Русская Аркадия История седьмая. Жертвоприношение. Из сборника Эротические истории

– Должен сказать, дорогой Дмитрий Павлович, что ваши успехи в искусстве светописи не уступают вашим успехам в медицинской науке! – сказал доктор Горецкий, восхищенно рассматривая еще влажные отпечатки снимков, сделанных Двинским у себя дома. – Композиция, светотень – всё просто виртуозно… Но позвольте поинтересоваться – кто сия прелестная модель, что так вдохновенно позирует на ваших снимках?

Двинский улыбнулся:

– Это, уважаемый Алексей Леонидович, моя возлюбленная… Зовут ее Татьяна, и прибыла она в столицу из нашего поместья вместе со мной…

– Ну, коллега, вам – обладателю такого богатства, можно только искренне позавидовать! – улыбнулся в ответ доктор. – Я сразу почувствовал, что в этих снимках есть не только отношения художника и модели, а нечто более важное… Однако, – продолжал Горецкий, – я вижу, что вы, Дмитрий Павлович, подобно многим знаменитым художникам, являетесь поклонником Венеры Каллипигос?..

Дмитрий покраснел. Действительно, на большей части снимков милая Таня была запечатлена в ракурсе сзади.

– Помните, Дмитрий Павлович, как прекрасно написал об этой части женского тела Гейне? – продолжал доктор, и, глядя на снимок, изображавший Татьяну в постели, спиной к зрителю, в короткой сорочке, щедро открывавший ее округлые ягодицы, продекламировал:

…Das Röcklein wurde aufgehoben

Nach hinten, und die kleinen Globen,

Die dort sich wölben, rührend schön,

Manchmal wie Rosen anzusehn,

Manchmal wie Lilien, wie die gelben

Violen manchmal, ach!..

Двинский рассмеялся и продолжил вслед за доктором:

…Erblickt im goldnen Sonnenglanz –

Es war so zärtlich ideal,

Zitronenfarbig und oval,

So anmutvoll und freundlich mild

Und stolz empört zugleich – dein Bild,

Du erste Blüte meiner Minne!

Es kam mir niemals aus dem Sinne…

(В поэтическом переводе Вильгельма Левика эти строки стихотворения Гейне “Цитрония” звучат так:

…Вмиг задирался низ рубашки,

И полушария бедняжки,

Что так малы и так милы,

Порой, как лилии белы,

Как розы алы, как пионы, –

Ах, эти нежные бутоны…

И далее:

…Подобно солнцу и весне,

Так нежно, мягко, идеально,

Цитронно-ярко и овально,

Так мило, скромно, смущено

И гнева гордого полно.

Цветок любви моей, не скрою,

Навеки я пленен тобою!..

Прим. автора.)

– Ах, Алексей Леонидович, – воскликнул Двинский, – чтобы увидеть истинного поклонника сих прелестей, вам бы следовало познакомиться с нашим соседом, Дмитрием Филипповичем Грушиным. Он, чтобы, подобно Гейне, не вздыхать о том, что:

…Ein Vorhang von schwarzbrauner Seide

Raubt mir die süße Augenweide!..

(На что глядел бы я веками,

Сокрыто от меня шелками!)

собственноручно разработал фасон одеяний для многочисленных обитательниц своего сераля, который позволял ему беспрепятственно наслаждаться видом задних частей прекрасных одалисок!

– Позвольте, позвольте, Дмитрий Павлович! – оживился доктор. – Я тут, не далее как вчера, просматривая новый номер “Библиотеки для чтения”, натолкнулся на весьма замечательные этнографические записки некоего ***ского помещика Грушина, полгода проведшего, подобно господину Маклаю, на одном из островов Тихого океана.

– Вы знаете, Алексей Леонидович, в господине Грушине столько авантюрных качеств, что я не сомневаюсь, что в поисках новых страстей он способен отправиться не только на тихоокеанский остров, а даже в жерло огнедышащего вулкана! – ответил Двинский.

Горецкий с торжествующим видом извлек из стопки, громоздившейся на столе, пухлый том знаменитого журнала.

– Вот, посмотрите, Дмитрий Павлович, здесь к запискам приложен гравированный портрет автора…

Двинский взял протянутую книжку журнала. Последние сомнения отпали – со страницы на него смотрело знакомое лицо соседа Двинских, Дмитрия Грушина, человека, устроившего семейное счастье Митиного дяди.

– Я вам с собой, Дмитрий Павлович, эту книжку дам почитать, а пока здесь можете с отмеченными мной, весьма интересными моментами записок познакомится. А я, с вашего разрешения, продолжу обработку снимков.

С этими словами Горецкий скрылся за дверью, которая вела из его кабинета в комнату, оборудованную под лабораторию светописи.

Двинский поудобнее расположился в давно облюбованном им кресле и, раскрыв заложенную жесткой целлулоидной закладкой страницу, углубился в чтение.

“…Мне так и не удалось найти объяснение феномену чрезвычайной плодовитости туземцев, но факт остается фактом – из двадцати трех женщин племени, разрешившихся от бремени только за время моего пребывания на острове, ни одна не ограничилась одним ребенком. Более того, дюжина женщин разродились двойнями, а одиннадцать – принесли по тройне! Причем среди новорожденных, девочек было в два раза больше, чем мальчиков. И как я понял по реакции туземцев, в этом не было ничего необычного. Разумеется, учитывая относительно небольшие размеры острова, подобная плодовитость могла представлять значительную опасность, но, как я понял, туземцами были найдены весьма эффективные способы обратить возможную угрозу в насущное удовольствие. Во-первых, племя инстинктивно пришло к тому решению, которое предлагал в своем “Скромном предложении” великий ирландец, тем самым легко и просто решив проблему питания. А во-вторых, вожди племени испокон веков использовали любой мало-мальски значительный повод для проведения церемоний жертвоприношения, после которых численность населения острова несколько сокращалась. Излишне говорить, что наличие большого количества “подручного материала” привело к бытованию на острове столь оригинальных способов прерывания жизни, что их не постыдился бы включить в свои изумительные труды гениальный маркиз.

За те полгода, что я провел среди туземцев, мне довелось стать свидетелем не менее чем полутора сотен жертвоприношений, и должен заметить, что в большинстве них в жертву приносились девушки и женщины, что позволяло поддерживать на острове вполне приемлемое соотношение полов, при котором на одного мальчика, юношу или мужчину приходилось шесть-восемь женщин разного возраста.

Следует заметить, что туземные девочки рано развиваются, почти что дети, они уже начинали иметь вид маленьких женщин, что возможно, и не совсем устроило бы европейского ценителя “маленьких нимф”, но вполне устраивало туземных мужчин. У девочек моложе двенадцати лет весь наряд составляет сплетенный из пальмовых волокон пояс, носимый на верхней части бедер, а у более старших он дополняется крохотным, размером в ладонь, фартучком, который служит не столько для прикрывания женских частей, сколько для их акцентирования. Мужчины же вообще не считают нужным скрывать свои мужские органы, довольствуясь тем, что наносят на них весьма изощренные узоры.

Возвращаясь к теме жертвоприношений, хочу рассказать об одном из них, в котором я был не только зрителем, но и, как это не странно прозвучит, и причиной.

Подойдя однажды поутру к хижине вождя, я как обычно обнаружил его сидевшим в сделанном из пальмового дерева с большим мастерством кресле, за спинкой которого стояли несколько вооруженных копьями воинов. Широкий полог предохранял его от лучей солнца, уже, несмотря на довольно ранний час, весьма жарких. Как всегда, вокруг хижины резвилось большое количество весьма юных туземок, которых я в первый свой визит к вождю, принял за его потомство, и которые, при ближайшем рассмотрении, оказались его женами и наложницами. При этом хочу заметить, лишь некоторые из них уже носили передники. Время от времени вождь подзывал к себе ту или иную девочку, и та с готовностью приступала к своим обязанностям. Как правило, вокруг кресла тут же собиралась группа ее подруг, которые веселыми криками и смехом подбадривали свою товарку, оживленно комментируя ее грациозные движения. Состав гарема довольно часто обновлялся, поскольку его обитательницы были призваны утолять не только половой, но и желудочный голод своего господина. В то время, пока мы с вождем вели непринужденную беседу, на той смеси русского и туземного языка, что был изобретен нами в процессе распития немалой части моего водочного запаса, одна из новых обитательниц гарема, что была весьма недурна собою, и хотя, судя по всему, лишь совсем недавно обзавелась фартуком, имела довольно округлые формы, расположилась у моих ног, и с большим любопытством осматривала меня и мой костюм. Это любопытство было довольно натурально, так как до сих пор ей не доводилось видеть меня вблизи. Внезапно она протянула руку в мою сторону и, показывая на то место, где у ее соплеменников гордо раскачивались органы воспроизведения, что-то быстро и настойчиво проговорила вождю.

Сказанное девочкой несказанно развеселило вождя и вызвало у него пароксизм громкого, добродушного смеха, продолжавшегося несколько минут, во время которых девочка еще несколько раз повторила свою фразу. Когда вождь отсмеялся, то, видя моё недоумевающее лицо, объяснил, что девочка удивлена тем, что не видит у меня того, что является несомненным признаком мужчины, и предложил мне, если я пожелаю, удовлетворить любопытство его новой наложницы. Не желая оставлять юную туземную прелестницу в заблуждении относительно моей принадлежности к мужскому полу, я расстегнул брюки и продемонстрировал ей эту часть своего тела. Увидев желаемое, любознательная девочка немедленно…

…

(Опущенный в публикации эпизод был сочтен не совсем подходящим для печати в общедоступном журнале. Желающие узнать подробности могут обратиться непосредственно к автору. Адресом г-на Грушина редакция располагает)…”

Прочтя этот редакторский пассаж, Двинский громко рассмеялся, решив про себя непременно, при первой же возможности посетить отважного путешественника в его поместье, дабы услышать его рассказ во всех красотах и без глупой стыдливости.

“…удовлетворенная столь убедительным доказательством моей мужественности, юная туземка стерла узкой ладонью следы крови и семени с изнанки бедер смуглых бедер, и, вернув съехавший в сторону фартучек на его законное место, нетвердой походкой отошла к прочим островитянкам, с живым интересом наблюдавшим за происходящим. Подождав, пока я приведу в порядок свою одежду, вождь с торжественным видом объявил, что это событие надлежит отметить немедленным жертвоприношением. Он отдал несколько непонятных мне распоряжений воинам, и те стремительно исчезли. Известие о предстоящем зрелище быстро распространилось по селению, и вскоре площадь перед хижиной вождя было окружена возбужденными островитянами. Когда вождь счел, что собралось достаточное количество зрителей, то он соизволил встать со своего трона и, оглядев собравшихся, указал на одного юношу и стоявшую рядом с ним молодую девушку с весьма привлекательными формами. Воины выдернули их из толпы и поставили в центре площади. Юношу повалили на землю лицом вверх, и растянули его руки и ноги, привязав их к вбитым в землю кольям. Затем к нему приблизились две старые островитянки, одна из которых держала посудину, сделанную их половинки кокосового ореха.

(Вообще, должен сказать, что эти две старухи были единственными женщинами преклонного возраста на всем острове, большинство же островитянок заканчивало свой жизненный путь гораздо раньше). Я обратил внимание, что кончики пальцев рук у них были защищены колпачками из плодов дикой акации. Бесцеремонно усевшись на юношу, старые карги приступили к своему делу: одна, крепко ухватив член молодого островитянина, сильно оттянула его вверх, а вторая принялась, доставая из посудины колючки какого-то кустарника, буквально нашпиговывать ими мужской орган. Судя по громким крикам туземца, процедура эта была чрезвычайно болезненна; впрочем его крики не находили в толпе зрителей ни малейшего сочувствия, и каждый новый вопль вызывал у собравшихся лишь взрыв веселого смеха. Наконец старые ведьмы закончили свое дело и, поднявшись с измученного юноши, отошли в сторону. Всё произошедшее было довольно забавно, но мне была не совсем ясна роль отобранной девушки.

Пока я предавался предположениям, яд, содержавшийся в колючках, начал свое действие. Член распятого на земле островитянина стал быстро распухать и напрягаться, пока вскоре не вырос до размеров моего предплечья и не встал совершенно вертикально. Торчавшие из него во все стороны концы колючек придавали органу молодого туземца вид, схожий с некоторыми видами мексиканских кактусов…”

– Замечательный образец токсического приапизма, – подумал, прочитав это описание Двинский, и увлеченно продолжил чтение.

“…Судя по напряженному ожиданию, охватившему зрителей, теперь должна была начаться главная часть церемонии. Два воина подвели к распростертому на земле юноше выбранную вождем молодую островитянку. Сильнейший ужас изобразился на лице туземки, увидевшей, во что превратился мужской орган юноши. Полуоткрытый рот испустил протяжное выдыхание, глаза широко раскрылись, потом редко и конвульсивно заморгали, руки судорожно ухватились за мужчин, межу тем как ноги отказывались ей служить. Судя по радостному шуму, зрители были полностью довольны произведенным эффектом.

Пока островитянка цеплялась руками за стоявших по бокам воинов, те подхватили ее под бедра, и, подняв над устремленным вверх “кактусом”, вознамерились совокупить жертвы. Надо заметить, что в его нынешних размерах член юноши и без того было не просто просунуть в узкую щель, а торчавшие колючки делали эту задачу почти невыполнимой. Но тут, на подмогу островитянке пришли всё те же старые ведьмы, которые, безжалостно растянув в стороны нежную плоть, максимально расширили отверстие, и воинам удалось пропихнуть верхнюю часть колючего члена внутрь девушки. Вопль, который издала несчастная, наверное, был слышан на другом конце острова. Тем временем, старухи, нажимая на плечи девушки, сдвигали ее все ниже и ниже по орудию пытки. Тела молодых туземцев корчились в мучительном соитии, вопли слились в один не прекращаемый крик. Когда большая часть члена исчезла внутри окровавленной и на глазах распухающей щели, воины, стали мерно то приподнимать девушку на страшном живом колу, то вновь опускать, имитируя совокупительные движения. Если та или иная жертва теряла сознание от боли, то одна из старух подносила к ее лицу горсть растертых листьев, обладавших запахом, по резкости превосходившим запах нашатыря, и когда он или она приходили в себя, всё начиналось снова. Наконец, примерно через полчаса после начала жертвоприношения, несчастные перестали подавать признаки жизни. Жертвы оставались соединенными до самой ночи, а на закате их раздувшиеся тела были выпотрошены, разрублены на куски и зажарены на праздничном костре. Судя по тому, что происходило в течение всей следующей ночи, человеческое мясо, пропитанное ядовитым соком неведомого мне кустарника, под действием высокой температуры в процессе жаренья приобретало свойства сильнейшего афродизиака, и в селении не осталось ни одного туземца или туземки, независимо от возраста тем или иным образом не вовлеченных в общую безудержную оргию…”

Двинский отложил журнал, и задумался. Он понимал, чем этот фрагмент записок Грушина привлек внимание доктора.

В этих, казалось, на первый взгляд, не столь уж серьезных записках таился всегда волновавший людей вопрос: нужно ли для человеческого счастья все это знание, наука, прогресс, свет и благо для всех? Нужно ли во имя этого разрушать созданное для блаженства человека великое, блаженное незнание или – да здравствует счастливый, незнающий, не мыслящий мир, в котором – только радость жизни и нет ужаса смерти, а потому нет и ужасного бессмыслия, нет пустоты, гасящей радость в сердце человека, ввергающей его в непостижимое томление духа?

Двинский поднялся с кресла, ощущая как спокойно у него на сердце, как радостно он ждет того, что должно завтра случиться здесь, в этих стенах…

II

…История преступления семнадцатилетней Нины Зориной была проста, но от того не менее печальна. Ею был чрезвычайно увлечен один лихой драгунский офицер. Нина отвечала ему пылкой взаимностью, но словно не желая понять того, чего ждал от нее мужчина, при встречах, бывших весьма страстными, дозволяла ему всё, кроме телесной близости. Офицер, раздосадованный такой холодностью, скоро сошелся с молодой вдовой Раисой Николаевной Милиной, с радостью позволившей ему сорвать ежели не цветок ее невинности, то целый букет роскошных цветов наслаждения. Узнавшая об этом Нина обратила свой гнев не на изменившего ей мужчину, поскольку сама инстинктивно ощущала некоторую свою виноватость перед ним, а на счастливую соперницу. Одержимая желанием мести, она подстерегла ничего не подозревавшую женщину у дверей дома, где жил изменник, и, достав из муфты купленный накануне дамский браунинг, выстрелила в Милину, затем хотела застрелиться, но оружие дало осечку, а набежавшие на выстрел люди, разоружив Нину, скрутили ей руки ее же разорванной шалью, и отвели в полицейский участок. Пуля, выпущенная почти не целясь, по роковой случайности, попала Раисе Николаевне в горло, и несчастная захлебнулась кровью.

Все то время, пока шло следствие, Нина находилась в таком лихорадочном возбуждении, что врачи опасались за ее рассудок, но, по объявлении ей смертного приговора, внезапно успокоилась, а, будучи переведена в тюрьму для смертниц, сделалась даже весела и охотно принимала участие в занятиях своих подруг по несчастью. Поскольку согласно постановления Святейшего Синода девственницы не могли быть предаваемы смертной казни, доктор Горецкий хирургическим путем дефлорировал Нину, совершив то, в чем она отказывала своему возлюбленному…

…Двинский отложил лист документа и бросил взгляд на циферблат больших, в виде знаменитой башни Большого Бена, напольных часов, и понял, что до начала экзекуции остался ровно один час. Он знал, что сейчас доктор Горецкий проводит над Ниной не совсем приятную для женской стыдливости, но необходимую для предстоящего события, процедуру принудительного очищения кишечника. По вполне понятным причинам, влияние которых проницательный доктор заметил на снимках, сделанных Двинским, Дмитрий с удовольствием ассистировал при этих процедурах, получая большое удовольствие от вида трогательно обнаженных, беззащитных перед хищно нацеленным наконечником большого клистира, женских задов.

– Пора! – сказал сам себе Двинский, и, сунув в карман сюртука вынутую из стойки пробирку и присовокупив к ней ленточку пластыря, бодро отправился в залу, где должно было свершиться правосудие над Ниной Зориной. Зала была заполнена лучами солнца, струившимися в большие окна, за которыми с веселой пышностью зеленели ветви яблонь. Впрочем, размерами помещение ненамного превосходило уютный кабинет доктора, поскольку Его Превосходительство господин Неров, начальник тюрьмы и главный распорядитель экзекуций, старался, если не было особого распоряжения, обставлять происходящее с домашней простотой, избегая излишней пафосности.

Посреди залы стояло, крепко привинченное к полу из толстых дубовых досок, кресло с высокой узкой спинкой, на первый взгляд – одно из тех старинных кресел, что стоят во многих небогатых поместьях. Но, подойдя ближе, вы замечали странное, похожее по форме на римскую пятерку, крайне неудобное сидение, острый концом сопряженное со спинкой кресла, в которой, примерно на высоте шеи сидящего человека было проделано неширокое отверстие с гладко окатанными краями, из которого торчала большая часть кольца толстой, колючей веревки, и ремни, висевшие со всех сторон, на подлокотниках, на спинке и на ножках, а, обойдя кресло сзади, можно было видеть незатейливое, но весьма надежное воротное устройство, которое, перекручивая веревочное кольцо, постепенно притягивало его к спинке. Это открытие даже у самого неискушенного человека должно было не оставить никаких сомнений относительно предназначения этого странного кресла, а тот, кто хотя бы раз наблюдал кресло для удушения в деле, восторженно рассказывал об его эффективности.

– Веревка: вервие простое… – улыбнулся Двинский, у него не возникало вопроса, для чего нужны все эти ремни и ворот, и для чего в сидение вделан горделиво торчащий вверх гладкий деревянный штырь, своими размерами и формой схожий с напрягшимся перед любовным актом мужским органом. Дмитрий вспомнил, как впервые увидел подобные штыри на экзекуции сестер Гринберг, правда, там они предназначались не столько для фиксации казнимых, сколько для ритуального соития. Здесь же маленькая опорная площадка заставляла приговоренную плотно прижиматься к спинке кресла, а введенный в заднее отверстие штырь помогал ремням удерживать ее, не позволяя соскользнуть с сидения.

Дверь в залу отворилась, пропустив двух служителей, которым предстояло сегодня ассистировать Двинскому. Приветливо поздоровавшись, они деловито принялись осматривать кресло, сверяя высоту спинки с записанными на листе цифрами.

– Денис Андреевич вам, Дмитрий Павлович, просил пожелание удачи передать, – сообщил, подняв голову от фиксирующей высоту спинки струбцины, один из служителей.

– А он сам разве присутствовать не будет? – спросил Двинский, с внутренним трепетом представляя, каково ему будет работать под взглядом опытного экзекутора, чье мастерство искренне восхищало его.

Служители дружно рассмеялись.

– Да нет, Дмитрий Павлович, они сказали, что вы отлично справитесь, а его присутствие вас только отвлекать будет, – ответил второй служитель, старательно смазывавший вазелином округлый конец деревянного стержня.

Двинский облегченно вздохнул.

– Ну, вот, Дмитрий Павлович, все в полной готовности, – обратился к Двинскому первый служитель.

– Спасибо! – с чувством ответил Дмитрий, чувствуя, что ему передалась уверенность опытных мастеров, что все пройдет, как положено.

– Вы, Дмитрий Павлович, с самого начала у кресла-то не стойте, – посоветовал ассистент. – А то некоторые впечатлительные дамы пугаются, когда сразу исполнителя видят.

Двинский благодарно кивнул, и, отойдя к стене залы, сел на один из стоявших там стульев.

Дверь снова распахнулась, раздались шаги нескольких людей и в залу вошел Его Превосходительство Глеб Порфирьевич Неров, за которым следовал доктор Горецкий, приветливо кивнувший Двинскому. Несколько секунд четырехугольник двери оставался пустым, но вот за ним обозначилось некоторое движение, и в залу вступили два служителя, которые вели под руки молодую женщину среднего роста, в темно сером тюремном платье и мягких туфлях на босу ногу. Это была осужденная Нина Зорина. На ее слегка осунувшемся тонком лице светились большие, чуть оттушеванные бледностью глаза. Густые темно русые волосы, разделенные ровным пробором, были собраны в две косы, тугими спиралями уложенными на висках. Пальцы тонких рук были сцеплены за спиной, отчего под лифом угадывались ее приподнятые груди. Бодро ступив в залу, осужденная на секунду замешкалась от яркого света, ослепившего ее после мягкого свечения в коридоре, но тут к ней быстро подошли ассистенты Двинского и подвели к отдельно стоящему стулу. Один из мужчин что-то негромко сказал молодой женщине, и та, кивнув головой, стала аккуратно расстегивать агатовые пуговицы на лифе платья. Когда все шесть пуговиц были расстегнуты, Зорина грациозным движением освободила от платья чуть прикрытые тонкой рубашкой плечи и грудь, слегка наклонившись, сдвинула темную ткань со стройных бедер, и та со слабым шорохом опала к ее ногам. Женщина быстрыми движениями нога об ногу сбросила ботинки и теперь оставалась в короткой, едва прикрывавшей бедра, рубашонке и трогательных кружевных панталонах, не доходивших до круглых колен.

Зорина почувствовала устремленные на нее взгляды семерых мужчин, и острое чувство обнаженности появилось во всем ее теле, но это чувство было свежо и чисто. В этих мужских взглядах не было того противного, что она чувствовала, когда смотрели на нее глаза других мужчин, даже и не говоривших о своих главных желаниях. Нине было стыдно, но хорошим, кружащим голову, как вино, стыдом. Она наклонилась, подняв с пола платье, старательно расправила его на спинке стула, и одним взмахом рук освободилась от рубашки, легким облачком упавший поверх серого платья. Выпрямившись, Зорина нерешительно взялась за концы удерживающей панталоны бледно розовой ленты, чувствуя, как по ее голому телу, нежно грея, движутся пятна солнечного света, и это было приятно, и волновало, как запретное наслаждение. Все ее тело, от круглых плеч до розовых пальцев на ногах напряглось упругим и свежим напряжением, как после купания в студеной прозрачной воде. И словно ей захотелось еще большего стыда, она, решительно распустив розовый бант, дала панталонам свободно упасть, и, перешагнув через кружевной островок на полу, стала перед ожидавшими ее мужчинами совершенно нагой. Наступило короткое молчание, Все формальности были выполнены, и теперь оставалось только одно, последнее дело, ради которого собрались здесь, в этом наполненном светом помещении, семеро мужчин в строгих черных костюмах и одна обнаженная молодая женщина.

Ассистенты Двинского подошли к Нине и, взяв ее под руки, подвели к стоявшему в ожидании креслу. Когда Зорина поняла, что ей надо будет усесться на деревянный штырь, ее охватило такое смущение, что у нее покраснела даже спина, но, быстро справившись с собой, она повернулась, и, разведя руками половинки своего зада, осторожно опустилась на сидение, лишь чуть вздрогнув, когда деревянный стержень проник в нее. Было заметно, что ей неудобно на маленьком сидении, но служители уже хлопотали вокруг нее, и ремни стали ловко и прочно охватывать ее руки и ноги, заботясь об ее удобстве. Не прошло и минуты, как тело Зориной оказалось плотно притянутым к креслу. Два ремня охватывали ее широко разведенные бедра, еще два – икры, третья пара легла на руки, прижав их к подлокотникам, а последний, седьмой ремень, проходя под грудью, крепко удерживал ее у спинки кресла, ни давая отклониться в сторону.

Двинский, с замиранием сердца следивший за происходящим, понял, что настала его очередь. Твердым шагом он подошел к креслу и встретился взглядом с глазами Нины. В глазах молодой женщины не было страха, а было какое-то детское удивление и непонимание, что и зачем эти люди делают с ее телом. Двинский поспешно опустился на корточки, достал из кармана приготовленную пробирку, и, раздвинув покрытый короткими рыжеватыми волосами женский вход, осторожно просунул в неширокое отверстие горлышко пробирки, слыша как над его головой прошелестел слабый женский “ах!”. Двинский сосредоточенно обернул пробирку ленточкой пластыря, прилепив ее концы к гладкой коже женских ляжек. Он теперь всегда пользовался водостойким пластырем, после того недавнего случая, когда, при очередном замере влагалищных выделений, у поднятой на виселицу женщины началось такое обильное потоотделение, что пластырь отклеился, и Дмитрию пришлось, кинувшись на эшафот, удерживать выпадающую пробирку между указательным и средним пальцами руки, прижимая ладонь к промежности повешенной, пока не утихли последние содрогания.

Закончив внизу, Двинский выпрямился, и, зайдя сбоку, быстрым движением набросил на шею Зориной пропущенную через отверстие в спинке часть веревочного кольца. Толстая веревка только легла женщине над грудями, обрисовав линию скромного декольте, а Двинский уже поворачивал рычаг ворота, подтягивая толстую, колючую удавку под Нинин подбородок. Первые витки веревки, еще не встретившей сопротивления человеческой плоти легли легко. Двинский остановившись, посмотрел на Нерова, ожидая знака. Вдруг он услышал слабый шепот. Ему сначала показалось, что он ослышался, но шепот повторился, и Двинский понял, что говорила Нина. “Поцелуйте меня, пожалуйста…” Двинский испытал легкое замешательство, чувствуя, как начинают пунцоветь его щеки, и вдруг, решительно наклонившись, коснулся своими губами губ Нины, уловив их ответное трепетание.

Выпрямившись, Дмитрий вновь посмотрел на Нерова, и к своему удивлению, увидел в его глазах одобрение своему поступку. Неров слегка качнул головой. Это был знак. Двинский решительно повернул рукоятку ворота, затягивая веревку на горле Зориной. Раздался слабый вскрик, оборвавшийся хрипением. Двинский взглянул на Нину и увидел, что ее тело судорожно дрожит и бьется. Движения были мелки, но по судорожности дрожи, по натянувшимся ремням было понятно, что усилия этой хрупкой женщины невероятны. Двинский повернул ворот снова, видя, как глубоко врезается веревка в женскую плоть. Лицо Зориной посинело, меж синих губ показались синевато-белые зубы, в уголках рта закипела розоватая слюнная пена, каплями стекавшая по подбородку на голую, с напрягшимися сосками, содрогающуюся в жалких попытках вдоха, грудь. Те крохи воздуха, что женщине еще удавалось захватить полураздавленным горлом, раздирали ее легкие. Пальцы притянутых к креслу рук судорожно мяли и рвали невидимую ткань. Опустив глаза вниз, Двинский увидел, что на дно торчащей из-под дергающегося женского живота пробирки сбегают редкие белесые капли. Дмитрий вновь повернул рукоять ворота, ощущая, как дрожит от напряжения скрученная веревка.

Внезапно хрипение резко оборвалось, и все тело удавленной женщины жутко и непоправимо обмякло, словно кто-то выдернул из нее весь костяк. Распухшая темная голова завалилась набок, еще недавно блестевшие жизнью глаза остановились и помутнели. “Кончено… Всё…” – с облегчением подумал Двинский.

Тело, что минуту назад было живой, полной сил Ниной Зориной, больше не шевелилось, и от него уже распространялось молчание смерти.

Двинский чувствовал страшную усталость во всем теле, словно ему пришлось долго и тяжело подниматься на высокую гору, но, подобно человеку, покорившему ранее недоступную вершину, он ощущал неизъяснимое счастье преодоления и хорошо и правильно сделанного дела. Сквозь окружавшее его сияние горних высей он слышал спокойный голос доктора, подтверждавшего, что осужденная Нина Зорина мертва, чувствовал, как все жмут ему руки, поздравляя с первой самостоятельной казнью, и душа его пела, смеялась и плакала…