Русская Аркадия История четвертая. Весна священная. Серия: Порно истории

Ночью над усадьбой прошел легкий майский дождь, и когда поутру Митя толкнул окно, то в комнату из сада хлынул сверкающий и дурманящий поток света и запаха. Сад кипел сиренью, и был так прекрасен, что алая волна восторга разлилась в Митиной душе. Забыв обо всем, он, как был с постели, словно мальчишка, перекинул ноги через подоконник и спрыгнул босыми ногами на мягкую, омытую дождем траву. Темно лиловые, нежно розовые, голубовато-белые и густо синие грозди сирени, словно магические драгоценности, наполняли сад волшебным светом. Митя спрятал лицо в душистых, влажных, горьковато пахнущих цветах, и долго стоял, глубоко вдыхая весенний воздух, чувствуя, как неизъяснимое счастье наполняет всё его существо. Осторожно сломив малую лиловую гроздь, он закусил веточку зубами, подошел к окну и, подняв подол ночной рубахи выше колен, перемахнул через подоконник. Из-за приоткрытой двери раздалось веселое хихиканье. В широкую щель просунулось смешливое лицо дворовой девки, озорно смотревшей на замершую в нелепой позе у окна фигуру юноши. Митя представил, как он сейчас выглядит, – в ночной рубахе, задранной выше колен, с мокрыми ногами, с нечесаными волосами, торчавшими после сна во все стороны и с веточкой сирени зажатой во рту, и сам не смог удержаться от смеха.

Лицо исчезло, но через мгновение объявилось вновь.

– Иди сюда… – позвал Митя.

В приоткрытую дверь боком протиснулась девчонка лет пятнадцати, со светлыми, льняными волосами, заплетенными в тугую косу, перевязанную яркой тесьмой. Опрятный сарафан был одет поверх тонкой сорочки, обшитой простеньким кружевом. Вся фигура девчонки так светилась весенней свежестью, что Митя вновь не удержался от улыбки.

– Ну, что тебе?

– Я вам, барин, воды для умывания принесла, – с улыбкой глядя на Митю, ответила девчонка.

Действительно, пока Митя был в саду, в комнате появились таз и кувшин для умывания.

– Отлично! – с воодушевлением воскликнул Митя, и решительно стянув через голову ночную рубаху, наклонился над тазом.

– Лей на шею! – бросил он через плечо девчонке, и чуть напрягся, ожидая знобящей струи, и когда ее не последовало, недовольно оглянулся:

– Ну что же ты?

Девчонка стояла, приоткрыв рот, и широко раскрытыми глазами смотрела на обнаженное тело юноши.

– Какой вы красивый… – еле слышно прошептала она.

– Смотри, не влюбись! – засмеялся Митя и снова нагнулся над тазом, – Лей, давай, нечего разглядывать…

Прохладная, освежающая струя полилась Мите на шею, щекочущими струйками побежала вниз по спине, затекая между крепких юношеских ягодиц. Пофыркивая от удовольствия, Митя тер руками сразу порозовевшее лицо, грудь, живот. Девчонка старательно поливала ему шею и плечи, вода с веселым звоном обрушивалась в таз. Это было так чудесно, что Митя с большим сожалением закончил умывание. Потянувшись за полотенцем, перекинутым через плечо девчонки, Митя взглянул ей в лицо, и даже несколько смутился: такое восхищение светилось в ярко голубых глазах. Чтобы скрыть смущение, Митя, захватив пригоршню воды из фаянсового тазика, брызнул девчонке в лицо. Та, взвизгнув, отскочила, едва не выронив кувшин из рук, и выбежала за дверь.

Насухо вытершись, Митя с наслаждением натянул просторную домашнюю одежду, внезапно почувствовав, как же устало его тело от гимназической формы, и направился в столовую, где уже за столом, обильно накрытым к завтраку, за сверкавшим самоваром, уже сидели его родители.

Павел Николаевич и Мария Андреевна Двинские с гордостью и нежностью смотрели на вошедшего в столовую сына. Лишь вчера вечером они вновь увидели его после долгой зимы, которую Митя провел в столице, заканчивая гимназию. Причина для их гордости за сына была самая основательная: Дмитрий Двинский не только с отличием окончил гимназию, но и первым среди лучших был представлен Государю на балу в Зимнем дворце в честь выпускников петербургских гимназий.

Глядя в счастливые, полные любви лица родителей Митя почувствовал, что не в силах сдержать свою радость и, счастливо смеясь, бросился на шею повернувшейся к нему маменьке.

– Ну, будет, Митя, будет, ты впрямь как маленький… – добродушно заворчал Павел Николаевич.

– Ах, папенька, какое же это счастье – снова быть дома, здесь, рядом с вами! – воскликнул Митя, жарко сжимая крепкие ладони отца.

– А мы то, так рады, Митенька, – вздохнула Мария Андреевна, и приложила к глазам край кружевного платочка.

Когда восторги поутихли, и утренний голод был утолен так щедро, как это всегда было заведено у Двинских, Павел Николаевич спросил:

– Ну, что, Митя, чем сегодня заняться думаешь?

– Да, скорее всего, съезжу к дядюшке, сильно я по нему в Петербурге скучал…

– Это дело, – одобрительно проговорил Павел Николаевич, – езжай, посмотришь, какие новости у Петруши за зиму случились…

И Митины родители дружно рассмеялись, но не обидным, или “намекающим” смехом, а так, как смеются добрые, хорошие люди, когда речь заходит о чем-то приятном для сердца.

Как Митя не старался узнать, что за новости произошли у дядюшки, Павел Николаевич и его супруга только улыбались, и отвечали, что он всё узнает сам, когда поедет к дяде.

Заинтригованный, Митя быстро закончил завтрак и, вновь расцеловавшись с родителями, отправился на конюшню, где его дожидалась верная Блошка, превратившаяся в статную кобылу.

Блошка, узнав его, потянулась мордой над переборкой и осторожно бархатными губами взяла с Митиной ладони большой кусок сахара.

– Блошка, милая Блошка, – повторял Митя, гладя ее по красивой морде. – Кататься поедем?

Выбрав среди висевшей вдоль стены на крепких кованых гвоздях упряжи, уздечку и седло, Митя надел узду на морду Блошки и повел лошадь во двор, неся седло в левой руке.

У палисадника Митя оседлал Блошку, продел левую ногу в стремя, ухватился за луку седла и ловко бросил свое тело в седло.

– Счастливо оставаться! – крикнул Митя вышедшему на крыльцо отцу и хлопнул Блошку по крупу.

Кобылка резво пошла сперва легкой рысью, а когда Митя чуть стукнул каблуками – ровным галопом, так, что ветер засвистал в ушах.

– Племянник, дорогой! – Петр Николаевич с распростертыми объятиями встретил Митю на крыльце дома. – Наслышан о твоих подвигах на ниве знаний! Хвалю и горжусь!

Ласково обняв Митю за плечи, дядюшка повел его в глубину дома, в гостиную, где у стола, в просторном васильковом сарафане, из-под которого пенились кружева белой сорочки, склонившись над толстой книгой, сидела молодая красивая женщина с ярко рыжими волосами, уложенными короной вкруг головы. Женщина медленно вела пальцем по строкам, чуть шевеля губами.

Услыхав вошедших, она подняла голову от книги, и гостиная словно осветилась нежно-изумрудным сиянием ее глаз. Митя почувствовал, что взгляд женщины направлен не столько на него, сколько куда-то внутрь ее существа, и оттого полон тайны.

– А вот и моя Аннушка…– с нежностью сказал Петр Николаевич, – супруга моя… – и только тут Митя узнал в красавице ту рыжую девчонку, которую “сморгнул” на августовском девьем гоне его дядя, за что заплатил штраф три тысячи рублей помещику Грушину.

– Здравствуйте… – с оторопелым видом проговорил Митя. Рыжеволосая красавица приветливо кивнула в ответ.

Петр Дмитриевич рассмеялся и хлопнул племянника по плечу.

– Так тебе братец мой ничего не сказал? Ну, хитрец!

Чувствуя, что замешательство Мити не проходит, дядюшка обратился к сидевшей за столом женщине.

– Аннушка, скажи, пусть самовар ставят, чай пить будем с моим племянником.

Женщина отодвинулась от стола и медленно встала. По тому, как колыхнулось под сарафаном ее тело, Митя понял, что она на сносях и дохаживает последние дни. Это открытие заставило его залиться румянцем.

Анна вышла из гостиной, и Петр Николаевич, обняв Митю за плечи и чуть нагнувшись, заглянул ему в лицо.

– Вот племянник, какая оказия-то получилась… Как тогда, на гоне увидел я Аннушку, что Лисой-Патрикеевной от меня убегала, так, словно кто-то сердце мне вот так вот стиснул и не отпускал… И понял я, что не лису я гоню, а счастье свое спасти должен… И даже знай я тогда, что не три тысячи, а всё имение моё Грушин в штраф возьмет, и то не поднял бы ее на пику… И как привез я Аннушку в имение, так словно солнца кусочек в нем поселился – так всё похорошело. А как она всем полюбилась! Знаешь, кто самый то верный ее слуга и оберегатель, не поверишь – Данила-ловчий!

Митя смотрел с сиявшее счастьем лицо дяди и чувствовал, как радость переполняет сердце.

– Дядюшка, милый вы мой дядюшка! Как же я рад за вас, дай Бог вам счастья с вашей супругою!

Дверь отворилась, и слуги внесли большой самовар и следом – уйму чашечек, плошечек, вазочек со всевозможными вкусностями.

– А Анна Платоновна где задержалась? – спросил Двинский у слуги.

– Они отдохнуть прилегли, просили извинить, – ответил тот.

– Ну, хорошо, – успокоено проговорил Петр Николаевич. – Садись к столу, племянник, почаевничаем…

– Дядюшка, вы уж извините за нескромность, а как со штрафом дело разрешилось? – спросил Митя, наливая себе в чашку душистый темного золота напиток.

– Да вот тем и разрешилось, что на третий день после гона Дмитрий Филиппович прибыл в усадьбу за получение с меня штрафа и с дарственной бумагой на Аннушку. Штраф с меня он-то получил, да в тот же вечер и проиграл его, азартная душа, мне же в карты!

Митя от души рассмеялся.

– Я вижу, дядюшка, вы скоро наследником или наследницей обзаведетесь?

– Да, Митя, видно так Богом было назначено, что Аннушка от меня с той первой ночи, что мы в охотничьем шатре провели, понесла. А вот Грушин теперь со всеми пари заключает, кто ранее родит – моя Аннушка, или Александра Петровна Хрипунова…

– Как, Александра Петровна?! – воскликнул Митя.

– Да, брат, по всем признакам выходит, что и наша прелестная амазонка в ту же ночь осчастливлена была…

Митя с колотящимся сердцем медленно, чтобы дядя не заметил задрожавших рук, поставил чашку на стол.

– Вы простите меня, дядюшка, но я поеду…

– Решил Александру Петровну навестить? – улыбнулся Петр Николаевич. – И то правда, какой чай, когда на жару поворачивает… А я пойду, возле Аннушки посижу. Ах, Митя, какое же это блаженство, когда под твоей рукой, дитя, тобой зачатое, в утробе материнской трепыхается!

Митя мчался по дороге, что вела к поместью Хрипуновых, отчаянно колотя каблуками в бока бедной Блошки.

Когда на холме показался белокаменный дом с античными колоннами, он попридержал лошадь, чтобы хоть немного успокоить бешено колотящееся сердце. Перед его глазами вставало озарившееся счастьем лицо Сашеньки, когда в ту ночь, посреди звенящей степи, он, Митя, чуть не теряя сознание от блаженства, отдал ей свое кипящее семя. Он вспомнил, как, ослабевшие от утоленной страсти, поддерживая друг друга, они дошли до стоянки охотников, и долго целовались на границе светового круга. А через неделю он уехал в Петербург, в гимназию.

– Нет, я должен ее увидеть! – решительно сказал себе Митя и, толкнув коленями Блошку, неспешной рысью подъехал к крыльцу усадьбы Хрипуновых. Очевидно, его заметили из окна, потому что, как только он сошел с лошади, дверь отворилась, и на крыльцо, приветствуя его, вышел Борис Кириллович Хрипунов, который после смерти в позапрошлом году своей матери, унаследовал самое богатое поместье ***ской губернии.

– Дмитрий Павлович! – радостно воскликнул Хрипунов. – Только речь о ваших достижениях повели с Антоном Федоровичем, а вы и сами пожаловали! В самую пору угодили!

Мите казалось, что он не сможет даже взглянуть в лицо Бориса Кирилловича, но Хрипунов смотрел на него с таким радушием, что Митино смущение испарилось, как роса под майским солнцем. Он почувствовал, что Борис Кириллович действительно рад его приезду, и что вероятнее всего, не приедь он сегодня, так завтра за ним послана от Хрипуновых была бы коляска.

Ведомый хозяином, Митя прошел в большую светлую гостиную, внутренне вздрагивая от мысли, что увидит там Сашеньку. Но в гостиной в покойных креслах сидели: Фрол Никитич Суровов, который один олицетворял собой всю судебную власть в губернии и Антон Федорович Дробицкий, самый лучший врач ***ской губернии, причем, по домашнему одеянию доктора было понятно, что он уже давно живет в поместье Хрипуновых.

Они оба весело приветствовали новоприбывшего, но Борис Кириллович властно увлек Митю из гостиной, говоря: “Разговоры потом, сначала – к хозяйке”.

Хрипунов провел Митю по короткому коридору и тихонько постучал в дверь, украшенную замысловатой резьбой.

– Александра Петровна, к вам весьма приятный гость, – негромко проговорил он, и с улыбкой взглянул на покрасневшего Митю.

– Входите, пожалуйста, входите… – прозвучало за дверью нежное Сашенькино сопрано.

Борис Кириллович отворил дверь и Митя, переступив порог, увидел у окна сидящую в уютном кресле Сашеньку, которая, отложив рукоделие, смотрела на него.

На Сашеньке был надет просторный халат из розово-серебристого шелка, золотистые длинные волосы так же, как и у жены Петра Николаевича, были заплетены в косу и уложены высокой короной вокруг головы.

Дверь за спиной Мити закрылась, и они с Сашенькой остались одни. Митя на непослушных ногах подошел к Сашенькиному креслу. Сашенька подняла голову, и едва Митя заглянул в ее глаза, он сразу понял, что всё то, о чем он догадывался – так оно и есть. Он упал на колени у ног Сашеньки, раскрывая дрожащими руками ее халат и комкая тонкую прозрачную сорочку. Он прильнул губами к ее набухшему, готовому вот-вот открыться, лону, и целовал его, пока не ощутил губами, что оно истекает влагой страсти, и не услышал на своей головой слабый стон, который был так похож на тот, что услышал он в степи, под звенящим куполом неба.

Нежные руки Сашеньки гладили его по голове, и Митя чувствовал, как слезы подкатывают к его глазам. Они оба не ощущали, сколько прошло времени, пока негромкий стук в дверь не вернул их к действительности.

– Дмитрий Павлович, мы ждем вашего рассказа о новостях столицы, – раздался за дверью голос Хрипунова. – Александра Петровна, душенька, отпустите к нам Дмитрия Павловича, пожалуйста…

Когда Митя вернулся в гостиную, то в его душе, после встречи с Сашенькой, царило дивное спокойствие, словно он почувствовал, что всё, что свершилось и свершится – было предопределено, и нет в произошедшем ни стыда и ни позора, а есть судьба и провидение.

– Ну, Дмитрий Павлович, пока время до обеда есть, расскажите, чем столица в последние недели жила? – обратился к Мите Борис Кириллович, когда тот разместился в глубоком “философском” кресле.

Митя перебрал в памяти события, произведшие на него наибольшее впечатления, и, определившись, начал рассказывать, всё более и более воодушевляясь, о торжественном выпускном бале, о прекрасных и полных глубокого смысла подарках, которые Государь лично вручил десяти лучшим выпускникам.

– Какого же государева подарка удостоились вы, Дмитрий Павлович? – спросил Фрол Никитич, с некоторым усилием, вызвавшем болезненную гримасу на его лице, повернувшись к Мите.

– Вы не представляете, господа, что это был за подарок! Именной билет на казнь сестер Гринберг!

Раздались возгласы удивления. Дело четырех сестер довольно скупо освещалось в газетах, поскольку касалось видных представителей высшего света столицы. Суть его состояла в следующем: красавицы сестры, Полина, Аглая, Ольга и Наталья, (в девичестве Гринберг), из которых две старшие Полина и Аглая, коим исполнилось по двадцать два года, были близнецами, а Ольга, бывшая на три года моложе их, и Наталья – погодками, сговорившись, в один и тот же день и час насмерть отравили своих мужей, разом лишив петербургский высший свет четырех блестящих представителей мужеского пола, поскольку Полина и Аглая были второй год замужем за братьями-близнецами Сергеем и Павлом Диргелевыми, носившими графский титул, Ольга же и Наталья уже год как состояли в, казалось, счастливейших браках, с князем Андреем Стерневским и его двоюродным братом, князем Юрием Загряжским.

Особенное впечатление на общество произвело то, что это злодеяние было совершено отнюдь не из меркантильных соображений, а носило откровенно ритуальный характер, о чем в один голос и сообщили на дознании сестры, заявив, что сделали это под влиянием суфражистских идей, чтобы привлечь внимание к правам женщин.

Государь, получив донесение о происшедшем, распорядился: “Осудить со строгостью”. Процесс над сестрами был негласный, в зал суда были допущены только избранные, во избежание распространения идей, которые пытались внушить присутствующим сестры. Смертный приговор был с восторгом встречен как мужской частью высшего света, расценившего приговор, как справедливое возмездие, так и представительницами прекрасного пола, оплакивавших безвременную и жестокую гибель четырех блестящих красавцев, старшему из которых едва исполнилось тридцать пять лет.

– Можете себе представить, господа, мой восторг, когда Государь вложил в мою руку, большой, ин кварто, лист веленевой бумаги, на коем были литографированы портреты преступниц с описанием их злодеяния, и указанием места, числа и часа, когда было назначено прервать их жизни! – восторженно произнес Митя.

– И где же была проведена экзекуция? – заинтересовано спросил Суровов, которого, судя по всему, Митин рассказ заинтересовал необычайно.

– В Петропавловской крепости, где специально был возведен амфитеатр, полукругом облегавший выстроенный у крепостной стены эшафот.

В этот момент Митиного рассказа дверь в гостиную отворилась, и, ласково улыбаясь присутствующим, вошла, осторожно ступая, Сашенька, переодетая в простенькое, но чрезвычайно милое домашнее платье, под которым трогательно круглилось ее тело. Все встали, а Борис Кириллович, стремительно бросился к жене, подхватил ее под руку и с нежностью усадил на широкий диван, стоявший у стены.

– Смотрите, Дмитрий Павлович, ваш визит оказал на мою супругу поистине волшебное действие! – смеясь, обратился он к Мите. – Господин Двинский повествует нам о том, дорогая, как ему довелось стать свидетелем наказания тех четырех злодеек, о которых мы с тобой читали в “Ведомостях”, – пояснил он Сашеньке.

Сашенька с живостью повернулась к Мите:

– Это правда? Вы всё видели своими глазами?

– Вот как сейчас вижу вас, Александра Петровна… – ответил Митя, зачарованно глядя в голубые Сашенькины глаза. Её приход несколько сбил его с плавного течения рассказа, но вскоре история вновь захватила его, и Митя подробно стал описывать событие, разворачивавшееся перед его глазами.

– Казнь преступниц назначена была ровно в полдень, но уже за полчаса до полудня амфитеатр в крепости представлял собой зрелище, достойное кисти самого великого художника, – рассказывал с сияющими от воодушевления глазами, Митя. – Обнаженные плечи и глубокие декольте дам высшего света, сияние драгоценностей и яркие краски мундиров, среди которых, как суровые аккорды, чернели фраки – всё это сливалось в восхитительную картину. И представьте себе, господа, среди присутствующих я действительно увидел художника!

– Постойте, Дмитрий Павлович, – перебил Митю Хрипунов, – позвольте мне догадаться … Это был маэстро Б***?

– Вы совершенно правы, именно он. В роскошной лилового бархата блузе и таком же берете, он, держа в руках большой альбом, стремительно набрасывал углем очертания эшафота, который, надо прямо сказать, спервоначала весьма удивил присутствующих…

– И что же в нем было необычного? – спросил Антон Федорович, который достал было табакерку, но, увлеченный Митиным рассказом, так и продолжал держать ее в руке.

– Эшафотом, господа, служил невысокий помост, на котором были установлены шесть столбов, из которых два, стоявшие по краям, отличались от четырех между ними. У этих четырех на высоте примерно полутора аршин от помоста были сделаны некие подобия сидений, представлявшие собой деревянные бруски сечением в ладонь и длинной около локтя… Но самое интересное в этих, пусть довольно неудобных, но все же сидениях (больше правда, им подходило бы название – насесты), было то, что посредине каждого их них вздымался толстый, пальца в три толщиной и вершка в три высотой деревянный торчок, верх которого был старательно закруглен. Зрители делали довольно смелые предположения о назначении этих деталей, что вызвало вспыхивавшие то там, то здесь взрывы веселого смеха. Два же других столба были снабжены неким подобием штурвальных колес на корабле, правда, несколько меньших размеров. И если не считать небольшого мотка довольно толстой веревки, больше никаких приспособлений для казни на помосте не наблюдалось…

– Умеете же вы, Дмитрий Павлович, заинтриговать слушателей! – негромко усмехнувшись, заметил Фрол Никитич, который сам был признанным рассказчиком.

– Благодарю, Фрол Никитич, но до ваших талантов мне еще далеко,– улыбнувшись, ответил Митя, и продолжал:

– Когда до полудня осталось не более двадцати минут, в ложе, устроенной в середине амфитеатра, появились Государь с супругой, и в ту же минуту ворота тюремного замка открылись, и в них показалась процессия осужденных, каждую из которых вели под руки по два дюжих молодца в красных рубахах, которые издавна на Руси являются отличительной одеждой заплечных дел мастеров. Надо заметить, господа, что, как следовало из напечатанного в билете, преступниц первоначально предполагалось предать смерти совершенно нагими, но сердобольная Императрица упросила мужа о милости, и было разрешено сестрам оставить на себе короткие панталоны, в которых, как позднее стало заметно, были сделаны широкие разрезы в паху. Поскольку верхняя часть тела преступных красавиц была обнажена, то все зрители могли в полной мере оценить красоту и совершенство их точеных грудей.

– Что ж, будем ждать картину нашего гения живописи, – заметил Борис Кириллович. – Уж он то, несомненно, передаст всю красоту злодеек…

Митя испытывал небывалый прилив вдохновения, поскольку подходил к кульминации своего рассказа.

– И вот, господа, когда преступницы в сопровождении палачей поднялись на помост, где их уже ожидали главный прокурор Петербурга и священник, напряжение среди присутствовавших достигло предела.

Молодцы в красных рубахах подвели каждую из приговоренных к предназначенному столбу с насестом и вот тут, господа, произошло то, что заставило весь амфитеатр сначала ахнуть, а затем – зарукоплескать. Палачи подхватили осужденных под мышки и бедра и, приподняв, усадили верхом на “насесты”, так, что деревянные торчки вошли им между бедер, прямо…

– In vaginam! – Антон Федорович, прибегнув к латыни, позволил Мите обойти не слишком удобное в присутствии Сашеньки слово.

– Именно туда, уважаемый Антон Федорович! – смеясь, подтвердил Митя,– причем, как оказалось, сидения были расположены на такой высоте, что усаженные на них сестры не могли дотянуться ногами до помоста и сняться с торчавших из разрезов их панталон деревянных обрубков.

– Как это справедливо, – раздался голос Сашеньки. – Те, кто отвергал мужское орудие, были совокуплены с его подобием. Я уверена, что эта идея была подсказана нашим Государем...

– Судя по рукоплескания присутствующих, которые явно были обращены в сторону Императорской ложи, ваше предположение справедливо, Александра Петровна, – ответил Митя, с трудом сдерживая дрожь, охватившую его при звуках милого голоса, и продолжал:

– Пока зрители рукоплескали Государю, палачи на помосте завели рыдающим от боли и унижения сестрам руки назад, за столбы, и стянули запястья, чем сделали преступниц совершенно беспомощными. После этого к ним была явлена еще одна государева милость – им завязали глаза, чтобы они не видели дальнейших приготовлений, которых, впрочем, судя по остававшемуся до полудня времени, было уже немного… Прокурор звучным голосом огласил приговор, священник, приложив распятие к губам осужденных, покинул эшафот, и вот тут амфитеатр вновь взорвался рукоплесканиями, когда палачи, размотав лежавший до поры на помосте моток толстой веревки, ловко оплели ею шеи преступных сестер, и закрепили два свободных конца в подобиях штурвальных колес, на двух крайних столбах.

– Просто и гениально! – с юношеским восторгом воскликнул Фрол Никитич

– Да, эти слова звучали из уст присутствовавших на экзекуции, особенно, когда палачи, немного повернув оба колеса, натянули веревку и скользящие петли затянулись так, что малейшее движение одной из сестер вызывало удушье у ее соседки. Я должен еще рассказать, господа, как были расположены казнимые относительно друг друга, чтобы вы могли представить себе всю картину. Близнецы Полина и Аглая были усажены на крайние насесты, а между ними, у своих столбов находились Ольга, рядом с Аглаей, и самая младшая – Наталья, справа от Полины. Когда все приготовления к исполнению правосудия были произведены, до полудня оставалось минут пять, и представьте себе, господа, внезапно установилась такая тишина, что отчетливо были слышны слабые хрипы, исходившие из сдавленных горл преступных сестер. Волнение присутствующих достигло невероятной степени. Некоторые дамы со слабым стоном приникали к груди своих спутников, причем по зарумянившимся лицам можно было догадаться, что это отнюдь не обмороки… И вдруг с самой младшей из сестер, Натальей, то ли от страха, то ли вследствие давления, что оказывал предмет внутри ее, случился тот конфуз, что обычно происходит лишь непосредственно в момент удавления, о чем неоднократно рассказывали вы, Фрол Никитич…

– То есть она намочила панталоны… – усмехнулся, проведя рукой по усам, губернский судья.

– Можно представить, какое оживление вызвал этот реприманд у присутствующих! – с улыбкой продолжал Митя. – Это маленькое происшествие сразу сняло то напряжение, которое уже становилось нестерпимым, и в этот момент ударила полуденная пушка крепости. Палачи, как по команде, повернули колеса, натягивая веревку, и через несколько мгновений красавицы сестры превратились в содрогавшиеся в предсмертных судорогах тела. Их ноги, до того свободно свисавшие по сторонам насестов, беспорядочно дергались, колени поднимались почти до уровня трепещущих грудей, и если бы не удерживавшие их торчки, сестры вряд ли бы удержались на своих сидениях… Спустя минуту, или около того, палачи вновь повернули колеса, натянув веревку подобно тугой струне, и вскоре движения казнимых стали слабее, одна за другой они медленно склоняли голову на грудь и затихали. Прошло еще минут пять. Казненные больше не подавали признаков жизни… Злодеяние, которое они совершили, было наказано…

Митя остановился и перевел дыхание. События, о которых он рассказывал, вновь ярко воскресли в его сознании и, облеченные в слова, завладели слушателями.

– Браво, Дмитрий Павлович, браво! Ваш рассказ изумителен, я словно сам присутствовал на этом потрясающем воображение событии, – восторженно произнес Борис Кириллович.

Митя посмотрел на Сашеньку и, увидев, что и она восхищена его рассказом, почувствовал, как жаркая волна прошлась по его лицу.

– Ну-с, господа, – сказал Хрипунов, взглянув на большие стенные часы, – вот скоро и обед!

– Александра Петровна, – обратился к Сашеньке Антон Федорович, – вы позволите, я до обеда покажу Дмитрию Павловичу нашу с вами лабораторию?

– Да, конечно, Антон Федорович, я думаю, что Дмитрию Павловичу это будет интересно…

– Лабораторию? – Митя удивленно повернулся к Сашеньке. – Вы занялись наукой?

– Пойдемте, пойдемте, молодой человек, Скоро вы всё увидите, – засмеялся доктор, увлекая Митю из гостиной.

Выйдя из дома, они прошли в сад, который также, как и сад в усадьбе Двинских, был полон прекрасным майским цветом. Они миновали большое здание галереи со стеклянной крышей, в которой были собраны многие произведения искусства, которое боготворил Борис Кириллович.

Немного подале Митя увидел еще одно красивое строение, судя по всему, выстроенное меньше года тому назад. Антон Федорович отворил дверь и, шагнув внутрь, поманил за собой Митю. Ощущая непонятную робость, Митя вошел, и очутился в великолепно оборудованной просторной и светлой медицинской лаборатории, посредине которой сиял металлической поверхностью прозекторский стол. Солнце, щедро лившее свой свет через стеклянную крышу, сверкало на стекле реторт и стали хирургических инструментов.

Во время учебы Митя неоднократно посещал Петербургский анатомический театр, поэтому мог смело утверждать, что лаборатория в имении Хрипуновых не уступает ему по оснащенности.

– Это Александра Петровна здесь занимается? – удивленно спросил Митя у доктора, с довольным видом наблюдавшего за изумлением юноши.

– Именно так, молодой человек, – с улыбкой произнес доктор и, подойдя к стене, потянул за шнур, открывая висевшую на стене большую картину.

Занавесь отъехала в сторону, и Митя увидел, что на картине изображена та же лаборатория, в которой они находились. На прозекторском столе была растянута за руки и за ноги нагая беременная женщина, а над ней, уверенно держа скальпель в руке, склонилась другая, одетая в белый хитон, сквозь который нежно розовело ее тело. Острое лезвие уже рассекло кожу на вздутом животе распростертой жертвы, и алые струйки красивыми извилистыми линиями прочерчивали белое тело. Митя перевел взгляд на лицо женщины в хитоне, и не смог удержать удивленного возгласа – это была Сашенька!

– Не правда ли, Дмитрий Павлович, – изумительная работа, – сказал Антон Федорович. – Я считаю, что сей шедевр Василия Андреевича не уступает Рембрантовой “Анатомии доктора Тульпа”…

Митя изумленно посмотрел на доктора.

– Вы хотите сказать, что Александра Петровна здесь проводит анатомические вскрытия? Но почему, что стало причиной этого?

Антон Федорович по-хозяйски предложил Мите присесть на один из стоявших у стены стульев, сел рядом, достал из кармана домашнего сюртука табакерку, сделал щедрую понюшку, вкусно чихнул, и, отерев лицо платком, приступил к повествованию.

– Борис Кириллович, как только определилось, что его супруга в тягости, предложил мне на все время ее беременности переехать в его имение, поскольку весьма волновался за ее здоровье. Впрочем, совершенно напрасно, Александра Петровна весьма легко переносит первую свою беременность, и мне только остается изредка обследовать ее, всякий раз убеждаясь, что всё идет, как положено. Дабы я мог здесь продолжить свои научные изыскания, радушный хозяин приказал выстроить вот эту лабораторию, которую он со свойственной ему щедростью превосходно оборудовал по моим советам. Александра Петровна, в силу известных причин лишенная своих обычных развлечений, с интересом отнеслась к моим занятиям. Особенно ее занимало, что происходит внутри ее организма во время развития плода. Я рассказал ей, что подобный вопрос в свое время интересовал и легендарную царицу Клеопатру, которая поставила опыт, повторить который больше никто не смог, – отобрав два десятка самых красивых и здоровых рабынь, она совокупила их с специально подобранными за мужскую силу рабами, и когда рабыни, все как одна, понесли, стала каждые две недели вскрывать по одной, наблюдая, как изменяется строение плода и материнского тела. В это время Клеопатра сама носила в своем чреве ребенка, и к моменту родов она уже великолепно представляла, как и что изменилось внутри ее тела. Эта правдивая и поучительная история произвела на Александру Петровну огромное впечатление, и на следующий день она мне объявила, что решила, спустя тысячелетия, повторить научный подвиг легендарной царицы, и просит меня оказать ей в этом максимальную помощь…

Митя почувствовал, как к его глазам подступают слезы восторга и восхищения самоотверженностью любимой женщины. Чтобы удержаться, он сделал глубокий вдох и продолжал внимательно слушать рассказ доктора.

– Разумеется, я не мог отказать прекрасной женщине в таком благородном деле, – увлеченно рассказывал Антон Федорович. – Вместе с Александрой Петровной мы осмотрели всех пригодных к деторождению дворовых девок, и без труда отобрали требуемое количество… А взяв пробы эякулята у мужской части дворовых, я определил обладателей наиболее жизнеспособного семени. Таковых оказалось семь человек, и уж они, под тщательнейшим и внимательнейшим наблюдением Александры Петровны, конечно, потрудились на славу!..

– Скажите, Антон Федорович, а что отобранные девки не догадывались о том, что их ожидает? – спросил Митя.

– Поначалу нет, а месяца через два – догадались. Но вы же знаете, Дмитрий Павлович, что дворовая девка живет и умирает по воле своих хозяев, и это затвержено ими с младенчества, потому никаких эксцессов не происходило. Да и потом, наши ё.. ри, – тут Антон Федорович с улыбкой употребил хлесткое словцо, – их так плотски удовольствовали, что после этого и смерть не страшна!

– Судя по картине, Александра Петровна делала вивисекцию? – с интересом спросил Митя.

– Да, вскрывала девок in vivo, чтобы не упустить малейших изменений в организме. Лаборатория, как вы, наверное, заметили, хорошо звукоизолирована, поэтому никакого беспокойства окружающим не происходило… Александра Петровна оказалась чрезвычайно способной ученицей и производила вскрытия совершенно профессионально.

Митя вновь оглядел лабораторию, которая теперь, после того, что он узнал, наполнилась для него новым, величественным смыслом: здесь, в этих стенах, женщина, носящая под сердцем зачатого от него ребенка, открывала тайны зарождения и развития жизни…

– А результаты опытов, они что, уничтожались?

– Как можно! – доктор поднялся со стула и, подойдя к противоположной стене лаборатории, опустил торчавший из стены рычаг.

Часть стены сдвинулась в сторону, открыв длинный ряд вертикально стоящих продолговатых стеклянных ящиков-витрин, заполненных прозрачной, чуть голубоватой жидкостью. Митя, как зачарованный, подошел к этой уникальной коллекции и замер, завороженный. В каждом ящике находилось профессионально препарированное женское тело. У некоторых экспонатов часть внутренностей была удалена, чтобы через вскрытую матку был виден развивающийся плод. У женщин, вскрытых на поздних сроках беременности, были удалены передняя стенки живота и матки, и полностью сформированный плод был виден как на ладони, а срезы, сделанные на грудях, замечательно демонстрировали изменения в молочных железах.

Две последних витрины были еще пусты.

– Фантастическое зрелище! – восторженно воскликнул Митя, – Этот труд достоин самых высоких наград научного сообщества!

– Вы угадали, Дмитрий Павлович, – вновь улыбнулся доктор, – за эту работу Александра Петровна и ваш покорный слуга удостоены были месяц назад Золотых медалей Императорского Научного общества, а когда коллекция будет in corpore, этих Спящих Красавиц перевезут в Петербург, в Российскую Академию Наук.

– А на каких стадиях будут взяты два последних объекта? – показывая на пустые саркофаги, поинтересовался Митя.

– Для этих двух витрин, к сожалению, придется прибегнуть к посмертному вскрытию, чтобы зафиксировать состояние роженицы и плода после отхождения вод для одной, и момента прорезывания головки для второй. Но увы, только так, умерщвляя роженицу, можно остановить процесс родов.

– А чем залиты экспонаты, неужто формалином?

– Помилуйте, Дмитрий Павлович, это чистый спирт! – с шутливым возмущением воскликнул доктор. – Борис Кириллович снабжает лабораторию с личных винокурен, и спирт, должен вам сказать – изумительнейшей очистки!

– Дмитрий Филиппович Грушин видел эту коллекцию? – поинтересовался Митя. – Он же, как я помню, большой охотник до беременных…

– Ну, как же, конечно видел, и на разных стадиях, а пару месяцев назад приехал вместе с о. Алексием, привез с собой девку на сносях, и упросил Александру Петровну сделать для него личный экспонат. Александра Петровна, добрая душа, хоть уже и тяжеловато ей было стоять у прозекторского стола, любезно согласилась, попросив лишь, по мере сил ассистировать ей, на что Дмитрий Филиппович, сам медициной, особенно женскими ее разделами, интересующийся, с готовностью согласие изъявил. Экспонат получился превосходный! Так что ежели будете в гостях у Дмитрия Филипповича, он, несомненно, продемонстрирует вам сей шедевр.

– А что, Грушин не говорил, кто девку-то обрюхатил?

– А вы, Дмитрий Павлович, думаете, почему о. Алексий при вивисекции присутствовать возжелал? – с хитрой улыбкой ответил вопросом на вопрос доктор Дробицкий, – и собеседники дружно расхохотались…

В этот момент на пороге лаборатории появился запыхавшийся мальчишка.

– Вас обедать просят! – выпалил он и исчез.

– Ну-с, Дмитрий Павлович, идемте, негоже хозяев заставлять ждать, – доктор, повернув рычаг, закрыл экспонаты, задернул картину и вместе с Митей вышел в сад.

– Скажите Антон Федорович, а что это приключилось с Фролом Никитичем? – идя по дорожке тенистого сада, спросил Митя. – Мне показалось, что ему больно двигать левой половиной тела…

– Вы правильно приметили, Дмитрий Павлович… Это последствия того, что в нашего славного судью не далее, как полторы недели назад, стреляли…

Митя от неожиданности остановился.

– Позвольте, как же это так… Кто стрелял, почему?!

– Единомышленница тех самых сестер Гринберг, о справедливом наказании которых вы нам сегодня столь красочно рассказали…

– Но как…

– Дмитрий Павлович! – шутливо взмолился доктор, – вам лучше всё расспросить непосредственно у господина Суровова, я уверен, что он вам всё в подробностях расскажет. Тем более что я могу вам засвидетельствовать – повествует он о сим происшествии совершенно блестяще…

Как ни велико было желание Мити выспросить у Фрола Никитича о произведенном покушении, он благоразумно придержал свои расспросы при виде роскошно сервированного обеденного стола.

В центре стола в большой фарфоровой супнице призывно переливалась янтарными блестками стерляжья уха, приготовленная на шампанском, к которой поданы были прямо из печи рассыпчатые пирожки с визигой. А вокруг нее, как деревни вокруг средневекового замка, теснились разнообразнейшие закуски: нежно-розовая, словно девичье тело, осетрина и чувственно розовевшая семга, черный жемчуг паюсной икры соседствовал с серебристым заливным судаком, драгоценными камнями сияли рыжики и грузди, сочной копной высилась квашеная капуста, в которой рубинами сияли ягоды клюквы, яшмой темнели срезы копченого окорока, матово-желтой горой лежали моченые антоновские яблоки, а в маленьком бочонке, среди кружевных веточек укропа, вырезных листьев хрена и смородины, дожидались своего часа хрустящие огурчики.

И среди этого умопомрачительного ландшафта, совершенно уподобляя его готическому пейзажу, стояли сторожевыми башнями из хрусталя разноцветные графины с водками, настойками, наливками и, сурового вида темные бутыли с винами.

Мите было неловко себе признаться в том, что, обнаружив за столом отсутствие хозяйки, которая, как объяснил Борис Кириллович, обедала по особому, предписанному доктором, режиму, он невольно облегченно вздохнул. Присутствие Сашеньки несомненно отвлекло бы его от обеда и от разговора с Фролом Никитичем, в то же время ничего не изменяя в его нынешнем душевном состоянии.

– Ну-с, Дмитрий Павлович, как вам показались результаты научных трудов господина доктора и мой супруги? – спросил Хрипунов.

– Это истинный научный подвиг, я восхищен мужеством Александры Петровны и талантом Антона Федоровича! – пылко воскликнул Митя.

– За дивную хозяйку этого дома! – сочным баритоном возгласил Фрол Никитич, поднимая хрустальную рюмку с лимонной водочкой. Все поднялись и принялись чокаться и пить. Ледяная, приятно отдающая лимоном влага легко скользнула по горлу Мити и нежным теплом разошлась по телу… Молодой организм властно заявил о себе, и некоторое время Митя не мог ни о чем другом думать или говорить, до тех пор, пока не отдал должное всем закускам и не оценил значительную часть всевозможнейших водочек. Когда же он опустошил большую тарелку божественного вкуса стерляжьей ухи, то почувствовал, что теперь в состоянии вести разговор, пока прислуга не подала следующую перемену блюд.

– Фрол Никитич, – обратился он к сидевшему напротив него губернскому судье, – мне вот Антон Федорович поведал, что вы пострадали от руки местной суфражистки. Как же это все произошло, расскажите, прошу вас!

– Право, Фрол Никитич, расскажите! – присоединился к Мите Борис Кириллович. – Мы хоть и слышали этот ваш рассказ, но с огромным удовольствием послушаем вновь…

– Да, право слово, Борис Кириллович, вам и не нужно меня уговаривать, поскольку я сам собирался поведать Дмитрию Павловичу о сим происшествии, и присовокупить к рассказу некоторую просьбу к вам, Борис Кириллович…

– Однако, Фрол Никитич, не можете вы без того, чтобы не заинтриговать слушателей! – засмеялся Хрипунов.

Суровов, не торопясь, наполнил рюмку, с чувством выпил, подцепил на серебряную вилку рыжик, отправил его вслед за водочкой, и приступил к рассказу.

– Как вам, господа уже известно, а для Дмитрия Павловича поясню, что две недели тому назад опубликован был в губернских газетах составленной мной указ, что с этого дня все преступницы будут предаваться казни исключительно нагими, дабы оканчивали они жизнь свою такими же, какими пришли в этот мир. Указ сей обществом весьма приветствовался, и первая же воспоследовавшая за ним казнь молодой воровки, которую голой вздернули на базарной площади, была встречена общим восторгом и рукоплесканиями.

Тремя днями позже приходит ко мне на приём девица лет семнадцати, одета скромно, но аккуратно, росточка небольшого, волосы темно-русые гладко зачесаны и в тугую косу заплетены, лицо спокойное, миловидное, и такое нежное, что словно светится изнутри, в руке сложенный пополам лист, вероятно с прошением, держит.

Ну, думаю, с просьбой за кого-нибудь из заключенных пришла. Встаю из-за стола, выхожу ей на встречу, а она тихо так говорит, а голос – как хрустальный колокольчик: “У меня к вам, Ваше высокопревосходительство, очень конфиденциальный разговор”… “Не волнуйтесь, говорю, я сейчас дверь на ключ закрою”… Подхожу к двери, кабинет-то мой, вы сами знаете, небольшой, не любитель я посреди залов сидеть, поворачиваю ключ, и, обернувшись, вижу, что посетительница прислонилась спиной к моему столу и подняла юбки до пояса, а под юбками на ней, прошу заметить, только чулки с подвязками. И пока я, слегка оторопевший, на всё это смотрю, вытаскивает девица засунутый за подвязку крохотный браунинг, и выпускает в меня всю обойму. Я, разумеется, падаю ничком, к ее ногам, и пока она от содеянного не опомнилась, сильно ее за щиколотки ухватив, дергаю. От рывка злоумышленница, слабо вскрикнув, роняет пистолет, падает на пол, а я на нее сверху всем телом наваливаюсь, и слышу, дверь треском с петель слетает, и мои молодцы, что в приемной дежурят, в кабинет врываются, тут я девицу своим телом совсем закрыл, дабы охранники сдуру ее не пристрелили, и хриплю им: “Не стрелять! Я жив, не стрелять!”.

– Позвольте, Фрол Никитич, как же вам уцелеть-то удалось? – воскликнул Митя. – Ведь как я понимаю, преступница практически в упор стреляла, и как вы сами сказали, шесть пуль в вас выпустила!

– Правда ваша, Дмитрий Павлович, и в упор стреляла, и ни одной пули мимо, а все кучно положила… Да вот не знала она, что под сюртуком на мне специальный, защитный жилет надет был. А жилет этот мне лишь за день до того из Лондона, от моего британского коллеги в подарок прислан был, а я его первый раз на себе примерил… И хоть пули-то он остановил, но удары-то их весьма чувствительно на мне отозвались, и до сих пор отметины держатся.

– А куда же целилась злодейка? – пораженный рассказом, спросил Митя.

– Да вот посмотрите сами, Дмитрий Павлович… – судья с некоторым усилием расстегнул сюртук и накрахмаленную рубашку, и Митя увидел слева на могучей, покрытой седоватым волосом груди Фрола Никитича большой черно-желтый кровоподтек, приходившийся точно против сердца.

– В сердце… – прошептал Митя.

– Да-с, точно в сердце… Пожалела меня, стало быть, преступница, ведь не в голову стреляла, чтобы коль не убить, так изуродовать или полудурком сделать, и не в живот, чтобы подоле мучился, а в сердце, чтобы быстрой смерти предать… – задумчиво произнес Суровов.

– Ну а дальше-то что случилось, когда охранники ваши в кабинет вбежали? – с неподдельным интересом спросил Митя.

– Подхватили меня мои молодцы под руки и осторожно в кресло усадили, двое с пола покушавшуюся девицу рывком на ноги поставили и ко мне лицом повернули, но грубостей и рукоприкладства не дозволяли, знали, что не потерплю я такого… Смотрю я, а у нее левая щека вся кровью залита, и кровь по тонкой шейке за ворот стекает. Это когда я ее с ног сбил, она щеку об угол стола рассекла. Грудь у меня болела весьма, дышать трудно, я хриплю: “Доктора позовите…”, а мне отвечают: “Уже послано!”.

И точно, и пяти минут не прошло, как коллега Антона Федоровича, Глеб Порфирьевич Докин, в кабинет со своим неразлучным саквояжем вбежал и сразу ко мне кинулся. Я же ему на девицу показываю, что от кровопотери и пережитого еле на ногах держалась, и упала бы, если бы ее охрана за руки не держала. Ну, он рану ее осмотрел, перекисью осторожно промыл, а она зубы стиснула, чтоб не кричать, и только на меня пылающими глазами смотрит, затем повязку наложил, а я охране хриплю, чтобы ее в тюремный лазарет поместили, в отдельную палату, да под строгий надзор. А когда ее увели, то Докин и моими травмами занялся. Как он увидел, куда пули-то попасть должны были, так и сам побелел, и говорит мне, что в рубашке я родился. А я ему: “Не в рубашке, а в стальном жилете…”.

Слушатели дружно рассмеялись, хотя кроме Мити все уже слышали этот рассказ, который, впрочем, Фрол Никитич, рассказывал весьма артистично.

В этот момент прислуга внесла второе блюдо – жареный бараний филей с разнообразнейшими соусами: анчоусным, горчичным с мадерой, из паюсной икры, луковым с тмином, на сметане, из соленых огурцов, и на некоторое время разговор прервался, поскольку присутствующие отдавали должное нежному, тающему во рту мясу, которое каждый соус делал по-новому восхитительно вкусным. Запивая душистое мясо подогретым сан-жульеном, Митя восхищенно смотрел на Фрола Никитича, ему не терпелось услышать продолжение рассказа, и, увидев, что судья отложил вилку и неторопливо промокнул усы салфеткой, спросил:

– Фрол Никитич, а кто же была эта покушавшаяся на вас девица?

– Как я несколько своим телом управляться стал, то велел отвезти меня в тюремный лазарет, чтобы допросить сию девицу. Ее, как я и приказал, в отдельную палату поместили, да от греха подальше, к кровати широкими ремнями, как буйных держат, привязали. Да она не буйствовала, тихо так лежала, вся в струнку вытянувшись, только глаза блестят, а сама, как фарфоровая – такая бело-прозрачная лицом, что из-под повязки виднелось.

На расспросы мои отвечала тихо, коротко, спокойно, что зовут ее Софья Рублева, что родители ее, мещане ***ской губернии, утонули прошлой зимой, провалившись на санях под лед, и оставили небольшое наследство, на которое она и жила одна до этого дня… Что попала ей на глаза в Петербургском журнале статья об американских суфражистках, и, как она сказала: “откликнулось у нее сердце”… Что посчитала она, что указ, мной составленный, есть последняя капля женского унижения, и должна она стать судьей и палачом моим за всех опозоренных этим указом женщин.

– Просто Иоанна д’Арк получается, – воскликнул Митя.– Только видения святого Михаила не достает!

– С тем и отправился я к губернатору, доложить о происшествии, – усмехнувшись Митиному сравнению, продолжил рассказ Фрол Никитич, – а Георгий Ильич на то мне сказал, что передает девицу сию в мои руки, чтобы я непременно предал ее смертной казни, дабы иным неповадно было.

– В точности, как Государь наш повелел: “Осудить со строгостью!”, – сказал Борис Кириллович.

– И вот теперь, любезный Борис Кириллович, – повернулся к нему Суровов, – перехожу я от рассказа моего к моей просьбе…

– Помилуйте, Фрол Никитич, какие просьбы, да я счастлив буду безмерно, если чем смогу услужить вам!

– Вот Александра Петровна медициной увлеклась, а меня на старости лет к естественным наукам потянуло, как их к экзекуционному делу применить пооригинальнее… И возникла у меня одна идея, о которой я в Петербург знакомому инженеру отписал, и он вчера прислал мне изготовленное им приспособление, с точной инструкцией к оному.

– А что же за приспособление, Фрол Никитич? – отставив в сторону опустевший бокал, спросил Антон Федорович.

– Снаряд для экзекуции посредством взрыва с гальваническим подрывателем, – неторопливо проговорил судья, и, воспользовавшись общим изумлением, с улыбкой налил себе рюмочку брусничной.

– Однако! – воскликнул Борис Кириллович. – Вот уж действительно оригинальное приспособление, и есть у меня подозрение, что я знаю, на ком вы решили его опробовать!

Дружный смех всех присутствующих подтвердил, что Хрипунов не одинок в своей догадке.

– Именно так, любезный Борис Кириллович, и приехал я к вам с просьбой разрешить устроить сию экзекуцию на вашем отъезжем поле…

– Фрол Никитич, дорогой вы мой, да не только что в отъезжем поле, а и посреди усадьбы готов вам место предоставить, и всё что потребно, прикажу сделать!

– Ну, Борис Кириллович, посреди усадьбы взрыв устраивать не стоит, учитывая состояние супруги вашей, а вот у той поляны, где мы после девьего гона ночевали, это в самый раз будет…

– А что из себя этот снаряд представляет, расскажите, пожалуйста, Фрол Никитич, – взмолился Антон Федорович.

– Извольте… Вот Дмитрий Павлович давеча торчки, что на эшафотных сидениях были, описать изволили, а теперь представьте, что сии предметы полыми и из толстого стекла сделаны, и не на, как господин Двинский удачно выразиться изволили, “насестах” расположены, а отдельно, наподобие больших сигар устроены, и заполнены сильным взрывчатым веществом, формулу коего я не знаю, да и знать никому, кроме малого числа специалистов, не следует. В торце же установлены специальные гальванические запальники, чтобы в нужный момент искру дать, посредством особой батареи, что с ними проводами соединена. Уф-ф… – облегченно выдохнул Фрол Никитич, и провел рукой по усам.

– То есть, вы хотите сказать, что эти взрывные устройства будут установлены внутри приговоренной? – задумчиво проговорил Митя.

– Именно, Дмитрий Павлович, именно, как выражается наш любезный доктор: “tu in vaginam, tu in anus”!

Тут беседа была прервана появлением прислуги, несшей огромный, пышущий жаром самовар, и следом блюда, блюдечки, вазы и вазочки со всевозможной выпечкой, пастилой множества сортов, всевозможного варенья, и прочего необходимого обрамления чайного стола.

– И когда же вы намерены нам сие устройство в действии продемонстрировать? – спросил судью Борис Кириллович.

– Да, вот ежели прикажете к завтрему оборудовать место для экзекуции, да свидетелей оповестить, то часов в пять пополудни и совершим.

– А что следует сделать, Фрол Никитич?

– Да немного, настил из толстых досок, аршина три в длину и ширину, да на нем столб покрепче, и саженях в двадцати, места для зрителей.

– А кого в свидетели казни позвать думаете?

– Ну, дело это довольно личное, потому пошлите вы, Борис Кириллович гонцов к о. Алексию, Грушину Дмитрию Филипповичу, да к дядюшке Дмитрия Павловича, – отвечал Суровов, и оборотясь к Мите добавил:

– А родителям вашим, Дмитрий Павлович, вы уж от меня сами приглашение передайте. И вас, друзья мои, видеть желаю всенепременно!

– Ну, так и быть по сему! – сказал Борис Кириллович, и, оставив гостей, отправился отдать необходимые распоряжения.

Уже съедено и выпито было немало, Антон Федорович, извинившись, отправился к Александре Петровне для вечернего осмотра, Фрол Никитич стал собираться в город, Митя почувствовал, что ему тоже пора ехать домой. Сердечно распрощавшись с вышедшим его проводить Борисом Кирилловичем, он сел на Блошку, и дорога плавно потекла ему навстречу. Чуть покачиваясь в седле, Митя вспоминал сегодняшние события и всякий раз, как перед его глазами вставало лицо Сашеньки, чувствовал, как горячая волна пробегала по его телу.

– Ну и чудеса! – воскликнул Павел Николаевич, узнав о приглашении свидетелем на казнь. – Вот уж не ожидал от Фрола Никитича такой технической фантазии. Я-то его все больше приверженцем старых методов считал, а он вон экие новшества опробывает! К пяти часам пополудни, значит… Ну, как раз и с нашими делами управимся!

Митя, чувствуя некоторую утомленность после визитов, отказался от ужина, объявив, что ляжет сегодня пораньше, чтобы завтра быть “как огурчик”.

– И то дело, – поддержала его Марья Андреевна, – я уже Танюшку отправила свежую постель постлать…

Открыв дверь в свою комнату, Митя увидел утреннюю девчонку, старательно взбивавшую большую пуховую подушку на его постели.

– Здравствуйте, барин, – тихо сказала она, опустив глаза.

– Здравствуй Таня, мы ведь уже виделись сегодня, – ответил Митя, и, подойдя к раскрытому окну, хотел полюбоваться наполнявшимся вечерними тенями садом, но взгляд его неудержимо притягивала гибкая девичья фигурка. Повернувшись к нему спиной, Таня наклонилась, расправляя складки снежно-белой простыни, и под сарафаном так отчетливо обрисовались нежные контуры ее тела, что у Мити перехватило дыхание. Не помня себя, он рванулся к девушке, толкнув ее лицом в недоубранную постель, забросил подол сарафана и сорочку ей на голову и яростно ворвался в ее плоть.

Из-под вороха одежды донесся слабый вскрик: “Барин, не надо…”, но вопреки своим же словам Таня сама уже раскрывалась навстречу ударам Митиной страсти…

Вслед за последней минутою, когда Митя, почти теряя сознание от острого, почти неотличимого от боли, наслаждения, обессилев, склонился лицом к ее спине, жадно вдыхая молочный запах молодого тела, она тихо соскользнула из-под него на пол и замерла там, трогательно выпятив сливочно-розовые ягодицы с треугольником родинок на крестце, а потом, словно очнувшись, подхватилась и выбежала за дверь.

– Господи, что это было?.. – Митя выпрямился, и, сев на постель, дрожащими руками стал раздеваться.

– Какое-то безумие… Почему… Почему эта девочка так взволновала меня? – Митя пытался вызвать в памяти лицо Сашеньки, но оно дрожало и таяло, замещаясь милым, полудетским лицом Тани…

Наклонившись, чтобы снять сапоги, Митя заметил на белой простыне маленькое красное пятно, и вдруг слёзы хлынули у него из глаз…

Наутро Митя проснулся с ощущением абсолютной радости во всем теле, В комнате уже стояли приготовленные для умывания принадлежности, появившиеся, когда он безмятежно спал. Быстро ополоснув лицо и руки, Митя вытерся пахнущим лавандой полотенцем, оделся и, пройдя через просторные сени, вышел на двор.

Мимо него прошли два мужика, несшие с заднего двора широкую гладкую скамью, которую с торжественным видом и установили посреди двора. В это время дверь помещичьего дома отворилась, и двое лакеев с осторожностью вынесли на двор кресло и невысокий столик.

– Это что за приготовления? – с интересом спросил Митя у проходившего мимо лакея.

Тот с удивлением посмотрел на юношу

– Как барин, разве вы забыли? Сегодня же девкам кровь на лето разгонять будут!

Митя громко рассмеялся, вспомним старый добрый обычай. Он действительно забыл о нем за годы, проведенные в Петербурге, и теперь радость оттого, что он вновь увидит этот чудный, дошедший из глубины времен, обряд, переполняла его.

Он стремительно вбежал в дом и бросился, продолжая радостно смеяться, в гостиную, где за утренним чаем сидели родители.

– Маменька, что же вы не предупредили, что сегодня такой праздник будет! – воскликнул Митя, целуя руки Марьи Андреевны.

– А ты что ж, думаешь, только Петруша, да Фрол Никитич любят сюрпризы устраивать? – с добродушным смехом ответил за супругу Павел Николаевич. – Вот после завтрака и начнем, а к обеду и закончим!

Радостное Митино волнение было столь велико, что завтрак показался ему нестерпимо долгим, и он с изумлением узнал, взглянув на стенные часы, что прошло не более получаса.

На дворе уже были собраны веселой толпой дворовые девки и девчонки, возрастом от десяти до двадцати лет. Все они были в нарядных рубахах до колен, украшенных по горловине и подолу затейливой вышивкой. Рядом со скамьей уже стояла кадушка, наполненная ядреным квасом, в котором мокли длинные гладкие ивовые прутья. По двору важно прохаживались два крепких, обстоятельных мужика: Артем и Пров, коим и предстояло “разгонять девкам кровь на лето”.

Марья Андреевна поудобнее устроилась в своем кресле и положила на колени реестровую книгу, на столике перед ней стояла пестрая деревянная чашка, наполненная мелкими монетами.

Девки постарше со смехом вытолкнули вперед двух девчонок, коим зимой исполнилось десяти лет, и сейчас предстояло впервые пройти через старинный обряд.

– Как звать вас? – ласково спросила Мария Андреевна.

Одна из девчонок, та, что выглядела посмелей, сделала шаг вперед и громко сказала “Маша!”, затем обернулась к подружке и дернула ее за рукав нарядной рубахи.

– Ксюша… – еле слышно произнесла та.

– Хорошо, Ксюша, с тебя и начнем, – улыбнулась детской робости Марья Андреевна, – ложись…

Ксюша стояла неподвижно. Тут к ней подскочили две девчонки лет по тринадцати и, смеясь, сдернули с нее через голову рубашонку, оставив нагой. Постелив рубашку на скамью, они бережно, но уверенно уложили на нее лицом вниз вздрагивающую Ксюшу и стали крепко держать ее за вытянутые руки и ноги.

Артем и Пров вытянув из кадушки по ивовому пруту, встали по бокам скамьи и поглядели на Марью Андреевну.

– Начинайте, – улыбнувшись, сказала та.

Пров взмахнул прутом и опустил его наискось на подрагивавшие ягодицы Ксюши. Розовая полоса проявилась на белой коже. Девчонка вскрикнула и дернулась в сторону, но тут свистнул в воздухе прут Артема, и вторая полоса прошла по заду, перекрестив его андреевским крестом. Ксюша вскрикнула вновь, но прутья продолжали свистеть в воздухе и равномерно хлестать по краснеющему на глазах девчоночьему заду. Едва было отпущено десять ударов, как мужики опустили розги, и девчонки, перестав удерживать, помогли всхлипывающей Ксюше подняться. На полотне рубахи, лежавшей на скамье, темнело мокрое пятно. Ксюша подняла рубаху и прижала ее к груди.

– Подойди сюда, милая – позвала ее Марья Андреевна, и улыбкой протянула девчонке выуженный из чашки гривенник.

Та, не выпуская рубашки, взяла монету, и неловко поклонившись, скрылась за спинами подруг.

Ее отважная сверстница уже сама скинула рубашонку, и, расстелив ее на скамье, улеглась, подставив свой, еще не округлившийся зад под положенные десять розог и, когда те с веселым посвистом прочертили розовым узором ее кожу, бойко вскочила, и осчастливленная гривенником, не убежала в толпу, как ее предшественница, а с интересом вытянув шею, осталась наблюдать за происходящим.

Следом на скамью, сняв рубашонку, легла одиннадцатилетняя Даша. Она уже в прошлом году была участницей этого праздника и не испытывала страха перед предназначенными ей розгами. Как было заведено, ей достался на один удар больше, сообразно ее возраста, и от Марьи Андреевны, кроме гривенника она получила еще и копеечку.

Чем дальше двигался праздник, тем радостнее становилось на душе у Мити, смотревшего, как зарумяниваются, наполняясь жизнью, крепкие девичьи зады.

Те, кому исполнилось тринадцать, уже не снимали рубах, а лишь, подняв их до пояса, смеясь, ложились лицом вниз на скамью в ожидании “чертовой дюжины” розог от Прова с Артемом и гривенника с алтыном от Марьи Алексеевны.

И вдруг Митя увидел, что на скамье распростерлась лицом вниз девчонка, на крестце которой чернели ровным треугольником три родинки. Словно сомнамбула, он двинулся вперед и, вытянув из кадушки розгу, шагнул к скамье. Мужики отступили в сторону, девчонка повернула голову и, увидев Митю, внезапно улыбнулась счастливой улыбкой. Митя взмахнул розгой и почувствовал, как удар, легший на Таню, сладко отозвался в его теле. Второй, третий… Он вошел в ритм, и клал удары ровно, стараясь не попадать по предыдущему следу. Тело Тани чуть вздрагивало, и Митя понял, что девчонка всякий раз приподнимает свой зад, идя навстречу обжигающей розге.

Дойдя до тринадцатого удара, Митя, словно сквозь туман, услышал голос маменьки “Нужно пятнадцать, Митя!”. Опустив розгу на Танино тело еще дважды, он остановился. Митя чувствовал, как его кровь стала веселее бежать по жилам, словно он выпил бокал прекрасного вина. Татьяна еще продолжала лежать на скамье, и Митя, сам, вытащив из чашки пятиалтынный, наклонился и вложил монетку в ее ладонь.

Таня повернула голову к нему и еле заметно шевельнула губами: “Спасибо…”. Она медленно, словно боясь расплескать то чувство, что наполняло ее, поднялась, и быстрым движением смахнула со скамьи маленькую липкую лужицу…

После Митиного поступка все стали как-то серьезнее, словно он открыл участникам глубокий мистический смысл, заложенный предками в этот обряд…

Время шло к обеду. Вот уже и последние участницы, осторожно придерживая подолы рубах над рубиново светящимися полушариями задов, получили свои двугривенные, и упарившиеся Пров с Артемом, передавая друг другу освобожденную от розог кадушку, жадно, через край пили горьковато отдающий ивой квас.

– Ну, вот и обед подоспел, – Марья Андреевна с просветленным лицом поднялась с кресла, и как в детстве, ласково потрепав Митю по голове, пошла в дом.

Памятный Мите по девьему гону клин лужайки, на который собрались приглашенные Сурововым гости, мало изменился с прошлого августа, лишь сочная молодая трава зеленела на том месте, где стоял помост, на который выкладывалась добыча.

Все были в сборе, не было только виновника сего собрания с преступницей, да Петра Николаевича Двинского, отписавшего Борису Кирилловичу, что весьма сожалеет, но боится оставить супругу одну.

Это всеми было расценено, как весьма уважительная причина.

Пока основные участники не прибыли, Митя заинтересованно осмотрел сделанный в двадцати саженях от зрительских скамеек с мягкими подушками, помост с толстым столбом посредине. С помоста к скамье змеился по земле длинный провод, одетый в каучуковую оболочку.

Наконец на поляну въехала коляска с поднятым верхом, в которой между Сурововым и его тезкой, палачом Фролушкой, сидела, одетая в серый смертный балахон, тоненькая девушка с белым лицом и гладко зачесанными темно-русыми волосами. Связанные запястьями тонкие руки спокойно лежали на обтянутых грубой тканью коленях. На левой щеке, выделяясь на белой коже, алел недавний шрам.

Коляска остановилась и Фрол Никитич, поморщившись, вылез из нее, и, придерживая за локти девушку, подталкиваемую сзади Фролушкой, помог ей спуститься на землю. Следом спустился палач, держа в руках большой ящик.

– Ну-с, господа, коль все в сборе, – пробасил Фрол Никитич,– пора и приступить к исполнению наказания… Кто из вас пожелает проследовать с нами к эшафоту, дабы пронаблюдать за помещением снарядов в преступницу?

Вызвались почти все, кроме о. Алексия, сказавшего, что он, по своей привычке, за этим будет наблюдать через подзорную трубу. Из ящика были извлечены два толстых стеклянных цилиндра, от которых тянулись одетые в каучук проводники и объемистая гальваническая батарея с торчащими вверх двумя электродами. Цилиндры разложил в карманы сюртука Фрол Никитич, а батарею Фролушка установил возле скамьи, там, где на земле лежали провода, шедшие с эшафота.

О. Алексий приложил к губам девушки массивный крест, висевший на его шее, перекрестил приговоренную, и процессия двинулась к эшафоту.

– Сей девице следует сейчас загадать желание, – пошутил Грушин, – ведь меж тезок идет…

Фрол Никитич, услышав слова Дмитрия Филипповича, чуть приобернулся, и легкая усмешка скользнула под его усами...

Короткий переход был закончен.

– Антон Федорович, – обратился Суровов к доктору, – будьте столь любезны, осмотрите, нет ли каких препятствий в состоянии приговоренной для проведения казни?

Доктор Дробицкий подошел к неподвижно стоявшей со связанными руками девушке.

– Желательно было бы раздеть сию особу для точного осмотра, – сказал он.

Фрол Никитич кивнул палачу, и тот одним рывком разорвал на девушке смертный балахон, обнажив худенькое тело.

– Нагните ее, пожалуйста, – попросил Антон Федорович.

Фролушка, положив большие руки на плечи девушки, сильно нажал, заставив ее словно переломиться в поясе. Доктор принагнулся, быстро раздвинул пальцами срамные места, и, выпрямившись, сказал:

– Препятствий не вижу, Есть некоторая сложность: сия особа – девственна.

– Что ж, – сказал Фрол Никитич, – придется мне сию девственность нарушить… Держи-ка, мил друг Фролушка, ее покрепче…

С этими словами Фрол Никитич, держа в руках стеклянный цилиндр, шагнул к приговоренной, нагнулся, и, примерившись, сильно вдвинул его ей между бедер. Девушка пронзительно вскрикнула и рванулась, но палач держал ее крепко. Вокруг цилиндра показалась кровь.

– При иных обстоятельствах, вы, Фрол Никитич, обязаны были бы жениться… – смеясь, заметил Грушин, и осекся, натолкнувшись на внезапно помрачневший взгляд судьи.

– Привязывай ее, Фролушка – сказал Фрол Никитич.

– А как же второй, in anus, Фрол Никитич? – удивленно спросил Митя.

– И одного для такого воробья достанет, – неожиданно хрипло, словно ему сдавило грудь, ответил Суровов.

Палач осторожно выпрямил еще более побледневшую девицу и стал туго приматывать ее веревкой, что до поры висела у него на поясе, к столбу, лишая возможности пошевелиться. Та, совсем ослабевшая от происходящего с ней, была словно тряпичная кукла, и лишь веревка удерживала ее на ногах.

Привязав приговоренную девушку, Фролушка нагнулся, и аккуратно срастил концы проводов, шедших от всунутого в несчастную взрывчатого снаряда, с проводами, что тянулись в сторону поляны.

– Ну-с, вот и все готово, господа… – объявил Фрол Никитич. – Необходимо теперь нам удалиться на безопасное расстояние, и в должный срок привести сей снаряд в действие.

Все торопливо двинулись к поляне, временами оглядываясь на темневшую у столба фигуру. Фрол Никитич шел, уставив глаза в землю и внимательно осматривая змеившиеся по траве провода.

На поляне, удобно расположившись на уложенной на скамью подушке, их ожидал владыка Алексий, пристально рассматривавший в подзорную трубу эшафот с приговоренной.

– Ловко вы управились, Фрол Никитич, – пробасил он, воспроизводя движение руки Суровова, которым тот лишил девственности приговоренную Софью Рублеву.

Губернский судья, усмехнувшись, пожал плечами.

– Дело не хитрое…

Когда все разместились на сидениях и вооружились зрительными приборами, Фрол Никичич откашлялся, словно что-то мешало ему говорить и негромко произнес:

– Пора…

Фролушка наклонился над батареей, поднял с травы задрожавшие, словно змеиные тела, плети проводов, заканчивавшиеся металлическими кольцами, и занес их над торчавшими из батареи стержнями…

Все замерли.

Вдруг со стороны дороги раздался конский топот и громкий крик.

– Борис Кириллыч!!! Барин! – изо всех сил кричал влетевший на поляну гонец. – Лександра Петровна!.. Началось!!!

Хрипунов вскочил со скамьи. Лицо его побледнело.

– Простите, господа! Должен уехать!

Доктор Дробицкий уже сидел в своей коляске.

– Борис Кириллович! Разрешите мне поехать с вами! – внезапно почти выкрикнул Митя.

Хрипунов энергично кивнул.

– Непременно! Ваше присутствие при сем необходимо!

Митя поклонился Фролу Никитичу:

– Извините, Фрол Никитич…

– Да что там… С Богом! – ответил тот.

Через минуту всадники и коляска исчезли за деревьями.

– Ну, что ж, продолжаем? – весело спросил Грушин, но, взглянув на Суровова, озадаченно смолк.

Лицо судьи, до того темное, словно небо перед грозой, было радостно светлым, глаза по-молодому сверкали.

– А ведь это знак, господа… – звучно проговорил он. – Знак… И грудь мне отпустило сразу…

Уловив перемену в мыслях Фрола Никитича, его верный соратник, в полыхавшей под лучами солнца красной рубахе, выпрямился и, широко размахнувшись, отбросил в поле высоко взлетевшие змеи проводов.

– Истинно говорите, сын мой, – прогудел бас о. Алексия.

Фрол Никитич широко и твердо ступая, направился к эшафоту. Было видно, как он, подойдя, к столбу, нагнулся и осторожно вытянул из девушки смертельный заряд, затем вынул из кармана сюртука складной нож, и одним ударом рассек узел на удерживающей девушку веревке... Кольца веревки скатились к ногам девушки, бессильно заскользившей по столбу вниз, и если бы Фрол Никитич не подхватил ее, то она рухнула бы на помост.

– Вот, как ваши шутки-то обернулись, Дмитрий Филиппович, – улыбнулся Грушину Павел Николаевич, и, посмотрев на Фрола Никитича, идущего, бережно держа на руках, словно ребенка, обнаженную девушку, добавил:

– Великий человек… Суров и милосерден…

Тем временем коляска судьи, в которой уже сидел верный Фролушка, подъехала к шедшему с нежной ношей Фролу Никитичу, и палач осторожно принял из его рук худенькое тело, находившейся, судя по всему, в беспамятстве, девушки.

Фрол Никитич обернулся к своим друзьям и вдруг низко, до земли поклонился, сел рядом с придерживаемой Фролушкой Соней в коляску, и та, развернувшись, вскоре исчезла за деревьями.

До усадьбы оставалось с полверсты, когда Митя натянув поводья, остановил Блошку, и, сойдя, опустился на траву. Он чувствовал, что ему необходимо хоть немного привести в порядок события этого дня, безумным вихрем кружившие в его сознании. Он вновь и вновь вспоминал, как они с Борисом Кирилловичем влетели на двор усадьбы Хрипуновых, и бросились в комнаты. Следом за ними стремительно шел Антон Федорович, на ходу отдавая приказания сбегавшимся со всех сторон слугам.

– Нагреть воды!.. Освободить стол гостиной! Постелить на него тюфяк! Чистые простыни…

– Уже нагрета… Уже сделано… Уже приготовлено… – слышалось в ответ.

Когда подходили к комнате Александры Петровны, из которой слышались долгие мучительные стоны, Митя ощутил, как у него задрожали колени, Но тут твердая рука Хрипунова ухватила его за локоть, дверь распахнулась, и Митя, как и день назад, увидел в кресле Сашеньку. Но сейчас ее милое лицо с закатившимися глазами было искажено страданием, голова запрокинута, тяжелое дыхание колыхало большой живот.

Когда спазм ослабел, Сашенька повернула голову к вошедшим мужчинам и слабо улыбнулась, словно извиняясь за свою слабость.

Тут из-за спины Мити шагнул доктор, и, подойдя к роженице, взял ее за запястье.

– Все хорошо, Александра Петровна, все очень хорошо… Сейчас мы вас перенесем в гостиную, там и светлее, и просторнее, и удобнее…

Борис Кириллович и Митя осторожно подхватили Сашеньку, как носят раненных и, поддерживая, повели в светлую гостиную, где уложили роженицу на большой стол, на котором уже постелен был новый тюфяк, закрытый свежей простыней. Под голову Сашеньки была подложена плотная подушка.

Доктор осторожно стянул через голову молодой женщины намокшую от плодных вод сорочку.

Старательно вымыв в принесенном слугами тазу с горячей водой руки, он плеснул на них из небольшой бутылочки тем самым, чрезвычайной чистоты спиртом, и, обратившись к Сашенькиному супругу и Мите, весело сказал:

– Ну-с, господа, смелее, дезинфицируйте руки и – в подмогу Александре Петровне.

Вымыв руки и оросив их спиртом, мужчины подчиняясь распоряжениям доктора, встали по бокам лежавшей на спине Сашеньки. Внезапно та выгнулась и, вцепившись руками в простыню, закричала так жалобно, что у Мити перехватило дыхание.

Доктор деловито согнул обнаженные Сашенькины ноги в коленях и широко развел их, приговаривая:

– Хорошо, превосходно…

– Вам господа, надо поддерживать Александру Петровну под коленями, чтобы ей легче было тужиться, – спокойным, вселявшим уверенность голосом, сказал Дробицкий, весело глядя в напряженные лица мужчин.

– А вы, Александра Петровна, тужьтесь сильнее, да кричать не стесняйтесь. Крик сей вас не позорит, поскольку от великого деяния происходит, – обратился он к распростертой на столе Сашеньке, обтирая влажной салфеткой потемневшее от напряжения лицо роженицы.

– Спасибо… – слабо шевельнув опухшими губами, еле слышно ответила Сашенька, и Митя вздрогнул, так это походило на то, как недавно ему сказала это слово лежавшая на скамье Таня…

В это мгновение новая схватка, сильнее предыдущей, скрутила Сашенькино тело, заставив ее судорожно вцепиться руками в державших ее бедра мужа и Митю, соединив их своим содрогающимся в мучительно-радостных страданиях телом.

Митя смутно помнил, что было потом. Каждая новая схватка, терзавшая Сашеньку, отдавалась и в его теле. Он чувствовал, что сам так напрягается, словно ребенок выходит и из него. На мгновение он увидел почерневшие глаза Бориса Кирилловича, и понял, что тот испытывает те же чувства.

Удерживая вздрагивающие ноги Сашеньки, Митя опустил глаза, и увидел, как раскрывается, выталкивая наружу новую жизнь, ее разбухшее тело, которое он вчера так страстно целовал. То, что происходило сейчас на его глазах, и могло совсем недавно показаться ему отвратительным и грязным, сейчас представало перед ним мистическим действом, каждая деталь которого была наполнена таинственным и манящим значением.

– Тужьтесь, матушка! – услышал он ликующий голос доктора.

Алый туман поплыл перед Митиными глазами, и почти теряя сознание, он услышал вдруг громкий, требовательный плач. Это был голос новой жизни, жизни зачатой от его семени…

Доктор, торжествующе улыбаясь, словно это он произвел на свет этого младенца, держал в руках голенькое красное тельце, еще связанное синеватой пуповиной с матерью, но уже требовательно взмахивающее крохотными ручками.

– С наследником вас, Борис Кириллович! – торжественно-весело сказал Антон Федорович, протягивая младенца Хрипунову, стоявшему с измученным и счастливым лицом. Тот бережно взял новорожденного и склонился к Сашеньке, целуя ее исстрадавшееся, залитое слезами лицо, на котором пронзительно сияли счастьем васильковые, омытые святым страданием глаза. Митя почувствовал, как что-то сильно стиснуло его сердце. Он поднял бессильно лежавшую на смятой, намокшей простыне Сашенькину руку и приник к ней губами. Какое-то время все трое не шевелились, замерев в блаженном единении.

– Дайте его мне… – с трудом двигая искусанными губами, попросила Сашенька. Борис Кириллович осторожно положил младенца ей на грудь, и тот, услышав знакомое биение материнского сердца, успокоено затих.

– Ну вот, еще чуть-чуть, матушка… – проговорил Антон Федорович, перерезая перетянутую лигатурой пуповину.

В ответ Сашенькино тело вновь содрогнулось, извергая послед, и на том ее первый материнский труд был завершен.

Крепко взявшись за концы тюфяка, четверо слуг бережно перенесли Сашеньку в спальню, Борис Кириллович с Митей уложили молодую мать вместе с младенцем на свежепостеленную кровать, и не прошло и пяти минут, как и мать и ребенок спали крепким, счастливым сном.

– Я тут посижу, подежурю… – сказал Антон Федорович, обстоятельно располагаясь в кресле и с нежной заботой смотря на спящую Сашеньку.

Борис Кириллович обнял Митю рукой за плечи.

– Пойдемте, Дмитрий Павлович, не будем мешать сну…

Митя покорно, на внезапно ослабевших ногах, пошел за Хрипуновым. Тот открыл дверь своего кабинета и пригласил Митю войти. Вдоль стен просторного кабинета стояли большие шкафы, уставленные томами в тисненых переплетах, на большом дубовом столе лежали несколько раскрытых и заложенных шитыми закладками книг, в которых Митя признал новейшие, только что вышедшие из печати сочинения российских и иностранных писателей.

Борис Кириллович открыл дверцу секретера, достал из него темную бутылку и два широких бокала. Вытянув пробку, он наполнил бокалы золотистым напитком и протянул один Мите.

– Выпейте, Дмитрий Павлович, а то на вас лица нет… Впрочем, и я наверное не лучше выгляжу, – и Хрипунов рассмеялся.

Митя сделал глоток, почти не ощущая вкуса коньяка, но легкий огонь пробежал по его телу, заставляя ровнее биться сердце.

– Дмитрий Павлович, – глядя в глаза Мити, заговорил Хрипунов, – Александра Петровна мне всё рассказала, я знаю, что это вы отец этого младенца. И я благодарен вам за то, что вы сделали… Вы, наверное, знаете, что в силу своей натуры, я могу иметь телесную близость только с женщинами, лишенными жизни. А получить от них ребенка – вещь невозможная… Я не собираюсь препятствовать вашим встречам с Александрой Петровной, даже более того, рад, если они будут продолжаться. Но прошу вас только об одном: чтобы дети, рожденные моей женой, считались всем обществом моими детьми… Я не требую от вас какой-либо клятвы, я лишь молю о помощи…

Митя стоял молча, а затем шагнул навстречу Борису Кирилловичу, крепко обнял его и двое, соединенных одной прекрасной женщиной, мужчин заплакали слезами счастья.

Коляска судьи, промчавшись мимо откозырявшего городового, замерла у крыльца большого особняка, принадлежавшего Фролу Никитичу. Вышедший из коляски Суровов осторожно принял из рук своего спутника завернутое в его сюртук худенькое девичье тело.

– Живо, за доктором Докиным! – отрывисто приказал он выбежавшему навстречу лакею, и грузно стал подниматься, прижимая бесчувственную девушку к своей груди, по широкой мраморной лестнице.

Время уже давно перевалило за полночь, а Митя всё лежал без сна, слушая, как звенит за окном в саду соловьиное пение. Он думал Сашеньке, о ее муже, с улыбкой вспоминая, как в тот время, когда он уже садился на Блошку, отправляясь домой от Хрипунова, в ворота въехал на своем гнедом Дмитрий Филиппович Грушин, с известием о чудесном поступке Фрола Никитича. Это воспоминание было таким радостным, что Митя не удержался и негромко засмеялся. Скрипнула дверь и, повернув голову, Митя увидел, как девичья фигура в рубахе до колен, держа подсвечник с тонкой свечой в руке, тихо проскользнула в комнату. Это была Таня. Поставив свечу на стол, она встала, чуть наклонившись, взялась скрещенными руками за край подола, вечноженским, сладко отозвавшимся в душе Мити движением, сбросила рубашку, и как слепая, протянув руки, шагнула к постели, отдавая Мите не только тело свое, но и всю свою душу…

В доме губернского судьи в эту ночь тоже не спали. Верный Фролушка, сменивший красную рубаху на мягкую кофту, бесшумно ходил по коридору, чуть задерживаясь у дверей кабинета, из-за которой был слышен негромкий, спокойный голос Фрола Никитича, и порой слышался тонкий, словно звук хрустального колокольчика, женский голос. А затем из кабинета послышались женские рыдания. Но не те рыдания, которыми себя боль и страдания выказывают, а те, которыми душа человеческая от скверны очищается.

И словно в ответ на них, в кустах сирени, окружавших дом губернского судьи, запел свою песню соловей.

ЭПИЛОГ (Пять лет спустя)

“…Будучи по делам службы этим летом в ***ской губернии, друг мой, Аркадий, не мог я не навестить своего давнего приятеля, Петра Николаевича Двинского. Радостно встретив меня, радушный хозяин и его очаровательная супруга наградили усталого странника таким щедрым отдыхом, что все тягости трудов моих исчезли, как дым. Немалую радость доставило мне и лицезрение наследников счастливой четы, их коих старший, нареченный в честь деда, Николаем, уже резво гарцевал на деревянной лошадке, размахивая игрушечной пикой, и крича “Гей-гей!”, а младшая, двухлетняя Лиза, сияя большими изумрудными глазами, обещала стать столь же дивной красавицей, как и ее мать.

Когда же я, наконец, рассказал любезным хозяевам все известные мне столичные новости, то взамен потребовал не менее обстоятельного рассказа о новостях губернских, коих оказалось столь много, что разговор наш затянулся далеко за полночь.

Поведано мне было, что племянник Петра Николаевича, Дмитрий Павлович, неожиданно для всех родных избрал медицинскую стезю, и поступил в Петербургский университет, впрочем, регулярно летом приезжая, на радость родителям, в свои пенаты, и что успехи его говорят о том, что без сомнения, прославит сей молодой человек фамилию Двинских в медицинской науке.

Ревностный слуга Фемиды, Фрол Никитич Суровов, два года как отошел от дел, передав меч правосудия Борису Кирилловичу Хрипунову, который не менее ревностно, чем его великий предшественник, вершит оное, радуя сердца губернских обывателей нравоучительными зрелищами публичных экзекуций, проводимых в строгом соответствии со знаменитым указом.

Супруга Бориса Кирилловича, очаровательная Александра Петровна, по-прежнему является одной из самых прекрасных жемчужин среди красавиц, коими столь богата ***ская губерния. Особенно красота ее расцвела после рождения в позапрошлом году прелестной двойни, так что Борис Кириллович теперь гордится двумя наследниками и наследницей.

Антон Федорович Дробицкий, представивший Ученому Совету Академии наук полную коллекцию препарированных им, совместно с Александрой Петровной, женщин, был удостоен звания профессора медицины honoris causa.

Дмитрий Филиппович Грушин не перестает удивлять общество своими экстравагациями: то он в Париже, где его можно всегда встретить на известных представлениях в Комеди Франсез, на которых он с азартом заключает пари на победительницу, и говорят, крайне редко бывает в проигрыше, то отправляется к каннибалам Тихого океана, то, как новый Геркулес, устраивает среди обитательниц своего обширного сераля соревнования, превращая свое поместье в подобие античной Олимпии, и, разумеется, все участницы, на радость зрителям, выступают нагими.

Владыка Алексий, слава о благочестии которого стала весьма велика, уверенно называется многими самым возможным претендентом на место Патриарха Московского и Всея Руси.

(Тут я не удержался, и прервав Петра Николаевича, в подробностях поведал ему и его супруге, какими пикантными забавами развлекали меня по велению о. Алексия монахини ***ского монастыря, который я недавно имел удовольствие посетить)

В ответ на моё повествование Петр Николаевич весьма красочно рассказал мне с какой торжественностью Его преосвященство обвенчал в ***ском соборе Фрола Никитича Суровова с его воспитанницей. Все присутствовавшие, в том числе и сам губернатор, утверждали, что не видели более прекрасной пары, чем могучий губернский судья, и нежная, похожая на мейсенскую статуэтку, невеста, хрупкую красоту которой не портил даже узкий шрам на левой щеке, казавшийся лишь трещинкой на дивном тончайшем фарфоре…

И вот еще что, любезный друг Аркадий!

Зван я был Петром Николаевичем в августе на участие в девьем гоне, и с такой убедительностью, что не смог, да и не захотел отказаться, лишь предупредив, что приеду не один, а с тобою. Так что, востри пику, седлай коня, ибо грешно в канцеляриях дни проводить, когда здесь, в ***ской губернии, во славу Государя нашего, Константина Павловича, такая дивная жизнь идет!”