Последний танец. Часть 3

В течение недели я самостоятельно проводил экскурсии, и ни разу за эти дни не встречал Льва Семеновича. К субботе меня начало беспокоить — у меня оставалась всего неделя, чтобы выяснить причину его странного отношения ко мне. Я переживала, что не найду повода для разговора, тайно надеялась на его инициативу, но он как будто специально избегал меня. Но видимо то, что должно случиться, обязательно происходит, даже если и позже, чем хотелось бы. Мы встретились в воскресенье, в одном из многочисленных кафе, куда я зашла, гонимая голодом после длительной прогулки по торговому центру. Уже на выходе столкнулись с ним в дверях. Он тоже уходил, в руках у него было несколько пакетов — должно быть, покупки из того же торгового центра.

— Солнцека, не ожидал вас здесь увидеть. — Проговорил он помогая мне выйти, одной рукой придерживая тяжелую стеклянную дверь.

— Так уж получается, что мы с вами постоянно сталкиваемся. — Я улыбнулась и слегка прищурила глаза.

— Ваша практика еще не окончилась?

Я отрицательно покачала головой и уточнила:

— Еще неделя. Последняя. — На этом слове сделала многозначительное ударение, будто подчеркивая важность этой недели, как если бы она несла в себе единственный шанс для возможности все прояснить между нами.

— Вы не против прогулки? — Не дожидаясь ответа, Лев Семенович подставил мне свой правый локоть, и я, недолго думая, уцепилась за него.

Еще бы я была против! Я уже лихорадочно выискивала причины, чтобы продлить эту неожиданную встречу, а тут он сам дал повод. Как я могла отказаться?

Мы гуляли по центральным просторным улицам, и он, словно опытный экскурсовод, рассказывал мне об истории зданий, возвышающихся по краям тротуаров, о судьбе известных ученых или писателей, бывавших в этом городе, в этих местах. Я внимательно слушала его рассказы, он увлекательно и очень живо передавал информацию. Такой долго мучивший меня вопрос озвучить пока не решался: все ждала идеального момента, но тот как-то не наступал. Мы продолжали интересную, но отвлеченную беседу, и перевести разговор в другое русло мне казалось неприличным. У старого четырехэтажного дома с квадратными арками Лев Семенович остановился.

— Как вы находите этот дом, Соня?

— Превосходно. Мне нравятся старые здания, у них есть своя история. Наверное, они были свидетелями многих событий.

— Если бы вы знали, насколько вы правы. В этом доме бывали те, о ком много можно рассказать и есть что вспомнить. И я обладаю высокой честью жить в этом доме.

Я могла только восхищенно вздохнуть и с благоговением окинуть взглядом этот прекрасный, величественный дом с высокими окнами. У нас в городе тоже были такие здания, правда, их было совсем немного, и жила там разная партийная элита, крупные начальники различных управлений, а теперь их наследники или те, у кого были деньги. Я еще не бывала в таких домах.

— Соня, ни в коем случае не толкуйте мои слова неверно, но вы не хотите посетить мою квартиру? Я видел в вас глубокий и истинный интерес к искусству, имеющему свою историю. Вам будет интересно увидеть мои коллекции.

— Вы приглашаете меня домой? — уточнила я.

— Правильно сказано. — Он замолчал, ожидая моего ответа. У меня не было сомнений в своем решении, но было бы не совсем правильно сразу согласиться, поэтому я дала согласие лишь через полминуты, изображая на лице подлинное недоумение и сомнения.

Впечатление произвел даже сам подъезд. Высокие стены, тщательно отштукатуренные, кованные старинные перила, на стенах репродукции и кашпо с ветвистой березкой. Таких подъездов, наверное, один на миллион. Ухоженный, чистый и уютный. На площадке третьего этажа была всего одна дверь. На темном дубовом полотне золотом блестели две цифры — тридцать семь. Именно возле этой двери и остановился Лев Семенович, доставая из барсетки увесистый пучок ключей.

— Сколько дверей можно было бы открыть! — пошутила я.

— Я ношу на этом пучке все ключи от музея и от собственного дома. — Пояснив это, он выбрал из всех один длинный ключ и вставил его в замочную скважину, прикрытую золотистым язычком. Наконец, дверь распахнулась, и он жестом пропустил меня: — Прошу.

В этот момент я забыла о том волнении, что охватывало меня в присутствии Льва Семеновича. Я была поглощена его великолепным и роскошным домом. Здесь всюду пахло богатством и антикварным наследием, во всей обстановке — а квартира, надо сказать, отличалась немалым количеством комнат и внушительным метражом — не было ни одной современной вещи, вся мебель, казалось, попала сюда прямо из усадьбы девятнадцатого века. Впрочем, я почти угадала — позже мой немолодой друг рассказал, что провел на аукционах уйму времени и оставил там немало денег, обставляя этот дом. Но многое досталось ему по наследству от его родителей. Я постеснялась уточнить, но и так было понятно, что семья была обеспеченной. Наверняка его родители не были рабочими с фабрики.

Каждое новое помещение, раскрывающееся перед моим взором, поражало идеальной гармонией, интересным, старомодным, но таким милым моему сердцу интерьером. Особенно мне понравилась одна из них — по-видимому, это был кабинет. Массивный стол из красного дерева с разными, изящно изогнутыми ножками, стоял рядом с окном. На его темно-бордовой поверхности стоял письменный набор из какого-то темного камня, железная печатная машинка и старинный телефон с круглым диском и красивой, изящной трубкой, которая покачивалась на высоких стальных рычагах. Одна стена была сверху донизу забита книгами — по-видимому, стеллажи для них изготавливались на заказ. О, чего здесь только не было! Тут и античная литература, и классика, и поэзия всех времен и культур. Настоящее сокровище. И все книги в старых, но прочных переплетах, с глубоким золотистым тиснением. «Изготавливали в мастерской» — подумала я.

У противоположной стены уютно расположились два небольших дивана, обитых красным бархатом. Гибкость изгибов этой мебели делала ее похожей на мягкие алые волны, манящие прикоснуться на их гребне с какой-нибудь из этих потрясающих и ценных в своем значении книг. Стены были обиты настоящим деревом, а паркет слегка поскрипывал, что вполне дополняло общий старинный антураж комнаты. На стене, возле которой стояли диваны, висела просто великолепная копия Сандро Боттичелли "Рождения Венеры". Судя по всему, ее возраст был немного меньше оригинала. Одна из моих любимейших картин! В восторженном восхищении я обернулась и увидела на пороге кабинета его хозяина. Он стоял, опершись рукой на косяк, и, по-видимому, ждал от меня какой-либо реакции.

— Я восхищена. Это просто потрясающе, — сказал Лев Семенович, улыбаясь гордой улыбкой и прошел в кабинет, вальяжно операясь на свою резную трость.

— Пожалуйста, присаживайтесь. Я покажу вам нечто удивительное. Вам, Соня, должно понравиться, — с этими словами он ключом открыл стеклянную створку шкафа с какими-то папками и вытащил одну из них. Присев рядом со мной на диван, раскрыл папку и показал мне. Это были старые, выцветшие и похелевшие от времени фотографии, на которых были изображены артисты балета, умершие, наверное, почти сто лет назад. Я не могла узнать почти никого из них, только на одной карточке я увидела знакомое мне лицо. Это был Вацлав Нижинский, запечатленный в танце. Трепетно прикоснувшись к фотографии великого танцора, я подняла глаза на Льва Семеновича:

— Это «Жизель»?

— Вы правы, Сонечка, вы правы. Я знал, что вам понравится. Я собирал эти и другие фотографии всю жизнь, отдал поиску этих снимков кучу времени и денег. В этой папке у меня все о балете, если вы пролистаете дальше, то увидите не только артистов, но и замечательные кадры постановок.

— В этой папке все о балете, а что в остальных? — я была восхищена его подборкой, этих кадров я никогда раньше не видела, хотя мне доводилось видеть многие подобные работы во время учебы. Это были действительно редкие работы, потому и такие ценные. Как же здорово было держать это богатство в своих руках!

...

Опера, театр, многие известные личности, царская семья. Есть отдельная папка, посвященная исключительно жизни и творчеству Шаляпина. Должен признаться, он мой кумир. Но есть и просто редкие старые снимки с изображениями неизвестных людей, о жизненном пути которых память давно рассеяна. Не хотите ли взглянуть? — говоря все это, он будто помолодел. Глаза приобрели небесный оттенок, чистый и ясный. Морщины на лбу разгладились, и все его лицо сияло.

— У вас потрясающая коллекция, — сказала я.

— Вы читали произведения Стефана Цвейга?

— Он мне нравится. Но не стала бы сравнивать вашу коллекцию с новеллой Цвейга. Ваша — настоящая.

— Соня... Спасибо вам, — внезапно произнес Лев Семенович.

— Спасибо? За что? — не поняла я.

— Вы понимаете, — сказав это, он как-то странно посмотрел мне в глаза, от чего у меня почувствовалось, что по моей спине пробежали мурашки. Висла пауза, тишина начала давить, и тогда он, как ни в чем не бывало, улыбнулся и спросил, указывая жестом на заполненную папками стеклянную стойку: — Какой альбом вам показать? Что бы вы хотели увидеть?

— А у вас есть альбом с историями вашей семьи? — Мне было невыносимо интересно, каким он был в молодости, как выглядели его родители и другие родственники.

— Конечно, вы и в самом деле хотите взглянуть?

— О, если можно, конечно. Я не настаиваю... — Я немного смутилась, но он уже поднялся с дивана и двинулся в коридор. Вернувшись через пять минут, Лев Семенович держал в руках тяжелый и большой фотоальбом в кожаном переплете. От старости кожа кое-где выцвела и потерлась, но это придавало альбому какую-то таинственность.

— Здесь самые последние снимки, после пятидесятого года. Можно сказать, что этот альбом почти полностью заполнен моими снимками, но тут есть и другие, давайте-ка посмотрим. — Кряхнув, он тяжело опустился на диван рядом со мной и раскрыл толстый альбом. От его зеленоватых картонных страниц исходил какой-то неясный запах. Наверное, так пахнут очень старые вещи. На первой странице была помещена по центру большая овальная фотография какой-то женщины в профиль.

— Вот моя мама, Лариса Валерьевна, она была оперной певицей. Когда родилась моя сестра, она приняла решение оставить сцену и полностью посвятить себя нашему воспитанию с Ниной. Какой замечательной женщиной она была! Жаль, что она так рано покинула нас и отца, я тогда очень горел по ней.

— Это случилось давно? — осторожно поинтересовалась я.

— Мне тогда едва исполнилось двенадцать, но я очень хорошо ее помню. А вот это мой отец — Лев Семенович перевернул страницу, и я увидела мужчину, очень похожего на него самого. — Семен Андреевич, профессор исторических наук. Мы с ним очень похожи, он, как и я, всю жизнь посвятился проникновению в то, что давным-давно утрачено. А это моя сестра, Нина... — Он показывал мне всех членов своей семьи, рассказывая об их жизни и о том, что все они давно умерли. Из его рассказа я поняла, что он, видимо, очень одинок. Черно-белые снимки все мелькали и мелькали, но интересовал меня лишь он сам, я хотела увидеть его молодым. Наконец, кашлянув, он показал мне карточку, на которой был изображен молодой темноволосый парень лет двадцати пяти. Невероятно красивое лицо, смелый открытый взгляд, полный уверенности. А волосы, так же как и сейчас, густой гривой зачесаны назад. На этом снимке был мужчина, похожий на льва. Встретив такого мужчину сейчас, я бы, несомненно, влюбилась.

— А вот это я. Тридцать пять лет назад, конечно, но еще вполне узнаваем. — Я оторвалась от фотографии и перевела взгляд на Льва Семеновича. Что с людьми делает время! Как неумолимо и безжалостно стирает оно с женских лиц нежность и красоту, а с мужских силу и страсть. Под маской усталых морщин все еще можно распознать ту уверенную силу, что сквозит на снимке юноши, которым когда-то был он, теперь уже пожилой и седовласый господин.

— Да, сейчас уже не тот энергичный парень, как тогда. — Интерпретировав мой взгляд, он тихо посмеялся. В альбоме еще оставались страницы, но он захлопнул его и предложил выпить чая. Я, конечно, согласилась.

На кухне было удивительно просторно — вероятно, две комнаты объединили в одну, и теперь здесь столовая и кухонная зона. Лев Семенович начал было доставать приборы, но я остановила его:

— Хотите, я сама приготовлю?

— Я совершенно не имею ничего против, но я пью исключительно натуральный чай, который сам завариваю, предварительно составив букет. И потом, вы же моя гостья, так что присядьте и позвольте мне угостить вас замечательным напитком. Кстати говоря, этому рецепту меня научил один китаец. — Он раскрыл створки одного из деревянных шкафчиков, висящих на уровне его головы, и я увидела множество стеклянных круглых банок, наполненных разными сортами чая, сушеными фруктами и цветами. Все баночки были подписаны.

— Как здорово! Вы тоже любите натуральный зеленый чай? Я когда-то проходила обучение на чайного мастера, ну так, из интереса, для себя. Но с тех пор не признаю ничего, кроме натурального зеленого чая, собственноручно заваренного.

— В самом деле? — он развернулся и поднял бровь. — Ну, тогда я доверюсь вам, пожалуй. Заварите мне с жасмином, Соня.

Пока чайник на плите закипал и я, шурша сухими чайными листьями складывала их в глиняный заварной чайник, Лев Семенович поведал мне увлекательную историю о своем путешествии в Китай, где и пристрастился к зеленому и белому чаю. Наконец, чай был готов, и я не без удовольствия вдохнула его освежающий аромат, в котором тонкой нежной ноткой сладко отдавал жасмин.

— Очень интересно, весьма интересно. — Оценил мои способности Лев Семенович, глотая из голубой фарфоровой чашки.

— Я рада, что вам понравилось. — Ответила я. — Можно задать вам вопрос?

— Задавайте. — Он кивнул в знак согласия.

— Почему вы закрыли альбом, не досмотрев его до конца? — Я напряженно ждала ответа. Не перегнула ли я палку? Но он вполне добродушно ответил:

— Там дальше много снимков моей первой жены. Мне не зачем пересматривать ее фото, я слишком хорошо ее помню.

— Вы сказали — первой жены... — Странное, неприятное чувство колнуло меня. Неужели это ревность? Как глупо и смешно... Но мне стало очень неприятно после его слов о жене.

— Я был женат дважды. — Недогадываясь о моих мыслях, ответил он. — Тогда, в театре, вы видели меня с дочерью от первой жены. Со второй супругой у нас не было детей.

— А где сейчас ваша вторая супруга? — Поинтересовалась я.

— По всей видимости, нянчит внуков где-нибудь в Германии. Если конечно они у нее есть. Она немка, и давно эмигрировала. Оба моих брака распались больше двадцати лет назад, и длились совсем недолго.

— Извините, я не хотела спрашивать лишнего, мне просто было интересно знать о том, как и с кем вы живете. — Я катала чайную ложку по деревянной поверхности стола, смущенно опустив глаза. Вместе с тем, некое облегчение прокатилось волной во мне: больше двадцати лет назад — это давно!

— Не стоит извиняться. Мне, напротив, даже льстит такое пристальное внимание такой прекрасной особы, как вы. — Он засмеялся и встал из-за стола. — Идемте в гостиную.

Я следовала за ним и оказалась в светлой комнате, меблированной изысканной светлой мебелью с темно-голубой обивкой. Здесь стояло фортепиано, и я, кажется, начала понимать, для чего меня пригласили сюда. Мои предположения подтвердились, когда Лев Семенович начал разговор:

— В прошлой неделе вы поразили меня вашим музыкальным талантом. Я наслаждался вашей игрой, любовался вами, вашим единением с потоком звуков, что лились из-под ваших пальцев, сливаясь в чистую гармонию. Могу ли я просить вас усладить мой слух снова? Соня, сыграйте для меня. Я был бы очень рад вновь услышать вашу игру.

Я согласилась, конечно. В любом случае, отказать было неудобно. Усевшись за инструмент, я подняла руки и на мгновение ...

 

 

задумалась — что же сыграть. Сегодня такой удивительный и необычный день, в квартире Льва Семеновича время будто остановилось, я забыла о суетных мыслях, посвященных делам и планам. В этом месте я словно освободилась от груза повседневности, тяготившего меня своей примитивностью день ото дня. Я всегда мечтала изобрести некий способ бегства от реальности, бешеным ритмом стучавшей в висках и тошнотворным комом подкатывающей к горлу каждое утро. И вот теперь я, кажется, его нашла. В этом месте, с этим человеком я словно стала сама собой, отбросив все внешнее, поверхностное, что неизбежно засасывает каждого из нас в свое ежедневное болото.

Пальцы сами собой задрали мелодию, я даже не сразу узнала ее. Шопен, опус семьдесят, вальс номер три, ре-бемоль... Словно по легким волнам, я уносилась все дальше и дальше от реальности, представляя себе прекрасные пейзажи и юных древнегреческих нимф, порхающих по прекрасному саду, где благоухали сладким ароматом волшебные цветы. Окончив игру, я почувствовала на себе пристальный взгляд, и обернулась. Лев Семенович цепко впился взглядом в мои руки и напряженно покачивал ногой, словно нервничал.

— Вам понравилось? — спросила я. Мой вопрос разорвал его напряженное оцепенение, которое он сбросил с себя кивком, услышав мой голос.

— Великолепно, Солнечка. Этим наслаждением я готов погружаться вечно.

Я взглянула в окно. Боже мой, да уже стемнело! Время пролетело, словно дуновение ветерка, и я и подумать не могла, что нахожусь здесь так долго. А ведь я понятия не имела, как мне добраться до гостиницы.

— Жаль, что не могу больше оставаться и сыграть для вас еще. Уже совсем темно, и мне, по-видимому, предстоит долгая дорога до гостиницы.

Я обеспокоенно встала и направилась в коридор, где оставила свое пальто и сумочку.

— Да, действительно очень жаль. Вечер был просто прекрасен. — Он помог надеть мне пальто и спросил:

— Соня, вам нравятся орхидеи?

Я улыбнулась и обратила взгляд на него:

— Очень, а особенно — белые.

В его взгляде зажегся таинственный огонек, истолковать который я могла, только если бы имела возможность прочесть его мысли. Ах, как бы мне этого хотелось! Проведя в его квартире за беседами целый вечер, я так и не узнала причины его столь странного поведения.

— Значит, я угадал.

— Да, как и в позапрошлом году. — Посмотрим, как он отреагирует на дерзость. Вздохнув, Лев Семенович развел руками:

— Вынужден признать, это действительно был я. Вас, юная лиса, не проведешь.

Я не решилась спросить о причинах того поступка. Записка, что прилагалась к цветам, все объясняла. Медленно поправив шарф и пригладив волосы, я уже развернулась к двери, и тут он окликнул меня:

— Соня, вы придете завтра вечером? Мне немыслимо приятно ваше общество и я, с вашего позволения, хотел бы вновь насладиться вашей чудесной игрой на фортепиано.

Кaк я oтвeтилa eму? A кaк думaeшь ты?

В слeдующий вeчeр я шлa ступенькaми этoгo жилoгo пoдъeздa навeрх, на трeтьий этаж, где проживал Лeв Семенович.

Этот вечер прошел точно так же, как предыдущий, с той лишь разницей, что я играла на рояле больше времени. Лев Семенович остался доволен и начал говорить о поэзии серебряного века. Я выступала в роли слушателя и не возражала против этого. Уже второй день подряд мне было очень спокойно и комфортно. Его плавная, размеренная речь обволакивала меня своим бархатным потоком, лаская слух. Он говорил, говорил, и я даже не вслушивалась в смысл его слов – мне просто нравилось звучание его голоса.

— Вам нравится поэзия, Соня? — обратился он ко мне.

— Больше люблю прозу, но иногда под настроение читаю стихи. Я даже сама писала раньше. Несколько моих стихов были опубликованы в сборнике университета, где печатались рассказы и стихи студентов.

— Мне бы очень хотелось ознакомиться с вашими стихами. Не могли бы вы порадовать меня? — произнес он с тоном, не допускающим возражений. Я согласилась и прочитала отрывок, который написала лет пять назад, кажется.

Все в этом мире преходяще, оглянись – ничто не будет вечно.

И глаза твоих небесных высот не всегда безмятежны.

С годами лен твоих волос поседеет, окрепнет.

И юность нежную года бесжалостно развеют.

— Удивительно, очень удивительно. — Задумчиво произнес он. — Вы так молоды, а пишете такие стихи.

— Что же в этом удивительного? — спросила я. — По-моему, это совершенно любительские, наивные стихи.

— Но дело не в самом стихотворении — пусть будет, не Цветаева — а в том, что вы вообще задумываетесь над такими вещами. Вы, Соня, очень отличаетесь от своих сверстников. Вы одна из немногих, кто умеет ценить настоящее, подлинное, избегая пошлого и пустого. Нынешнее поколение слепо и неспособно отличить дурное от хорошего, значимое от мелочного. Мне становится невыразимо грустно, когда я вижу женщин вашего возраста: женщин, которые, не зная достоинства, навязываются молодым людям, недостойно себя ведут и ругаются матом. Говорят, времена всегда одинаковые — чушь. В мое время это было непозволительно и совершенно недопустимо. Были разные люди, но по крайней мере пороки не превозносили и тем более не демонстрировали их как некую норму. Все пошлое было скрыто, этого стеснялись, это осуждалось.

— Мне не менее отвратительно нынешнее общество. — Призналась я. — Иногда я жалею, что не родилась раньше. Мне некомфортно в современном мире, я чувствую себя не в своей тарелке. Но что поделать, приходится приспосабливаться к тому, что имеешь. Другого все равно не дано. В конце концов, в наше время тоже есть свои плюсы. Просто во все времена нужно сохранять собственное достоинство и нести максимальную ответственность за свое поведение. Я ведь не стала такой, как те женщины, о которых вы описали.

— Я нисколько в этом не сомневаюсь. — Он откашлялся и отошел к окну. — Я не писал стихов, как вы, но я хочу прочитать вам одно стихотворение. Я постараюсь донести до вас то, о чем вы, возможно, и так догадываетесь. Вы готовы выслушать?

— Я готова. — Сжав воздух в легких, я ожидала решающего момента. Я чувствовала, что сейчас произойдет нечто значимое, что изменит все текущее положение дел. Мне хотелось прояснить наше странное и неоднозначное общение. Усевшись в кресло, я обратилась вслух.

— О, как на склоне наших лет

Нежнее мы любим и суевернее...

Сияй, сияй прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сияние,—

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись очарование.

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность...

О ты, последняя любовь.

Ты и блаженство и безнадежность.

— Кажется, это Тютчев? — рассеянно спросила я. Конечно же, я знала, что это Тютчев, как знала и то, что эти стихи он написал о своей любви к молодой женщине, своей последней жене. Но я хотела, чтобы Лев Семенович сам мне об этом рассказал.

— Он самый. Кстати говоря, это стихотворение из его любовной лирики так

называемого «денисьевского» цикла. Знаете, почему так называется? — он до сих пор стоял лицом к окну, видимо, не решаясь повернуться.

— Не уверена, что знаю. — Соврала я. Пусть расскажет. Пусть говорит, объясняет, просвещает меня.

— Его последнюю жену звали Елена Денисьева. Поэтому и цикл — «денисьевский». Интересный факт, но она была значительно его моложе.

Наконец, он повернулся, и я увидела его лицо. Солнце уже почти село, и в сумерках, стоя спиной к окну, он словно оказался человеком без возраста. Виден был лишь его силуэт и слегка обозначенные черты лица. Но мне не нужно было видеть его четко, чтобы почувствовать, как волнительное смущение овладело им после столь завуалированного, но все же весьма ясного признания.

— Все возрасты покорны любви, — ответила я, неожидавшая такого поворота событий. Я хотела полностью переложить на него инициативу в разговоре, так как мне было нечего сказать в данный момент.

— Возможно, вы правы, Сонечка. Но все же вы не можете отрицать тот факт, что если бы я был хотя бы на двадцать лет моложе, чем сейчас, то вы не были бы так смущены и растеряны после моих слов. — В его голосе звучали горькие нотки досады и печали.

— Вы же сами говорили, что я не похожа на других. — Несколько издевательски начала я. — Для меня все немного иначе, чем у большинства. Я всегда искала что-то, что могла бы без притворства назвать своим, но никак не могла найти. В прошлом году, в театре, когда я стояла на лестничной площадке и провожала вас взглядом, я впервые в жизни горько пожалела о том, что теряю кого-то. А последние два вечера развеяли последние сомнения в моей душе. Мне хорошо с вами, в вашем обществе я чувствую себя самой собой. Другими словами, я чувствую, что мы очень подходим друг другу. И все остальное для меня не важно.

Пауза, повисшая между нами, напрягала нервы. Наконец, он тяжелой поступью подошел ко мне и опустил свою большую ладонь на мое плечо. Шумно выдохнув, он низким голосом произнес:

— Я знал, что меня еще ожидает удивительное чувство, которое люди привыкли обзывать любовью. Я жил в ожидании этого, и вот это случилось со мной.

Я подняла свою руку и накрыла ладонью его пальцы. Слова были не нужны. Что бы я ни сказала сейчас — все было ничтожно по сравнению с бурным потоком эмоций, клубящимся внутри. Все происходящее было необычно и ново для меня, я не могла четко классифицировать свои чувства и ощущения, поэтому предпочитала просто молча сидеть и негласно соглашаться со всем, что он мог бы мне предложить.

Конечно, за двадцать два года я встречалась не с одним мужчиной, но никто из них не оставил глубокого следа в моей душе. По иронии судьбы я впервые ощутила трепетное волнение сердца именно тогда, когда меньше всего этого ожидала, и виновником этого стал Лев Семенович - шестидесятилетний директор музея, где я проходила учебную практику. Все во мне билось в противоречии: я прекрасно понимала, насколько странным покажется это чувство окружающим, но с другой стороны - не все ли мне равно, если я впервые могу обрести истинное счастье? Голос Льва вырвал меня из этих раздумий.

- Что же ты молчишь, Соня? Видимо, ты жалеешь о том, что сказано.

- Я не жалею ни о чем, нет. - Я отрицательно замотала головой. - Просто не знаю, что сейчас следует говорить. Мне слова не нужны. Я все чувствую и без них.

Мне хотелось разрушить незримую стену, возводимую между нами разницей в возрасте, опасениями и предрассудками. В это мгновение я до ужаса хотела, чтобы он обнял меня, и я смогла почувствовать себя защищенной маленькой девочкой.

- Не надо слов, они лишь суета... - процитировал он строчку Введенского и сел со мной рядом. - Через неделю твоя практика окончится, ты сядешь в поезд и уедешь домой. Через месяц, а может, и раньше, ты забудешь об этом вечере и о тех словах, что мы сказали друг другу. У такой прекрасной девушки, как ты, несомненно, появится ухажер, молодой и интересный. И тогда ты забудешь обо мне. - Печально подытожил он.

- Не забуду. - Я знала, что не забуду. Мне бы хотелось плюнуть на все и остаться здесь, избегая долгого расставания. Но умом понимала, что это невозможно. И тогда ко мне пришла идея: - Я буду приезжать каждую неделю, каждый раз, как только смогу. Ехать-то всего восемь часов!

Он не ответил, лишь улыбнулся, но почему-то улыбка его была грустной. Мне даже стало обидно, что он сомневается в серьезности моих намерений. Не знаю, что подвигло меня, но я вдруг повернулась и поцеловала его в щеку. Все замерло во мне от волнения - это произошло так спонтанно, неосознанно, и я боялась, что сделала ошибку, все испортила своей несдержанностью, порывистостью. Но, может быть, случайно я угадала его желание, предвосхитила ожидания, потому что Лев притянул меня к себе ближе своими большими, сильными руками и поцеловал в ответ. Его губы коснулись моего лба, а затем проскользили вниз по щекам. И ничего больше не нужно было говорить... Наши губы вскоре встретившись все сказали без слов.

Последняя неделя практики летела неумолимо быстро и стремительно приближалась к концу. Я почти ничего не делала, только мелькала периодически на глазах у Анны Александровны, чтобы она не забывала обо мне. Она хорошо к мне относилась и заранее предупредила, что поставит мне "отлично" за прохождение практики. Наконец, роковая суббота наступила. Последний день в этом городе, последний день столь необычного и странного общения с Львом. Он провожал меня на вокзал. Как сейчас помню этот миг - поезд уже подошел на перрон, а он стоял напротив, держа меня за руки и молча смотрел в глаза. Безмолвно, взглядом, он молил меня не разбивать его сердце, полное надежд и сомнений. Проводница поторопила меня, и я нехотя подала ей паспорт с билетом. Поднявшись на подножку вагона, я обернулась и крикнула:

— Я вeрнусь!

С улыбкой он помахал рукой.

— Прoйдитe в купе. — Рaздраженно сообщила проводница и принялась поднимать пoднoжку.

Поезд тронулся. Я до последнего выглядывала в мутно-желтое окно, пока его силуэт не стал крошечным и не растворился в сотне других таких же силуэтов на пeррoне.

Он уже не мог услышать меня, но я еще раз прошептала, вероятно, самой себе:

— Я вернусь!