Где-то за окном, словно за бортом...

Название: Где-то за окном, словно за бортом вдаль плывет мое детство (с)

Не бечено.

мм

Без рейтинга

2300 слов

Внук приезжал к нам на дачу не часто. Оно и понятно, дело-то молодое.

В ту весну я решил пристроить к своему дому еще одну комнату- пристройку, и обустроить нам библиотеку. Книг за свою длинную жизнь скопилось не мало. Я не признавал новинки- эти бездушные электронные книжки и до сих пор раз в неделю мотался в Москву в книжный, тот на Лубянке, и выбирал там себе чтение на неделю. Хотя внук приезжая, всегда просвещал меня, суя в нос какую-то электронику и пугая страшным Интернетом. Ох, молодость! Я все понимаю, сам был таким.

Сашка, так зовут моего непутевого и очень умного внука, как-никак, он сам без помощи отца- академики и деда- контр-адмирала в отставке, поступил в МГУ на серьезный физмат, так вот Сашка приехал ко мне в Подмосковье когда моя библиотека уже была готова, обшита деревом а стеллажи сверкали своей пустотой.

- Дед, ну ты и герой! - похлопал Санька меня по плечу; мы сели на крылечке, закурили, помолчали и принялись перетаскивать валяющиеся по всему дому книги. Том за томом, и вся жизнь как на ладони. Вот вышедший нелегально «Матренин двор» Солженицына, вот запрещенная в СССР «Лолита» Набокова, а вот спрятанная от жены «Эммануэль». И много другого. Вдруг из неприметного тома Достоевского спикировал на пол пожелтевший листок конверт, и Сашка нагнулся, чтобы его поднять. Он повертел в руках его и спросил меня, почему-то краснея:

- Дед можно?

Я посмотрел на конверт и кивнул. Содержание письма, я так знал наизусть.

Сашка прочитал, быстро секунд за пять, и его щеки вспыхнули как флаг Советского Союза. Ярко и далеко видно. И уши тоже вспыхнули. Он быстро сунул конверт в Достоевского и ретировался на крылечко. Там я его и нашел, с мятой пачкой сигарет и трясущимися руками. Он никак не мог закурить.

Я молча отобрал у него спички, они все же детям и пусть и таким великовозрастным, не игрушка, и сам чирнул спичкой.

Мы закурили. Молчание давило на грудь, нет , это совсем не похоже ни на инсульт, ни на тахикардию, все это я уже проходил, просто сейчас я понимал, Сашка должен сам все переварить и спросить тоже сам. Мы так просидели до темноты, на соседнем участке зажегся фонарь и Маруся - соседская внучка демонстративно дефилировала по участку в короткой юбочке, пытаясь привлечь внимание Сашки. Ну не мое же. Я старик и к тому же Маруся живет на даче круглый год, и я знаю ее с пеленок.

Впрочем, Сашке сегодня было не до ее прекрасных ножек. Он сидел, упершись локтями в колени, подперев голову и мрачно глядя в темноту, туда за кромку леса. Лето почти подошло к концу, и прозрачный воздух был полнен мрачным ожиданием увядания и ярких астр.

- Ты же тоже не любишь осень ? – голос Сашки звучал хрипло, словно… словно он плакал. Я приподнялся и своей старческой рукой провел по его щекам, чуть заросшей щетиной, такой нежной еще почти юношеской, но его щеки остались сухими, тело порой подрагивало от беззвучных рыданий.

- Сашка, родной. Если ты заметил там на конверте есть штамп и письмо датировано сентябрем сорок седьмого года. Мне тогда исполнилось только семь.

Внук дернулся и непонимающе уставился на меня, своими огромными глазами, такими же как и у отца, такими как у меня были в юности. Пока не выцвели с годами. Ярко-синими, как наше самое черное море.

Он задохнулся эмоциями.

- Как…

- Давай мы выпьем по сто грамм и я расскажу тебе немного о моем детстве, хотя ты и так много знаешь и о коммуналке на Арбате, где я вырос и познакомился с твоей бабушкой. Но одну историю не знает никто, даже твой отец. Но тебе расскажу. Надеюсь только ты правильно меня поймешь. Ведь любовь - она не имеет пола.

Я надеялся, что не опущусь до пошлости и банальщины. Но эта история, она не давала мне покоя уже много лет и я очень мучился, не имея возможности рассказать, поделиться. Это как видеть яркую звезду в небе, но замерзнуть насмерть, не смея коснуться ее тепла.

- Но, мать говорит господь…

- Тьфу ты, - плюнул я куда-то в темноту .- Больше ее слушай. Нет, ты слушай маму, она плохого- то не пожелает. Но вот в этом вопросе я с невесткой в контрах. Она же ходит в церковь, как раньше на партсобрания. Но прости… Она твоя мать и я не смею о ней говорить плохо.

- Вот и не говори.

Мы уселись на кухне, я достал вишневой наливочки, которую делала моя покойная жена и начал свой рассказ издалека.

Знаешь, Сашка, любовь – она прекрасна. Я так долго живу на земле, да и в море тоже, все же я романтик с большой волны так сказать, но видел ее всего один раз. Тогда, в том далеком сорок седьмом году. И не смотри так на меня. Я уважал твою бабушку и может даже любил, но…

Я зашелся кашлем, и на моих глазах выступили слезы. Словно моя Ниночка до сих пор рядом, как и положено офицерской жене, ждет меня на лавочке. Но она умерла, так, не дождавшись как зацветут посажанные ею пионы, а они распустились лишь этим летом. Год. Она не дожила год. Я до сих пор по ней скучаю. Да, твоя бабушка изумительный человек, мне с ней было хорошо. И твоей маме с отцом тоже. Но любовь? Знаешь, на мой старческий вкус, внук и когда я успел так постареть, ведь в душе я все тот же пацан, разъезжающий по огромному коммунальному коридору на велосипеде, среди сохнущих пеленок, снующих туда-сюда соседей…

В нашей коммуналке было больше народу, чем тараканов и только комната номер тринадцать долго пустовала, пока в сорок шестом в нее не вселился Николай Петрович

Николай - статный мужчина, лет тридцать с небольшим. Всегда костюме тройке, сидящем на нем просто превосходно, во всяком случае, мне дитю войны так казалось. Моисей Сигизмундович, старый иудей из пятиметровой комнаты, рядом с уборной, глядя на его костюмы, цокал языком, приговаривая:

- Таки да, не разучились еще шить костюмы в этой забытой Богом стране. - И с опаской оглядывался, хоть на дворе не стоял тридцать седьмой год, однако в слух говорить такие вещи все-таки не стоило. Таки не стоило.

Он был довольно необщительным человек, не женатым и все девушки из соседних комнат, квартир вдруг оживились, стали ярче красить губы и надевать цветастые платья. Моя мама смеялась, а отец только пожимал плечами. Словом, в нашей и без того веселой квартирке жизнь била ключом.

Редко, раз в несколько месяцев к Николаю приезжал его друг, военный. Всегда в скрипящей от чистоты гимнастерке и начищенных до блеска кирзовых сапогах. Знаешь, Сашка я как я мечтал тогда о таких сапогах, вот как выйду я них и умою носы всей шпане Арбата. Так вот, когда приезжал Александр, так звали его друга, Николай просто преображался, становился моложе что-ли. Это я сейчас понимаю, но тогда я как деда Мороза ждал приезда дяди Саши, так его звали все ребята, и как его любили!

И только Александр оставался у Николая Петровича ночевать. И больше никто. И никогда.

Утром, военный в одних кальсонах весело умывался в общей ванной, отстояв очередь отнекиваясь от предложения пропустить его вперед, крича почти на всю квартиру:

- В бане и в столовой все равны! - Чем заслужил уважения всех без исключения соседей.

Он чистил свои сапоги, поставив ногу на колченогую табуретку, а мы с друзьями, высунув свои любопытные носы, следили за быстрыми движениями его рук: вжик-вжик.

А Николай Петрович, такой юный и довольный, всегда в новом костюме, к приезду друга он всегда справлял новую тройку, обнимал Александра, а тот хохотал и по квартире плыл запах «Беломора» и чего-то еще, настоящего, мужского. В нашей коммунальной квартире как ни странно не было кроме дяди Саши военных и я так гордился, что знаком с таким настоящим воякой. Он рассказывал о Великой Отечественной, в которой дошел аж до самого Берлина, и по доброму посмеивался, правда тихо и в усы, над Николаем, который не воевал, то ли по здоровью, то ли о того что был очень ценным сотрудником секретного НИИ.

Он приезжал на пару дней, и Николай никогда не работал в эти дни. Он водил друга в ресторан, а потом они играли в шахматы, и только тогда меня Николай пускал в свою комнату и, я таскал им в кухни кипяток, а дядя Саша угощал меня самыми вкусными шоколадными конфетами на свете - «Белочка». За полночь они зевали и смеясь выставляли меня вон, закрывали дверь, почем-то на задвижку. Мама с отцом обычно спали в такое время, а я сидел с дедушкой Моисеем на кухне и слушал его рассказы о раввинах и настоящих евреях и ждал… Ждал что где-то через час, полтора, красный и почему-то потный, от жары наверное, дядя Саша выходил в кухню, открывал форточку и курил, Николай не терпел запаха его «Беломора»в комнате, пил воду из-под крана, потом трепал меня по макушке и устало улыбался:

- Ну а теперь спать, постреленок?

И мы уходили, я к себе, а он – к себе, и только старый Моисей Сигизмудович качал головой:

- Во всем виноваты коммунисты!

Дядя Саша уезжал, а Николай становился мрачнее тучи. До приезда, нервно ходил по коридору, вслушиваясь в сводки по радио. Однажды, когда за окном начался дождь, и я сидел, прилипнув носом к оконной раме, и грустил, потому, что сейчас нет войны, и не могу совершить подвиг, спасая какого-нибудь раненого, почему какого-то, в моих мечтах я спасал дядю Сашу из лап фашисткой разведки. Его очти мертвого тащил по лесу, на своих плечах, слушая его тихие стоны. И получал за это красную звезду героя Советского Союза.

Так вот, внук, Николай подошел ко мне, проследил пальцем за капелькой, катившейся по стеклу, и грустно-грустно так сказал:

- Я тоже по нему скучаю.

Знаешь, Сашка, тогда я ничего не понимал, так же как и соседи. Мы все были простыми людьми: ссорились, мирились, напивались, тискали соседок в общей уборной. Но никогда не любили по-настоящему.

Никто не понимал.

И вот однажды в конце сорок седьмого дядя Саша приехал в последний раз. Они надолго закрывались в своей комнате и тихо кричали друг на друга, говоря непонятные слова. Дядя Саша хлопал дверью и подолгу курил в кухне, а Николай Петрович впервые не нарядился в новый костюм.

Мне ночью приспичило, ну ты меня понял внук, и почти не открывая глаз, прошлепал в кухню, дверь в уборную у нас была именно там. Выйдя назад, я увидел что дверь в комнату Николая открыта, довольно таки странно, он всегда-всегда запирался, если дядя Саша ночевал у него, и то что я увидел навсегда отпечаталось у меня в голове. Как контуры фотоснимка проявляются, когда опускаешь белый лист бумаги в проявитель. Так они целовались. Не замечая ничего и никого, дядя Саша крепко держал более худощавого Николая, прижимая его к себе, и мне казалось, я вижу яркий свет, который исходил от них обоих. Я чувствовал настоящую любовь, хотя и не понимал тогда ничего. Но отвращения я не испытал. Только радость за них. Застыв на некоторое время, я еще раз поглядел на них, а потом подошел к двери и закрыл ее.

Утром дядя Саша поймал меня в уборной, привычно потрепал меня по макушке. Вздохнул, вдруг сказал, ни с того, ни с сего:

- Присмотри за ним.

Потом тихо добавил:

- Спасибо. - И я понял, за что мне взрослый, умный, прошедший войну мужчина говорит «спасибо».

Он ушел, а на завтра пришли люди в черных пальто и увели Николая Петровича, комнату опечатали, а старый еврей Моисей качал головой и повторял:

- Таки прав я оказался,- но его никто не слушал. Быть может зря.

И никто в квартире больше не произносил имя Николая Петровича вслух.

Под Новый год я тащил елку домой, когда увидел письмо в нашем общем ящике. Еще в дверях я столкнулся с почтальоншей тетей Клавой, поэтому письмо я перехватил первым. Там на конверте, аккуратным четким почерком написано было имя Николая Петровича, и я с чистой душой положил конверт в карман куртки. Если вдруг он вернется, я ему отдам. Но к лету он так и не появился; в тринадцатой комнате поселились новые жильцы, и только тогда я вскрыл конверт и прочитал письмо.

Знаешь, Сашка, их любовь, она уместилась в этих коротких строчках. Мне казалось, Александр сказал так много этими словами и в то же время так мало.

Их любовь, она стала для меня эталоном. Я до сих пор вижу тот поцелуй и очень огорчаюсь, что не сумел в своей жизни испытать такого. Ни одну женщину я ни целовал так страстно и больше не купался в лучах любви. Никогда.

Я не знаю, что стало с ними. Выжили ли они, встретились или нет, но я верю, такая любовь не умирает бесследно. Если до сих пор греет меня, представляешь что чувствовали тогда Александр и Николай?

Когда я закончил свой рассказ, все кругом уже спало, свет робко горел только в нашем домике. Я очень наделся , что Сашка правильно понял мой рассказ.

Внук долго сидел, глядя в одну точку, и я уже грешным делом испугался, что своими старческими бреднями отпугнул его. Мол, дед совсем из ума выжил, свихнулся от одиночества на своей даче.

Но и здесь мой Сашка сумел меня удивить, он молчал-молчал, пока я шаркал по кухне, убирая рюмки и ставя чайник, вздыхал и думал, что надо все же было держать язык за зубами, потом как обернулся, посмотрел мне в глаза своими синими глазищами, и вдруг выпалил скороговоркой:

- Можно я познакомлю тебя со своим бой-френдом? Его зовут Николай.

Когда на утро Сашка уехал прямо на первой электричке, чтобы вечером вернуться не одному, а с гостем, я направился в библиотеку, достал «Преступление и наказание» и прочитал строчки, которые и так знал наизусть и улыбнулся. Любовь – она вечна. Как и самое синее, наше черное море.

«Здравствуй, Николай.

В Пицунде тепло. Сентябрь напоен ароматом цветов и кажется, осень никогда не наступит. Словно ее нет.

Ты же знаешь, как я не люблю осень. И если бы у меня была еще одна жизнь, я бы провел ее именно здесь. В Пицунде.

Твой Сашка»

Конец

Март 2013 года