Достоевский достал. Уход от лавр славы

Оказывается, как выяснилось из достоверных источников, Достоевский, так называемый, некий Федор Михайлович, 1821 года рождения, не умер в 1881 году, а обессмертился. Бессмертие гения, дорогие друзья, начинается с его смерти. Он попросту сбежал, говоря конкретным русским языком, всех кинул и сел на дно. Улепетывать он выучился еще сидучи в заключении в полной темноте и тишине.

Надобно сказать, что дело было так. И вот в чем.

Достоевский, по матери Федор и по отцу Михайлович, был брошен в душном кабинете один одинешенек. Я удивляюсь и не понимаю, как здоровый и жизнерадостный человек смог бы просидеть в этом душном и пыльном ящике сряду несколько часов? Писатель смог, его это ни коим образом не колыхало. Он просидел в этом ящике без малого двадцать с небольшим лет, безвылазно, то есть вообще ни с кем не общаясь на протяжении этих лет, кроме собственной глухонемой кухарки, выписанной зачем-то и за чей-то счет из Германии из самого Лейпцига. Такие дела. (Все это естественно не пошло ему на пользу и в дальнейшей жизни не пригодилось). Смотрите дальше.

Не надо говорить, как все это надоело Федору Михайловичу и опостылело. До чертиков до изнеможения душевных и духовных сил. Он распался, как говорит сейчас молодежь, развоплотился. Он просто потерялся в порочном круге. Он растерял ориентацию в пространстве. Как всякий другой человек теряющий в такой странной ситуации свою ориентацию, напрочь. Не знал, где он находится. Что он делает. К чему стремится, а также как его зовут. Вот до чего человек доработался. В творческом и умственном плане, возведя свой принцип до почти сексуального экстаза. Все человеческое писателя на этом этапе покинуло и исчезло бренное скандализное тело. Ужас.

И вот в один прекрасный день, в жаркий, чрезвычайно жаркий, в июльский, Достоевский взял да и сбежал. Сделал ноги, сукин сын. Как говорят поэты: Из смрада духоты и спертости в мир необычайных удовольствий и повсеместной похоти. Библиотечная копоть со стенаниями напополам, с листанием непонятных книг, журналов, застарелых выцветших пожелтевших газет, с пылью, клопами, вшами и тараканами осталась позади как сон, как блажь, как наваждение, как морок , наконец, противный и липкий. Не удивлюсь, если я прав.

И он сбежал. Сбежавши, все свои двадцать четыре часа на свободе, как и мечтал.

Сначала Федор Михайлович неподвижно лежал. Отдыхал, так сказать, за мусорным контейнером, на помойке, прямо в луже, простите, дерьма. Затем напившись из лужи сырой воды, чуть не задохся и не задохнулся поперхнувшись. В рот к нему угодил жук бамбула.

Затем его сильно били по голове надзиратели три часа сряду и ни куда-нибудь, а непременно метили по голове по темечку и только по нему, ибо выбить все, что там накопилось за долгие годы каторжанства и проводин. Чтобы в его голове и зачатков крамольных мыслей не осталось, чтоб всякое вредоносное семя пропало. Чтоб навсегда запомнил и выкинул все, что лелеял столькие годы напролет.

Били, надобно сказать, умело, долго, упорно и больно. Долго и мучительно больно. Больно и мучительно долго. Достоевский плакал и смеялся своей свободе одновременно.

Вот уже на протяжении пяти лет над его головой неустанно висел домоклов меч. Его заставляли писать и врать, что называлось непременно свободной творческой мыслью вне заключения расширенной до рамок западнического коллапса. А он был все это время обыкновенным ее заключенником, не смел ни о чем другом помышлять и думать, кроме своих глупых задрипанных романов в зеленых вельветовых обложках. Ни о женщине с той, которой у него там, о которой он мечтал, ни о вине, которого он не успел попробовать, ни об путешествиях в другие миры. Словом заездили нашего Достоевского до самых костей до крайности. Так что уж и сбежать ему стало от нас невозможно никак.

Словом погиб человек да и только. И умереть ему даже, в 81 году по нормальному, не дали. Сволочи. Опозорили, паскудники. Вот и пришлось, так сказать, отсрочить минуту покоя. А уж как его многогрешного уговаривали увещевали и усовестивили, поди, мил человек, да поди в тартарары и помри как все, паскуда. О, господи и откуда ты только такой выискался на нашу голову, негодяй.

Один Федя помог, правда, не Достоевский, но тоже Федя, а то как же он сам себе то стал бы помогать в его то странных довольно таки обстоятельствах, в затруднительном положении, при умопомрачительнейших на то причинах помешательства и нездорового эгоизма к своей стране.

Федя этот, конечно, само собой, был друг. Из наших из фашистов из бомжей. Самая, что ни на есть, забратанская кровь.

А, надо сказать, что этот новоиспеченный "тоже федя", не столько за самим Достоевским приглядывал, чтоб не вышло конфуза, как за его ручками серебряными нежными шелудивыми без грязи под ногтями, значит новичок в ентом деле, сколько за широкими карманами штанин и пальтишка купеческого - не промелькнет ли там край заветного кожаного портомонета, набитого до отказа сторублевками.

Портмоне он не разглядел, но зато увидел еще кое-что ценное. Ну там Часики на цепке, да портсигар золоченый.

С этого момента они стали настоящими братьями по крови, то есть Федя, конечно, не любил запанибратства изначально, был сам себе, что называется, на уме и братом он был исключительно только в добрых и мирных намерениях исключительно для Достоевского в краткие моменты их близости. Сам же себя считал далеко выше Достоевского по развитию и умственным там способностям всяким, вроде рукосуйства и покраж, что Достоевский его братом никак, конечно, быть не может, но все же если предположить, на худой конец, на мгновение, то вполне может быть.

-Федя-федя-федя,-бормотал сочувственно второй Федор, склонившись над почти трупом Достоевского.-Как же ты матерь- то свою потерял со отцами, когда сам-то один ни на что не способен оказался? Тварь ты, беспомошная!

Достоевский казалось его не слышит и только пучит глаза в разные стороны и пытается встать на ноги с четверенек, чтобы избавиться от чьего-то назойливого довольно таки голоса над своим ухом, от грязного и дурно пахнущего гражданина, который к нему почему-то нагнулся и присоседился.

Махнув несколько раз подряд перед вторым Федей рукой, Достоевский вновь брякнулся на колени и уткнулся теперь уже лбом в землю.

-Что же с тобой, фашисты, на самом деле сделали такого? Может быть ты еще мало выпил?-продолжал неторопливо рассуждать второй Федор, не отрываясь от Достоевского.

Достоевский на это ему ничего не сказал. Тогда второй Федя наклонился к самому карману пальто, в коем был Федор Михайлович, и без лишних слов, запустил грязную почерневшую мозолистую распухшую от палеотрита руку в этот самый карман. Достал бережно портсигар и снова присел на прежний чурбачок с которого и начал свои утрешние рассуждения. Достоевский лежал перед ним ничком. Ноги и руки его расползлись, как у коровы на льду, в разные стороны и больше попыток встать на четвереньки он не совершал.

Раскрыв портсигар с характерным щелчком, Федор нашел в нем вместо папиросок тонкую туалетную бумагу, исписанную жирными чернилами вдоль и поперек.

-Как же ты сюда попал-то бедолага? Ты из каких будешь-то?-крикнул во все горло второй Федя, но и тогда Достоевский даже не пошевелился.

-Может помер?-спросил сам у себя Федя и даже привскочил с чурбачка, выронив из рук портсигар на землю.

И в этот момент Достоевский громко закашлялся, верно во сне как-нибудь что-нибудь сладкое привиделось.

Федя с облегчением вздохнул и подняв с земли портсигар снова присел с ним на чурбак.

-Хороший портсигар. Вот и славно. Ты бы мне уж подарил бы этот портсигар, а то я курю, а складывать хапчики и цыгарки некуда?-попросил по-братански Федя,-Раз уж мы с тобой теперь братья,- заулыбавшись начал вытаскивать бумажки и не читая кидать под ноги.-Что у тебя тут? Слышишь, Федька? Каки-то каракули?

И только сейчас Федор Михайлович приподнял голову от земли и посмотрев лежа на Федю вдруг заплакал дергая бородой.-Стихи это. Стихи.

-Стихи!-удивился Федя, схватив кулаком в охапку бумажки с под ног.-Каки стихи? Я их тебе потом отдам. Я себе их в карман сложу. Потом отдам. Слышишь? Не помирай, братан.

Весь вечер и всю ночь Достоевский проспал на земле на помойке. Настало новое утро.

-Эй, ты, дурачок? Тебя как там? -заругался бомж, выпив фляжку спирта и с силой пнул Достоевского по колену. Федор Михайлович тяжело охнул, но не встал и не пошевелился, так и продолжал лежать в сарайке поперек двери.

-Ты хоть знашь, кто тебя сюда притянул, чертов бурдюк? Это я тебя, придурка, волочил. За твой портсигар и часы. Слышишь? Я себе твой портсигар взял. Слышишь? И часы я тоже себя взял. А ты слышишь? Иди на хер. Не слышишь? Ну тогда полежи пока здесь.

-Ты, как его? Люди говорят каки-то там сказки срамные писал. Про каких-то там уродов. А люди помнят. Люди все помнят. Мне вот сегодня сказали про тебя. Говорят, не этот? Который, с бородой родился? Этот говорю и есть. Он тут говорю, у меня спит. Вот так. А ты, придурок, лежишь все. Вставай. Они уже тебя поглядеть сюда приходили. Сказали как только очухается, позови нас, мы придем и его заберем с собой.

-Не буду!-промычал Достоевский.-Не хочу больше писать! Не буду людей обманывать! Хочу покоя и отдохнуть. Отдыху поскорее хочу. Ты меня больно пнул, но я тебя прощаю.

-Федька, а ты есть хочешь? За тобой, небось, скоро придут. Мне сказали с тебя глаз не спускать, дак ты хоть поешь. У меня тут гнилых луковиц и капустного листа наварено. Я похлебал и мне стало легше. Испей и ты.

Достоевский приподнялся и сел на землю, затем жадно припал к поднесенному Федей медному котелку с отваром луковым и капустой. И пил обжигающий смрад внутрь себя.

Отвар тек согревающе по подбородку и по бороде, стекая струйками на пальто, так что на груди отметилось большое темное пятно.

-Вот и славно,-отставлял котелок Федя и заметив, что Достоевский выпил больше половины.-Теперь тебе и помирать не страшно. Так ведь?

Достоевский утер рукавом пальто с губ остатки отвара и кряхтя закашлялся. С кашлем из него вылетали остатки капустного листа.

Когда он наконец приподнялся и встал на ноги в полный рост, сарайка оказалась ему низкой. Он задел макушкой потолок.

-Уходи. Тебе бежать надо, -сказал, с испугом, срывающимся голосом, Федя, глядя косо в его сторону.-Иначе хана.

-Сам знаю, -внезапно вполне четко осознанно и трезво заявил на это Достоевский.

Федя, с котелком в руках, задрожал в углу сарайки.

-Не бойся, я тебя не трону. Мне только их главный нужен. Ты не знаешь, где он?

-Кто он?

-Педераст.

-Он где?

-В ****е.

Достоевский помолчал некоторое время, посмотрел в упор на дрожащего Федю и сложив перед собой по-наполеоновски руки, заходил по сарайке широкими шагами взад и вперед.

-И потом мне бабу надо?-заявил Федор Михайлович.

-Прямо сейчас?-робко спросил Федя.

-Прямо сейчас.

-А где я..-начал было Федя, но тут же испуганно осекся встретившись глазами с Достоевским.

-Ты у меня давеча, сукин сын, портсигар с****ил. Верни.- строго и раздельно произнес Достоевский остановившись прямо перед ним и глядя глаза в глаза.

-Понятное дело, -заторопился Федя, отставив на пол котелок и привскочив с чурбака. -У меня тут. Тоже ведь человеки.(пошарил в карманах и достал портсигар)-Вот, возьмите, пожалуйста.

-А часы?-небрежно выхватил Достоевский из рук Феди свою вещь и протянул другую руку, в которую, верно, Федя должен был положить часы.

-А часов-то у меня нету,-сказал Федя и сам испугался того, чего он сказал.-Я вот их тут. Я вот их тут на. Я вот их тут на спи... на спир... на спирт... тик. Вот.

Достоевский долго глядел немигающе на Федю, затем сжал протянутую руку ладонью кверху в кулак и всхлипнув заплакал.-Отца. От отца остались. Отца пожалей.

-Да вы выпейте. Все легше, -опять заторопился Федя. -А у меня тут бумажки энти самы, которы вашенские были. Вот они, -и он извлек из засаленной фуфайки бумажки.-Стихизы эти ваши.

-Не стихизы, а стихи, -Достоевский отвернулся, вытер слезы с глаз и повернулся к Феде опять.-Давай сюда.

-Ваши?

-Мои.

-Ты писал?

-Я писал.

-Хо-рро-шие,-Федя чуть не прослезился, в свою очередь.-Я сам их прочитал. Без переводчика.

Достоевский сочувственно мотнул головой, спрятал в один карман пальто портсигар, а в другой карман бумажки и поспешно вышел из сарайки на улицу.

-Да рази ж я знал, кто он такой!-орал Федя спустя полчаса благим матом, когда ему стали заламывать руки за спину.-Да я б его, если б знал. Я б его.. у-у-у.. нипочем бы не отпускал... у-у-у.. никогда не пустил... у-у-у... у-у-у.

-Отпусти. Пусть скажет,-сказал главный в кожане мордовороту ломавшему руки Феде. Мордоворот подчинился и отпустив руки Феде сделал два шага назад, не спуская, однако же, с пойманного глаз.

Федя упал тяжко и гулко с подломившихся ног на коленки и обреченно склонил голову, как приговоренный к смертной казни.

-Ты его, в последний раз, видел?-начал допрос в кожане.

-Я,-закивал головой Федя, гладя поломатые руки. -Я сердешные. Я сам.

-Где?

-У себя в сараюхе. В своей. Напротив меня сидел. Вот как тебя сейчас.

-Что он там делал?

-Взвар пил?

-Какой взвар, чума?

-Мой. Я сам сварил на костре в котле. Ему и предложил, а он его пил и не отказался. Почти весь выпил.

-Когда и где ты его увидел первый раз? При каких обстоятельствах? И как узнал, что это он?

-А я и не узнал, что это он. Я его и не знал. Я его первый раз видел. Я его сам к себе притащил.

-Ну, чума. Иди на *** отсюда.-выругался главный.

Федя схватил оброненный узелок и побежал.

-Стой!-заорал ему снова все тот же лысый в кожане.-Так куда он, говоришь, пошел?

-Я не знаю. Он мне ничего не сказал. Просто встал и ушел. Больше я его не видел.

-Все ясно,-мотнул головой тот что был в кожане, совсем как Федор Михайлович давече и оглянувшись на Федю прикрикнул.-Ты все еще здесь?

-Циля, да я его пальцем не трогал. Он же, сука, сам.-заорал мордоворот, когда Циля ударил ему по зубам снизу.

-Ты его, паскуда, видел?

-Нет.

-Тогда пошел на *** отсюда.

Достоевский сидел на полу в разрушенном старом нежилом деревянном доме. Сложив ноги по турецки, раскладывал, на полу же, потрепанные бумажки из портсигара. Он долго бубнил себе что-то под нос, затем вчитывался внимательно в написанное на туалетной бумаге и плакал. Слезы текли ручьями из его глаз. В три ручья. Третий ручей был из носа. Достоевский страшно простудился за последние дни, пока спал на земле.

Ему казалось, что никому не было дела до того, что он Достоевский сбежал. Он не думал о душной библиотеке, которая осталась позади, о душном со спертым воздухом кабинете, в котором обитался последние годы. Все это да и многое другое отошло на задний план. Впереди была жизнь полная радостей и удовольствий, но он ее, к сожалению, пока не видел и наслаждался лишь голодной свободой. Впрочем, надо сказать, что у него не было денег.

В творчестве Достоевский углубился дальше корней своих родителей, а то есть познал всю глубину не растраченного сексуального потенциала, который накопился в нем за пятьдесят лет воздержания.

И он вознамерился все это разом вдруг выплеснуть из себя в окружающий мир.

Господин Достоевский уже и забыл о своем младшем брате, Павле Викторовиче, который еще взялся сочинить поэму " дохлые души", но, как, вы и помните, из предыдущих частей, у него так ничего и не вышло. А еще этот чертов киевский дядька Голиков Николай Васильевич, в простонародьи, Голяк, который сочинил эти самые, то ли веки, то ли оки, то ли вилы. Тут еще про колдовку говорилось. И вечера эти самые подмосковные с тихой украинской ночью. Холопствующий бедняк Гогля Николашкович, вот как! Его все так и прозывают- пан Вий. Во!

Браслетов он, конечно, никаких там не одевал, только на шею хомут.

Чаем ни у кого не угащивался, только по выходным пил изредка, у коровы, прямо с под вымени свежего молока с навозным запашком. Очеенно он это дело любил, чтобы уж сразу, с под коровы, ему прямо в рот капало.

И вот я это к чему все говорю-то, заметьте, в бумаженциях-то этих самых было про то все сказано, синим по синему. Что дескать, во вторник, не забыть передать брату записку, а свату письмо, а стихи отдать людям. Теперь же, всё как назло перемешалось, как в голове, так и на полу, и сам черт не разберет, что куда и где откуда.

Достоевский выхватывал первую попавшуюся записочку и читал вслух, чтобы получше вникать в написанное его же собственными руками.

Первое, что он прочитал.-Тыкву отдай Прокопычу, а то он сам все съест и ни с кем не поделится. Дося.

-Так.-Федор Михайлович отложил записочку в правую сторону.-Это для брата моего Павла.

Начал читать другую.-Ты кому? я не для кого-нибудь, а тебе нес. И ты бы должен у меня прощения просить за вчерашнее, а не я. Дося.

-А эта кажется для Гогли Николашковича.-Он бережно разгладил туалетную бумагу и положил ее на первую записочку для брата.

-И наконец последняя,-Достоевский, с облегчением, что все так благополучно разобрался с корреспонденцией, принялся за последнюю.-А вот это, уж верно, мои стихи для людей... Или для ****ей? Нет. Для людей, наверно. Конечно, для людей. Не для ****ей, ведь? ****и-то стихов не читают, правильно?

Достоевский с замиранием сердца начал читать собственные стихи.

И если грянет только гром,

то я запрячусь в этот дом.

А если потеряюсь сам,

То всех отыщут в небесах. Дося.

-Ну, вот. Все. Если меня здесь к утру не отыщут, то я и потеряться могу навсегда.-Достоевский, с облегчением, еще раз вздохнул и спрятал записочки в карман расстегнутого пальто.-Теперь за дело.

-Так ты говоришь, что ты никому ничего не говорил? Ты его трогал?

-Да я его пальцем не задел. Он сам. Сам начал, сука.

-А теперь скажи нам. Всем нам скажи, как перед богом. Как же ты умник докатился до жизни такой? Как же ты, падла, стал космонавтом?

-Видит бог. Шли годы. Что я не хотел им становится. Я никого не видел и не слышал. С самого начала, я не хотел никого предавать. Это все так уж вышло, что я стал самым настоящим космонавтом. Не знаю, за что это мне. Напасть нашла. Морок какой-то. Прости. Кровью искуплю.

-Кровь нам твоя поганая не нужна. Ты дело говори, сука, а не то порубаю.

Федя склонив голову молчал.

-Ты ему пристанище давал? Прятал? Укрывал, значит. От нас, сука, укрывал. В глаза смотреть, паскуда. Я кому говорю.

-Да за что же это, боженька, мне такое наказание выпало? Что не день то допрос, что не ночь то без сна. Я ни в чем не виновен,-воздевал руки к небу с мольбой в глазах замученный заживо Федя.

- Там разберемся. На вопрос, гаденыш, отвечай.

-Да я тебя еще за бороду, как козла в грязи измазюкаю!-вскричал Федя с невероятным ожесточением в движениях для своего тщедушного тельца и схватил за бороду Достоевского.-Опять ко мне приперся, сука. Мало мне бед.

-Да за что же вы так Достоевского-то не любите, странные вы люди?-закричал наконец во все горло Достоевский, не выдержав унижений от Федьки.-Достоевский вам босякам свободу дал, а вы его, сволочи, в грязь втаптываете. Мерзавцы!

-Это какую же интересно ты мне свободу дал? -не унимался Федька, вслед за вопросом, мгновенно воспоследовал удар каблуком по затылку.

-Какую свободу, паразит? -никак не угомонился Федька и продолжал трепать за бороду в разные стороны вниз вверх вправо влево.

-Свободу мысли,-оглушенный и прижатый к земле пытался выкрикнуть Достоевский, но от следующего удара по голове чем-то тяжелым, как кувалда, потерял сознание.

-Мысли,-передразнил Федька и сплюнул.-На кой хер мне твои мысли дурацкие, паскуда тифозная? Ты мне хлеба давай, сука, а не мысли.

Утром следующего дня, на чердаке, того самого заброшенного дома, Достоевского нашли висящим в петле, с высунутым языком наружу. При вскрытии тела эксперты-криминалисты и паталогоанатомы ничего подозрительного не обнаружили.

- Типичная асфиксия и ничего более, обычнейшее дело в наше зловредное время,-заявил обходительный паталогоанатом, -Таким способом, уходит в мир иной большая часть человечества, дети мои.

- Я его просил никого не трогать. Просил, умолял, уговаривал, собственные руки к нему приложил, с-сука-а-а,-убивался Федька перед главным в кожане.

- Он и не трогал, пока его не тронули. Так?

- Так.

- Теперь ты. -обратился главный в кожане от Федьки к старому седому старику с клюшкой, замершему в углу комнаты, как истукану.

-А что я? -заторопился подслеповатый стариченка.- Ты меня спрашивай, мил человек. Я его до сих пор так и не узнал.

- Может быть, он хотел позвать кого-то на помощь? -спрашивал вежливый следователь очередного свидетеля,- В последний-то момент, так сказать, а? К исповеди там потянулся?

Нет. Он один был. Все время один. Я точно помню, а в углу еще мышь сидела. Такая большая и толстая с голубыми глазами. Я это тоже хорошо запомнил, гражданин начальник.

-Ну, а теперь где эта мышь?

- Убежала.

- Разумом ты убежал, Степан, а не мышью,- вмешалась жена свидетеля, - Пошли домой лучше, а то суп стынет.

- Но может быть вы в нем в последнее время замечали какие-то перемены?

- А разве их все сразу заметишь эти перемены? Во! Была одна перемена! Про перемены не могу сказать, но одна была. Во! Вот здесь. У него на лбу сидел паук. Черный паук. И мышь.

- Какая мышь?

- Большая и толстая.

- C голубыми глазами?

- Именно.

-Все, -сказал, с облегчением, следователь. -Закругляйтесь. Допрашиваемый спекся. Дальше уже бесполезно.

2006