Смерть Генсека или поправка Баума

ПОГИБЕЛЬ ГЕНСЕКА ИЛИ ОТРАВЛЕНИЕ БАУМА

(черт, поэзия)

ВСТУПЛЕНИЕ, черт... Зачем это? Что это?? Как это?! Слово такое в названии - и вслух-то сказать неприлично. Но как без него обойтись? Без него - скучно, сухо и уродливо. Нет, я понимаю, что все зависит от подхода, настроя, состояния души, так сказать. Вот если приходит кто-то в редакцию и принесет нечто. Его спрашивают - официально - кто вы, а он отвечает: "Поэт". Ему говорят: "Так-так, по-эээт... Хорошо, что принесли?" И представьте себе, он отвечает: "Я принес чертовски хорошую поэму". И получает ответ: "?!!... Что за чертовщина с приставкой "хорошую"? Эта поэма не подходит!" Так что видите - полный провал.

А вот представьте другую ситуацию. Два человека сидят и пьют где-то на Средне-Русской равнине, или на Брайтоне, или в Бэер-Шеве на кухне. И возникает между ними такой разговор: "Ты же поэт, правда?" - "По-аэ-эт..." - "Ну... и что ты пишешь?" - "Ну, стихи... поэмы..." - "Поэ-эмы, черт возьми?!" - "Да, черт побери, поэмы." И наступает молчание. И это молчание свято, словно здесь совершилось какое-то таинство. Нет, а что? По закону Пастернака о поэзии и прозе мы здесь и находим поэзию. Это какая-то катарсисная вещь, черт побери! Озарение! Взаимопроникновение говорящего и слушающего. Что-то такое, чего нельзя передать ничем, кроме этого разговора.

И это короткое слово - из трех букв видите ли - оно уже не существительное, а междометие. Но междометие, которое в себе объединяет всю суть существительного, все его звуки и значения. И будто уже выходит за пределы языка, становится его солью. Его горькой солью. И эта соль придает мычанию и благоговению, и горечь, и гордость.

То есть, поэзия - это одно. А, черт возьми, поэзия - это уже, господа, совершенно другое. Это, если хотите, в суде последнее слово - перед тем, как шагнуть прямо в бездну.

А что касается «вслух непристойно», так то, что творилось тихими ночами на кухне у обрыва невозможной жизни - не для декламаций и разных других профанаций. Это только для стен туалетных заветных и для наших страдающих сердец.

С уважением и искренним сочувствием. Автор.

"Дни стояли туманные, странные: по России... проходил мерзкий октябрь." (А. Белый, "Петербург")

* * *

Они задавливают меня, эти чертовы воспоминания, заставляют блуждать и мучиться от грусти и слез. Все уже давно прошло, а они наступают - из других измерений, из матовых пространств, которые я не могу покинуть, от которых осталось только то, что сейчас настигает и задавливает меня. Ох, как хотелось бы, чтобы было о чем вспомнить: бездна российской периферии и мрачный сумрак семидесятых, когда все находилось под стражей. (Кроме водки, конечно) И осень... Проклятая осень - любимое время Вани.

Есть песня такая: "Ты помнишь тот порт Вани..." А я вам спою, я спою вам: "Вы помните осень Вани?" То есть, я расскажу вам поэму о смерти генсека и о Ване. Потому... Потому что над осенью Вани, над всей жизнью тех дней, погруженной в удушливый сумрак, царило - Лицо. Лицо как лицо - и поныне знакомое многим, словно чье-то лицо из семьи. Лицо старика с массивными черными бровями и ртом, который всегда что-то шептал - что-то старое, глупое, что-то настолько формальное, что казалось, Лицо забыло человеческий язык и уже не было лицом человека. И правда, Лицо было маской Царства - Царства Материальной Идеи. Царство делало Лицо страшным. Царство длилось годами, продолжалось без изменений - с тем же самым Лицом, с тем же шептанием. Все продолжалось так долго, что Лицо стало частью российской природы, хронической и неизлечимой болезнью. Так что если бы случилось излечение от нее, это представлялось всем невероятным чудом, на которое все бы ожидали - либо небесного падения на землю, либо раздачи бесплатного алкоголя. Так сильно не верилось в то, что Лицо исчезнет.

Но преимущество Божественного разума нельзя свести к мнению ограниченных человеческих умов. В воздухе плавало нечто, среди опадающих листьев нечто плавало, проникая в глубину осенних далей, наполняя пространство жизнью до предела. Это была невыносимость смерти!

И Ваня - возможно, единственный человек на свете - ощущал это всем своим телом. Каждым шагом Ивана это отражалось в его больной голове, с каждым укором совести он погружался в грязь и страдал, с каждой мутной волной тошноты Иван ощущал удушье. Это было невыносимо для жизни, это была смерть!

И Ваня... Э-э-э... А, кстати, разрешите спросить вас: вы когда-нибудь просыпались утром после скандала и похмелья? А? Думаю нет.

О мой безнадежный, нежный и растерзанный Ваня! Он очнулся в тот мрачный утренний час после скандала и похмелья, а внутри его черепа прокатился гулкий, огромный крик прошлогоднего скандала. Он поднялся с дивана, на котором его жена изгнала молодого человека, не глядя ей в глаза. И направился в ванную комнату, под шипение злобное матери и отца, чтобы спрятать свою боль и страх как можно глубже в сердце, которое продолжало кровоточить и болеть. Они так не любили его, хотя он очень любил их - свою молодую жену, свою маму и папу. И не успев даже выпить чай, только почистив зубы и сжав их крепче, он выбежал из этого ужасного желтого дома, где над ним насмехались безжалостно, где его били лежачего и пинали ногами. Он выбежал - прямо в пронзительность осенних далей, в напряжение пространства: осень всем своим существом напряглась и ринулась навстречу ему со всей своей беспощадной яростью. Клены задумчиво покачивались, смотря в серое небо, и шептали друг другу невнятные слова на языке мерцающих красных листьев. Ваня пересекал горький сквер наискось. И сердце грозило и ревело: "Обязательно что-то произойдет!" И каждым шагом Ивана это отражалось в его больной голове, с каждым укором совести он ощущал унижение и толчок, с каждой мутной волной тошноты Ивана охватывала невыносимость жизни. Смерть!

И что могу сказать вам - если бы Ваня был психоаналитиком, о-о (!), то без труда он составил бы последовательную цепь выводов, где каждое звено подтверждало другое, не давая никакой возможности для сомнений и непонимания. То есть все стало бы сразу понятным и ясным - все причины и прочие обстоятельства - потому что позавчера у Ивана не произошло эрекции. Не будем осуждать его строго - такое случается.

Так вот я говорю, что если бы Ваня был психоаналитиком, все легко объяснилось бы. Потому что Фрейд глубоко копает. Он копает в самые сокровенные тайны подсознания. И вот человек одевает пиджак, как презерватив, и заходит в обычный автобус, как любой человек заходит в автобус, обычно находящийся в презервативе.

А что же случилось с Ваней? Он выпил вино на другой день. Почему выпил вино? Было ему горько? Стыдно было? Ну да, конечно. Но дело не в этом. Истоки - не в этом. А истоки заключаются в том, что позавчера, разочаровавшись перед женой, Иван потерял веру в свою мужскую сущность и подсознательно обратился к другой стороне - все мы андрогины! Иван обратился к своей лунной природе, к своей женственной сущности, и пил вино, как бы принимая семя в себя. (О, не смейтесь, не смейтесь! Вино - чем оно отличается от семени? Оно также оплодотворяет. Оно щедро дарит урожай, увлажняя безумные жажды душ). Вот если бы Ваня был психоаналитиком.

Но наш Ваня не был психоаналитиком и ничего такого о семени он не думал. Просто жизнь окружала и давила на Ивана, уводя его в серые запутанные будни. Из этой бездны нет выхода - нависли отвесные скользкие скалы земного бытия, и как Иван может их преодолеть! Казалось бы, он способен был. И вначале казалось, что он сможет выдержать. И без низкого падения... Ваня бросился в эту любовь - вырвать ее из объятий утомленного мира. Высоко поставил Ваня любовь - недоступную для похотливого мира - и никогда не думал о том, как она будет функционировать. Это происходило с Иваном в порыве, в полете за пределы утомленного мира, в сфере, недосягаемой для рассуждений о "функционирует-не функционирует". Это случалось с Иваном в мечте, внезапно проникающей в живые недоступные сферы, пугая парящих и певших там духов.

В далекой глубине уюта жила тихая девушка. Но уют порой становится неподъемным бременем, скрывающим хищное и зверское "я"!

Иван всегда стремился в недостижимые для смертного сферы, чтобы избавить эту любовь от объятий утомившего мира. В полете он вдруг почувствовал: "Что-то не так!" Он посмотрел и понял, что вместо руки своей возлюбленной он сжимает лишь разреженный простуженный воздух вершин. А его возлюбленная следит за ним снизу - испуганно и не понимающе. Крылья Ивана сломались, и он рухнул вниз - провалился в серые запутанные будни. Боль была особенно остра для Ивана, потому что он всегда как будто был свободен от земного притяжения. Нет, он не парил - точнее сказать, бесцельно мотался воющем бешеным ветром и время от времени сталкивался со скалами земных преград. Это то самое, что литературно называется полетом. (Хотя, весь этот "литературный" мир - это просто ложь) Но, что правда, то правда - все эти бесцельные странствия происходили вдали от земли, ибо Ваня не был обременен тяжестью мира.

И вот он провалился в серые запутанные будни. И узнал другую любовь - не полет, а угрюмое преодоление. Земное притяжение отомстило ему за его свободу.

Итак, в скрипе старого мира, в женском крике буйной ссоры (как известно, жена и свекровь не всегда ладят) Иван растерялся. Как он мог выжить в бешеноющем ветре, если не было той, которая успокаивала его сны, его сны о ярких пятнах безудержного беспокойства. Единственное, на что он мог рассчитывать - это оценка того, хорош ли он или нет.

Измотанный и переполненный мыслями о неопределенности, Ваня вновь возвращался к своим размышлениям. Однако он решил отложить дебаты на тему "будет или не будет" и не погружаться в фрейдовские анализы. Иван не был поклонником Фрейда. Единственное, что он ощущал в этом проклятом утре, - это невыносимость жизни. Непереносимость смертности!

* * *

Преодолевая тошноту и горькое размышление, Ваня подошел к строению, которое можно было описать как нечто среднее между бараком и цирком. Это грязное зеленое здание без окон с ржавой желто-цветущей куполообразной крышей гармонично сочеталось с общим ощущением полного погружения в грязь. Здесь находился вычислительный центр, где работал Иван. Стоит отметить, что он работал прямо в сердце прогресса. Под неоновым светом и зелеными мерцающими дисплеями полумешкие женщины бегали туда-сюда и визжали, словно сивиллы в экстазе: "Дубль-три-пи-четыре-э!... Дубль-три-пи-четыре повисла-а!"

Ваня осторожно протиснулся мимо полумешковых сивилл и попал в свой угол. Там уже сидел Санька, который провел свою молодость перед мерцающими дисплеями и в криках бедных сивилл. В этом хмуром утре он не мог помочь ему, Саньке. Однако, пораженный безразличием Ивана перед лицом дисплея, Санька сочувствующе поднес ему книгу: "Вот, Вань, почитай. Очень интересно". Уходя в океан тошноты и отдаляясь от самого себя, Ваня поднял тяжелый том к себе и наугад открыл страницу, уставившись на нечеткие буквы скованными страданиями глазами... И тут в его неустойчивый разум ворвалось стадо железных гарпий: "Архитектура модульных комплексов предусматривает создание мультимодульных систем - драйверы, файловая структура..." Сознание потускнело и, наклонившись опасно как Пизанская башня, он упал со стула в электронные пространства.

Неожиданно что-то двинулось, что-то потряслось в нашем мрачном пучине прогресса: отпугнутая стайкой куда-то бросились сивиллы, зарычали сердито придурки, эти, по сути, шкуры, все предавшие ради выгоды под покровом прогресса. Громко прокричал дурак, жизнь свою молодую сжигавший в свете дисплеев. Все волной накатило и отступило.

Он навис. Он явился. Он. Ефим. Моисеевич. Баум.

Кто он, силы небесные?! Кто он, поражающий темные глубины прогресса? - воскликнет читатель. И я бы... нет, давайте скажем - хвастун, так вот мог бы начать:

Мой Баум, добрый мой друг,

Родился на берегах Волги,

Где может быть выпивали вы, волки...

Но господа, подражать Пушкину - это безобразие. И хотя Баум достоин поэмы знающего пера - несравним с моим! - делать нечего. Дорогой Ефим Моисеевич Баум, прости меня и позволь посвятить тебе это ворчание на грани слышимого.

О, Ефим Моисеевич, ты принадлежал рецидиву российского романтизма, который процветал в то время - эпоху двусмысленности, лжи, как и все исторические рецидивы. Тогда это так соблазняло - ЭВМ и туристические песни. Но в тени ЭВМ процветали придурки с хитрыми лицами, а все эти авторы авторских песен не вели вовсе опасную и бедственную жизнь, о которой так изящно и грустно пели. (В этом - ложь. Ведь если поэт не живет по своим же словам - он лжет, этот поэт) О, Ефим Моисеевич, хоть ты был романтиком-рецидивистом и напевал туристические песни, и называл людей "старик", ой, Ефим Моисеевич, хоть ты был немного придурком и немного процветал с хитрыми лицами в зеленоватом свечении дисплеев, но лживым поэтом ты не был. И пил ты, как пьют только честные люди - решительно и горько пил ты. Вот почему-у, вот почему так близка была тебе мука Ивана.

Так, вот и он появился - Ефим Моисеевич Баум. Неповоротливый, громадный, с какой-то медвежьей манерой - видно, что он происходит из семьи буйных реувеновых сыновей. Очевидно, что Ефим Моисеевич Баум был дальтоником, и его медвежьи глаза всегда прищурены над полутёмными оправами очков, его неопрятные усы торчат, а подолы шерстяного пиджака развеваются и колеблются в такт его тяжелым шагам. Я вам говорю, он был настоящим романтиком-постоянным участником!

Итак, он пришел и усадил Ивана на стул из электронной тьмы и наполнил пространство абсолютно неопределенным, но мощным рычанием-мяуканьем. Никто другой не разобрал бы что-то в нем, но привыкшее ухо Ивана услышал нотки сострадания и сочувствия. И Иван понял это через слезы трогательного благоговения и тошноты: это ангел-спаситель простирает над ним свои шерстяные крылья, пропахшие табаком.

"Ну, Ванька, перестань! Неужели ты совсем удручился? Ну вот... Перестань! Я знаю... Это такие дела, знаешь ли! Ну, старик, не отчаивайся! Подожди немного, старичок..." - гудел Баум, облетая его табаком и легонько прижимая медвежью ладонью - "Неужели перестанешь?... Мы поможем тебе в горе. Прекрати! Всё можно исправить, ы-ы! И мы сейчас исправим тебя. Ты понял? Ы-ы-ы-ы, испра-авим!"

Он на миг исчез и снова появился, держа в запятнанной огромной ладони баночку со слезами человеческого цвета. И снова загудел, трясущий перед носом Ивана емкость: "Перестань!... Вот возьми - слеза! Это подходит для жил. Перестань!... Ну перестанешь ли?"

На Ивана обрушился запах спирта, и он застонал, задыхаясь: «Ой нет, Моисеич, помилуй — я не могу. Нет, я клянусь, это выше моих слабых сил»

«Неужели ты не можешь остановиться!... Нет, пожалуйста!» — умолял Баум Ивана, громко рыча и давя его лапой. А затем неуклюже согнувшись медведем — медве-едем! — полез под экран, сдвинув Саньку со стула. Санька остался спящим, и Баум прорычал ему снизу: «Нет, Санька, как тебе? Ты в порядке?» «Хорошо, хорошо» — ответил Санька, словно издалека, из глубоких электронных пространств.

Баум выбрался из-под экрана задом наперёд и встал, тяжело дыша. На его шершавой ладони были: баночка со спиртной жидкостью цвета слез человеческих, изящная чашка с водой, кусок черного хлеба и зубчик чеснока. В мрачном взгляде Ивана, полном тревоги, все эти предметы казались ему каким-то угрожающим существом, на которое Баум намеревался его наскочить. И Баум давил его лапой и гудел, и гудел: «Неужели ты не можешь остановиться... Нет, пожалуйста! Досчитай до пяти — и прекрати. Это неприемлемо! Неужели, старичок!»

И Ваня — решился! О, какой жалкий язык человеческий может передать всю отвратительность, всю бесконечность моментов мучительной агонии, когда прозрачное пламя переливается из маленькой баночки в желудок Ивана. Как в эпилептическом припадке! И если для Магомета этот момент открыл всю прелесть мира, то для Вани он открыл все его ужасы. Давайте промолчим...

Фу-у! Ну вот и наступило исправление. И вот уже тихо разгорается белое пламя, поднимаясь вверх и осветляя бледные лодыжки Ивана, и вот уже играет в оживших глазах — фу-у, исправление наступило. И вот уже все — ничего. Все будет хорошо в жизни. Бес смертности перепутался с этим утром. Нет, мы еще проживем — так или иначе, но проживем!

И вот он, Баум, превращается в медведя. Казалось бы, он способен понять, но с какой радостью и ангельским блеском в глазах смотрит на Ивана и его корректировки. Он словно видит великое чудо. Видишь, как он щурится и что-то бормочет?

"Ну что ты так щуришься, Моисей?" - говорит Иван с улыбкой. "Чего ты бормочешь? Что тебе не нравится? В животе, говоришь? В животе, в животе..." Но Баум покачивает головой и подразумевает, что Иван не прав.

"Как это может быть? Ты хочешь сказать, что все эти страдания и исправления - это все напрасно? То есть мы зря боролись, Моисей?" Конечно, Иван немного раздражен и конечно же спорит с Баумом легко и улыбаясь.

Но Баум - он нудный, но добрый к Ивану. Поэтому он объясняет ему: "Нет, Ваня, нет... Это важно... Но тебе было бы лучше уйти отсюда. Нет, давай... Эти женщины, начальство..."

Иван разводит руками: "Куда я пойду, Моисей? Мне некуда идти, черт возьми. И как же я просто так уйду? Ведь запишут прогул, Моисей. Я останусь здесь тихонько."

Но Баум щурится и легко прижимает Ивана своей медвежьей лапой: "Нет, Ваня, нет, давай... Это важно. Давай несказанным образом справлюсь. Нет, давай ты, старичок! Ты пойдешь в Институт наук и профессий."

"Как же я пойду туда, Моисей? Зачем я пойду туда?" - спрашивает Иван.

Но Баум радостно щурится и прижимает Ивана своей медвежьей лапой: "Давай несказанным образом справлюсь. Я все устроил, старичок. Сегодня там проводится конференция по новым направлениям перевода."

«Ох ты! Как ты сказал?»

«Научно-практическая... в области перевода на новые пути. Я тебя записал, о-о-о, представителем от нашей фирмы. О-о-о. Нет, оставь... Это неподходяще, старик. Это — неподходяще.»

«Нет, Ефим Моисеич, ты ошибаешься! Это совсем не подходит, Ефим Моисеич!» — возмущаясь, Иван вырывался из объятий медведя. Этот ужасный состав — эта голубая кровь с спиртом — начинала закипать голубыми пузырьками в Иване: «Нет, это ты ошибаешься, Ефим Моисеич! Ты... Ты хоть понимаешь, о чём ты говоришь?! Это я, прошедший испытания этих коридоров?! Я, изгнанный отовсюду и дерзко смеющийся в лица чекисток — в научно-практическую область перевода на новые пути? Смеяться можно?!»

И вступив в конфликт с медведем, он стоял перед Баумом бледный, гневный и опьянелый.

Моисеич немного испугался, его медвежьи глазки заблестели. А потом он с улыбкой грустной посмотрел на Ивана. В жизни — в житейской мудрость была у него, Баум. Несравненно больше мудрости, чем у Ивана с его голубыми пузырьками. И поэтому он так печально посмотрел на Ивана и тихо и ласково прорычал: «Нет, оставь это, старик. Куда ты собираешься? Подумай хотя бы... О-о-о... Женщины эти, начальство — они всё заметят. Нет, оставь это... Это ещё дела такие... И домой тебе тоже не подходит — жена там, разговоры, родители... Я понимаю? Нет, оставь это... Это ещё дела такие.»

И перед Иваном открылось всё бездонное падение его. Это "некуда деваться" в серых запутанных буднях. Эта жизнь — окружает и задавливает Ивана. Это время — оно только гонит и гонит, а Иван под его ударами — словно савраска... "Что ты делаешь со мной, Господи Боже?» — вскричал отчаянно и горько Иван, — «Это что-то такое, что есть Твоя благодать, Господи Боже, когда некуда, некуда, некуда деваться?!»

Иван склонил голову и уронил одну слезу в банку с майонезом. Сердце Баума было полностью охвачено горечью, откликаясь на страдания Ивана. Но не голубым кипятком, а обычной человеческой кровью. Баум снова прижал его лапой и прошептал: "Я провожу тебя... Ы-ы-ы... До дверей. Оставь это, Ваня... Оставь, старик. Это ничего особенного."

В дверях он тайно передал Ивану плотно закрытую баночку с жидкостью цвета слезы человека: "Возьми это, Иван. Это поможет тебе. Зайдешь в туалет в перерыве и... Это поможет тебе. Это ничего особенного."

Они расстались. Иван, задумчиво шагая по горькому скверу, направился к научно-практическому центру для новых вызовов.

Какое позорище! Какое стыдобище! Я умоляю вас - не пейте!

* * *

Научный дом был расположен над Волгой в старинном особняке, выжившем после всех тех дел, о которых сказал Ефим Моисеевич Баум. Аллея из старых деревьев приводила к нему, а Волга могуче текла рядом, окруженная золотыми и красными берегами осени. Прекрасное место! Если прогуливаться по аллее, слегка наклонив голову и вдыхая запах заволжского ветра - влажного воздуха от красных дубов, смешанного с дымом горящих листьев - можно было подумать (особенно если немного выпить), что находишься в дворянском поместии.

Но фасад Научного дома прерывал задумчивость своей мозаикой - поздним произведением искусства. Там, над белыми колоннами, на фасаде были объединены кубизм и футуризм. О, там было такое царство абстракций, которое не приснилось Дали даже в кошмаре! Там были серпы с молотками, большие колосья золотых фантастических злаков, витиевато переплетающиеся с зубчатыми конструкциями. И один символизировал всю коллективную работу! Он был полон энтузиазма, прижимая огромный рычаг или ворот и свирепо смотря куда-то за Волгу, одной рукой держа алое знамя. Вокруг этого была извивающаяся перфолента, словно Лаокоон со своими сыновьями. Там... Не могу я, используя простые слова, описать это царство футурокубсюрреализма! Даже самому Дали не приснилось бы такое в кошмаре!

И вот под эти своды прошел Ваня, мучимый своей совестью. Так он шел по ковру мимо спящей бабки-вахтёрши, скрытой за фикусом. Ваня был истязаем своей совестью.

А конференция проходила неплохо. На научно-практической конференции было даже приятно – там даже подавали пиво и сосиски в буфете. Люди были удивлены продажей алкоголя – ведь это всего лишь научно-практическая конференция, а не собрание партийного комитета. Но Иван заметил что-то странное и загадочное в этом пиве: словно оно хотело сообщить ему какую-то страшную новость, но потом испугалось и отмахнулось, говоря: "Ничего... Это я так... Я просто лукавлю. Лучше я тебе спою". Так показалось Ивану. Ну да ладно, он, конечно же, поставился в очередь за "жигулёвским", но опять же его охватила мысль об одном: "Смертность!" И Иван пожал плечами.

Однако он взял свое пиво, подошел к столику и стоял, попивая, размышляя о том, что это даже на руку ему – продавать пиво. Ведь на фоне общественного алкоголизма его собственный запах не будет заметен. Ребята стояли вокруг и скромно пили – ведь это всего лишь научно-практическая конференция, а не простой бар.

Рядом с Иваном за столиком также стояли парни около сорока лет. Один из них чуть-чуть настороженно посмотрел на Ивана и тихо, но отчетливо сказал: "Давайте выпьем. Нам нужно пить, чтобы не сошли с ума в этом обществе злых гомосексуалистов". С точки зрения здравого смысла было опасно и нелепо отвечать ему. Но Ваню озадачило неточное определение, потому что глядя по сторонам в буфетной зале, он радостно убедился в том, что количество "злых гомосексуалистов" в обществе было незначительным, судя по количеству людей, пьющих пиво. И он улыбнулся и тихо, но отчетливо поправил соседа: "Скажем лучше, в этом месте материальной идеи".

Ребята задумались, а затем с улыбкой кивнули: «Ха-ха-ха! Это правильно, да! Ха-ха-ха! Это подходит!»

И они подняли свои стаканы и выпили содержимое до дна. Потому, друзья... Потому что так стоять, разговаривать с человеком, пить пиво и при этом думать "предатель или не предатель" - это то же самое, что рассуждать о любви, опасаясь "встанет или не встанет". Потому... Потому что не нужно бояться! Потому... Потому что надо любить человека!!

Прозвенел звонок, приглашая всех в актовый зал для проведения мероприятия - научно-практического по переводу на новые пути. Вошли. Зал был огромным. Картины, плакаты - все дела... Там был ковер. На сцене - трибуна с символичной эмблемой.

Иван и его друзья выбрали место поближе к дверям и подальше от сцены. А на трибуну уже выходил серьезный человек в хорошем партийном костюме и начал томиться бесконечной речью о объективных законах перехода на новые пути. Вначале народ был заинтересован, но потом быстро успокоился и спокойно мурлыкал, подозревая от пива. Только злобные люди в первом ряду что-то нервно записывали в блокноты.

Что же делать? Нельзя же просто сидеть и спать! Ребята предложили ему игру со стихами. "Как это?" - "Вот так - мы говорим два слова, а ты из них делаешь стихи. Понимаешь?"

"Понимаю," - ответил Иван, - "ну давайте два слова."

"Например, так: оглянуться-проснуться."

Иван лишь на мгновение задумался над задачей, а затем с энтузиазмом потряс головой и начал:

Проснуться, не оборачиваясь...

Но ребята его перебили: "То есть, почему "не оборачиваясь"? Зачем?" Оглянуться" - значит ли это, что он сзади? Если это собственный сзади - это несчастье, а если чужой - это морально неправильно, понимаешь."

«Ах, да нет! Вы просто несведущи в стихосложеньи! — Иван объяснял им, — Это «хрен» не в значении «хрен», а лишь как междометье. Так просто, к слову, для связи. Или для благозвучия, если хотите. То есть, вы понимаете, — «хрен» в запятых.»

И яснели глаза у ребят, и чело прояснялось, и видел Иван, что они понимать начинают высокое стихосложенье. И вспомнил Иван с тихой радостью светлой, что в гардеробе, в кармане пальто, ждёт его Баума дар — задремавшее пламя — майонезная баночка с жидкостью цвета слезы человечьей. То есть, можно ведь будет зайти в перерыве в сортир и с ребятами треснуть немного. И, накрытый волною тепла, доброты и любви к человеку, он хотел уж ребятам поведать об этом и рот уж раскрыл... А мордастый с трибуны ка-ак гаркнет на Ваню: «Ма-ла-дой человек! Это что ещё за разговоры? Пивка перебрали в буфете?!» Ваня съёжился весь: ведь не в бровь — прямо в глаз ему съездил мордастый. А уж тот изголялся: «А ну-ка, отсядьте оттуда. Я вам говорю, молодой человек! Пересядьте к стене, да, поближе к трибуне, чтоб вас было видно! Ну, я жду — я не буду доклад продолжать, пока не пересядете. Быстро!»

Зал проснулся. Глаза устремились на Ваню. А Ваня... Он не был в то утро героем. Он дал себя высечь. Он покорно полез, спотыкаясь о ноги сидящих, к стене.

О, я вас заклинаю — не пейте!

У стены в его уши вползать начала бесконечная фраза: «Совершествованиехозяйственногомеханизмапланомерныйпереводегонановыерельсы-означаетболееширокоевнедрениехозяйственногорасчётавовсезвеньяиуровнисоциалист-ическогонародногохозяйстванаосновеобъективныхзаконовра...» А за фразою следом вползла, возвратилась в Ивана ехидна похмелья, чтоб язвить его бедные тело и душу. Заухало сердце, замета... заметалось от страха, от себя уплывая в волнах тошноты. И приблизились два палача — «обязательно что-то случится» и «некуда деться» — и мыта... и мытарили душу Ивана. И жестокая жалость мытарила душу Ивана. Потому что он знал, что ничем никому не поможет — он припрётся домой полупьяный и полубезумный и будет на кухне, таясь ото всех, ладить рифмы из тягот немыслимой жизни. И всё это так далеко от устройства, от блага, и мама заплачет, и напрасно он будет мычать, объясняя ей то, что поэт он, но всё же её очень любит — объяснить никому ничего невозможно! И замерца... и замерцают холодным неоновым светом в глазах у жены молодой презрение и неприятье, и взвоет Иван: «Ну, з-зачем тебе, женщина, столько презренья?!» И забьются, забьются в безобразном припадке в квартире крики женской разнузданной склоки — жена со свекровью не ладят.

«О боже! Отче наш! Кто же забросил меня?» - воскликнул изможденный пыткой Ваня и поднял глаза к потолку. Но там не было небес, не было нисходящих ангелов. Вместо этого он увидел страшное, большое что-то из гипса, которое совсем не походило на что-то другое. Немного отодвинувшись от стены, он понял: над ним висели три создателя материальной идеи, прижавшись своими носами (два последних - к затылку, первый - в пространство). Снизу видны были только свирепые раздутые ноздри и клочки их направленных вперед бород. Погруженный в удивление, он прильнул к стене и ему показалось, что создатели материальной идеи ползут по стене, толкая друг друга своими носами.

«Может быть, я схожу с ума?» - испуганно подумал Иван и схватился за голову - его рассудок был на месте. А создатели материальной идеи продолжали ползти по стене, толкая друг друга своими носами, в бесконечном развитии противоречий и диалектике носов и бород, неуклонно продвигаясь вперед.

Отвращение и ужас охватили Ивана при виде ожившего идола. Он проснулся как будто: «Нет, подожди, что я здесь делаю? Нет, стой! Это же я, который дерзко смеялся им в те - жирные лица чекистов?! Я - изгнанный отовсюду - находиться в этом проклятом месте?! Я - легенда пяти общежитий Московского университета («у» было удалено автором для сохранения метра), как жалкий насекомый сидел здесь и ерошился от криков этого самодовольного сопливого котика?!»

И словно некая сила толкнула Ивана - он вскочил и с пронзительным криком «Пошли бы вы на...» резко бросился к двери. За ним упал барельеф, черт возьми! Белая пыль поднялась от обломков гипса и перекошенных стульев, которые не успели остыть от попы Вани. Зал трясся от крика.

Опять он вышел в осенний период, когда поздняя осень наступила. Долго он молился Богу, долго и грустно ожидал ответа, бродя по осенним переулкам как призрак. Но ответа так и не получил. И снова его сердце сильнее забилось, жестокая жалость охватила его. Да, теперь неизбежный скандал уже на подходе, и карточный домик его надежд разрушен, жалкая постройка для молодой жены и матери – все это безнадежно разрушено. Скандал неизбежен. Они обвинят его в парткоме, а потом эти чекистки присоединятся – «Опять ты делаешь своё, черт возьми!» Скандал неизбежен. Вот какое было окружение полное беспорядка. И самое страшное – отсутствие ясных сновидений охватывало его ум во время ярких пятен беспокойства. Это было самое страшное.

Прохожие начали избегать его с опаской. И все чаще мысль о веревке и петле возвращалась к нему – как легко и доступно было избавиться от всего этого в тихом месте.

Так, бродя без цели, Иван оказался перед огромным угрюмым зданием, построенным после войны. Оно выглядело как серый тяжелый линкор с узкими окнами, выбрасывающими в океан времени пыль, дождь, снег, прохладу, жару и хрупкие человеческие жизни. Ничего особенного не было в этом здании, кроме того, что оно содержало политехнический институт. Именно к его серому корпусу притянуло Ивана. В тот день с ним не случилось ничего напрасно! И в самый момент, когда идея веревки начала принимать реальность, и Ваня уже направил свои последние шаги к какому-то дворику – чтобы повесить на нем бельевую веревку и таким образом связаться с мрачной и глухой вечностью – линкор института привнес в него что-то другое – что-то нежное, что-то согревшее его душу. Из ледящей осенней мглы всплыло теплое имя: "Мария". "Мария", – повторил Иван, прошептал ветру своими лихорадочными губами, – "Мария".

Да что? Что это такое? Просто недавно у знакомых была ситуация, когда они танцевали с Марией в темной комнате. Вдруг все разбежались в разные стороны. И вот на Ивана никто не обращает внимания, как на судью, который должен решить, годен ли он или нет, а только его глаза так тепло и доверительно светятся для Ивана, и его мягкие волосы ласкают щеки Ивана, и его податливое тело так послушно и гибко двигается, что нет никакого вопроса во всем этом, только молчаливый ответ, только долгое мягкое "да-а...".

И с слезами в горящих глазах, уже полностью растерявшись, он читал ей стихи - невероятные рифмы, которые придумывал ночами из трудностей необъяснимой жизни. И этими рифмами желаний возник поцелуй - долгий, неописуемый словами стих между ними. Ах да! Сколько нужно было Ивану одиноких ночей его волчьего всего этого, его воя над немолкнущей Волгой - "спичка серная", не так ли? Конечно! Просто чтобы успокаивала его сны, его яркие сны от полного беспокойства.

И сейчас, когда он оказался у края линкора и тонул, ему пришла мысль - ведь внутри линкора, в подвале, где находится множительная аппаратура и посторонним запрещен вход, Мария сейчас скучает. Почему-то Иван просто чувствовал это. И смешавшись с толпой студентов, он побежал в подвал линкора и спустился по коридору наполовину освещенному светом. Там были ряды закрытых дверей, которые уходили куда-то в бездонное пространство. Было слышно разные запахи - какие-то пирожки, краска и кислая капуста. Он остановился перед дверью с надписью "Лаборатория множительной техники. Вход для посторонних запрещен!" И опять его сердце начало биться: "А что если она не одна? А если муж Марии придет - он работает в этом здании - что будет? Что произойдет помимо всех моих неприятностей?"

Однако, преодолевая в себе этот жалкий трепет, да, именно так, как утром, когда он кричал "а пошли бы вы на-а...", когда чудом избежал ненужных деталей материальной идеи, превратившись в клубок силой преодоленного стона, Иван позвонил.

За дверью раздался шорох - легкие шаги. Дверь открылась: "О, Мария, Мария, Мария!" Она смотрела на Ивана с улыбкой, удивленной и странной, которая страхом сменилась внезапным и ладонь инстинктивно прикрыла губы: "А-ах! Ты - белый... Ты - белый, Иван!"

"Ну что же мне быть красным, Мария," - пробормотал ей Иван, растерянно.

"Ах нет же, ты будто бы обсыпан пудрой. Весь в какой-то печали... Нет словами не передать! Как призрак!"

"А-а-а! Мария послушайте меня. Это действительно не пудра. Это - пыль. Это - пыль материальной идеи. Понимаете, творцы потерпели неудачу..."

Она смотрела на Ивана со все возрастающим страхом: "К-какие творцы?"

"Маркс, Энгельс и Ленин," - как некий пароль сказал Ваня, и, увидев непонимание в глазах Марии, он отчаянно простонал: "Я... Я чудом остался жив. Я... Я так рад видеть вас. Я... Мария..."

И засветилось долгожданное сострадание, мариине глаза потеплели, она спохватилась: "Ах что я! Зайдите к нам... Хоть помойтесь, потому что вы очень плохо выглядите."

Она почти насильственно завела его в дом, помыла его и посадила на стул.

"Что с тобой, Иван? Успокойся. Может быть чай?"

"Да, чай... Было бы здорово - выпить чай," - улыбнулся Иван благодарной и жалкой улыбкой. Потом он оглядел комнату - как здесь было тесно и мрачно! Все пространство почти занимала машина для копирования технической литературы, похожая на пыточный средневековый станок, усеянный рычагами. Под потолком мелькало окно за частой решеткой. Стол, два стула и чайник - темница, колодец, освещенный неоновой лампой. Это было запретное место для посторонних, чтобы не размножались такие вещи. Ежедневно милиция проверяла Марию несколько раз - это и было то самое запретное место. Но Иван постепенно успокоился здесь, замолчал. И Мария, сидя напротив него, взяла его руку в свою и спокойно и мягко спросила: "Что с тобой, Иван? Расскажи мне."

Вдохновенная нежность и горькое счастье овладели мгновенно Иваном и, лелея в ладонях горящих мариину руку, он ей вдруг