Русская Аркадия История шестая. Сорная трава. Из книги Секс истории

Листва пахла зноем. Жаркий воздух волнами катился над землей, изнемогавшей в муках августовского плодородия. По дороге, вдоль ржаного поля, в облаке пыли скакали два десятка верховых, весь вид которых показывал, что они не просто едут, преодолевая некое расстояние, а спешат к какой-то важной цели. За верховыми поспешала телега, потряхивавшая своим содержимым. Когда телега выехала из тени деревьев, солнце с любопытством взглянуло на нее, и тут же испуганно поспешило закрыться легким облаком. В телеге рядком, один подле другого, кто лицом, а кто спиной вверх, лежало пять трупов. Чернота волос и смуглость тел выдавали в них цыган, все пятеро были наги, причем штаны их были не сняты, а позорно спущены до колен, открывая смуглые поджарые зады, и гнезда смоляных волос, в которых подрагивали при каждом толчке телеги покрытые засохшей кровью обрубки. На незряче уставившихся в небо лицах застыло выражение невыносимого страха и боли. Вот рожь обрезалась широкой полосой тополей, и всадники въехали в казавшуюся бесконечной широкую равнину, заросшую бурьяном, молочаем и дикой коноплей. Солнце, успокоившееся за облаком, вышло и вновь в полную силу обрушило свой жар на землю.

Передний верховой, статный мужчина лет тридцати пяти, натянул поводья, привстал на стременах и из-под руки взглянул вперед. Там, на грани взгляда видна была цель – пяток шатров цыганского табора. Заметно было, что в таборе непривычно тихо, зато неподалеку от него шла бойкая работа, и оттуда скакал навстречу верховым, быстро увеличиваясь в размерах, всадник. Вот он поравнялся с передним верховым и, остановив лошадь, торопливо сдернул с головы картуз.

– Ну, Тимоха, докладывай, – вытирая запыленное лицо платком, сказал первый всадник.

– Всё как вы приказали, барин, – ответил подъехавший с чувством гордости. – Обложили – мышь не проскочит… Спервоначалу, как нас увидали, так некоторые бежать кинулись, да мы их нагайками назад в табор загнали. Как увидели, что мы столбы с перекладиной ладим, – завыли, ну мы пару раз над шатрами пальнули – теперь смирно сидят.

– А вожак там? – спросил верховой, коему уже пора расстаться со своей безымянностью, тем более что человек этот читателю давно знаком. Верховой этот, возглавлявший отряд, был Дмитрий Филиппович Грушин, помещик ***ской губернии, не далее как три месяца вернувшийся из своего отчаянного путешествия на острова Тихого океана.

– Там, – закивал головой Тимоха, – у потухшего костра сидит и во-от-такущую трубку курит.

– Ну, тогда – с Богом… – Дмитрий Филиппович хлестнул каракового Лорда и поскакал в сторону шатров. Следом двинулись остальные всадники и телега.

Тимоха не соврал – табор был обложен надежно по кругу тремя десятками стрелков, вооруженных отнюдь не охотничьими ружьями, а кавалерийскими карабинами английского производства, проскочить через эту ощетинившуюся воронеными стволами цепь не мог ни конный, ни пеший.

Пятеро мужиков с топорами и лопатами стояли в ожидании у свежепоставленной виселицы о двух столбах. Неподалеку на траве лежало недлинное бревно

Дмитрий Филиппович не спеша подъехал к цепи стрелков.

– Эй, ромалэ! – крикнул он в ту сторону, где между шатров, у кострища, сидел на деревянном обрубке старый цыган, одетый в широкие штаны и чекмень на голое тело. Сидел и дымил черной трубкой. Услышав голос подъехавшего, он медленно повернул голову.

– Выходи, говорить будем! – вновь крикнул Грушин.

Старый цыган с достоинством поднялся со своего сидения и неспешно подошел почти вплотную к всаднику, не обращая внимания на повернувшиеся в его сторону несколько стволов.

– Ну, что, старый черт, – беззлобно начал Грушин, – твои сыновья сегодня ночью хотели моих коней украсть, да сами в сеть попались. А я конокрадов не люблю, и суд у меня над ними скорый и суровый. Отдал я воров коновалам, вот они их и охолостили, да видать, некрепки оказались твои жеребцы – и ночи не прошло, как околели. Забирай!

Дмитрий Филиппович показал нагайкой в сторону страшной телеги.

Вожак лишь чуть повернул голову к телеге и, вынув изо рта трубку, хрипло сказал:

– Что сыновья мои свои головы сложили, про то невесткам моим лесовик знак дал, когда они ночью нагишом с мужними рубашками в лес гадать ходили.

– Это что ж за знак такой? – усмехнулся Грушин.

– А такой, что коль услышат цыганки в шуме леса песни цыганские, то значит – с удачей вернутся мужья, коль лай собачий – то с пустыми руками, а коль выстрелы раздадутся, то беда лютая – погоня да смерть ждет.

– Эк у тебя складно все выходит, – покачал головой Дмитрий Филиппович. – А коль знали, то, что ж ночью-то не снялись и не ушли?

– Ждали, – коротко ответил старый цыган.

– Что ж, цыган, – вздохнул Грушин, – красиво ты мне про гаданье рассказал, послушай и ты меня. Вон за тополями – мои ржи, все колосья ровны и крепки, один повыше, другой пониже, один потяжелее, другой полегче, но каждый в общий сноп на хлеб да иную пользу годен. А вот здесь – травы сорные, молочай да бурьян растут – ни на что не годные, и, коль начинает сорная трава мое поле портить, хлеб мой травить – то я изничтожаю ее до самого последнего корешка. Вот и ваше племя, как та сорная трава, от которой пользы нет, а одна отрава. И не будет твоему племени от меня ни пощады, ни милости! Кончай его, братцы!

Несколько всадников из отряда, спешившихся во время разговора, навалились на вожака табора, скрутив веревками, потащили к виселице, и через минуту тело старого цыгана, поднятое над землей в петле, содрогалось в смертных конвульсиях.

Тем временем стрелки, ринувшись в шатры, уже выволакивали из них отчаянно вопящих людей. Силы были неравны, и вскоре всё немногочисленное население табора, скрученное по рукам и ногам, бессильно барахталось в пыли. Это были разновозрастные цыганята и пятеро невесток вожака, сумевших таки пометить ногтями лица нескольких стрелков. Две женщины вышли сами, дали связать себя без сопротивления, и теперь молча и гордо стояли отдельно с заведенными за спину стянутыми руками. Это были самая старая и самая молодая из женщин – жена вожака, дородная усатая цыганка с неохватной грудью, и его единственная дочь, девушка лет пятнадцати с черными, как вороново крыло, волосами до пояса и сверкающими, как черные алмазы, глазами.

Грушин махнул рукой, и мужики, выдергивая цыганят из голосящей кучи, оттащили их в сторону от матерей, и аккуратно пристроили головами на уложенное в траву бревно.

Стрелки распутали цыганкам ноги и подтащили к телеге, чтоб те полюбовались на своих мертвых мужей.

Увидев изуродованные тела, цыганки завыли.

– Не горюйте, красавицы, – сказал Дмитрий Филиппович, – а лучше спляшите нам в последний раз!

В ту же минуту к одуревшим от ужаса цыганкам подскочили двое из отряда и ловко обкрутили ременным арканом шеи всех пятерых, связав их в одну страшную цепочку. Концы аркана привязали к лукам седел двух лошадей. Всадники хлестнули лошадей нагайками, те рванули, аркан натянулся, перетягивая цыганские шеи, женщины задергались, подкидывая коленями пестрые юбки, крепкие пятки застучали о землю. Лошади рванули еще раз и стали. Цыганки повалились друг на друга. Растрепанный ворох из пестрых тряпок, бесстыдно обнажившихся ног, и посинелых лиц не шевелился.

– Не слишком веселые, быстро отплясались! – усмехнулся Дмитрий Филиппович.

Тем временем мужики с топорами сноровисто, короткими замахами, как обрубают сучья у поваленного дерева, ссекли головы цыганятам, обильно залив красным серую от зноя траву.

– Ну, старая, – Грушин подъехал к цыганской Ниобее, стоявшей недвижимо, словно и впрямь окаменела,– как ты умереть желаешь? В петле, от топора или от пули?

Та подняла на него темное лицо.

– От пули, красавец… Только прошу тебя, пусть меня в степи, подальше от табора застрелят…

Грушин кивнул головой:

– Ладно, – и показал на троих стрелков, – они тебе помогут.

Старая цыганка величественно, чуть колыша широкими юбками, медленно пошла в степь. Трое стрелков следовали за ней.

Тем временем спешившие всадники обстоятельно крушили шатры, предварительно вытащив из них все, имевшее маломальскую ценность.

– Ой, чё нашел! ¬– раздался вдруг среди шума разрушения торжествующий голос Тимохи, и он вылез из шатра, держа в руках голого младенца.

– Вот, смотрите, барин – девка! – Тимоха широко развел ножки плачущего ребенка. – Барин, дозвольте…

– Не дозволю, – коротко ответил Грушин, погасив в глазах Тимохи похотливую искру. – Головой за целость отвечаешь. Я ее митрополиту Алексию в дар преподнесу, он до таких подарков большой охотник.

В этот момент в той стороне, куда ушла старая цыганка и трое стрелков, слаженно треснули три выстрела. Грушин усмехнулся, снял фуражку и отер лоб платком. Вдруг вдалеке раздались крики и вразброд захлопали карабины.

– Что за черт? – удивился Дмитрий Филиппович.

Когда вернулись смущенные стрелки, всё объяснилось.

– Когда мы по старухе пальнули, – рассказал один из стрелков, – она чуток еще постояла, словно в ней не три пули сидели, потом медленно так на землю опустилась, и на бок легла. Ну, решил я проверить, – кончилась или нет, еще до старухи не дошел, а у нее из-под юбок пацаненок выскочил, и как заяц – в степь. Чуть не ушел…

– Вот, хитрый народ! – хмыкнул Грушин и легко соскочил с коня.

– И как это у такого старого хрена, такая красавица родилась? – удивлено спросил он, глядя на стоявшую перед ним юную цыганку, в лице которой не было ни кровинки, а глаза готовы были прожечь насквозь. – Как звать-то тебя, а, цыганочка?

Цыганка молчала.

– Ну, не хочешь говорить, и не надо… А вот задам я тебе, Безымянка, задачку. Хотели твои братья у меня дюжину коней из конюшни украсть. А каждый мой конь десятка таких, как они, стоит. Сколько получается?

Цыганка молчала.

– Не знаешь… – сказал Грушин, – и то правда, зачем такой красавице – арифметика? А получается – сто двадцать. Теперь сочтем тех, кто расплатился: братья твои старшие и их жены – десять, мать твоя и пацаненок, что под юбками хоронился – двенадцать, племянница малолетняя – уже чертова дюжина получается, отец твой повешенный и племянники обезглавленные – всего двадцать человек насчиталось. За скольких тебе расплачиваться придется?

Цыганка молчала.

– Не знаешь… – вздохнул Грушин, – сотня в итоге получается… А хоть вы, цыганки, и мастерицы когтями рожи драть, а все же нет у вас не то что сотни, а и девяти жизней, как у кошки. А расплачиваться-то – надо. Как же быть?

Цыганка молчала.

– Ну, ты мне совсем помочь не хочешь… – печально сказал Дмитрий Филиппович. – Придется мне самому решать… Но прежде, чем я свое решение скажу, коль Безымянка у нас молчаливая, как цветок, то сделайте-ка мне, братцы из нее – бутон розы!

По слову Грушина выполнять его приказ кинулось несколько человек. Руки юной цыганки освободили от веревок, и снова связали за запястья высоко поднятыми над головой, следом задрали юбки, собрали их в жгут и закрутили той же веревкой. Цыганку, чьи очертания и взаправду теперь напоминали бутон на гибком стебле, подтащили к виселице и, перекинув веревку через перекладину, чуть приподняли над землей, рядом с уже неподвижным телом старого цыгана.

– Хороша девка! – причмокнул губами Тимоха, жадно оглядывая заголившее тело.

Грушин подошел к подвешенной цыганке.

– Вот мое решение. За оставшуюся сотню долга ты расплатишься так: пятьдесят раз – спереди и столько же – сзади, ну, а чтобы ты знала, что расчет точный, после каждого раза будешь получать один удар нагайкой между ног. Выдержишь – отпущу с миром, ну а не выдержишь – судьба…

Щиколотки пытавшейся брыкаться цыганки обкрутили веревками и, широко разведя ей ноги, привязали веревки к столбам так, что все срамные места девичьего тела были как на ладони.

– Спустите-ка её чуток пониже, – сказал Дмитрий Филиппович, прикинув на глазок, удобно ли будет принимать расплату.

– Ну, с Богом! – Грушин, расстегиваясь, приблизился к удерживаемой с двух сторон, чтоб не трепыхалась, девушке, ловко подхватил ее под гладкие ягодицы и с некоторой натугой, поскольку, как обнаружилось, цыганка была “целой”, вошел в нее. Из-под юбок раздался сдавленный визг, но Дмитрий Павлович уже мерно раскачивал висящее тело, получая долг с полным удовольствием. Наконец Грушин, сильно двинув бедрами, со стоном замер, вжимаясь в девичье тело, и резко отшатнулся. В следующее мгновение в воздухе свистнула нагайка, и первый удар упал на кровящее, подтекающее мужским семенем девичье межбедрие.

– Раз! – перекрывая истошный вопль, рвущийся из-под юбок, громко сказал Грушин, уступая место своему ловчему Тимохе, а к виселице уже подходили все новые и новые люди.

………………………………………………………………………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………………………………………………………… (98 точек)

Солнце уже касалось краем горизонта, когда последний участник, получив свою сотую часть долга, стараясь не поскользнуться на разбрякшей от крови и семени земле, отошел от виселицы, тень которой вытянулась далеко по степи. Заскорузлая от крови нагайка последний раз рванула измочаленную женскую плоть.

– Сто! – сказал чуть осипшим голосом Дмитрий Филиппович.

Цыганка не шевелилась и не издавала ни звука. Мужики отвязали веревки, и, придерживая, спустили вялое тело со сплошной раной вместо паха, на траву. Юбки, стянутые в тугой узел, разрезали, и открылось черное лицо с мертвыми глазами и черными, изгрызенными в клочья губами. Кто из получавших долг ощутил смертные содрогания цыганки, и сколькие получили долг уже с покойницы – решили не выяснять.

Мертвые тела, содрав с них одежду, развесили на виселице в назидание другим бродягам. Женщин подвесили за шеи, а их обезглавленное потомство – за ноги. Из степи притащили тела старой цыганки и ее внука, и, раздев, вздернули рядом с остальными. Остатки шатров искрошили, но жечь не стали, опасаясь запалить степь. Вскоре всадники, стрелки и мужики двинулись домой.

Телегу вновь нагрузили, но теперь уже цыганским имуществом и она, погромыхивая, медленно тянулась за верховыми. Тимоха ехал, нежно прижимая к груди сладко посапывающего младенца, а Дмитрий Филиппович, улыбаясь, думал о том, что как только он въедет в ворота усадьбы, к нему с крыльца кинется с поцелуями смуглая полинезийская девочка, которую он выкупил у вождя племени и с большими трудностями привез в Россию. Там, на затерянном в Тихом океане острове юной обитательнице гарема было уготовано судьбой или утолить гастрономические желания своего владыки, или стать жертвой на очередном жертвоприношении, до которых так охочи дикие островитяне.