Русская Аркадия История восьмая. Эшафот или Эротические истории

Дело шло к полудню. Глеб Порфирьевич Неров стоял в своем кабинете, у рабочего стола, из-за которого он поднялся четвертью часа ранее. И не то чтобы – стоял, скорее – полусидел “опершись о…”, как характеризовал сию позу наш великий поэт. Опирался же неназванной частью своего тела Глеб Порфирьевич о массивную дубовую крышку вышеупомянутого стола, по гладкой поверхности которой прихотливо были разложены многочисленные деловые бумаги, относящиеся до бытования вверенного заботам Глеба Порфирьевича тюремного замка.

Глаза Глеба Порфирьевича медленно переходили с одного предмета, обретавшегося в кабинете, на другой, а на лице его изображалось то выражение задумчивой радости, которое бывает в те мгновения, когда вдруг настигают человека добрые воспоминания. Наконец, завершив круг, взгляд Глеба Порфирьевича вернулся к той начальной точке, с которой начал свое путешествие по кабинету, и которая и вызвала у Глеба Порфирьевича добрые воспоминания. То была висевшая на стене кабинета большая картина, изображавшая молодую прекрасную обнаженную женщину, приготовлявшуюся принять смерть в петле, которую уже надел на ее высокую шею стоявший за ее спиной мужчина в черной маске.

Чтобы читатель смог понять, почему сие полотно, принадлежащее кисти нашего непревзойденного мастера г-на Б***, заставило Глеба Порфирьевича на целую четверть часа замереть, опершись, у своего стола, надлежит вернуться на шесть лет назад, в тот день, час и мгновение, когда на балу в Зимнем Дворце Глеб Порфирьевич, в ту пору – товарищ начальника Департамента финансов, рискуя жизнью, вырвал из преступной руки княжны Юлии Верховской кинжал, устремившийся к сердцу Государя. Но даже не сей отважный поступок, произведенный Глебом Порфирьевичем, послужил началом открывшихся перед ним Государевых благодеяний, а то, сколь отважно он защищал собой трепещущую в ужасе злодейку, которую собравшиеся готовы были растерзать на мелкие части тела, и самым гуманным из того, что предлагали в наказание преступницы окружившие Государя дамы, было – отдать юную княжну для половой утехи роте драгун, дабы те совокуплялись с ней, пока она от истощения не испустит дух.

Надобно заметить, что подобные желания прекрасные дамы высказывали в столь энергических выражениях, что лицо Государя, известного своей чувствительностью, покрывалось пурпуром смущения. После того, как по распоряжению Государя преступную княжну в оковах отправили в крепость, бал с большим весельем продолжился, и немало бокалов было выпито в часть благополучного спасения и во славу спасителя. А на следующий день Глеб Порфирьевич призван был в Зимний Дворец, где получил из рук Государя Андреевский крест на голубой ленте. Когда же Государь ласково спросил у потрясенного монаршей наградой Глеба Порфирьевича, нет ли у того какой-либо давней мечты, то Глеб Порфирьевич, с поклоном вручил Константину Павловичу свой давно лелеемый прожект, который он, так, для всякого случая, взял с собой из дому. Государь читал поначалу с улыбкой, потом с интересом, а к концу чтения – и с восторгом. Закончив же оное, обнял Глеба Порфирьевича, и благословил на сие начинание. Так Глеб Порфирьевич, войдя в Зимний Дворец в чине действительного статского советника, вышел оттуда тайным советником и комендантом тюремного замка для приговоренных к смерти женщин.

Для оборудования замка Государь всемилостивейше предоставил один из своих дворцов, тот, в котором его дед внезапно от кровавой диспепсии безвременно помер, в силу чего Государем, избегавшим грустных воспоминаний, весьма редко, а вернее – никогда более, не посещался, и от того пришел в некоторый упадок.

В тот же замок первой его узницей была переведена княжна Верховская, и после произведенного следствия, раскрывшего все нити коварного заговора суфражистского сообщества, осуждена к смерти. Во дворе тюремного замка возведен был эшафот с крепким глаголем и, день в день, шесть лет назад, нагая княжна взошла на место своей казни.

Глеб Порфирьевич, на которого была возложена Государем почетная обязанность свершить правосудие, стоя у опорного столба виселицы, с волнением, заставлявшим чуть подрагивать его левую ногу, смотрел, как прекрасная в своей наготе женщина, ведомая его помощниками под связанные за спиной руки, медленно восходит по ступеням, встает на доску под петлю, и покорно ждет, пока ей свяжут ноги у тонких щиколоток. Сам Глеб Порфирьевич левой рукой, (подивившись тяжести темно-русого шелка), поднял роскошные волосы княжны, спускавшиеся до самых овалов ее дивного зада, а правой – ловко набросил пеньковую петлю на стройную шею женщины. Княжна, почувствовав, как петля коснулась ее, слабо вскрикнула, задрожала и зажмурила свои большие карие глаза, чье сияние разбило не одно мужское сердце. В это мгновение Глеб Порфирьевич и выбил из-под стройных ног княжны опору, дав ее телу возможность свободно повиснуть, и лишь чуть придерживая его, чтобы избегнуть сильного раскачивания от предсмертных содроганий. То, что ощутил в своей душе Глеб Порфирьевич, почувствовав, как под его руками трепещет, влажнея от смертной испарины гибкое тело княжны, сродни было той мучительно-сладкой судороге, которой завершается любовное томление – и – великое счастье и успокоение, от осознания того, что им, наконец обретено дело его жизни.

– Позвольте! – скажет здесь проницательный читатель. – Вы хотите сказать, что картина кисти Б***, висящая в кабинете Глеба Порфирьевича, изображает именно свершение правосудия над княжной Верховской, а мужчина, надевающий на нее петлю – есть сам Глеб Порфирьевич Неров?!

– Именно так, – отвечу я.

– Но помилуйте, зачем же художник закрыл его лицо маской, утаив облик сего славного мужа от глаз благодарных потомков?

– Таково было желание самого Глеба Порфирьевича, – отвечу я, – которым двигало чувство врожденной скромности. Ведь первоначально Б*** предложил Глебу Порфирьевичу изобразить на полотне сцену спасения Государя, но Глеб Порфирьевич не согласился, сказав, что для него неловко будет созерцать перед собой изображение поступка, в котором он сам не видел ничего героического. “А вот ежели бы вы спросили меня в тот момент, когда я надевал петлю на шею княжны Верховской, кого в сей краткий миг я люблю больше – свою милую невесту Лидию, с которой на следующее утро должен был под венец идти, или княжну, которой жизни оставалось несколько мгновений, то я не колеблясь, назвал бы имя княжны”, – признавался, беседуя с Б***, Глеб Порфирьевич. Такова вот была чистая и прямая натура Его Высокопревосходительства.

– Счастливец, ты знал его! – воскликнет тут в восхищении образованный читатель, (и – будет прав!), и успокоенный, позволит мне продолжить повествование.

Спустя год после казни княжны Верховской жизнь в тюремном замке уже совершенно устроилась, установилась, пришла в порядок. Немало тому способствовало то обстоятельство, что разрушение суфражистского заговора весьма быстро заполнило его стены обитательницами, а разнообразные по форме, но единые по сути приговоры, вынесенные скорым, но справедливым судом, нашли в работниках, подобранных Глебом Порфирьевичем, ревностных и умелых исполнителей. По прожекту Глеба Порфирьевича, одобренным Государем, то, каким способом лишена будет жизни та или иная временная обитательница замка, решалось самим Глебом Порфирьевичем, и должно сказать, что, выбирая из закрепившихся в веках, ежели не в тысячелетиях, способах, и не пренебрегая изучать новое, Глеб Порфирьевич более склонялся к консервативным методам, чаще всего практикуя, по его шутке – “святую троицу – крепкую веревку, твердый кол, да острый топор”.

Когда же один из просвещенных мужей, побывавший в Северо-Американских штатах, в присутствии Глеба Порфирьевича с восторгом рассказывал, как на его глазах ловко некую преступницу по американскому суду задушили ядовитым газом, то на это Глеб Порфирьевич кротко заметил, что в приличном обществе портить воздух в присутствии дамы всегда непристойным считалось. Сия шутка, дошедши до ушей Государя, сильно его развеселила, и служебное положение Глеба Порфирьевича еще более упрочилось.

Но слышится мне здесь вновь голос проницательного читателя, вопрошающий: “А чем руководствовался достославный Глеб Порфирьевич, избирая для преступницы тот или иной способ прерывания жизни?”

– Извольте, сударь, с удовольствием отвечу.

Полагался в сем вопросе Глеб Порфирьевич исключительно на эстетические критерии, по вкусу своему подбирая для приговоренной ту смертную казнь, которая облику сей женщины наиболее соответствовала. И, отнюдь не умаляя фотографических талантов доктора Горецкого, хочу заметить, что во многом именно благодаря выбору Глеба Порфирьевича, фотографические снимки, сделанные доктором, не только заслуженно находились в коллекции Императорского Эрмитажа, но снискали еще большую славу, – будучи нещадно вырезаны из страниц фотографических журналов, украшали собой страницы дамских альбомов в столице и провинции.

Но позвольте мне продолжить рассказ, ибо беседа наша давно уже превысила те четверть часа, что Глеб Порфирьевич простоял “опершись о…” и глядя на картину, тем более что его воспоминания только что были прерваны появлением доктора Горецкого, принесшего Глебу Порфирьевичу отчет об утреннем осмотре обитательниц тюремного замка.

Благодаря тем стараниям Глеба Порфирьевича и доктора Горецкого, о коих я поведаю при случае, все женщины, населявшие тюремный замок, до самого последнего мгновения жизни отличались отменным здоровьем, а некоторые из них, отнюдь не блиставшие ранее ни прелестью, ни крепостью тела, буквально расцветали в стенах замка, словно те дивные цветы, что цветут лишь одни сутки, а потом увядают. Вот и в сегодняшнем отчете доктора было лишь одно событие, оказавшееся достойным внимания Глеба Порфирьевича – у одной из обитательниц замка, Аглаи Селивановой, чья казнь уже была назначена на завтрашний полдень, не в срок начались женские месячные, и по этой причине назначенную казнь следовало отложить. Его Высокопревосходительство со вниманием выслушали доклад доктора и, совершенно согласившись с его мнением, спокойным, уверенным движением переместил бумаги Аглаи Селивановой в другую стопу бумаг на своем столе.

Предупреждая вопрос просвещенного читателя, расскажу, что двадцатитрехлетняя Аглая осуждена была на смерть по следующей причине: прожив четыре года в счастливом, бездетном браке с мужем, коего она именовала не иначе, как “миленьким”, она однажды вечером, не говоря худого слова, разбила о голову мужа, не ожидавшего того, вазу китайского фарфора, и когда “миленький” в беспамятстве рухнул на пол, закрыла ему лицо пуховой подушкой, села на нее сверху, и оставалась так до тех пор, пока не прекратились трепыхания задохнувшегося “миленького”. Вбежавшей же в комнату на шум горничной мужеубийца накинула на шею шнурок от звонка и принялась тянуть за его концы, пока бездыханное тело несчастной не распростерлось на полу рядом с трупом “миленького”.

На следствии выяснилось, что “миленький” и горничная находились в любовной связи, но согласитесь, что это еще не повод для подушки и шнурка.

– А каким способом?.. – всенепременно спросит меня любознательный читатель, или, что более приятно, прелестная читательница, на что я, не дожидаясь конца фразы, отвечу, что умереть двойной убийце Глеб Порфирьевич определил – на колу, посчитав, что сия казнь наилучшим образом соответствует и тяжести ее преступления и ее телесным статям.

Тут просвещенный читатель, имеющей в своей библиотеке полный комплект “Живописной панорамы”, или прелестная читательница, чья фантазия питается вальтерскоттовыми сочинениями, непременно представят себе зрелище азиатско-варварское и ужаснутся, и возможно, даже кинутся к заветному шкапчику за глотком “утешительной”, или за флаконом ароматных солей.

Не возражая ни против “утешительной”, ни против флакона, я все же позволю себе просветить и просвещенного “Живописной панорамой” читателя, и читательницу вальтерскоттовых романов, рассказом о том, как сия казнь производится во владениях Глеба Порфирьевича, и изберу для своего рассказа не Аглаин случай, разрешения которого еще следует дожидаться, а самый первый, содеянный по “новой методе”, которую Глеб Порфирьевич, хотя и слыл “консерватором”, самолично продумал и до воплощения довел.

Первые два года, действительно, практиковалось в замке сажание на кол “старинным стилем”, состоявшем в том, что казнимую ставили на колени с поднятым задом, и забивали ей “в то место, куда женщины ставят себе только клистир”, (по опрометчивому утверждению Фернейского мудреца), хорошо заостренный кол, пока он не выходил наружу, а женщина не оказывалась нанизанной на него, подобно куропатке на вертеле. Но хотя происходившие при этом эксцессы и были весьма выразительны с живописной точки зрения, (сошлюсь на мнение г-на Б***, неоднократно присутствовавшего, неразлучно с альбомом для эскизов, на тех казнях, и утверждавшего, что по живописности сей способ уступает лишь изображению любовного соития, а по экспрессии – и превосходит оное), но тонкая натура Глеба Порфирьевича страдала, видя, сколь сильный испуг вызывает у приговоренных вид приуготовленного кола и большого молота для его забивания, а более всего его беспокоило то, что нередко женщина от боли, с которой кол вонзался в задний проход, теряла сознание, и не чувствовала в полной мере тех страданий, которые ей предназначались. Нередко также бывало, что по недосмотру или неосторожности палачей кол пронзал сердце или легкие казнимой женщины, и та испускала дух еще до того, как кол ставился на эшафот вертикально. Обсудив эти проблемы с доктором Горецким, Глеб Порфирьевич, проведя в раздумьях несколько дней, попросил прислать ему толкового мастера, и когда тот прибыл, весьма подробно растолковал ему свои предложения.

Мастер, тут же, не покидая рабочего кабинета Глеба Порфирьевича, составил перечень требуемых ему материалов и инструментов, и когда все необходимое было доставлено, уединившись в специально выделенной ему мастерской, в три дня сотворил по идее Глеба Порфирьевича нужное приспособление.

Да простит меня просвещенный читатель, а в особенности – прелестная читательница, что придется мне несколько утомить их техническим описанием сего приспособления, но без оного объяснения, боюсь, непонятно им станет все дальнейшее в моем рассказе. А потому – смиритесь и внемлите!

Увидевший сие приспособление впервые, сразу бы признал в нем родного брата “кресла для удавливания”, подробно описанного мной в предыдущей истории. Но вот сидение у изобретения Глеба Порфирьевича, было несколько просторнее, и значительно толще, а в том месте, где у старшего брата торчал вверх деревянный фалл, у младшего – зияло сквозное отверстие, которое могло бы ввести непосвященного в сомнение – действительно ли то младший брат, а не младшая сестра, а посвященный, заглянув под сидение, обнаружил бы там фалл другого вида – остро заточенный стальной стержень, вернее иглу, сечением в три четверти дюйма, которая посредством нескольких шестерен могла выдвигаться из отверстия в сидении более чем на полтора аршина. Как и у старшего брата, с подлокотников, ножек и высокой прямой спинки “кресла для сажания на кол”, свешивались крепкие ремни для фиксации рук, ног и корпуса казнимой.

– Позвольте, позвольте! – раздается тут голос просвещенного читателя, (а прелестная читательница, видимо тихонько задремала от моего технического повествования). – А каким же образом Глеб Порфирьевич собирался попасть острием сей стальной иглы в то самое место куда…

– Нет уж, это вы извольте, многоуважаемый читатель, слушать и не перебивать моего рассказа! – отвечает автор, поскольку сей вопрос застал его как раз в начале повествования о решении этой проблемы. Просвещенный читатель выпивает рюмочку “успокоительной” и слушает.

– Чтобы стальная игла попала своим острием в то самое, интересное вам место, был доктором Горецким предложен следующий способ. При последнем медицинском осмотре приговоренной, который, как мною однажды было рассказано, сопровождался принудительной очисткой кишечника, посредством немалого горячего клистира, в то время, пока и задний вход во внутренности и самые внутренности женщины еще были расширены и размягчены, доктор Горецкий ловко вводил туда согретую и смазанную жиром полую трубку такого диаметра, чтобы в нее могла свободно проходить выше мной описанная игла, а сама трубка плотно могла вставиться в отверстие, проделанное в сидение кресла. И поскольку дама, оказавшаяся в руках доктора Горецкого, считала вставление в нее трубки частью обычного осмотра, то и никаких неприятных эксцессов при этом не происходило, и доктор Горецкий практически безболезненно вводил трубку внутрь приготовляемой к экзекуции дамы на глубину около трети аршина. С этой-то трубкой, закрепленной особыми подвязками на бедрах, приговоренная и усаживалась на кресло, где строго вертикальный канал в толще сидения, плотно фиксировавший положение трубки, и ремни, которыми притягивалось тело, позволяли игле пронзать женское нутро в строго установленном направлении, почти не повреждая тех органов, повреждение которых могло вызвать несвоевременную смерть.

– Однако! – восклицает здесь читатель. – Все гениальное просто, и вот вам лучшее подтверждение того!

– Я, признаюсь, мало что поняла из вашего рассказа про диаметры и шестерни, – раздается голос прелестной читательницы, которая вовсе и не дремала, а так, немного нежилась в ожидании того, как я перейду непосредственно к рассказу о первой казни посредством сего приспособления, – но почувствовала, сколь близко принимал к сердцу Глеб Порфирьевич нужды несчастных женщин, а потому, прошу вас, не томите нас долгим ожиданием и поведайте, наконец, самую историю!

– Извольте. Первой испытать на себе работу приспособления предназначено было изобличенной “в распространении суфражистских воззваний, с целью возбудить к явному неповиновению женщин власти мужеской”, как о том было изложено в приговоре, Санкт-Петербургская мещанка Анастасия Дементьева, тридцати двух лет от роду.

В назначенный час Анастасию, как была после осмотра у доктора, нагую, привели в устроенное для осуществления казни помещение, где на невысоком помосте, скрывавшем необходимые шестерни (простите, читательница, за техническое слово!), чье вращение, а, следовательно, и движение иглы вызывалось специальным колесом с рукоятью, выведенным сбоку сего эшафота, стояло кресло. Когда же более недоумевающая, чем испуганная женщина, обладавшая весьма миловидной внешностью и, что определило для Глеба Порфирьевича выбрать именно ее, хорошо сформированным и весьма широким задом, утвердилась на роковом сидении, притянутая ремнями так, что не могла пошевелиться, Глеб Порфирьевич, самолично взявшись за рукоять, не спеша стал поворачивать колесо, заставляя стальную иглу, спрятанную в недрах эшафота, продвигаться вверх, сначала по вставленной в Анастасию трубке, а потом и сквозь внутренности. Тут надобно сказать, что по просьбе Глеба Порфирьевича умелый мастер снабдил сие устройство специальным счетчиком, показывавшим, как глубоко игла вошла в тело казнимой. Всё устроилось наилучшим способом. Когда игла, покинув пределы трубки, вонзилась изнутри в плоть женщины, та громко вскрикнула, и по ее телу побежали короткие конвульсии, но вскоре боли, происходившие от прокалываемых внутренностей и бывшие хоть и сильными, но не мучительными, вкупе с кровопотерей, (почти не заметной присутствующим, благодаря остроумной системе оттока) ослабили казнимую, и она отзывалась на каждый новый поворот колеса лишь глухими стонами и дрожанием конечностей.

Когда же цифры на счетчике доложили Глебу Порфирьевичу, что острие иглы, пройдя вдоль позвоночника, достигло шеи, это было им сочтено достаточным и теперь оставалось лишь терпеливо дожидаться естественного конца.

– Прошу вас, милая читательница, держать наготове ваш флакон с солями, а вас, мой просвещенный читатель, не убирать “утешительную” в шкапчик, поскольку я вам сейчас скажу, что дожидаться естественного конца пришлось без малого трое суток! Первые несколько часов были довольно спокойны – пронизанная иглой Анастасия, в которой сохранялось хоть меркнущее, но полное сознание, тихо стонала, временами замолкая, словно собирая по крупицам уходящие силы, но после полуночи состояние ее резко изменилось. Тело женщины стали терзать жестокие конвульсии, оно то каменело, подобно мраморной статуе, то обмякало, словно лишенное костей. Женщина то горела нестерпимым жаром, то посинелыми губами жалобно умоляла согреть ее. В моменты судорог глаза ее выкатывались из орбит, а миловидные черты лица обращались в гротескное подобие античной трагической маски. Мучительные пароксизмы становились всё продолжительнее, и если бы не конструкция помещения, специально устроенная так, чтобы не единый звук не проходил наружу, то крики казнимой, уже мало напоминавшие человеческие, перебудили бы не только всех обитательниц замка, но и половину жителей Санкт-Петербурга. Должно заметить, что всё то время, пока длилась агония, Глеб Порфирьевич и доктор Горецкий неотлучно находились возле обреченной, так что даже обеденный стол для них пришлось устроить в непосредственной близости от эшафота. На вторую ночь решено было снять с г-жи Дементьевой удерживающие ремни, поскольку освободиться с пронизавшей ее иглы она никоим образом не могла, и возможно, благодаря тому, страдания несчастной несколько ослабли, а утомленные бдением Глеб Порфирьевич и доктор смогли немного подремать в принесенных для них креслах. На рассвете третьего дня Анастасия исторгла столь громкий и мучительный вопль, что ни у кого не осталось сомнений в ее близком конце. И действительно, не прошло и пяти часов, как последние шевеления, производимые женщиной, прекратились, голова ее запрокинулась, черты лица разгладились и просветлели, и она испустила дух.

Тем же днем записка с подробнейшим описанием происходившего (и должно сказать, – мой рассказ – лишь “список бледный” с того документа), была подана Государю, который прочтя ее, восхитился самоотверженностью Глеба Порфирьевича и доктора Горецкого, которые не щадя своих сил, следили за свершением правосудия, и, оберегая здоровье соратников, всемилостивейше повелел, чтобы продолжительность казни на сем кресле отныне не превосходила по длительности двенадцати часов, и, что ежели казнимая женщина, по истечении полусуток не умрет, то ее надлежит умертвить посредством перерезывания arteria carotis communis.

Ну-с, любезная моя читательница и ты, пытливый читатель, вот вам история о том, какова во владениях Глеба Порфирьевича казнь сажанием на кол. Теперь сами вы можете оценить, сколь велико человеколюбие моего героя, умеющего примирять требования строгого человеческого правосудия с высшими требованиями христианской любви.

Но, однако же, доклад доктора Горецкого давно завершен, и сейчас приглашаю я, любезные читатели и читательницы, проследовать из кабинета вслед за высокочтимым Глебом Порфирьевичем, который, как то положено рачительному хозяину, собрался обойти свои владения. Теперь, коль вы знаете, как здесь умирают, не хотите ли узнать, как тут живут?

Сколь приятное разочарование ждет вас, ежели вы вообразили себе мрачное узилище, в котором изможденные жестокими пытками, закованные в тяжкие оковы, влачат свои последние дни несчастные узницы! Поверьте, владения Глеба Порфирьевича ни в малой степени не походят ни на темницы Священной инквизиции, ни на мрачные застенки Лондонского Тауэра. Говорю вам, в самом дорогом пансионе нет таких светлых и просторных комнат для жилья и залов для занятий и игр, как в тюремном замке. А окна столь велики и чисты, что тонкая стальная решетка не останавливает солнечных лучей, лишь обращая стекла в род витража. Двери каждой комнаты сделаны из такой же сквозной стальной решетки, закрытой мягкой плотной тканью приятного оттенка, который подбирает по своему вкусу обитательница комнаты. На стенах, затянутых светлым гобеленом, висят картины знаменитых художников, преподнесенные ими в дар сему учреждению. Что до полов, то не ждите почувствовать под ногами суровые каменные плиты, на которые брошена охапка грязной соломы или холодный металл, лишь для виду чуть прикрытый тощим тюфяком! Нет – во всем замке уложен дорогой светлый паркет, что сияет, словно застывшее золото, там, где не закрывают его мягкие бухарские ковры! И повсюду цветы; весь замок – как громадный зимний сад.

Глеб Порфирьевич неторопливым шагом идет вдоль приоткрытых дверей комнат, – сейчас они пусты; их обитательницы – кто в библиотеке, (о, не всякий университет может похвастаться подобной!), кто занимается музицированием, (для того выписаны Глебом Порфирьевичем музыкальные инструменты самых знаменитых мастеров!), но больше всего – в зале для спортивных игр.

Тут просвещенный читатель, почти до дна опроставший заветную склянку с “утешительной”, встрепенулся:

– Бз– без– нравс-ст-венно!..

– И чего же вы видите в том безнравственного? – едко спрашиваю я, примериваясь, чем бы таким запустить в просвещенного читателя, но тот, уже почти сползши с кресел, храпит во всю ивановскую. Ну, да и Бог с ним! Изрядно поднадоел он мне, пусть себе храпит! И правда, что безнравственного в том, что молодые женщины немного порезвятся и поиграют, тем более, что от той резвости у них прибавится здоровья, не говоря уже о том, сколь чувственное зрелище представляет собой возбужденная спортивными движениями женщина!

– Смотрите, а в этой комнате не одна, а сразу три женщины! – слышу я голос прелестной читательницы. – Почему же они не вместе со своими подругами?

– А вот почему, – отвечаю я, – видите, у каждой из них на руках младенец, и они кормят их своею грудью. Они совершили свое преступление, будучи беременными, а по нашим гуманным законам нельзя предавать смерти женщину, носящую в утробе новую жизнь.

Потому приговоренных к смерти беременных бережно содержат в замке до дня родов, а после благополучного родоразрешения – еще полгода, пока те кормят грудью. И лишь по истечении этого срока над преступницами свершается положенная казнь, а осиротевшие малютки передаются в приюты, сообразно полу ребенка.

Тут прелестная читательница, тронутая добротой нашего закона, промакивает свои прелестные глазки кружевным платочком и, нежно вздохнув, следит далее за продвижением Глеба Порфирьевича по его владениям. Вот и столовая, в которой вскоре будут обедать обитательницы тюремного замка. Столы уже накрыты. Великолепная сервировка. И на всех широких столах расставлены вазы с цветами. Кушанья здесь столь разнообразны, что каждая из обитательниц может выбрать для себя желаемое, а что до мастерства поваров, то поверьте мне, редко кто из столичных Лукуллов имеет подобных!

Но мы с вами, вслед за Глебом Порфирьевичем направляемся туда, откуда слышны громкие веселые голоса и радостный смех – в зал для спортивных занятий. Что за дивное зрелище предстает нашим глазам! В большом зале, наполненном светом, льющимся через высокие окна, два десятка женщин, одетых в легкие, короткие туники, лишь чуть прикрывающие бедра, и далеко не достигающие колен панталоны, (тут я с опаской оглядываюсь на уснувшего просвещенного читателя – не проснулся ли, а то опять возгласит: “Безнравственно!”… Нет, слава Богу – храпит…), соревнуются, кто большее количество раз из десяти попадет мячом в укрепленную высоко на стене корзину с вырезанным дном. (А надобно вам заметить, что фасон их костюмов, рядом с которыми одеяния артисток из цирка Чинизелли выглядят монашескими рясами, придуманы молодой супругой Глеба Порфирьевича, которая и сама нередко выходит к утреннему чаю, облаченная подобным образом. Следствием того обычно бывает, что самовар, остывший дожидаясь скрывшихся в спальне супругов, приходится ставить заново.) Но вот одна из играющих, молодая стройная женщина лет двадцати, взмахнув руками, высоко подпрыгивает, так, что взметнувшаяся туника обнажает гладкий живот, и, забросив победный мяч, смеясь, падает в объятия своих соперниц. Знайте, пройдет лишь единый час, и эта женщина, чье имя – Софья Берг, осужденная на смерть за отравление родителей и младшей сестры, вступит в один из залов для казни, куда направляется сейчас Глеб Порфирьевич, за коим направимся и мы.

Помещения для исполнения приговоров оборудованы в особом крыле замка, расположенном в стороне от жилой части. В них также просторно и чисто, как и других помещениях, лишь одно отличает их – стены облицованы пробковыми пластинами, а полы – из чуть шероховатых мраморных плит, чтобы не скользить. Хотя эти залы лишены окон, в них светло, как днем, потому, что они освещаются лампами вольтовой дуги. Но, что бы ни происходило в этих залах, их тайны нерушимы, облицовка стен поглощает звуки, там тишина, там тайна.

– Тайна? – надувши свои прелестные губки, спрашивает меня любознательная читательница. – Значит, мы не узнаем, что произойдет тут?

– Успокойтесь, сударыня, разве вы забыли, что мы следуем за Глебом Порфирьевичем, и для нас здесь нет тайн? Вот и та зала, куда вскоре введут г-жу Берг, чтобы предать ее заслуженному наказанию. Видите того красивого и стройного молодого человека, что старательно проверяет, достаточно ли легко и бесшумно опускается на своих петлях подножка, на которую осужденную поставят, надев ей петлю на шею? Узнаёте его?

– Не может быть! Это же Дмитрий Павлович Двинский!

– Вы правы, сударыня, это он. По окончании университета он с радость принял предложение Глеба Порфирьевича занять место ушедшего на покой Дениса Андреевича, исполнявшего здесь казни посредством “крепкой веревки”.

– Сколь достойный выбор поприща для молодого человека!

– Более того, скажу вам, сударыня, Двинский так полюбился Его Превосходительству, что тот с большой радостью принял просьбу быть посаженым отцом на свадьбе Дмитрия Павловича и известной вам Татьяны.

– Боже, как трогательно! Но поведайте, как свершится здесь правосудие над отравительницей?

– О, не сомневайтесь, всё будет содеяно наилучшим образом! Ведь в сердце Глеба Порфирьевича, как алмазом, врезаны слова Государя, сказанные ему при аудиенции: “Должно придать казни образ величественный, глубоко трогающий душу; дать этому совершению характер таинства, чтобы казнь была не только актом правосудия, но и актом любви”.

– Уж не хотите ли вы сказать, – слышу я знакомый голос проснувшегося просвещенного читателя, – что наш Государь – противник публичной казни?!

– И сей муж именуется у нас “просвещенным”! – с досадой думаю я, и отвечаю:

– Неужто вы, милостивый сударь, могли предположить, что наш Государь в сем вопросе уподобился тем филантропам, что отличаются более эксцентричностью, чем практичностью своих идей? Нет! Государь наш всегда считал, что публичная казнь есть в одно время и величественный акт человеческого правосудия и убедительная проповедь для нравственности народной, а потому и исполняться должна так, чтобы казнь не была не одним механическим действием общественной машины, а зрелищем, преисполненным торжественности! Возьмите французскую гильотину: тут все поражающее душу исчезает; человек отдается во власть машины, которая безжалостно режет ему голову, несколько палачей, рабов машины, укладывают ее работу в короб, смывают с нее кровь – и всё кончено. Где же в этом зрелище величие? А вспомните казнь в Лондоне преступной четы Маннингов, когда собравшиеся на площадь люди безудержно предавались разврату и скотству у подножия виселицы, в то время как преступники были подняты в петлях таким образом, что их агония продолжалась едва ли ни четверть часа! Многие из зрителей, пользуясь тем, что виселица была изрядно высока, бранясь и пиная друг друга, толпились, запрокинув головы, прямо под перекладиной, и похотливо заглядывали под платье бившейся в конвульсиях женщины; а когда та, в предсмертных содроганиях, изверглась на их головы, то с веселыми криками принялись размазывать по своим лицам содержимое ее внутренностей, говоря, что это приносит удачу!

Сравните же эти примеры с тем, как преданы были смерти княжна Верховская или сёстры Гринберг, о коих я вам рассказывал. Сколько торжественного величия и, одновременно – покорности и покаяния было явлено в сих наказующих смертях! Что же до стороны эстетической, то известно, – пресыщение видом смерти притупляет остроту от ее созерцания и не дает того приятного, чувственного раздражения, с которым мы смотрим, как живой движущийся сделается сперва мертвецом неподвижным, а потом, оставленный на расклевывание воронам, обращается в истлевший труп, являя нам поучительное зрелище изничтожения преступника. И как не для каждого случая жизни требуется музыка большого оркестра, а чаще потребна музыка камерная, так и не всякое преступление достойно публичной казни, и чаще должно караться без помпезности, доставляя радость созерцания лишь избранным.

Однако же, сколь не приятны философские разговоры, что мы с вами сейчас ведем, но надлежит нам их прервать, потому, что к Глебу Порфирьевичу и молодому Двинскому уже присоединились доктор Горецкий и несколько лиц, приглашенных на казнь, чьи имена я не вправе разглашать. Нет, это не безликие “представители общества”, призванные лишь засвидетельствовать акт правосудия; смотрите – они приветствуют друг друга, как давние друзья, да они таковыми и являются, и поверьте – среди них нет ни одного, чье имя было бы пустым звуком для русского слуха! Среди них есть и дамы, чьи ум и очарование способные украсить самое изысканное общество.

И вот уже отворяется дверь залы, и служители замка вводят обреченную смерти Софью Берг. Посмотрите, как красиво и старательно уложены ее темные волосы, которые мы совсем недавно видели разметавшимися от игры с мячом. Недаром приглашен Глебом Порфирьевичем для нужд обитательниц замка из Парижа coiffeur – знаменитый monsieur Bonnat! Софья сменила свою тунику на темное платье изящного фасона, которое носят в замке, и вот уже, грациозно изгибаясь, снимает его, оставаясь нагой, как положено законом. Ничто не пугает взора юной женщины, ведь петля, которой суждено прервать ее жизнь, скрыта от глаз специальной занавесью. Служители бережно стягивают руки приговоренной у запястий и локтей, и ноги над коленями и у щиколоток, осторожно поднимают ее на укрепленную невысоко над полом подножку, и Дмитрий Павлович, закрыв женщине лицо тонкой черной вуалью, надевает ей извлеченную из-за занавеси петлю. Вот гладкая веревка натянута без малейшей слабины, плавное движение рычага, подножка, повернувшись на петлях, бесшумно уходит из-под ног Софьи, и та, расставшись с ускользающей опорой, повисает над полом.

Нет ни непристойных конвульсий, ни иных явлений, до которых так охочи толпы в других странах. Лишь мерное покачивание тела взад-вперед, да еле слышное прерывистое хрипение, доносящееся из-под темной вуали, скрывающей гримасу удушья, говорят о том, что сейчас свершается таинство пресечения жизни. Сколь грациозны и чувственны эти последние содрогания гибнущего тела! Но вот – и они прекращаются. Ни единого звука не слышно более из-под вуали. Доктор Горецкий, подойдя к повешенной Софье, слушает, остановилось ли ее сердце, и, удовлетворенно кивнув головой, констатирует смерть казненной женщины. Взгляните, как взволнованы и растроганы все присутствующие! Вот вам зримое подтверждение истинности слов нашего великого поэта и мыслителя: “Эшафот, на котором совершается смертная казнь, есть место, где неумолимое земное правосудие казнит преступление, а божье милосердие принимает в свое лоно кающуюся душу”!

Но – пора! Уже меркнут лампы, и пустеет зала. Скоро те, кто созерцал казнь, отправятся по своим домам, и в одной из карет, рядом с ее владельцем, будет находиться тело снятой с виселицы мертвой Софьи, чтобы… Но – молчание! – dictum sapienti sat.

– А, теперь понятно, почему столь редко в замке казнят отсечением головы! – оживляется тут проницательный читатель. – Ведь кому охота иметь дело с женщиной, лишенной…

– Не скажите! – прерываю я не в меру словоохотливого мужа. – Среди посетителей замка есть такие оригиналы, которые… Но, впрочем, о них я поведаю в другой раз, а теперешний мой рассказ – окончен.