Русская Аркадия История пятая. Петербургский студент (Истории про секс)

Морозным январским вечером 18** года Дмитрий Двинский, студент предвыпускного курса медицинского факультета Петербургского Университета, возвращался после лекций домой. Точнее, он ехал на извозчике туда, где в солидном трехэтажном доме ему были нанята на все время обучения большая, уютная квартира, состоявшая из гостиной, кабинета, спальни, комнаты для прислуги, просторной кухни и сверкавшей чистотой туалетной комнаты с большой чугунной ванной.

Снежный вихрь, словно поджидавший его у парадного подъезда, едва Двинский взошел на крыльцо, зло бросил ему в лицо горсть жестких снежинок. Дмитрий рассмеялся и надавил кнопку электрического звонка – технической новинки, которой могли похвастаться лишь немногие дома.

В светлой прихожей Двинский сбросил на руки швейцара шинель с бобровым воротником, и, скинув, нога об ногу, калоши, взбежал по широкой лестнице на второй этаж.

Едва он отворил дверь, как на него налетел новый вихрь, но не колющего снега, а быстрых и нежных поцелуев. Юная женщина, обнимавшая и целовавшая Дмитрия, звонко смеялась в кратких перерывах между поцелуями. Ярко голубые глаза светились радостью и восторгом. Ладное гибкое тело, одетое в голубое, под цвет глаз, домашнее платье, пахло дивным ароматом женщины, не отравленной помадами, румянами, духами, пудрами.

Захваченный этим вихрем любви, Двинский тоже рассмеялся, подхватил красавицу на руки, и, чувствуя у самого сердца волнующее тепло, понес в гостиную.

Едва он опустился с нежной ношей в обтянутое бархатом кресло, как она стремительно вскочила с его колен и, огорченно хлопнув себя по щекам, воскликнула:

– Какая же я глупая! Вы же устали и голодны!

Двинский улыбнулся.

– Не беспокойся, Танюша, я поужинал в кухмистерской при университете. А вот от чая – не откажусь.

Танюша, гремя накрахмаленной нижней юбкой, так стремительно унеслась на кухню, что ветер колыхнул светлые волосы Дмитрия. Их он унаследовал от своей матери, как и тонкую, нежно белую кожу лица, которая в минуты сильного душевного волнения быстро заливалась краской, что обличало в Двинском прямую и неиспорченную натуру.

Слушая доносившийся из кухни звонкий голос Тани, отдававшей распоряжения кухарке, Двинский думал, как быстро и прочно вошла в его жизнь эта юная женщина, бывшая почти ребенком в момент их первой встречи в родовом имении Двинских.

С той, самой их первой, памятной обоим ночи, Таней было решено, что из всех людей Дмитрий Двинский выше, умнее, чище и благороднее всех, и что с того мгновения все ее дела, все движения души должны быть направлены на то, чтобы делать то, что он любит, что бы это ни было, и как бы трудно это не было.

С благодарной нежностью Дмитрий думал о своей матери, сразу понявший и принявшей душевное тяготение двух молодых людей друг к другу и сделавшей все, чтобы ничто не могло помешать их любви.

Когда Дмитрий, уезжая в Петербург, садился в коляску, чтобы отправиться на станцию, то в ней уже сидела радостно взволнованная почти до обморока Таня, и едва в вагоне затворились за ними двери купе, как они, задыхаясь от желания, бросились в объятия друг к другу и не размыкали их до самого Петербурга.

В Петербурге она освоилась очень быстро, город не развратил ее, а пытливая натура нашла много новой духовной пищи. Дмитрий, поначалу шутя, а потом серьезно, занялся ее образованием. Она удивительно быстро выучилась читать и писать и вскоре перешла от чтения «народных книг» к серьезной литературе.

Рассказы Двинского об университете, особенно об анатомическом театре, поначалу пугавшие ее, стали ей интересны и неожиданно легко усвоив латинские термины, она с охотой помогала ему готовиться к занятиям. В доме она незаметно и тихо поддерживала чистоту, порядок и изящество. Догадываясь о его отношениях с Александрой Хрипуновой, она не только не выказывала никакой ревности, но и, узнав, что та вновь забеременела, искренне радовалась тому. На вещи и людей Таня смотрела только его глазами, она чувствовала всякий оттенок его настроения и поступала соответственно того, усиливая его радости и умеряя огорчения.

Размышления Дмитрия были прерваны появлением торжественной процессии, состоявшей из кухарки с пышущим паром самоваром в руках, и Тани, несший большой поднос с чайным антуражем и румяной сдобой.

Вскоре Двинский, уже переодетый в бухарский халат, с наслаждением пил ароматный, темного золота чай, слушая Танины рассказы о прошедшем дне. Внешне непритязательные события в устах Тани преображались, наполняясь особым значением, которое заключалось в тех трогательных мелочах, которые были важны и понятны только им двоим. Голос Тани звучал все тише и тише, и Дмитрий, подняв голову, увидел широко открытые, потемневшие от желания глаза Тани. Не отрывая глаз от Таниного лица, Двинский поднялся со стула, шагнул к ней, подхватил на руки и понес в спальню.

В спальне, освещенной одинокой свечой, стоящей на маленьком прикроватном столике, Таня, зная, что Двинскому нравится наблюдать, как она раздевается, расстегнула крючки на платье, и, спустив с плеч, столкала его к ногам, за платьем с сухим шумом упала нижняя юбка. Оставшись в короткой рубашонке и чулках, она переступила через ворох одежды, села на постель, и, приподняв сначала левую, а затем правую ногу, аккуратно скатала с них чулки, открыв округлые икры и маленькие розовые ступни. Большой белой бабочкой вспорхнула вверх рубашка и нагая Таня, чуть подрагивая всем телом, вытянулась на животе в нетерпеливом ожидании.

В углу спальни, в высокой фарфоровой вазе, стоял букет из гладких и длинных ивовых прутьев. Двинский вытянул один из них, слегка покачал им, проверяя гибкость и подошел к лежащей. Розга свистнула в воздухе, заставив метнуться огонек свечи, и опустилась на Танин зад, прочертив рядом с треугольником родинок быстро багровеющую полосу. Танины пальцы стиснули ткань простыни.

– Ми-тя… ми-лый… – выдохнула она.

Двинский взмахнул снова. Прут со свистом лег поперек призывно белевших в полумраке ягодиц. Двинский ударил еще, и еще, и еще. Танино тело вздрагивало, подчиняясь ритму ударов, ступни ног чуть приподнимались и падали при каждом ударе.

Вдруг Таня содрогнулась сильно и вскрикнула в голос, ее голова бессильно упала на подушку.

Двинский отбросил розгу и упал на колени возле постели, покрывая поцелуями следы от ударов, нанесенные его рукой. Танина рука нашарила его голову и зарылась пальцами в волосы.

Митя сорвал с себя халат и, рухнув на Таню, прижался бедрами к ее обжигающим ягодицам. Рука его скользнула под Танин живот, двинулась ниже. Он почувствовал как завлажнела его ладонь, коснувшись куста волос между бедер. Дмитрий провел влажной рукой по разделившему упругий женский зад жаркому ущелью, призывно раскрывшемуся навстречу ему. Когда Митя проник в то узкое отверстие, в которое он, по молчаливой договоренности с Таней, изливал свою страсть, женщина застонала от мучительной и сладкой боли – предвестницы острого и неповторимого наслаждения.

Получасом позже она уже спала, доверчиво прижимаясь к его плечу, а Митя, лежавший на спине, чувствовал, как ее дыхание, становившее все спокойнее и размереннее, теплыми волнами скользит по его груди. Чуть повернув голову, он пристально вглядывался в такое знакомое и такое безмерно милое лицо. Словно почувствовав Митин взгляд, Таня вздохнула и еще теснее, всем телом, прильнула к нему, заставив его задохнуться от невыразимого счастья. Осторожно, чтобы не потревожить спящую, Митя протянул руку, загасил свечу и погрузился в спокойный, безмятежный сон.

II

Яркое майское солнце заливало теплым светом университетскую аудиторию, амфитеатром сбегавшую к преподавательской кафедре.

– Итак, уважаемые коллеги, – голос профессора Черкесова, обычно наполненный весьма язвительными интонациями, сейчас звучал непривычно торжественно, – сейчас я сообщу, где вам предстоит пройти практику после окончания курса.

Сердца студентов взволнованно забились. Успешно пройденная практика означала интересную и перспективную научную работу на последнем курсе и во многом определяла тему магистерской диссертации.

Дмитрий Двинский числился среди лучших студентов медицинского факультета, но этот факт не избавлял его от волнения перед распределением на практику.

Он внимательно вслушивался, про себя отмечая, куда он сам не прочь был бы отправиться. Профессор называл имена больниц и военных госпиталей, богоугодных заведений и домов терпимости. Вызываемые студенты, получив из рук профессора лист с направлением, кто с радостным, кто с печальным видом, покидали аудиторию. Наконец в ней остались только слегка недоумевающий студент Двинский и профессор.

– Ваша курсовое исследование «Сексуальные реакции у женщин во время экзекуции», уважаемый Дмитрий Павлович, произвело на ученый совет, председателем которого я имею честь являться, весьма приятное, если не сказать больше, впечатление, – обратился маститый ученый к своему молодому коллеге. – Было решено предложить вам пройти научную практику в женской тюрьме для смертниц, с тем, чтобы вы смогли собрать более обширный материал по этой теме и, соответственно, затем развить ее в диссертационную работу.

Сердце Дмитрия учащенно забилось.

– Никандр Гаврилович! – воскликнул он, чувствуя, как краска подступает к его щекам. – Я и помыслить об этом не мог! Вы не представляете, как я вам благодарен!

– Благодарить вам, Дмитрий Павлович, следует не меня, а самого себя… Я вам могу лишь подтвердить, что давно не получал такого истинного удовольствия, как при ознакомлении с вашим трудом. А поскольку в нем еще чувствуется несколько книжное знакомство с предметом исследования, то, памятуя, что «теория суха без практики», Совет и решил предоставить вам такую возможность.

Услышав цитируемые профессором слова, Дмитрий невольно рассмеялся, и, увидев недоуменно приподнявшуюся бровь педагога, сказал:

– Вы знаете, Никандр Гаврилович, именно этими словами Гете меня напутствовал отец на участие в первом в моей жизни девьем гоне!

– Так в вашей губернии еще жива эта славная традиция? – живо заинтересовавшись, спросил профессор.

– Жива, и весьма! – ответил Двинский. – Как положено, каждый охотничий сезон с гона начинается…

– Как это прекрасно… – задумчиво произнес седовласый профессор, и, спохватившись, продолжил:

– Начальник тюремного замка – мой давний друг, Глеб Порфирьевич Неров, дивной души человек. Я ему уже отписал, и не сомневаюсь, что он встретит вас с распростертыми объятиями.

III

Все вышло по слову профессора.

Его Превосходительство оказался высоким, представительным мужчиной, с крупными и прямыми чертами породистого лица. Он радушно принял Двинского в своем просторном кабинете, встав из-за обширного, красного дерева стола, шагнул навстречу Двинскому и крепким рукопожатием засвидетельствовал встречу.

– Позвольте познакомить вас, Дмитрий Павлович, с вашим коллегой, – пророкотал Неров, подводя Дмитрия к находившемуся в кабинете невысокому мужчине лет пятидесяти с небольшой рыжеватой бородкой и чуть прищуренными добрыми глазами за стеклами круглых очков.

– Алексей Леонидович Горецкий, тюремный врач, – скромно представился тот.

Митя ахнул. Сколько часов провел он, вчитываясь в поражающие обилием уникальных наблюдений и блестящим научным анализом статьи, подписанные «доктор Ал. Горецкий»!

– Я тронут столь высокой оценкой моих статей, – сказал Горецкий, с улыбкой выслушав восторженный монолог Дмитрия, – но должен сказать, что ваше исследование, с которым меня любезно познакомил профессор Черкесов, чрезвычайно содержательно и демонстрирует тонкий анализ рассматриваемых ситуаций. Посему, мне было весьма приятно увидеть, что вы в своих исследованиях обратились к собранному мной материалу.

В разговор вступил начальник тюремного замка.

– Это вы, милостивый государь, чрезвычайно удачно сегодня попали, – сообщил он Дмитрию.– Как раз, часа не минет, должны подвергнутся экзекуции сразу пять преступниц. Так что у вас сразу появится большое поле для научной деятельности.

Митя нервно сглотнул.

– За что же их?..

– А за убийство, Дмитрий Павлович, за смертоубийство… Порешили они, кто своего мужа, кто любовника.

Митя перевел дыхание.

– И каким же способом их смерти придадут, Глеб Порфирьевич?

– Ну, зачем же я вам все удовольствие-то портить буду, – засмеялся Неров, – сами увидите. А пока вот, ознакомьтесь-ка со списком приговоренных, – и протянул Дмитрию лист бумаги. – Вон, в креслах и располагайтесь.

Двинский сел в удобное кожаное кресло, стоявшее у окна, и вгляделся в резкие буквы подчерка Нерова:

«Агафья Сушилина, 27 лет, из крестьян, лишила жизни мужа своего Петра Сушилина.

Ксения Лазарева, 31 года, из мещан, лишила жизни любовника своего Никиту Дымова

Таисия Наседкина, 29 лет, из мещан, лишила жизни мужа своего Степана Наседкина.

Любовь Турусова, 25 лет, из купечества, лишила жизни мужа своего Федора Турусова.

Серафима Рюмина 17 лет, из мещан, лишила жизни любовницу свою Софью Космачеву ».

Двинский невольно вздрогнул, представив, какие страсти скрываются за этими лаконичными строками. Отложив список, он с интересом стал осматривать уютный кабинет, заполненный книжными шкафами, за стеклами которых виднелись тисненые переплеты научных журналов и книг.

На стене позади стола висел портрет Государя, а боковую стену украшало большое полотно, изображавшее возведенную на эшафот прекрасную обнаженную женщину, на шею которой палач, чье лицо было закрыто маской, накидывал петлю. Несравнимое ни с чем мастерство, с которым были переданы все нюансы этой сцены, сразу позволяло определить автора картины – блистательного маэстро Б***.

Заметив интерес Двинского, Глеб Порфирьевич не без гордости сообщил, что сей шедевр создавался художником непосредственно здесь, в стенах этого замка, и изображает казнь княжны Верховской, злоумышлявшей, по наущению суфражисток, устроить государственный переворот.

– Пожалуй, трудно найти в мировой живописи художника, сравнимого с Б*** по мастерству изображения сцен экзекуций, – заметил Двинский. – По моему мнению, лишь великий Рубенс в «Казни королевы Брунгильды» дал столь же могучий образ.

– Ну, об изображении экзекуций вам, Дмитрий Павлович, лучше всего с Алексеем Леонидовичем разговор продолжить, – улыбнулся Неров, – ему есть, чем вас удивить…

IV

– А вот и моя научная берлога… – сказал Горецкий, вводя Дмитрия в кабинет, в убранстве которого, несмотря на довольно суровую профессию хозяина, преобладали теплые тона светлого шоколада.

– Я вижу, Алексей Леонидович, вы серьезно интересуетесь светописью, как называют это увлечение наши ревнители русского языка? – спросил Двинский, увидев стоящую в углу на штативе дорогую камеру «Монополь» с корпусом, обтянутым шагреневой материей, таинственно поблескивающую никелированными металлическими частями и мощными линзами перископического объектива.

– Мне кажется, уважаемый Дмитрий Павлович, что все-таки термин «фотография» более удобен в обращении, но вы правы – причем не просто интересуюсь, а весьма усердно практикую сие великое открытие в своей работе… – доктор встал из-за стола, и подошел к одному из шкафов.

– Вот, не соизволите ли посмотреть, – сказал он, с некоторым усилием снимая с полки объемистый фолиант. Двинский помог донести альбом до стола, и раскрыл темно-вишневого цвета кожаный переплет.

То, что предстало его глазам, заставило Митю ахнуть от изумления и восторга.

В прорези альбомных страниц, сделанных из плотного бежевого картона, были аккуратно вставлены фотографические снимки, изображавшие моменты экзекуций, проведенных в этой тюрьме. Снимки были выполнены с большим мастерством и позволяли рассмотреть все детали происходящего.

Алексей Леонидович улыбаясь, смотрел, как Двинский, с горящими от восхищения глазами, рассматривает изображения, запечатлевшие приговоренных женщин во время медицинского осмотра перед казнью, то, как они раздеваются донага, готовясь принять заслуженное наказание, и снимки самого момента казни, которые, в зависимости от типа производимых над казнимой действий, показывали различные формы умерщвления. Особенно большое впечатление на Дмитрия произвела дюжина снимков обнаженной женщины, удавливаемой «на испанский манер». Четкие снимки запечатлели все стадии экзекуции, от момента, когда молодая, полная сил женщина почувствовала на своей шее первое прикосновение толстой шершавой веревки и до той минуты, когда на ее искаженное удушьем лицо легла печать смерти.

– Это восхитительно… – потрясенно проговорил Двинский, с трудом отрываясь от альбома. – Ваш труд, Алексей Леонидович, поистине бесценен!

– Ну, это конечно далеко до творений нашего гения кисти, господина Б***, – улыбнулся доктор, – фотография имеет свои законы, а живопись – свои, но я уверен, что ее ждет великое будущее, и настанет время, поверьте мне, коллега, когда снимки экзекуции, устроенной где-нибудь в Североамериканских Штатах, менее чем через час станут доступны, скажем, жителям вашей ***ской губернии!

В дверь кабинета постучали, и на пороге появилась фигура тюремного служителя.

– Алексей Леонидович, прикажете аппарат к месту казни доставить? – обратился он к доктору.

– Однако, заговорились мы с вами, Дмитрий Павлович, – по-доброму усмехнулся Горецкий, глядя на Двинского. – Пора и к делу…

– Забирайте, любезный Григорий Васильевич, – обратился доктор к вошедшему служителю.

Тот обернулся и сделал знак рукой стоявшим за его спиной двум младшим служителям. Один из них взял со штатива камеру и осторожно вынес ее за дверь, второй, подхватив штатив, отправился за ним. Григорий Васильевич взял на себя доставку самого ценного – ящика с фотографическими пластинками.

– Однако же, Дмитрий Павлович, нехорошо заставлять прекрасных дам ждать, – рассмеялся доктор и повлек Двинского к двери кабинета.

V

Коридор вывел их в застекленную, наподобие оранжереи, пристройку, из которой был хорошо виден обнесенный высокой стеной двор, примыкавший к глухой, без окон, стороне трехэтажного здания тюрьмы. Двинский с удивлением увидел, что этот двор больше походил на уголок парка, чем на место, где должна состояться экзекуция. Идеальный «английский» газон покрывал почти всю площадь двора, вдоль боковой стены пышно зеленели несколько яблонь, под которыми были установлены покоем три скамьи. О том, что здесь должно произойти, можно было догадаться лишь по полосе чистого песка, шириной около сажени, желтой лентой тянувшейся у самой стены. В песок на равном расстоянии друг от друга были вкопаны пять столбов, высотой примерно на пол-аршина выше человеческого роста.

Под яблонями на скамьях сидела группа людей, мужчин и женщин. Женщины были одеты в аккуратные темно-серые тюремные платья, из-под которых виднелись кружевные нижние юбки, мужчины, которые, как решил Двинский, охраняли приговоренных, – в черные мундиры тюремного ведомства. Невысокая шатенка с тонкими чертами нервического лица, вслух читала книгу.

– Ну-с, Дмитрий Павлович, – бодро сказал доктор, – вот здесь мы с вами пока и обоснуемся, чтобы не обеспокоить приговоренных, а затем и в самый двор выйдем. А я вам, если желаете, о преступницах поподробнее расскажу…

– Я слушаю вас, Алексей Леонидович, с превеликим вниманием… – улыбнулся Двинский.

Собеседники подошли вплотную к застекленной стене комнаты.

– Видите вон ту брюнетку несколько дикарского типа? – спросил доктор. – Это крестьянка Агафья Сушилина. Десять лет прожила со своим мужем в согласии, троих детей родила. Да наболтали ей досужие языки, что блудит ее Петр, когда на ярмарку уезжает, она его, по возвращении, в амбаре вилами и пырнула. Да не просто, как в аффекте случается – один раз, а двадцать отверстий от зубьев на теле насчитали. Баба-то – с цыганской кровью, еле повязали ее мужики.

– А муж то, и вправду на стороне гулял? – спросил Двинский.

– Да кто же без греха…– усмехнулся доктор.

– Что мне предназначено, другой не отдавай, стало быть… – задумчиво проговорил Дмитрий. – А с детьми-то власти как поступили?

– Старшую девочку помещик на воспитание взял, а двух ее братьев – в приют при мужском монастыре отправили.

– Не в Свято-***скую обитель ли? – поинтересовался Двинский, назвав монастырь, чей детский приют пользовался большой известностью у поклонников того рода любви, которой посвящены страницы романа великого Петрония Арбитра.

– Ну, разумеется, Дмитрий Павлович! – засмеялся Горецкий, и продолжил:

– А вот другой образчик роковой любви – та, что вслух Писание читает. Ксения Лазарева. Дама, как сами изволите видеть, весьма интересная, хоть и бальзаковского возраста, а в любовниках у нее, не поверите, шестнадцатилетний гимназист был. Втемяшилось нашей петербургской Клеопатре, что не должен сей юноша более в своей жизни никому свою любовь отдавать, а потому, ежели она ему наскучит, то жизни его следует лишить. И в день расставания напоила его мадерой с мышьяком. Гимназистик три дня кровавой рвотой исходил, пока не отмучился.

– Просто наизнанку вывернутая флоберова «Маdаmе Bovary» получается, – невольно рассмеялся Двинский. – Возможно, что кто-нибудь из наших писателей и эту историю сделает всеобщим достоянием…

– Ох, уж эти мне беллетристы… – покачал головой Горецкий. – Вы читали, наверное, произведение одного популярного литератора «Рассказ о семи обезглавленных»? Ведь сколько шума наделала сия вещь! А ведь человеку знающему сейчас видно, что автор самого предмета повествования не знает, и оттого пишет сущую несуразицу да ужасы, лишь бы читателя поразить, да заставить его преступникам сочувствовать! А о том, сколь вредное влияние такая проповедь на неокрепшие умы может произвести и не задумывается!

– Совершенно согласен с вами, многоуважаемый Алексей Леонидович! – воскликнул Двинский. – И хорошо, если действительно – не задумывается, а не сочиняет свои рассказы по злому умыслу!

– А вот с Таисией Наседкиной, – указывая Двинскому на женщину астенического сложения, на чьем тонком, словно прописанном акварелью лице выделялись большие глаза, в которых сквозила искорка экзальтации, продолжил свое описание преступниц доктор, – курьезная история вышла. Заприметила она, что муж ее, Степан, перед иконой Богоматери акт рукоблудия осуществляет. Решила Таисия защитить мать Иисуса от своего мужа-нечестивца и ночью у спящего острым ножом отхватила все его мужское достоинство. Муж-то от боли проснулся, закричал, поднялась суматоха, прислуга – кто за полицией, кто за доктором кинулась, а Степан, ни тех, ни других не дожидаючись, кровью истек.

– Этот случай, как мне кажется, – сказал Двинский, – замечательно иллюстрирует мысль, высказанную великим Ницше: «К числу постоянных симптомов религиозного невроза принадлежат внезапные порывы чрезмерного сладострастия, которые затем так же внезапно превращаются в судороги покаяния».

– Да, дорогой коллега, в иные времена возможно несчастный Степан сделался бы истовым рыцарем во славу Девы и, как «рыцарь бедный», кровью начертал бы на щите девиз «AMD»…

– Ну, кровь свою во славу Богоматери он все-таки пролил! – заметил Двинский, и собеседники дружно рассмеялись.

– А вон та блондинка, из тех, чьи формы зовутся «пышными», жена, вернее, вдова купца третей гильдии Федора Турусова, убив своего мужа, можно сказать, вступилась за отвергнутых женщин…

– Как же это? – удивился Двинский.

– Зайдя однажды на склад, где хранились товары, обнаружила она своего мужа и мальчишку-ученика в столь недвусмысленной позе, что, обезумев от ревности, схватила лежавший на лавке топор, и разрубила Федору голову от затылка до лобной кости, да так, что топор лишь с превеликими усилиями удалось извлечь из черепа. Учитывая явное состояние аффекта, возможно и отделалась бы Любовь Турусова публичным бичеванием, да на ее беду, попало сие дело к Его Превосходительству Сергею Юрьевичу Бороздину, как вам вероятно известно, большому ценителю эфебовой любви, который и не замедлил вынести убийце смертный приговор. Говорят, при зачтении приговора многие дамы рыдали…

– Мне думается, Алексей Леонидович, что Его Превосходительство поступил весьма гуманно, поскольку жить с сознанием того, что ты отвергнута мужем ради любви мальчика для женской натуры нестерпимо, и смерть для нее не только искупление вины, но и спасение от нравственных мук.

– Несомненно, вы правы, Дмитрий Павлович, – согласился Горецкий. – Я же, зная Сергея Юрьевича многие года, сам нисколько не сомневаюсь, что приговор, при всей его суровости, вынесен справедливо.

Доктор вынул из жилетного кармашка часы в золотом корпусе и, откинув крышку, заметил:

– Однако, любезный Дмитрий Павлович, время к полудню. С вашего позволения, прерву я свой рассказ, чтобы запечатлеть наших героинь, – тут доктор улыбнулся, – в состоянии последней безмятежности.

С этими словами Алексей Леонидович подошел к стоявшему у окна фотографическому аппарату, который перед их приходом установили служители, и скрылся под черной накидкой. Произведя там какие-то манипуляции, он вынырнул наружу и с довольным видом нажал кнопку затвора. Заменив проэкспонированную пластину, доктор продолжил свой рассказ:

– Что касаемо однополой любви, многоуважаемый коллега, то извольте обратить внимание на последнюю участницу сегодняшней экзекуции… – и Горецкий указал на худенькую светловолосую девушку с милым полудетским лицом, которая внимательно вслушивалась в слова Священного Писания. Двинский вспомнил, что ее зовут Серафима Рюмина.

– Сия юная воспитанница весьма известного пансиона безмятежно предавалась сапфическим утехам со своей соседкой по комнате мадемуазелью Космачевой, – продолжал рассказ доктор. – Когда же та на устроенном для пансионерок рождественском балу протанцевала несколько танцев с молодым кавалергардом, то юная трибада решила, что возлюбленная предала ее. Ночью она прокралась в кабинет химии, с начатками которой директриса сего пансиона имела неосторожность знакомить пансионерок. Наполнив шприц Жане, который использовался при химических опытах, «царской водкой», она тихонько вернулась в спальню и, воспользовавшись тем, что «изменница», утомленная балом, крепко спала, впрыснула все содержимое шприца спящей Софье in vaginam… Шок от боли был настолько силен, что несчастная скончалась на месте, издав такой пронзительный крик, что перебудила весь пансион. Вбежавшие в комнату люди обнаружили умирающую в ужасных корчах Софью и рыдающую от боли Серафиму, чьи руки обожгла выплеснувшаяся из влагалища жертвы кислота. Если вы, Дмитрий Павлович, приглядитесь, то увидите, что следы ожогов и сейчас, спустя полгода, еще заметны…

Двинский потрясенно молчал. Ему казалось невероятным, что такое хрупкое и нежное создание оказалось способно на столь изощренную жестокость.

– Ну, вот и Глеб Порфирьевич пожаловали… – сказал Горецкий, и Дмитрий увидел, что к сидящим твердым неторопливым шагом приближается начальник тюремного замка, за которым следуют два служителя.

Доктор отворил стеклянную дверь, приглашая Двинского выйти на залитый июньским солнцем двор, и обращаясь к дожидавшимся распоряжения служителям, сказал:

– Перенесите камеру к месту экзекуции, пожалуйста…

Дмитрий услышал, как Неров звучным, спокойным голосом сказал:

– Сударыни, пора…

Сразу после этих слов произошли два события, поразившие Двинского.

Пятеро мужчин, которых он считал людьми, охранявшими преступниц, встав со скамьи, подошли к скрытой за деревьями оружейной стойке, достали из нее английские карабины, и, лязгая затворами, проверили их готовность. «Это же стрелки экзекуционной команды, вместе с приговоренными слушали Слово Божье! », – мысленно ахнул Дмитрий. В этот момент шатенка, читавшая вслух Писание, протянув руку, отщипнула с ветки маленький зеленый листок и заложила им читаную страницу, словно собираясь, когда все закончится, продолжить чтение.

Двинский ощутил то лихорадочное возбуждение, которое в минуты захвативших нас событий, невероятно обостряет все наши чувства. С сильно колотящимся сердцем он наблюдал, как женщины, по-видимому, предварительно проинструктированные, стали, не дожидаясь приказания, снимать с себя платья, аккуратно складывая их на скамьи. За платьями последовали короткие рубашки, затем нижние юбки и, наконец, все пятеро остались в одних панталонах. Ярко зеленевшая трава и полоса желтого песка придавали всей сцене такой вид, словно женщины раздеваются на берегу реки или пруда, готовясь к купанию.

Самой первой разделась юная пансионерка, которая с нервной торопливостью сбрасывала одежду, словно спеша как можно скорее покончить со стыдным для нее делом. Освободившись от одежды, она замерла, обхватив узкие плечи руками, прикрывая небольшие грудки угловатыми локтями и чуть подрагивая всем телом. Тотчас же к ней подошли сопровождавшие Глеба Порфирьевича служители, и бережно взяв под руки, подвели к крайнему правому столбу. Не было никаких, столь живописуемых литераторами, веревок и черных повязок. Лишь неширокий ремень, продетый сквозь вбитое в столб с тыльной стороны металлическое кольцо, и пропущенный под грудью преступницы, удерживал ее у нагретого солнцем дерева. Принагнувшись, один из служителей быстро сдернул с девушки панталоны, легшие кружевным облачком вокруг ее щиколоток. Серафима слабо вскрикнула и попыталась прикрыть рукой свое гладко выбритое, по лесбийскому обычаю, женское место. При этом ее поза столь уподобилась боттичеллевой Венере, что Двинский восхищенно ахнул, и услышал, как рядом с ним щелкнул спуск фотокамеры.

– Что, Дмитрий Павлович, хороша девица? – весело спросил Дмитрия вынырнувший из-под черного покрывала доктор.

Двинский, не отрывая глаз от разворачивавшейся перед ним сцены, кивнул.

К соседнему столбу служители подвели крестьянку Агафью Сушилину. Чтобы притянуть ее ремнем к столбу, служителям пришлось попросить ее приподнять большие, смуглые, с почти черными сосками, груди. Очевидно, Агафья за время, проведенное в тюрьме, так и не привыкла к нижнему белью. Об этом свидетельствовал громкий вздох облегчения, который издала она, когда служитель стянул до земли мешковато сидевшие на крестьянке кружевные панталоны, открыв обильно заросший жестким смоляным волосом низ живота, от которого вверх, к пупку, тянулась густая дорожка.

– Истинная дикарка… – услышал Двинский голос Горецкого, сделавшего очередной снимок и торопливо заменявшего проэкспонированную пластину.

«Наверно во время соития она пахла диким зверем…», – подумал Дмитрий, заворожено глядевший, как Агафья, раскорячивая ноги, с выражением животного удовольствия на лице, всей пятерней, глубоко запуская пальцы в спутанные волосы, чешет промежность.

Тем временем служители подводили к столбу шедшую отрешенно, как сомнамбула, Таисию Наседкину.

Худое, узкобедрое, безгрудое тело защитницы Богоматери почти не выделялось на фоне гладкого желтовато-белого дерева. Синеватая кожа и блеклые волосы, спускавшиеся на острые плечи, могли вызвать у любого мужчины чувство отвращения, если бы не манящие сияние больших, выпуклых глаз. Казалось, что женщина не сознает того, что делается вокруг нее и с нею, и лишь когда служитель, спустив с нее панталоны, открыл «срам» с чахлым кустиком белесых волос между плоских, с выпирающими берцами, бедер, Таисия смущенно закрыла лицо руками и, стиснув колени, застыла, вжимаясь тонким телом в столб.

– Зачем, глупые люди, блаженную замуж отдали?.. – проворчал Горецкий, запечатлевая бесплотное создание в последние минуты ее земного бытия. – Глядишь, в обители-то ее быстро в разум бы привели…

– Видно, посчитали, что праведная семейная жизнь вытеснит безумие, а надобно было вытеснять безумие святым блудом, коим славятся обители, – согласился Двинский, глядевший на приговоренную со странным самому ему смешением чувств – почти что брезгливости и острого плотского желания.

Оставалось еще два столба.

– Согласитесь, Дмитрий Павлович, – обратился доктор к Двинскому, – что Глеб Порфирьевич весьма живописно составил расположение приговоренных…

– Вы, Алексей Леонидович, прочитали мои мысли, – глядя, как служители притягивают к соседнему с Таисией столбу роскошную плоть купеческой вдовы, ответил Двинский. Казалось, наибольшего контраста невозможно и придумать. Кожа Любови Турусовой была белой, но не болезненной, отдававшей в синеву белизной, как у ее соседки, а светящейся изнутри розовым тоном здоровой, сочной плоти, которую воспел на своих полотнах великий фламандец.

Большие, правильной формы соединенные груди Турусовой увенчивали два темно-рубиновых соска, к которым так и тянуло припасть губами. Выпуклый живот, с глубокой выемкой посредине, мягкой волной стекал к широким бедрам. Пушистый, льняного цвета треугольник внизу соответствовал летучим прядям волос на голове. Когда широкие панталоны, в которые можно было бы завернуть троих Таисий Наседкиных, соскользнув по округлым икрам, легли на удивительно изящные, как это часто бывает у полных женщин, маленькие ступни, Двинский искренне пожалел, что купчиха привязана лицом к нему, и ему остается только догадываться о красоте ее зада. Поделившись своим огорчением с Горецким, с восторгом делавшим снимки русской красавицы, он незамедлительно получил веселый ответ:

– В прозекторской, коллега, и осмотрите и ощупаете сии роскошества…

Купчиха, женским инстинктом почувствовав восторг окружающих, с неожиданной улыбкой запрокинула голову, подставив лицо теплому летнему солнцу, щедро обливавшему своим сиянием ее телесное изобилие. Казалось невозможным, что эта женщина, способная казалось бы, дарить только радость, смогла своими руками разрубить голову человеку.

– Вот и нашей «la dame sans merci» пришел черед, – с нескрываемым восхищением сказал Горецкий, и незамедлительно скрылся под черным покрывалом, нацеливаясь на подошедшую к роковому столбу Ксению Лазареву.

Двинский восторженно глядел на стройную, в самом расцвете женской красоты Ксению, с томной грацией стоявшую, опершись гладкой спиной о теплый столб. От всей ее фигуры – горделиво поднятой головы, увенчанной короной рыжевато-золотистых волос, длинной шеи, гладких чувственных плеч и, словно выточенных по дивному лекалу, грудей, которых никогда не касались губы младенца, нежного, чуть выпуклого живота, страстных подрагивающих бедер, легко угадываемых под тонким шелком коротких кружевных панталон, длинных ног с точеными икрами, – исходило такое эротическое излучение, что вызывало у мужчины желание не просто обладать этим совершенным телом, а поклоняться ему. И словно подтверждая это, служитель, которому довелось обнажить прекрасную Ксению, снимая с нее последний клочок одежды, опустился для этого на одно колено. Под шелком обнаружились упругие, молочно-розовые бедра и четкий, как обведенный по линейке, выпуклый треугольник чуть более светлых, чем на голове, волос.

– Да, на таком огне, не только мотылек-гимназистик легко сгорел бы, а и многоопытный мужчина живым бы не ушел, – заметил Двинский, обернувшись к вынырнувшему из-под покрывала доктору.

– И знаете, что интересно, Дмитрий Павлович, – оживленно отвечал Горецкий, – ведь Никита Дымов, в страшных мучениях умиравший, так и не назвал ее имени…

– А как же дознались? – удивленно спросил Дмитрий.

– А тут, коллега, жестокий романс приключился. Когда гимназист-то уже душу отдавал, его коварная возлюбленная приехала к умирающему, то ли, чтобы проститься, то ли в его смерти убедиться… А когда Никита ее у своего смертного одра увидел, то из последних сил ее руку взял и, целуя, помер. Тут с Ксенией нервный шок случился, и она перед всеми присутствовавшими в отравлении повинилась, и представила затем следствию неоспоримые доказательства. Государь, коему об этом деле донесли, весьма растрогался и повелел заменить положенную за подобное преступление казнь на колу, казнью менее суровой…

VI

Пока коллеги вели увлекательную беседу, стрелки экзекуционной команды заняли каждый свое, определенное по жребию место, в трех саженях от притянутых ремнями к столбам женщин.

Двинский, стоявший чуть сбоку впереди стрелков, обернулся, всматриваясь в открытые и прямые лица мужчин, которым предстояло исполнить волю правосудия. Его поразило серьезное выражение лиц этих людей, безо всякой злобы смотревших на свои цели. Дмитрий видел вспыхивающее в их глазах то выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое ему довелось наблюдать у рабочих, поднимавших большой колокол на высокую звонницу.

Глеб Порфирьевич, стоявший сбоку от шеренги стрелков, вынул из кармана черного мундира блеснувшие на солнце золотой крышкой часы, и, посмотрев время, негромко скомандовал:

– С колена… товсь!

Стволы карабинов, качнувшись, легли на линию прицела. Двинский почувствовал, что у него внезапно, до жжения в груди, перехватило дыхание. Он с трудом сделал болезненный вдох, успев заметить, как в последнее мгновение Серафима протянула руки вперед ладонями, словно пытаясь оттолкнуть от себя то невозможное, что должно было произойти.

Сквозь звон в ушах Дмитрий едва расслышал короткое: «Пли! ». Раздался громкий треск, словно кто-то невидимый, обладающий неимоверной силой, разом переломил большую вязанку хвороста. Взвились и пропали облачка бледного дыма. Двинский скорее почувствовал, чем увидел, как пули вонзились в тела привязанных к столбам женщин. Взглянув в ту сторону, куда были направлены стволы карабинов, Двинский втайне надеялся увидеть уже бездыханные трупы. Возглас изумления невольно вырвался у него, когда он понял, что ни одна женщина не была убита первым выстрелом. Все пули, выпущенные почти в упор, с математической точностью попали казнимым на ладонь ниже пупка. Как врач, Двинский сразу понял, сколь мучительны подобные ранения, и содрогнулся от пронизавшего сознание чувства нелепого в подобной ситуации сострадания. Он хотел обратиться с вопросом к доктору Горецкому, но тот был настолько увлечен съемкой, что лишь на миг выныривал из-под полога, торопливо менял пластину и вновь исчезал под черной тканью. Вероятно, была отдана какая-то, не расслышанная Двинским команда, потому что стрелки поднявшись с колен, выпрямились, опустив карабины к ноге.

Двинский вновь обернулся к содрогавшимся у столбов женщинам, с поразившим его самого болезненным интересом отмечая особенности их мучений.

Таисия Наседкина, очнувшись от сомнабулического состояния, судорожно прижимала обе ладони к простреленному, сочащемуся кровью животу, и, запрокинув голову, возможно впервые в своей безмолвной жизни, пронзительно, протяжно визжала.

Купеческая вдова, тяжело повисшая на врезавшемся в тело ремне, широко открывала рот, пытаясь выдавить из себя какой-то звук. Как это часто случается у людей с большой подкожной жировой прослойкой, из маленького пулевого отверстия кровь пошла не сразу, и женщина с каким-то детским изумлением, склонив голову и жалобно слабо всплескивая руками, смотрела на свое тело, не понимая, откуда взялась та боль, что вгрызается в ее внутренности.

Пансионерка Серафима, безуспешно пытавшаяся выпрямиться на подламывающихся ногах, чуть сползла по столбу, бессильно уронив руки, и, медленно елозя пятками по песку, громко, с всхлипыванием, мучительно икала, вздрагивая всем телом и выплескивая из пробитого живота при каждом содрогании короткую красную струйку.

Агафья, остервенело раздирая ногтями края плюющейся кровью раны, оскалив зубы, хрипло мычала, мотая головой, и сильно дергала вытянутой ногой, словно отбивая одной ей ведомый ритм. Заросли волос в ее паху, набрякнув кровью, свисали черными, капающими сосульками.

С левого края не было заметно никакого движения. Ксения, неестественно бледная, стояла привалившись к столбу и, стиснув зубы, с закатившимися глазами, сильно вдавливала узкую ладонь в живот. Капли крови, просочившиеся сквозь сжатые пальцы, сбегая вниз, разделили рыжий треугольник напополам, и пятнали изнанку бедра, словно у женщины наступили месячные.

Лишь услышав, казалось, невероятно громкую, ударившую в барабанные перепонки команду: «Товсь!.. », произнесенную Неровым вполголоса, Двинский понял, что прошло всего чуть более минуты с момента залпа, и что это только его обострившееся восприятие дало ему возможность так подробно увидеть происходящее.

Слаженно щелкнули затворы, выбрасывая стреляные гильзы и загоняя в казенник новые патроны. Стволы карабинов, описав короткую дугу, вытянулись в ровную линию, мгновение неподвижности оборвалось коротким «Пли! », раздался сухой, бьющий по ушам треск, и Дмитрий с облегчением увидел, как все расстрелянные с неживой извращенной грацией повисли на ремнях. Пули второго залпа пробили женщинам головы.

– Ну-с, Дмитрий Павлович, – обратился к Двинскому доктор, c лицом, раскрасневшимся от долгого пребывания под душным покрывалом, – пойдемте, совершим необходимые формальности, хотя после наших молодцов coupe de grace уже не требуется…

– Как же это все просто и умно, – думал Дмитрий, видя, как изменились в момент смерти лица женщин, до того искаженные страданием: в них чувствовалось неизъяснимое, дотоле неведомое блаженство. – Ведь что есть казнь без мучений? Торопливое отнятие жизни, не дающее ни преступнику – чувства искупления, ни обществу – осознания суровости приговора. А здесь, в эти немногие минуты, явлено было и беспощадное возмездие, и скорбное милосердие…

Закончив осмотр, доктор Горецкий, неторопливо повернулся к Нерову и с легкой улыбкой от сознания благополучно завершенного трудного дела, сказал:

– Morte in optima forma, многоуважаемый Глеб Порфирьевич. Пусть перенесут тела в прозекторскую, – а затем, обращаясь к Двинскому, предложил:

– Пройдемте теперь в мои владения, Дмитрий Павлович…

– Если позволите, Алексей Леонидович, я немного побуду здесь, и через десять минут, максимум, буду у вас, – чувствуя какую-то странную нить, удерживающую его на этом месте, ответил Двинский.

– Разумеется… – с понимающей улыбкой сказал доктор, внимательно следивший, как служители осторожно уносили дагерротипный аппарат в прозекторскую. – Жду вас у себя…

Когда тела были унесены, песок тщательно разровнен и освежен, ничто, кроме горки темной и белой материи на скамье под яблоней, не напоминало о происшедшем.

Двинский подошел к скамье, и, взяв в руки лежавший томик Писания, открыл заложенную зеленым листиком страницу:

«Иисус же, опять скорбя внутренно, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень…»

– И это читали несчастные убийцы в последние свои часы! – дрожа и холодея, подумал Двинский и, опустившись на скамью, с колотящимся сердцем, стал читать далее.

«Итак отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет»

Двинский отложил книгу и задумался. Он чувствовал, что события последнего часа изменили в нем что-то важное, сделав его чище и лучше.

– Ведь как просто… – думалось ему. – Лишь нужно, чтобы те, кто делает свое дело, каким бы оно не было, делали его так, как люди с карабинами на сегодняшней казни – спокойно и хорошо, не щадя виноватых, но и не муча их сверх положенной меры, а преступники принимали заслуженную кару со смирением и готовностью к искупительному мучению – и тогда настанет на земле дивный, новый мир…

Дмитрий радостно рассмеялся, и бодро поднявшись со скамьи, пошел туда, где его ждали пять прекрасных женских тел, готовые раскрыть ему все свои тайны.