Русская Аркадия История девятая. Архиерейская печать. Из сборника Порно истории

Жаркая летняя ночь торопливо покидала просторы неба. Легкий туман, поднявшийся над рекой, тянулся вслед за уходящей ночью, наползал на широкую дорогу, что ведет через земли богатого помещика Дмитрия Филипповича Грушина к Свято-***ской женской обители. Над дорогой еще лежат рассветные тени, и нигде не заметно никаких признаков пробуждения.

Но вот светозарный Феб выкатывает на своей огненной колеснице, и сквозь быстро редеющий туман на дороге обнаруживается движение. Запряженная славной четверкой лошадей добрая коляска, за которой следует не менее тринадесяти всадников, подобно Фебовой колеснице бойко катит в сторону Свято-***ской обители.

И что удивительно – сей немалый отряд движется без шума, всадники едут молча и даже не слыхать случайного конского всхрапа.

В коляске, на малинового бархата подушках высокого сидения утверждена представительная фигура митрополита ***овского и ***анского Алексия. Сей славный священнослужитель, переживший уже за шестой десяток, высок ростом и крупен телом, но при том бодр и, при желании, подвижен. Мужественная красота лица его безупречна. Густые, аки львиная грива, волосы его вздымаются над высоким лбом и серебряным водопадом обрушиваются назад и вниз, достигая могучих плеч. Столь же густая, окладистая борода, словно пронизанная по серебру золотыми прожилками, покойно лежит на покрытой темно-лиловым одеянием широкой груди архиерея. Особо же примечательны глаза митрополита – большие, карие, ясные, равно изливавшие и блеск радостного восторга и слезы умиления. Но, загляни мы сейчас под его насупленные брови, узрели бы, что сверкают в глазах преподобного Алексия искры гнева, а, обозрев всю его фигуру, заметили, что стискивает могучей рукой митрополит свой знаменитый архиерейский посох со стальным навершием, с вычеканенной по стали точной копией архиерейской печати, на коей изображена прекраснотелая диаволица, прободенная от срама до зева огнепламенным колом.

Последний клок тумана, зацепившийся за ветви окаймлявших дорогу тополей, наконец, взвился вверх, и подобно театральному занавесу, открыл едущего навстречу отряду всадника на караковой лошади, за которым следовал другой, на гнедой кобыле. Первый всадник, зрелый мужчина, чей возраст вплотную приблизился к четырем десяткам лет, то есть – к самому расцвету физических и духовных сил, был владелец здешних земель Дмитрий Филиппович Грушин, который в сопровождении своего верного слуги Тимохи (что был вторым всадником) совершал свой ежеутренний променад для восстановления сил после ночи, проведенной среди обитательниц своего сераля.

Дмитрий Филиппович, которого читатели уже не единожды встречали на страницах сего повествования, даже и для нашей, ***ской губернии, известной немалым числом личностей оригинальных, представлял замечательное лицо.

Ведомый лишь собственными прихотями, он являл собой тот тип счастливого авантюриста, без коего история человечества была бы уныла и темна. Он равно увлекался науками и женщинами, и как в науках его более всего увлекали странные явления и мрачные тайны, так и с женщинами он часто подходил к той границе, за которой клубились такие страсти, которые даже в наших либеральнейших законах не слишком одобрялись.

Впрочем, дабы не замедлять течение рассказа, я отсылаю читателей к соответствующим главам повествования о Русской Аркадии.

Тем временем всадники и архиерейская коляска поравнялись, и Дмитрий Филиппович, приподняв полотняную фуражку, почтительно приветствовал митрополита.

– Благословляю… – пророкотал в рассветной тишине могучий бас архиерея, и коляска остановилась, а следом остановились и сопровождавшие архиерея всадники.

На том формальности между давними приятеля были покончены и, пересевший с коня на малиновые подушки архиерейской коляски, Грушин с немалым интересом вопросил о причине, в столь ранний час совлекшей преосвященного Алексия с ложа, и отправившей его, с немалочисленным отрядом (а внимательный глаз Дмитрия Филипповича тотчас разглядел, что сопровождали владыку Алексия молодцы из архиерейской гвардии, славной истреблением некогда гулявших по России ересей), в дорогу.

– Ведь, вы, владыка, направляетесь в Свято-***скую обитель? – спросил Грушин.

Тяжкий вздох Алексия всколыхнул покоившуюся на груди архиерейскую бороду.

– Туда, Дмитрий Филиппович… Туда… Зараза там еретическая, черномонашеская завелась… Беда!..

Грушин ахнул. Несмотря на свою немноголюдность (в обители проживало не более двух дюжин монахинь и послушниц), Свято-***ская обитель славилась по всей ***ской губернии, да и далеко за ее пределами, красотой и любовным мастерством святых сестер. Многие представители самых аристократических семейств обеих столиц считали за счастье провести несколько часов среди прекрасных затворниц, пополняя своими богатыми подношениями обительскую и архиерейскую казну. Слова же Алексия о том, что монахини перекинулись в ересь черномонашества, означали, что святые сестры отказываются принимать гостей и подношения и отвергают плотские наслаждения.

– Ну, ладно бы, – продолжал горестное повествование преосвященный Алексий, – то было бы, как в Свято-***овой обители, где насельницы к сапфическим удовольствиям склонны стали, да так, что к Патриарху с прошением обратились дозволить им только с женским полом сношения иметь, и от женщин дары принимать.

Или, как в ***ской пустыни – только до задних врат гостей допускать стали. В том греха нет, ибо тоже к умножению радости направлено. Так нет! – митрополит сердито стукнул посохом в дно коляски. – Еретички вообще от телесной близости и с мужеским и женским полом отказываются, грехом, нечестивые, соитие объявляют!

– Может, со временем перебесятся, да и успокоятся? – осторожно спросил Дмитрий Филиппович, с восхищением наблюдавший за прекрасным в своем праведном гневе архиереем.

– Ох, любезный Дмитрий Филиппович, вам ли, как человеку многоученому, не знать, что от малой язвы часто смертельная хворь, что самое прекрасное и могучее тело сокрушить может, начало берет… – ответствовал владыка Алексий. – Оттого не захотел я никому из своих помощников доверить разбора этого дела, а решил сам его разобрать и наказать виновных примерно.

– А не дозволите ли, владыка, мне соприсутствовать на вашем разбирательстве, а по его окончании, не откажетесь ли отобедать в моем поместье со своими молодцами? – спросил Грушин, внутренне радуясь счастливому случаю, приведшему его к столь редкому событию.

– Вообще-то, такие дела келейным судом разбираются, – улыбнулся пресвященный Алексий, – но вам, любезный Дмитрий Филиппович, от меня ни в том, ни в другом отказа не будет.

Грушин рукой дал знак Тимохе, и когда слуга подъехал ближе, распорядился ехать в поместье и передать наказ – готовить достойный обед для владыки и архиерейских гвардейцев.

– Ну-с, любезный Дмитрий Филиппович, – с мягкостью в голосе вопросил митрополит, – какова для вас, человека столь энергического, показалась жизнь семейная? Не затяжелела ли еще ваша прелестная островитянка?

Грушин рассмеялся:

– Нет, владыка, и жизнь семейная для меня не тяжела оказалась, и супруга моя возлюбленная еще не затяжелела; пусть пока в нашем климате обвыкнет, приживется, тогда, надеюсь, и осчастливит моя Туи меня наследником или наследницей.

«Прекрасной островитянкой» митрополит именовал юную полинезийку, привезенную Грушиным два года назад с одного из Тихоокеанских островов (об обстоятельствах этого дела рассказано в одной из уже известных читателям глав моего повествования). Зная авантюрный характер Дмитрия Филипповича, и его страсть ко всяким экстравагациям, губернское общество предполагало, что сим приобретением Грушин всего лишь пополнил свой блистательный гарем. И сколь же были удивлены люди, даже весьма близко знавшие Димитрия Филипповича, когда спустя год митрополит Алексий благословил брак одного из богатейших ***ских помещиков и юной бронзовокожей островитянки Туи, крещеной Таисией.

– Так что, достопочтенный владыка, пока, как выражается знакомый мне поэт из Поднебесной, за невозможностью припасть к золотому кубку, пользуюсь медной чашей… – с притворным огорчением сказал Грушин.

– Ну, для вас, Дмитрий Филиппович, уж насколько я вас знаю, сия чаша зачастую предпочтительнее золотого кубка бывает! – добродушно усмехнулся в ответ пресвященный Алексий.

Тем временем невдалеке уж засияли под лучами утреннего солнца купола обители.

Местом для судьбища перекинувшихся в ересь сестер Свято-***ской обители пресвященный Алексий избрал монастырскую трапезную, в которой совсем недавно звучала музыка, смех и сладострастные стоны. Увы, дом веселья стал домом скорби… Чьи-то кощунственные руки выбросили из трапезной все те роскошные, дивной красоты предметы, что радовали гостей обители – тончайшие скатерти, изысканные столовые приборы, нежащие тело диваны… Когда же очам митрополита предстали дивные росписи, изображавшие в многих десятках сюжетов радости плотской любви, некогда украшавшие стены и потолок трапезной, а ныне безжалостно замазанные белилами, лицо его еще более омрачилось, а из глаз метнулись перуны гневного пламени.

Виновные монахини, с которых архиерейские гвардейцы совлекли все одежды, со связанными назад руками, стояли на коленях, опустив головы, перед восседавшем на высоком кресле пресвященным владыкой Алексием.

Дмитрий Филиппович, сидевший неподалеку от владыки, с интересом знатока всматривался в нагих отступниц. В силу известных ему обстоятельств здесь вряд ли могла найтись женщина в столь излюбленном ему состоянии, потому, удовлетворив первое любопытство, он довольно рассеянно скользил взглядом по представленных его взору прелестям, которые другой, не столь изощренный ценитель, счел бы поистине божественными. Впрочем, одна из сестер все же привлекла некоторое его внимание. То была, скорее даже не монахиня, а одна из послушниц, вряд ли перевалившая за двенадцатилетний возраст, с не до конца по-женски оформившимся девичьим телом, темно-русой шапкой волос, нежной, дымчато-матовой кожей. Ее лицо выражало странную смесь сильного любопытства и слабого испуга, от которого ее карие глаза с черными ресничками часто моргали, вбирая в себя и коленопреклоненных нагих сестер, и прекрасно-грозную громаду архиерея, и замерших вдоль стен архиерейских гвардейцев, и выделявшуюся на фоне темных одежд священнослужителей светлую фигуру Дмитрия Филипповича в полотняном костюме. Когда глаза послушницы и Грушина встретились, Дмитрий Филиппович, повинуясь нечаянному импульсу, вдруг подмигнул девочке, чем вызвал дрожание ее губ, силившихся сдержать непрошеную улыбку.

Тем временем настал час суда.

Пресвященный Алексий обвел пылающим взоров склонившихся перед его величием и гневом отступниц.

– Велик грех ваш! – зарокотал архиерейский бас. – Отвратились вы от истинного служения, поддались на искус врагов истинной веры! – митрополит потряс зажатой в левой руке книгой, принесенной ему одним из гвардейцев, который обнаружил ее в келье настоятельницы. – Предпочли усладам телесным – чтение богопротивной «Черной монахини – воительницы-суфражистки»! Взамен того, чтобы принимать в свои чресла, и иные сотворенные для любви женские места, мужеские органы, вы самовольно на них печать воздержания наложили!

– Что же… – продолжал пресвященный, – коли так, то скреплю я наложенную вами самовольную печать – своею, архиерейской, нерушимою!

Едва отзвучали слова приговора, как гвардейцы споро стали подхватывать заголосивших отступниц и выволакивать их на монастырский двор, где на еще влажной от росы траве установлена была широкая и крепкая скамья, а, на сложенном умело, хоть и на скорую руку, очаге стоял полутораведерный котел, в котором уже кипело расплавленное олово.

Когда трапезная опустела, митрополит Алексий поднялся со своего места, и твердо ступая, сопровождая каждый свой шаг ударом посоха в пол, вышел на открытый воздух; Грушин поспешил за ним.

Первой на скамью опрокинули на спину настоятельницу обители – пышную рыжеволосую красавицу с молочно-белым телом. Два гвардейца удерживали извивавшее тело, не давая ему соскользнуть со скамьи, а двое других широко, сколь возможно, развели в стороны полные ноги, раскрыв нежную темно розовую щель, таившуюся под золотым мехом.

Митрополит широко перекрестил пышущий жаром котел.

Стоявший с черпаком на долгой ручке возле котла гвардеец, изрядно зачерпнул серебряной жижи и, нацелившись, излил кипящую струю на разверстое лоно настоятельницы. Раздалось шипение, которое заглушил отчаянный, рвущий уши вопль, сильно запахло паленым волосом и горелым мясом. Тело несчастной выгнулось, едва не вырвавшись из рук гвардейцев, и обмякло, крик захлебнулся.

Пресвященный Алексий, перехватив посох, с силой прижал его навершие с архиерейской печатью к подернувшемуся марью серебристому озерку, окруженному почерневшей сожженной плотью.

– Сей печатью запечатлеваю тебя навечно!

Архиерейские гвардейцы отбросили слабо содрогающееся тело настоятельницы от скамьи, к которой другая пара молодцев уже подтаскивала отчаянно барахтавшуюся в сильных мужских руках отступницу с разметавшимися черными волосами. Сжигающий поток серебристого металла хлынул в самую середку плотного, цвета воронова крыла, треугольника, и следом налегла, впечатывая в металл изображение прободенной диаволицы, стальная архиерейская печать.

Монастырский двор наполнился женским криком и смрадом от сжигаемых кипящим металлом тел.

Не прошло и единого часа, как на траве монастырского двора распростерлись тела почти всех наказанных еретичек. Одни из них уже лежали без дыхания, а иные еще содрогались в мучительных попытках извергнуть сжигавший их внутренности металл.

Последней к скамье, испятнанной серебряно-черными следами от расплавленного олова, подтащили заливавшуюся слезами юную послушницу, обратившую на себя внимание Грушина.

Дмитрий Филиппович повернулся к архиерею:

– Владыка, дозвольте к вам с просьбой обратиться?

Раскрасневшийся от взмахов тяжелого посоха митрополит мановением руки остановил готовых опрокинуть послушницу гвардейцев, и, повернув свою львиную голову к Грушину, пробасил:

– Да когда же это я вам, Дмитрий Филиппович, не дозволял?

– Отдайте эту юную отступницу мне, пресвященный владыка. Судя по ее возрасту, вовлеклась она в ересь по неразумению, и при надлежащем воспитании вполне исправлению поддастся…

– Добросердечие ваше, Дмитрий Филиппович, всем известно, – с изумлением пророкотал митрополит, – но не заблуждаетесь ли вы, уж простите старика за сомнение, за отступницу прося?

– Я думаю, пресвященный, что она и девства-то еще не утратила; потому, не познав радость соития, и не смогла убеждению сестер-еретичек противиться, – твердо глядя в проницательные глаза архиерея, ответствовал Грушин.

– Ну, сие мы сейчас проверим, – и митрополит сделал знак гвардейцам подвести дрожавшую всем тонким телом девочку к нему поближе.

– Как имя твое, дщерь неразумная? – спросил архиерей, приподняв за подбородок заплаканное лицо послушницы.

– Ксе…ния… – раздался в ответ прерывистый лепет.

– А ну, повернись-ка ко мне спиной, раба Божия Ксения, да наклонись-ка пониже…

По-прежнему вздрагивая от сдерживаемых рыданий, отступница исполнила повеление пресвященного ариерея.

Пресвященный Алексий, не без некоего труда, нагнулся и, выпрямившись через минуту, прищурившись, взглянул на Грушина.

– Ваша правда, Дмитрий Филиппович, девственна она, да и, похоже, в ином месте еще невинность не утратила…

– А я, пресвященный владыка, возьму на себя расходы по расчистке и реставрации росписей в трапезной, – внес еще одну весомую лепту Грушин.

Архиерей встрепенулся:

– Так вы считаете, Дмитрий Филиппович, что сей шедевр, который я безвозвратно утраченным счел, можно вернуть к жизни?

– Всенепременно, владыка! Хоть бесценные росписи и замазаны варварски, но, слава Богу, не поврежден красочный слой.

Суровое лицо митрополита просияло:

– Слава тебе, Господи! Экий вы с моей души тяжкий камень сняли, любезный Дмитрий Филиппович! Что же, быть по-вашему…

Пресвященный Алексий поудобнее перехватился за посох, и, примерившись, прижал навершие с архиерейской печатью к правой половинке узкого девичьего зада. Ксения пронзительно вскрикнула. Сталь, не менее двунадесяти раз соприкасавшаяся с раскаленным металлом, была еще горяча, но не настолько, чтобы оставить неизгладимую отметину на нежной коже. Прободенная огнепламенным колом диаволица лишь контуром, словно проведенным алой кистью, запечатлелась на молочно-белой полуокружности.

– Вот как сия печать сойдет, так значит, и грех твой, раба Божия Ксения, избыт будет! – прогремел бас Алексия, но не было теперь в нем и следа гнева. Добр и отходчив был пресвященный архиерей.

Раздался конский топот и на монастырский двор влетел на разгоряченной гнедой Тимоха.

– Барин, Дмитрий Филиппович! Все сделано, все приготовлено! – отрапортовал он, соскочив с лошади и, втянув носом пропитанный запахом горелой плоти воздух, добавил:

– Не-ет, у нас в усадьбе сейчас не в пример слаще пахнет…

– Нечего нос-то кривить, дурень, – с притворной сердитостью прикрикнул на верного слугу Грушин, – пойди лучше, полюбуйся, как пресвященный Алексий примерно отступниц покарал.

– Ну, что, владыка, милости прошу ко мне отобедать после трудов праведных, – поворотился Дмитрий Филиппович к митрополиту.

Владыка Алексий подозвал к себе старшего отряда:

– Приберите тут, – архиерей произвел мановение рукой в сторону недвижных тел, зловещим узором белевших на зеленой траве, – и поезжайте следом за нами к усадьбе.

– А девицу-то, Дмитрий Филиппович, со слугой отправишь, или как? – пресвященный, улыбаясь, смотрел на Грушина.

– Да уж дозвольте ее в вашей коляске отвезти, владыка, – улыбнулся в ответ Грушин, обнимая рукой прижавшуюся к нему девочку, – а по дороге и первые уроки ей преподать можно будет…

– Дело говорите, любезный Дмитрий Филиппович, пусть так и будет… – согласился архиерей, и, перекрестив обитель на все четыре стороны, широко зашагал к своей коляске.

Спустя четверть часа вослед отъезжающему экипажу с монастырской колокольни поплыл над землей торжественно-печальный звон по усопшим сестрам Свято-***ской обители.