Повесть о настоящем архичеловеке 3. Ошмалья. Тематика: Эротические повести

Однако ж долго-коротко, но в самом Буржске главная часть супостатов выловлена была. И по большей части в расход пущена, дабы трудовому народу коммунистическое счастье наступило. Но тут новая напасть появилась: мелкобуржуйский деревенский элемент ни в какую не хотел зерно по продразверстке отдавать, а желание имел тайком им приторговывать. Голодно в городе стало, а отсталое народонаселение никак вразуметь не могло, что власть ради них старается, и что виноваты в том происки мировой буржуазии во главе с белочехами и Колчаком. Агитаторы агитировали, но плохо помогало, всякие контрреволюционные шепоты по Буржску поползли. С того ЧК начало летучие отряды ЧОН сформировывать и в разные концы губернии отсылать их, указав, чтоб без зерна не возвращаться.

А потому как Федор Демьянович архипламенным революционером себя показал, то один такой отряд чоновцев как раз под его начало отдан был. И сложилось так, что самым наипервейшим местом, куда отряд этот подался, было как раз родное село т. Красного – Ошмалья. Конечно, не само по себе так получилось, а вызвал Федора Демьяновича к себе начальник ГубЧК т. Хохряков Павел Демидович и указал ему, что коммунисты свои обещания исполняют. И коль было т. Красному обещано, что родину навестит, то так тому и быть, и, мол, собирайся в путь-дорогу. Тем паче и людишек там знаешь хорошо, и что где у кого заныкано быть может. Конечно, не одну Ошмалью т. Хохряков на Федора Демьяновича возложил, а весь Гаринский уезд, но любому слепому понятно, с какого такого места он свою работу почнет. Ну, да и сам т. Красной давненько об том мечтал, чтоб перед односельчанами не задрипанным парнишкой предстать, над которым все девки измывались, а самым главным начальником, который должен нести в старорежимные народные массы зажигательные слова товарища Троцкого. А т. Хохряков еше шуткнул т. Красному:

– Слышал, небось: "На Урале три дыры – Гари, Шаля, Таборы". Так на тебе самая наипервейшая из них. Можешь там новые дыры во лбах мелкой буржуазии сверлить. А как в бабьем роду-племени все дыры от природы просверлены, так не тока сам, но и чоновцам дай попастись…

Хоть красноармейцы на конях лихих скакали, а слухи все одно оперед их бежали, еще с Кошая, а про Гари уж и гуторить неча. Едва запылил копытами на ошмальской околице славный революционный отряд, так осередь села ужо ждали их хлебом-солью. Хлебом-солью, а не вилами – известно откуда-то стало, что самый главный там не какой казачок засланный, коих в другие места губернии отрядили, а самый что ни на есть свойный Федька, его же все село знало, окромя разве что младенцев свеженародившихся. Ну, уж не Федька, ясно дело, а Федор Демьянович. А встречал т. Красного у церкви на самом косогоре над Пелымом хлебом-солью самолично батюшка Виктор, коий Федю двадцать семь годков назад и крестил. Тут надо сказать, что дочка отца Виктора – чернявая Танька, вовсе маленькая еще, чуть не первая над Федей зубоскальством занялась, как от пацанов узнала, что у него заместо мужского охальника токмо обрубок какой еле виден. Да с подружками дразнилки всякие на него выкрикивала. Потому т. Красной еще с самого спервоначала хотел над бессовестной Танькой революционное правосудие учинить. Тем паче прикинул, она как раз ноне в возраст должна бы войти. Огляделся окрест Федор Демьянович, а девки-то не приметил. Потому хлеб-соль не принял, понеже с коня не слез, а сразу к отцу Виктору обращается, да по-мирски, чтоб тот диспозицию нонешнюю уяснил:

– Гражданин Ташков, ты меня поповским мракобесием не агитируй, я сам кого хошь сагитирую. Лучше ответствуй, где Танька-то твоя? С чего не видать?

Батюшка куда-то по-берег рукой махает, а тут главная сплетница баба Аня к т. Красному подбирается:

– Не Танька она вовсе ноне, а Полинка получилась. И фамилие другое, – ему нашептывает. – Тока днесь свадьбу с Лешкой Поляченко сыграли.

– С Лешкой? – Федора Демьяновича в седле аж подбросило, как имя своего давнего недруга услыхал. Опосля, как чуток подостыл, спрашивает:

– Фамилие понятно, а с чего такого имя другое?

Баба Аня ему тогда и поясняет, что батюшка на венчанье свойной дочери так кровью Христовой причастился, что руки-ноги заплетаться стали, а голова вконец отказала. А уж ночь наступила, а ночи, мол, сам знаешь, какие у нас – вечные! С того, как в церковну метрику записывать стал, то что-то ему ангельское померещилось. И заместо Татьяны Полиной ее записал. А как уж протрезвел, не исправлять же. С того дела и получилось, что Танька в Польку перекрестилась.

– А тебя, Федя, – баба Аня добавляет, – мы все ждали. Что ослобонишь нас от оброка нонешнего. И Полина особь ждала. Вот написала сама, – рукой на собор машет. – Она у нас писательница ноне. Потому не серчай нас строго.

– Баба Аня, – он ей, – ты б не совалась, куда не просят, – и отцу Виктору гаркает:

– Подай сюда Таньку с Лешкой!

Отец Виктор что-то служке шепнул, Авдотье. Та враз побегла в дальний Зеленецкий выползень вдоль Пелыма. А тем временем т. Красной по отряду распорядился – на группы по 2-3 бойца разбил и по дворам отправил телеги реквизировать, да амбары опустошать.

С полчаса прошло, не боле, как молодожены явились. Видать, нашептали им что-то, потому как вид у них был дворняг побитых. Да и то, уж по селу плач со стоном пошел от несознательной мелкой буржуазии. К Федору Демьяновичу подходят, еще издали кланяются в пояс. Потому как наслышаны были уже эти твари навозные, как в других местах чоновцы твердой рукой выполняют декреты Ленина-Троцкого. Да видно, Авдотья еще им по дороге все нынешнее местоположение втолковала.

– С вами обеими отдельный революционный разговор надо вести, – им т. Красной говорит и в попову избу тычком ведет.

Оттель всех изгоняет, окромя двух караульных, чтоб в случае чего поспешествовали – Ласло и Ружена, с коими боле всего сдружился в героическом походе с Буржска до Ошмальи. В горнице присаживается, молодоженов супротив себя ставит, конвой с винтовками у дверей. Таньку к себе пальцем манит, а как подходит, подол задирает, дабы наметанным чекистским взглядом заценить, что там у ей. А как под юбкой рубаха обнаружилась, то и ее вверх. Ничего контрреволюционного не обнаружил, ежели, конечно, панталоны с шелковыми лентами и буржуйскими оборочками не считать, в штанины коих фильдекосовые чулки вправлены. Танюха в краску, но не посмела ни перечить, ни в сторонку отпрыгивать. Тем паче, что как т. Красной ее отпустил, то Лешка за руку дернул, и парочка тотчас на колени бухнулась и в один голос заголосила, чтоб простил их архинаиненагляднейший Федор Демианович за грехи давние, поелику они токмо от несознательного малолетства были. И от непонимания сущего нонешнего революционного момента. На это т. Красной ему ответствует:

– Ты, Лешка, мне зубья-то не заговаривай. Покажь, како тако сокровище прихватил!

– Како сокровище? – ответствует тот в полной непонятке.

– А вот тако, – Федор Демьянович протянул руку к Танькиному горлу, но удержал себя и токмо верхнюю пуговку на кофте расстегнул. – Сам дале кажь.

– Все сделаем, тока не прикажи казнить, прикажи миловать, – за руки его схватили, Лешка за правую, Танька за левую и расцеловывать начали.

– Брысь, мразь буржуйская! – Федор Демьянович руки вырвал, да еще кулаком Лешку в нос звезданул. – Делай, что приказано!

– Таню… Полинка, вставай, – это муж свежеиспеченный ей, и сам с колен подымается, дале негнущимися граблями ей пуговки расстегает.

Под кофтой у ей белая полотняная рубаха обнаружилась – ее уж т. Красной снизу видал, но не опознал, что не какая обыденная домотканая каждодневка, а с приданого, кажись. Узорами обшитая, да с лифом. Хоть титьки и небольшие, под стать ейной худобе, но лиф так их стискивал и поднимал, что Федор Демьянович аж причмокнул, хоть уж кто-кто, а он в ЧК на заголенное бабье вусмерть насмотрелся. К тому ж рубаха-то у ей с вырезом глубоким, с того в вырезе этом поднятые титьки изгибами соприкасались почти. Хоть считай, буржуйское зрелище, однако ж, как т. Троцкий учил, победивший класс должен вникнуть во все лучшее, что в загнившем строе имелось. А полотно рубахи еще тонкое, сквозь него темные пятна светились, а осеред пятен сосцы торчали.

Полинка свежепоименованная тут взгляд т. Красного поймала, на темные пятна устремленный. Вспыхнула тотчас и руками рубашку загородила. А Лешка и не заметил ничего, он уже согнутый был, поелику, стащив юбку, под рубаху снизу забрался и со своей крали чулки скатывал. Опосля панталоны к низу с-под рубахи потянул, а как Танюха через них переступила, разогнулся, и за подол рубахи было взялся, чтоб ее стянуть. Но женушка внезапно застыдилась мелкобуржуазно, судорожно в рубаху вцепилась и поднять ее никоим образом не дает. Из глаз ручьем льет, а сама Федора Демьяновича умоляюще просит скрозь всхлипы, чтоб вовсе ее не позорил, поскольку тут, окромя их, еще, мол, красноармейцы у дверей стоят и на нее зырят, как здоровым пролетариатным мужикам и положено.

– Разговорчики в строю! – ей т. Красной ответствует, а потом проясняет, что без конвою при таком деле никак революционно-пролетарская диспозиция не позволяет. И добавляет – дуру-то надо в понятие ввести, – чтоб сама рубаху к пупу задрала и во все стороны покрутилась. Дабы не токмо они с Лешкой, но и солдаты революции могли заценить ейный зад и перед со всех таких сторон. А та, как в рубаху вцепилась, так и не соображает ничего вовсе, токмо ревмя ревет и с носа сопли распускает.

– Нагни ко мне ейную харю, – это Федор Демьянович к Лешке. А как тот так и сделал, то с размаху ей таку пощечину засадил, что аж отпечатка пальцев на щеке забелела. Танюха с того рев свой белужий сократила и обеими руками за пострадавшую щеку вцепилась.

– Это тебе наука, чтоб не прекословила старшим, – ей Федор Демьянович поясняет, а опослед Лешке говорит, что раз баба у того совсем дура, то чтоб он ей подол к ушам задрал и покрутил девку со всех сторон. Ну, Лешка разумнее оказался, а покуда Танюху вертел, т. Красной облапывал ее полегоньку.

Как снизу всласть ощупал, Лешке поясняет:

– Раненько ты ее в замужье взял. Коленки вострые, да на ляжках жирка не нагуляла. И пузо впалое. И задница худющая. Разве что на бабьем месте волосни полно, – а сам для разумения за эти курчавые волосья дергает, с чего Танюха повизгивает тихонько. Однако если с чекистской прямотой сказать, то вовсе токмо не кожа и кости на девке были, худосочности никакой не наблюдалось, жирок тоже в самых таких бабьих местах присутствовал. А это Федор Демьянович говорил, чтоб девку побольнее уколоть, да и мужа свежеиспеченного в неудобство ввести, что не токмо Полинку его как лошадь обсусоливают, но и женскими статьями ейными недовольны.

– Рубаху сама скинешь, аль еще по морде врезать? – т. Красной выяснять продолжает. Та кивает и лямки с плеч сдергивает, с чего последнее исподнее на пол падает. Однако ж по мелкобуржуйскому непониманию революционной ситуации руками загораживается – и титьки и волосню под пузом.

– Руки за голову и покажься во всей красе, – опять Федору Демьяновичу командовать приходится. – Все ж капусты мало трескала, титьки не наела, – Лешке сообщает. – Теперь к ним повертывайся, чтоб революционный пролетариат на тебя взглянуть смог, – на солдат кивает.

Ну, деваться Танюхе уж некуда, все как есть исполняет. Однако ж не так любопытно было т. Красному гольную Таньку оглядывать, как чтоб она с Лешкой заслуженное революционное наказание понесли за поступки стародавние. Потому говорит Лешке, чтоб тож до гольного состояния раздягался. Как тот выполнил, вдругорядь командует, чтоб давешнюю свадьбу изобразили, и нараспев громко:

– Го-орь-ко, – да Ружену и Ласло рукой машет, чтоб подхватили.

Те лыбятся, подтягивают, а Лешка с Полькой по приказу такому заобнялись и целуются взасос. Так долго сосались, что Федору Демьяновичу надоело. Тем паче видит, что охальник у Лешки так набряк, что чуть пузо наскрозь Таньке не протыкает. С того и говорит, чтоб уже хватит, и пора брачную ночь изображать. Те, друг дружку не отпуская, к кровати было двинулись, однако ж т. Красной такое дело категорически пресек и приказывает, чтоб Полька свеженазванная на пол на четыре точки становилась, а Лешке, чтоб покрыл ее, как бык корову. И чтоб Танька при том, как корова всамдельная, «му-у-у» говорила.

Устроилась та на полу, развела ноги, прогнулась, а как Лешка засадил ей, то замычала согласно полученным указаниям. Притом очень похоже, недаром в Ошмалье всю жизнь прожила, а не в Питере каком или, на худой конец, в Буржске губернском.

– Коль ты корова, – ей т. Красной говорит, – а течки нету, то отползай от быка твойного, по горнице круги кружи, да мычать не забывай, – а Лешке добавляет, чтоб тот за ней гнался и приходовал энту корову.

Так и сделали, однако плохо у них получается – друг дружке в движения не попадают, чуть не каждый раз Лешка с нее вываливается, а опосля догонять должон и в другорядье засовывать. А как толком засунешь, как Танька по горнице ползет? Однако ж спектакля редкостная получилась – Танька мукает, со стыдобища вся красная, Лешка тож красный с напряга, поелику с мокрым торчащим естеством ее догнать и пристроиться пытается, а т. Красной с красноармейцами так угорают, что за животы держатся. К тому ж хоть титьки у Таньки небольшие, но при Лешкиных толчках, как тот в бабье место попадает, то болтаются, как вымя коровье.

Как пару кругов они по горнице нарезали, так Федор Демьянович к себе подзывает сцепленную мелкобуржуазную парочку и к Таньке обращается:

– Дудушку, – говорит, – мою доставай, в пасть сувай, да соси аки петушка сахарного. Коль в девичестве насмехалась, что как мышовый, да на треть мизинца, на вкус нонче опробуй. Однако и про краля не забывай, задом верти, да подмахивай, – а чтоб лучше в разумение пришла, за титьки ее мацает, да к своей мошне подтягивает.

Поморщилась Танька, унюхав запах кисло-немытый, а т. Красного это вовсе уж в революционное неистовство привело, поскольку права никакого не имеет несознательная мелкая буржуазия брезгливо пренебрегать архинастоящими солдатами пролетарской революции. С того одну руку от титек ейных оторвал и на горло возложил. Да и зажимать стал дыхалку ей, чтоб воспитать в дуре правильное понимание передовой ситуации. Та хрипит, да в мотню Федора Демьяновича тычется, поелику Лешка пихать ее не перестает, понимая свой долг перед мировой революцией во всем мире. А как вовсе с подхлебами захрипела, так т. Красной титьку со всей силы сжал, на себя потянул и в горло опорожнился.

На спинку Федор Демьянович откинулся, девку в пузо ногой пихает в сторону и революционную диспозицию обозревает. Полька новонареченная с глазами выпученными еще хрипит, кашляет, да никак отдышаться не может, а с подбородка у ней жирная белая капля свисает. При том со стороны на сторону качается – кажись, не соображает уж ничего вовсе. А тем паче Лешка еще с заду все наяривает ее, хоть, похоже, недолго ему осталось – так за бока свою женушку прихватил, что пальцы с напряга побелели. Ласло с Руженом же, у двери стоящие, с такой спектакли трехлинеечки к стенке прислонили и себе промеж ног галифе теребят. Чувствуется, что приспичило уже бойцам революции.

Потому решил т. Красной картинку сменить – все ж таки чоновцы куда ценнее для трудового революционного народа, нежели крестьянство обуржуазившееся. С того и положено им поболе. Ну, Лешке что говорить бесполезно, как он вот-вот в детородную утробу выплеснуться должен. Оттого красноармейцам говорит Федор Демьянович, чтоб располовинили парочку сцепившуюся и самолично Лешку в чувства опохмеляет – пару пощечин ему навешивает. А Танька тем временем носом в пол уткнулась, как муженька с нее сорвали, да подвывает тихонько и задом подергивает остаточно. А зад этот свой дебелый как был отклячен, так и оставила кверху оттопыренным, да с коленками разведенными, с того меж половинок с-под черных курчавых зарослей мокрая розовизна прямо на чоновцев блещет, да бабьим запахом оттель остро сквозит на всю горницу.

А как у Лешки глаза размутнелись, и он соображать стал, то приказывает ему т. Красной, чтоб свое сокровище с полу поднял, под ручку взял, да чинно-благородно к кровати повел. Опять-таки вдругорядная спектакля хорошая, как они шли – у Таньки-Польки голова набок к плечу падает, да на ногах девка толком не стоит, а у Лешки наоборот вовсе. Так стоит, что подергивается, да соком исходит, а при каждом шаге то налево, то направо клонится.

По команде на кровать Лешка ее спиной ложит, а она тут, видно, очухалась немного – по сторонам глянула, да не считая Лешки, троих мужиков узрела. Потом по себе рукой провела, что голье гольем валяется, покраснела, губу закусила и сдуру застеснялась враз, одной рукой титьки прикрыла, а другой – свою волосню, будто оперед тем бесстыдно не охальничала оперед всеми. А Лешка-то сдуру решил, что ему позволено будет вдругорядь со своей женушкой валандаться, поелику перед самым концом его с нее сдернули, потому решил на нее забраться. Тут она было сама ноги раздвинула, чтоб кралю удобней, однако архисправедливейшее революционное правосудие в лице Федора Демьяновича повелело ему у кровати в головах встать, за Танькины ноги схватиться, и их в стороны и кверху закорячить, чтоб дале никаких помех трудовому народу в этом деле не создавать.

Как перед всеми мокрое Танькино междуножье открылось, та сызнова ладонями загородилась и от стыдобищи замычала, хоть в корову уж с полчаса перестала играть, а Лешка, хоть ноги и не посмел отпустить, но Христом-богом взмолился, чтоб не позорили их. Однако революционное правосудие назад не отступает. Потому Ласло рассупонился и на девку забрался, но не попал сразу – Лешка так высоко свойной женушке ноги задрал, что снизу решительное несоответствие получилось. Солдатик было вниз руку протиснул, чтоб подправить положение, однако т. Красной распорядился, чтоб Лешка ноги отпустил, собственноручно за чоновский елдак взялся и в бабье место его направил. Тот то сбоку руку запихивает, то с заду заходит, а никак не разберет, где у нее дырка нужная. Получилось, только когда двумя руками стал – одной Танькино охальство нащупывает, а другой революционный елдак в него втыкивает. А у самого естество в потолок смотрит, потому такая спектакля, что Федор Демьянович с Руженом угорают вусмерть.

Как Ласло Таньку качать стал, Лешка отвернулся было, но т. Красной велел ему во все зыркала наблюдать, какое такое наказание бывает за то, что революционера в детстве обижают, понежь еще несознательные. А сам к Таньке подошел еще, за сосок дергает и приговаривает, что знай, мол, народное правосудие. К тому ж вторую титьку велел Лешке мацать, чтоб уж точно никуда не делся и воочию видал, какова его женушка, поколь трясется под другими мужиками.

Ласло отстрелялся с рыком, его Ружен сменил на боевом посту, а Федор Демьянович совместно с назидательными речами тогда Таньку еще придушивать помаленьку стал. А с хрипов ейных в нем опять революционное желание взыгрывать стало. Потому, как и Ружен с нее слез, то прям на кровати на четыре точки ее выставил. Чоновцы-то уже галифе натянули, да ремни с пуговицами застегнули, потому помогли с удовольствием. Похлопывают девку то по титькам, то по заду, то по пузу, что, мол, достойно революции послужила. Однако ж, как т. Красной установил ее в нужное положение, да глянул на то место, которое пользовать порешил, то уж на что ко всему привычен, но брезгливость сыграла. Вся утроба раскрыта, но не розовая, как спервоначала имелось, а багровая, да набухшая. Волосня уж не курчавится вольно, а слиплась, с нее на ляжки мутные белые подтеки сползают, как сопли какие. Ну, а дух бабий уж вообще на всю горницу в нос шибает. Глянул на такое Федор Демьянович и к Лешке обращается:

– Видал, как кобели сучек нализывают? – тот что к чему не разумеет, но кивает согласительно. – Вот и приведи свою Польку в вид божеский, чтоб революционное воспитание продолжить, – и в самую распахнутую середку срамного места пальцем тычет.

Лешка давно уж уразумел, что прекословить нельзя ни при каком таком случае, да и Авдотья, видать, еще по дороге нашептала ему, что нужно. Потому без всякого буржуазного сопротивления промеж Полькиных ног присел и языком по ейным организмам шерудить почал. Только отдыхивается шумно, как, чтоб вылизать получше, самым носом вглубь забирается, где дышать нечем. Как все как есть облизал, да оторвался, т. Красной ему же назидательно указал, что с самого бабьего распахнутого нутра капля молофьи выглядывает. И что коли не достаешь, то высоси, мол.

Ну, а как вся Танькина утроба дочиста заблестела, то уж Федор Демьянович Лешку с кровати согнал, и сам к ней пристроился, дабы затушить свой революционный голод и чекистское правосознание. Причем, хоть и орган не особо большой, только на капельку внутрь пролазил, но по проторенной дорожке туда-сюда хорошо пошло. Тем паче девку выгнул и за шею схватил. А как та вовсе хрипеть стала, то и успешной артподготовкой ее наградить сподобился.

Однако что примечательно, Лешка будто пламенных речей т. т. Троцкого и Радека наслушался вдосталь – даже своим мелкобуржуазным нутром чуял, что народно-пролетарское наказание потому правильно, что оно верно! Потому как от нализывания, да спектаклей, что его Польку трое мужиков приходовали, нисколько у него елдак не просел. С того, как т. Красной отдышался чуток, самолично Таньку на пол спихнул, да приказал, чтоб опять на корточках мукала, а чтоб Лешка сзади покрывал ее. Сам же распоясался и ремнем их охаживать – то Польку снизу по титькам, то Лешку по заду и спине. Но гонит их не по горнице кругами, как ранее, а через крыльцо и двор на самый такой заглавный косогор над Пелымом, чтоб вся сельская общественность воочию узрела, каким позорным столбом мировой истории народная власть ослушников наказывает.

Так и потянулись – спервоначально на карачках гольная Танька с титьками болтающимися, да мумукающая от каждого совокупительного толчка Лешки, который за ней на коленках ползет, но умудряется не отрываться никак. По бокам Ласло с Руженом, а позади Федор Демьянович, стегающий ремнем бесстыдную парочку, да детские дразнилки напоминающий: «Это тебе за Красныша», «Это за проходимца», «А это за крокодила».

Хоть народ чуток по подворьям разошелся, но еще много имеется, и во все глаза на эту спектаклю уставились. Тут еще т. Красной плакат на церкви увидел, опередь парочки подошел, Танькину голову за волосья приподнял и ей в лицо:

– Мож с такой науки еще чего такого передового напишешь, чтоб несознательное крестьянство дружно левой-правой маршировало на сторону пролетариата и мировой революции во всем мире.

Федора Демьяновича чоновцы окружили, докладывают, что лишь шесть-семь мешков зерна набрали, и то неполных, все по схронам заховано. С того рассерчал т. Красной и приказывает всему селу тут на косогоре собраться, а ему стол из поповского дома вынести. На него забирается и громко во все горло пламенную речь произносит о мужественной борьбе трудового народа против засилья Антанты, Чемберлена и зловредной буржуазии во главе с Колчаком. И чтоб эту многоглавую контрреволюционную гидру преодолеть, передовым трудящимся должно быть живота своего не жалко, а никак не зерна, которое заместо прокорма пролетариата за зиму все одно вполовину свиньям пойдет, а вполовину и вовсе сгниет от мелкобуржуазной несознательности. Слушать-то его сельчане слушают внимательно, однако хлеб отдать никакой готовности не изъявляют. Более того, спервоначалу шепота пошли, а следом и громкие голоса враждебные: дескать, самим есть нечего, а уж посевное зерно и вовсе отдавать городским шалопаям нипочем не будем. И что, мол, ты, Федя, над Полинкой с Лешкой потешился вдосталь, никто тебе на то слово поперек не перечил, а на том отпусти село с миром.

Однако не на того напали! Настоящие архичеловеки – чекисты-большевики просто так руки не опускают, даже если село как есть родное, и он тут чуть не всех поголовно знает. Живехонько т. Красной со стола спрыгнул, да с подмогой чоновцев всех молодух, да пацанок из толпы вперед вытянул. А потом громко им командует:

– Раздягайсь до голья! – а красноармейцам другую команду – чтоб мелобуржуазную несознательную толпу на прицел взяли.

Все ж таки дядя Архип, известный сердоболец, вперед чуть ни с кулаками на Федор Демьяновича выскочил. Но вот, как его на месте зараз из трехлинейки порешили, поживей дело пошло, хоть и не без ропота. Пришлось даже пару девок штыком кольнуть: исподние рубашонки сымать не хотели.

Как разделись все, т. Красной окинул их соколиным взглядом и приказал своим бойцам заместо пастухов гнать это стадо в ивняк на Еланскую старицу, чтоб они там зубами, да ногтями прутьев вдосталь наломали. Однако предупредил строго, чтоб девиц мацать-то мацали, но боле ни-ни, поскольку все еще надеялся, что не так уж глубоко его односельчане погрузились в гнилое болото буржуазного империализма, что сумеет их переломить на сторону пролетарской революции во всем мире. Как девки под охраной ушли, вдругорядь на стол забирается и опять-таки вразумить мужиков пытается. Доводит до них, что токмо от сердца доброго и пламенного так их уговаривает долго, а ежели не согласятся на добровольное сотрудничество, то пущай на себя пеняют. Поскольку рабоче-крестьянская власть хоть и болеет всей душой за трудовой народ и сознательное крестьянство, но когда надо, может быть суровой и беспощадной к врагам революции. Но им хоть кол на голове теши, ни одна живая душа не восприняла сердечным чувством всю неизбежность победы пролетариата.

К тому времени, как закончил Федор Демьянович свою речь, стадо вернулось. У солдат революции галифе топорщатся, а девки все как одна красные, всякие места на телесах потирают, да у многих на титьках, пузах и задах пятна проступают – то в форме пятерни, то в форме щипков. Но долго им т. Красной не дал прохлаждаться, да синяки потирать. Строем их поставил и командует:

– На первый-второй рас-счи-тайсь!

Дуры дурами, а поняли, что от них требуется. Одну половину он на карачки перед деревенскими выстроил, а второй приказал прутья взять и сечь своих подружек. А кто плохо сек, тех местами с первым отрядом менял. Как у трех девиц прутья отобрал и их на четыре точки заместо наказуемых выставил, лучшей дело пошло. И спектакля получилась очень даже задушевная. Откоряченные зады как на картинке какой торчат, с-под них у большинства – тех, кто в возраст вошел – поросль курчавится, а по этим задам другие девки ивовыми прутами и лупят со всей силы. С того одни визжат, как свиньи на убое, другие пыхтят с напряженья и с каждым ударом титьками трясут.

Однако ж народная власть завсегда сострадает простым труженикам. С того, как у всех на задницах юшка выступила, скомандовал Федор Демьянович прекратить экзекуцию и опять строем встать. Вслед Феклу за титьку схватил – у ней самые большие на первый взгляд показались, – вперед выволок и Феклиного мужа Сидора пальчиком манит:

– Гуторь, где схрон!

Тот на колени бухается, мол, пощади, батюшка Федор Демианович, но нету ничего такого, мол, сами не знаем, как зиму перезимуем. Ну, тут к бабке ходить не надо, что врет, поелику при нарезке ему чуть не самый больший кусок выпал во всем селе.

– Брехать-то не надо чего попадя, – ему т. Красной ответствует, Феклу к нему спина к спине прислоняет, ей руки назад заводит и на егонном животе вместе связывает. И говорит Сидору, чтоб тот на колени встал, нагнулся и руками в землю-матушку уперся. Вслед за тем Феклу за титьку треплет, ей одну ногу задирает, по причинной мохнатке похлопывает и к своим чоновцам обращается – кто первый прилюдное наказание выполнит. Наипервейшим Андреас вызвался, здоровый такой бугай, т. Красной для простоты Андрюхой его звал, поскольку его заместителем по отряду числился. Вразвалку подошел неторопливо, рассупонился, вторую ногу Фекле приподнял и с первого раза, без прицелки всякой в нужное место попал. Да так ее пихать стал, что Сидор с каждого толчка дергается, чуть не падает. Вслед ее еще за обе титьки ухватил, и давай на себя натягивать. А как подпирать Андрюху стало, струмент свой вытащил, к парочке спереди подошел, прицелился и весь свой пролетарский заряд прямым попаданием Сидору в харю спустил.

Федор же Демьянович в то самое время у Сидора дознается, в какое такое место тот свое зерно сховал. Тот молчит, хоть слезы с носа в землю капают – нелегко управиться, как твою родную жинку прилюдно насильничают, а ты хребтом каждое ихнее движение чуешь. А как Андреас всю морду Сидору молофьей залил, вдругорядь т. Красной интересуется:

– Нового кого пригласить, аль покаешься перед лицом мировой революции?

Не выдержал тогда Сидор, правильно понял текущий исторический момент, о котором так долго говорили большевики. Отвечает хрипло:

– Почто так куражишься? За сенником схрон. Сам покажу. Токмо не позорь боле.

Андрюха с ними пошел, и еще Ружен вызвался, а Фекле в назидание прочей мелкой буржуазии одеться не разрешили, так и пошла она по селу к дому в чем мать родила, токмо ладошками прикрываясь. А на нее мальчишки деревенские пялятся – с косогора-то мужики их прогнали, но далеко не убежали, окрест были.

Опослед Сидора с Феклой живее дело пошло. Уж не по одной девке, а по двое-трое Федор Демьянович из скучковавшихся гольных баб выдергивал. Сперворядь самолично им титьки с задами и срамными местами общупывал вдоль, да поперек, и придушивал слегка. Вслед на муженька укладывал, или на папаню, коль еще в девицах ходила. А чоновцы подряд, друг на дружку глядучи, их оприходывали. Когда по одной, когда менялись, от одного четвероногого и четверорукого агрегата к другому переходя. Разве что с Матвеем никто не менялся – еще в походе он проболтался, что в каком-то старорежимном борделе дурную болезнь подцепил, потому опосля него никто в бабу не совался.

Мужики ошмальские уже на попятную пошли, согласны были что хочешь открыть, чтоб спектаклю эту застопорить, но т. Красной проявил настоящую большевистскую стойкость и чекистскую неподкупность. Сказал, что раз вы спервоначала не захотели перед народной властью повиниться, то молодухи все, как одна, должны быть революцией оприходованы. Тем паче, при коммунизме, который вот-вот наступить должен, все бабы общими будут, поскольку частная собственность отныне и вовеки веков отменяется напрочь.

Правда, не сразу на попятную мужики ошмальские пошли, а как с пацанкой шести-семи лет случай получился, хоть кто такая, спервоначалу т. Красной и не знал вовсе по ее малолетству. Она на папашке своем лежала, на Епифане, а ее как раз Ласло распечатывал. Да так крепко распечатал, что она отцу весь зад кровью запаскудила, а потом в крике отошла. Епифан, как дошло, что преставилась кровиночка, в буржуйской злобе на Ласло кинулся, пришлось в расход пустить.

Вот таким макаром только с Ошмальи послал Федор Демьянович в Буржск цельный обоз зерна. Да и по другим гаринским селам да деревням не хужей сработал. Хоть там уж и не церемонился вовсе, как в родной Ошмалье, через одного в штаб Духонина отправлял. И с женским полом тоже не так – чекистскую суровость применял вовсю. Что трудовым солдатским елдакам работа нашлась, это само собой. Но и дратву в ход пускал, как в Буржске. А вспомнив опыт дальнего Питера, и звезды коммунистические рисовал, и титьки отрезал, и пузы вспарывал. Но по результатам отряд т. Красного на первом месте оказался, даже т. Клементьеву опередил. За это т. Хохряков ему особую благодарность по всему ГубЧК объявил…

Но вот самый опослед грустный очень. Временно в Буржске контрреволюция победила, хоть и ненадолго. Вошли в губернию колчаковцы, белочехи и прочее последнее отребье. Вошли и начали уничтожать все завоевания трудового народа. Но не токмо завоевания, самому народу тож несладко пришлось. А в самый наиперед этот буржуазный сброд к стенке поставил почти что всех героев пролетариата, о которых тут с такой любовью живописалось. Средь них и т. Красного. Уж как ни умолял Федор Демьянович ихнего прапора, что ненароком и по случайности к большевикам подался, да на колени бухался, да сапоги ему целовал, а не помогло, злодейски буржуйский выродок шлепнул пламенного чекиста. Всю свою геройскую жизнь без остатка положил он на алтарь мировой революции…

На том и конец повести о Настоящем Архичеловеке.