Русская Аркадия История третья. Et ego in Arcadia. Из сборника Порно истории

Едва миновало Успение, как в воздухе разлилось ожидание чего-то радостного. Митя видел признаки его и в непривычной суете в усадьбе, и в беспокойном поведении борзых, и, главное, в том, как красиво помолодело лицо отца.

Он замечал, что в усадьбу несколько раз приезжали посыльные из соседних поместий, передававшие и увозившие послания; видел, как ходят со строгим и серьезным видом, наполненные чувством собственной значимости отцовские ловчие Степан и Федор и, наконец, выйдя утром на крыльцо, поборол неожиданную робость и спросил шедшего на псарню Степана:

– А, что, Степан, пожалуй, охота скоро?, – на что тот, важно задумавшись, ответил:

– Да, уж…

– А чем сезон начнется? – продолжал допытываться Митя.

– Да уж, как заведено – девьим гоном, – ответствовал ловчий.

Митино сердце, и без того бешено стучавшее, при этих словах готово было выскочить из груди.

– А… кто распорядитель?

– Да уж, вестимо кто – Хрипунов Борис Кириллович отъезжее поле ставит.

– А что, от нас выставили?..

– Да уж, вчерась отослали…

– А кого?

Степан хитро посмотрел на Митю:

– Не знаю, барин, я в ту пору с борзыми был…

Поняв, что от Степана больше ничего не добьешься, Митя, немного обиженный, вошел в дом, направился было в свою комнату, но, замедлив шаг, толкнул дверь отцовского кабинета.

Павел Николаевич, по обыкновению, стоял у раскрытого окна с книгой в руках, что впрочем, удавалось ему не часто, поскольку дела поместья требовали много времени. Митя догадался, что отец слышал его разговор с ловчим, но отступать было поздно.

– Что, Дмитрий, дело пытаешь иль от дела лытаешь? – шутливо спросил Павел Николаевич, весело глядя на сына.

– Можно книгу взять, па…? – слегка запнувшись в конце фразы, спросил Митя. Ему казалось слишком по-детски обращаться к Павлу Николаевичу “папенька”, ведь он уже ученик выпускного класса петербургской гимназии, но официальное “отец” с трудом ложилось на язык.

– Какую?

– Левшина…

– Ну, возьми. Ты ведь знаешь, где стоит?

– Да, спасибо, – Митя осторожно потянул дверцу книжного шкапа и снял с полки объемистый фолиант в сафьяновом переплете, на корешке которого было вытеснено “Книга для охотников до звериной, птичьей, рыбной и девьей ловли”. Когда он, прижимая к груди книгу, выходил из кабинета, то не видел хитрой улыбки, быстро спрятавшейся в отцовские усы.

В своей комнате Митя, торопливо придвинув стул, уселся, и раскрыл неоднократно прочитанное от корки до корки, но по-прежнему завораживающее сочинение господина Левшина.

“…Девьим гоном зовется старинная охотничья потеха, заведенная русскими князьями, по преданиям, еще “в Рюриковы времена”. Конечно, нынешний “девий гон” представляет лишь слабое подобие, скажем, легендарных недельных гонов екатерининских охот, когда в отъезжее поле каждодневно выставлялось более сотни девок на десяток схронов.

От тех великих охот остались ныне лишь охотничьи песни, подобные записанной Петром Киреевским в ***ской губернии:

Не пора ли нам, ребята,

Своих коников седлать?

Гей, гей, рам-да-да!

Своих коников седлать!

Скакунов лихих седлать,

В чисто поле выезжать!

Гей, гей, рам-да-да!

В чисто поле выезжать!

В чисто поле выезжать,

В поле девок запускать!

Гей, гей, рам-да-да!

В поле девок запускать!

Ну-ка, ну-ка, запускай,

Да борзыми затравляй!

Гей, гей, рам-да-да!

Да борзыми затравляй!

Их борзыми затравляй,

Да на пики подымай!

Гей, гей…”

…и прочее…

Митя поднял голову от книги и попытался вполголоса напеть “Гей-гей, рам-да-да!”, но, внезапно устыдившись своих вокальных способностей, оборвал пение.

“В «Уставе девьего гона», составленном Петром Великим, – читал Митя, – записаны следующие предписания: «…Охотник, возжелавший ристать в гоне, должен выставить в поле от себя на общую нужду не мене одной девки либо молодухи. Не дозволяется выставлять больных, увечных, повредившихся в рассудке, либо с рождения скорбных умом.

Ежели кто по годам или сану сам ристать не может, а лицезреть гон в поле пожелает, тот вправе от себя девку для общей утехи выставить…»”

Митя улыбнулся, вспомнив, как отец рассказывал маменьке, что этим правом часто пользуется митрополит Алексий, отправляющий в объезжее поле “провинившихся” монахинь и послушниц.

«…Всадник, в девьем гоне ристующий, из снаряда охотничьего только пику, чтобы была не более трех аршин, а также по своему выбору – кинжал или широкий нож, пользовать волен. Приданный же всаднику ловчий из оружия только нож либо охотничий кинжал, употребляемые для принятия добычи, иметь может.

Борзых собак, коих для травли в девьем гоне берут, в иных охотах не занимают. Каждому всаднику не боле двух борзых иметь дозволяется…»

Митя внимательно изучил напечатанную в книге старую гравюру, изображавшую борзых, преследующих бегущую девку, вздохнул, перевернул страницу и продолжил чтение рассуждений господина Левшина:

“Что касаемо до упомянутых «схронов»,– писал знаток охотничьих дел, – то они являют собой единственное место, где девка, выставленная в отъезжее поле, может спасти свою жизнь. Обыкновенно это высокий, с прикрепленным к навершию вымпелом, шест, у основания которого кладется одна белая безрукавная рубаха, поскольку девки выпускаются «в гон» без единой нитки на теле. В схроне может спастись только одна девка, и добежавшая до него, но уже не нашедшая там рубахи жертва, как правило, забивается преследователем. В прежние времена схроны устраивались не более одного на дюжину девок, теперь же по причине всеобщего смягчения нравов их ставят лишь немногим меньшим числом, чем число выпускаемых в гон…”

Дверь Митиной комнаты тихо отворилась, и вошедший Павел Николаевич с улыбкой посмотрел на сына, склоненного над заветным фолиантом.

– Ну, что, Дмитрий, освоил курс охотничьих наук?

Митя, вздрогнув, поднял голову от книги, посмотрел на отца и смог только кивнуть головой – так перехватило горло.

– А помнишь, что писал веймарский гений: “Теория суха без практики, мой друг…”

– Лишь древо жизни зеленеет пышно! – громко закончил цитату Митя, – Папа, неужели?..

– Да, решено завтра идти в отъезд на девий гон к Хрипунову, впрочем, ты это уже знаешь, – Павел Николаевич лукаво подмигнул сыну, – и я записал тебя в охотники.

Митя вскочил со стула и как ребенок, бросился на шею к отцу.

– Ты уж не подведи, Митя…– посерьезнев, сказал Павел Николаевич, когда Митины восторги несколько пошли на убыль.

– Не подведу, честное слово! – с горячностью сказал Митя. – А кто еще выезжает?

– Ну, Борис Кириллович, разумеется, с супругой. Заревский к зятю в подмогу, Петруша (так Митин отец ласково именовал своего брата Петра Николаевича, чьи земли граничили с его угодьями), Грушин Дмитрий Филиппович, из города подъедет Фрол Никитич…

Вслед за губернским судьей Павел Николаевич назвал еще нескольких участников, чьи имена были не столь знакомы Мите.

– А владыка Алексий?

– Он-то, хоть сам и не охотится, а уж будет непременно! – засмеялся Двинский. – Специально для Грушина уже “подарок” прислал вчера к полю.

– А кого от нас выставили в поле? – с волнением спросил Митя.

– Да уж маменька твоя сама отбирала… Глафиру и Наташку вчера отослали к Хрипуновым.

Митя хорошо знал тех, кому предназначено было стать преследуемыми участницами гона.

Глафира была высокая, ладно сложенная темноволосая девка “с характером”, имевшая крепкое тело и длинные ноги.

Наташка же, напротив – пухленьким колобком целыми днями крутилась по усадьбе, звеня тонким веселым голосом.

– Прекрасно! – с чувством воскликнул Митя.

Остаток дня Митя провел в лихорадочном возбуждении.

За обедом он долго целовал и благодарил маменьку за чудесный выбор для поля.

– Ах, маменька, как же мне будут завидовать в гимназии! – восклицал Митя, восторженно взмахивая руками.

– Завидовать должны твоим успехам в учебе, Митенька, а не охотничьим подвигам, – отвечала маменька.

Митя приготовился надуть губы, но, увидев веселые искорки в ласковых глазах матери, понял, что на самом деле она очень горда за своего уже такого взрослого сына.

Сразу после обеда Митя помчался в оружейную, где провел немало времени, подбирая себе пику и кинжал по руке, а после, выйдя на задний двор, долго отрабатывал охотничьи приемы, пугая проходящих дворовых девок. Намахавшись пикой, Митя отправился на “особенную” псарню, где по совету Степана, выбрал для себя двух уже испытанных в гоне приемистых борзых: пегого Дозная и крапчатого Уладая.

Перед сном Павел Николаевич велел Мите выпить большой бокал сладчайшего афонского кагора, коим снабжал друзей помещиков о. Алексий и, наконец, измученная радостным ожиданием натура Мити успокоилась глубоким, здоровым сном.

Выехали поутру, после того, как были отданы необходимые распоряжения, из которых Митя заключил, что одним гоном дело не кончится, и ожидается еще и то, о чем он даже не мог и мечтать – настоящий охотничий ночлег.

Павел Николаевич на вороном Арабе, в легком казакине, с ножом на поясе и с пристегнутой к луке седла пикой ехал впереди всех, следом скакал на верной Блошке Митя, также экипированный по-охотничьи, а замыкали движение на мохнатых низкорослых лошадках ловчие Федька и Степан, рядом с которыми на сворках бежали борзые – Наддай и Вьюга, взятые для отца, и Дознай с Уладаем, предназначенные Мите.

Было уговорено, что в поле с Павлом Николаевичем поедет Федька, а Степан будет сопровождать Митю.

День медленно набирал летний жар. Белые тучки, ходившие по небу, на глазах бледнели и истаивали. Всадники ехали по дороге, текшей меж блестяще-желтых полей, покрытых копнами и народом.

Хлебная уборка была во всем разгаре. Митя жадно вбирал глазами мелькавшие во ржи согнутые спины жниц, мужиков на телегах, накладывавших копны, снопы, разбросанные по усыпанному васильками жнивью. Все эти давно знакомые картины сегодня наполнялись для Мити новым значением, оказываясь невидимыми нитями связанными с предстоящим гоном.

Отъезжее поле во владениях Хрипуновых являло собой значительный кусок девственной степи, чье ровное однообразие лишь изредка оживлялось небольшими возвышенностями. Место, определенное под сход охотников, находилось на окраине поля, там, где к нему примыкал небольшой лесок. На лужайке, широким клином вдавшейся в лес, глазам Мити предстали собравшиеся участники гона. Спешившиеся всадники стояли небольшими группами, ведя негромкий разговор, часто прерывавшийся прибытием новых охотников.

– Павел Николаевич! Дмитрий Павлович! Здравствуйте! – громко приветствовал подъехавших высокий, крепкий барин.

– Здравствуйте, Борис Кириллович, что, никак уже все собрались? – ответил Двинский человеку, в котором Митя узнал богатейшего помещика Хрипунова, в чьих владениях им предстояло охотиться.

– Да уж почти все… Фрол Никитич должен быть с минуты на минуту.

Подтверждая слова Хрипунова, буквально через минуту, на лужайку с шумом вкатилась коляска, в которой восседал городской судья Фрол Суровов, который, как и отец Алексий, был страстным зрителем девьих гонов.

– А где же Александра Петровна? – спросил Павел Николаевич.

– Здесь, здесь… – указав на видневшуюся между деревьями лиловую амазонку, засмеялся Хрипунов, – в тенек отошли.

– Дмитрий… – Двинский посмотрел на сына, который, впрочем, и до напоминания уже сходил с Блошки, готовясь представиться первой даме предстоящей охоты.

Александра Петровна Хрипунова, бывшая два года назад Сашенькой Заревской, сидела на поставленном в тени плетеном кресле и с интересом смотрела на подходившего к ней с поклоном юношу.

Высокий разрез юбки открывал длинные ноги, туго обтянутые охотничьими панталонами. У ног прекрасной охотницы лежал огромный черный кобель, с обожанием глядевший на свою хозяйку.

– Какой дивный день для гона, правда, Митя? – спросила Сашенька, когда обязательные формальности были благополучно завершены, – Янычар так и рвется в поле!

– А вы травите только одной борзой? – не совсем учтиво ответил вопросом на вопрос Митя.

– Я всегда охочусь на девок только с Янычаром, – улыбнулась Сашенька. – Из всех моих собак он больше всех любит эту охоту.

Кобель, словно почувствовав, что говорят о нем, встрепенулся и, резво вскочив на лапы, выразительно гамкнул в сторону отъезжего поля.

Митя повернул голову и увидел, что одинокий всадник приближается быстрым галопом к стоянке.

Это был один из тех егерей, которым было доверено вывести девок в поле, чтобы дать им некоторую “фору” перед всадниками и борзыми.

– Идемте, Митя, пора! – и Сашенька решительно поднялась с кресла.

– Все готово, барин, – докладывал Хрипунову прибывший егерь. – Сенька затрубит, как девок пустят.

– Ну-с, господа, по коням! – обратился к собравшимся на поляне охотникам Борис Кириллович.

Все вокруг задвигалось и засуетилось, только суета эта была серьезна и целенаправленна, ибо каждый из участников гона, от опытнейшего Хрипунова до Мити, знали свое дело досконально.

– А как же я отыщу ваш подарок, отец Алексий? – спросил Дмитрий Грушин, подъехав к коляске, в которой сидел митрополит ***вский.

– Да вот так и найдете, Дмитрий Филиппович, – с хитрецой пробасил о. Алексий и протянул Грушину маленький лоскут. – Я ее, где надо, афонским миром смазал. По нему и отыщете…

Грушин отдал лоскут ловчему Тимохе, поспешившему сунуть его под нос Поражаю и Лейде – свирепым Грушинским борзым.

– Ну, брат, с полем поздравлять погожу, а с новым охотником – поздравляю! – подъехал к Двинским Петр Николаевич. – Смотри племянник, не сморгай!

Словом “сморгать” с давних пор охотники в разговорах между собой заменяли оскорбительное для охотничьего достоинства понятие “проворонить, упустить добычу”.

– Тебе, братец, того же! – ответил Митин отец, и братья, расцеловавшись, разъехались к своим борзым.

Из степи донесся протяжный сигнал рога, оповещавший, что девки пущены. Раздались крики егерей: “Вались!”, ударили копыта, борзые кинулись, коляски с судьей и настоятелем, едва не зацепив друг друга, выкатились в степь, и в несколько мгновений поляна опустела.

– Ни пуха, ни пера, Митя! – пропело возле Митиного уха прелестное сопрано, и Сашенька, звонко смеясь, хлестнула белоснежную лошадь, унесшись в степь, вслед за мчавшимся черной стрелой Янычаром.

– Гей, гей! – услышал Митя возглас отца, и знакомая фигура на Арабе стремительно пронеслась мимо.

Митя понял, что настало то мгновение, когда оказываются разорвавшимися все прежние связи, и остаются только: охотник, собаки, добыча.

– Гей, гей, гей! – закричал Митя во всю силу легких и, вытянув Блошку нагайкой, ворвался в степь.

Уже прихваченная летним жаром трава мягко ложилась под копыта.

Борис Кириллович привстал на стременах и прислушался. Вот! По левую руку слышались долгий, с подвывом, лай Карая и короткое взлаивание Зимки. Хрипунов повернул жеребца и хлестнул его нагайкой. Ударивший в лицо ветер чуть не снес фуражку. Борис Кириллович усмехнулся и отдался ритму стремительной скачки. Голоса борзых делались все ближе, и, выскочив на пригорок, Хрипунов увидел бегущую вниз по пологому склону женскую фигуру с развевающимися темными волосами, справа от которой бежал пегий Карай, а слева – серебристая Зимка. Саженях в тридцати подале на ветру трепетал белый вымпел. Не отрывая взгляда от бегущей, Борис Кириллович пустил Негра по склону. Девка бежала ровно, сильно выбрасывая вперед длинные ноги, небольшие крепкие груди чуть подскакивали вверх, когда ступня ударяла в землю. Хрипунов невольно залюбовался.

– Хороша… Истинная Диана-охотница, – подумал он с улыбкой и, повернув жеребца, поскакал наперерез девке.

Почуяв хозяина, борзые, как по команде, метнулись вперед и вбок, под ноги бегущей. Та запнулась, согнувшись пробежала несколько шагов, но, выставив вперед руки, удержала равновесие, и встала, прямо глядя на приближающегося всадника. Собаки отбежали в сторону, чтобы не попасть под копыта. Держа пику на отлете, Хрипунов слегка наклонился вбок. Девка стояла не шевелясь.

– Не пугливая… – пробормотал Борис Кириллович, охватывая взглядом ладное тело с густым темным мыском меж бедер. Рука, сжимающая пику, рванулась вперед. Удар пришелся в мягкое, над ямкой пупка. Девку сбило с ног, она упала навзничь, и, зажимая руками рану, перевалилась на бок, потянув колени к животу. Между сведенных судорогой пальцев заблестели красные струйки.

– Барин, с полем честь имеем поздравить! – раздался хриплый бас ловчего Егорки, спустившегося на своем меринке по склону вослед за барином.

– Прими! – отрывисто приказал Хрипунов. Хотя старый ловчий досконально знал свое дело, он всегда дожидался, когда хозяин велит доколоть добычу. Егорка слез с меринка, наклонился над корчившейся девкой и, отогнув ей голову, ловко перерезал горло, не запачкавшись. Когда последние содрогания прекратились, Егорка с натугой приподнял тело и с неожиданной для его возраста силой перекинул через седло своего скакуна. Приторочив добычу, егерь взял борзых на сворку, подобрал брошенную Хрипуновым пику и, взобравшись в седло, поскакал вверх по пригорку, догоняя своего барина, который, привстав на стременах, следил за мчавшейся по степи всадницей на ослепительно белой лошади.

Черный, как смоль, Янычар, ведомый манящим запахом добычи, размашисто гнал по степи, настигая бежавшую к схрону низкорослую, коренастую девку. Сашенька, сидя по-мужски, (она презирала женское седло), скакала следом на свой любимице, белоснежной Вьюге. Заметив летящий к ней бело-черный вихрь, девка завизжала, заметалась, и, потеряв ход, скоро оказалась в досягаемости удара пикой. Сашенька, наклонившись вперед, сильно, так, что брызнула кровь, уколола острием пики девку в правую ягодицу. Девка, приволакивая ногу, прохромала несколько шагов, но другой укол, теперь уже в левую половинку крутого зада, заставил ее упасть на колени, упершись руками в землю. В ту же минуту Янычар напрыгнул на нее, забросив передние лапы на плечи, и возбужденно дергая задом, принялся толкать ей сзади между бедер. Взвыв от боли и стыда, девка рванулась, но острие пики, упершееся в покрытый каплями пота лоб, заставило ее присмиреть. Сашенька, улыбаясь, смотрела, как ее любимец утолял свою страсть. Некоторое время было слышно лишь довольное урчание пса и слабеющие стоны девки, как вдруг невдалеке раздались конский топот и крики. Янычар с удвоенной страстью задергался на девкином заду. Та истошно заорала, и заерзала коленями, пытаясь выбраться из-под Янычара, но тут, подойдя сбоку, егерь Герасим осторожно, чтоб не побеспокоить благородное животное, проткнул кинжалом девке напрягшееся горло. Оставив приколотую добычу на егеря, Сашенька поскакала к видневшемуся вдали охотнику, что стоял на коленях у сбитой собаками добычи.

Митя вскоре потерял из виду рассыпавшихся по степи охотников, и мчался один, упиваясь бешеным ритмом гона.

Блошка неслась стремительно, словно понимая чувства всадника, и, наконец, Митя, скакавший на голос борзых, увидел свою добычу. То была голая рослая девка с широкой спиной и чуть вислым обширным задом, колыхавшимся в такт бега. Толстая соломенная коса, раскачиваясь, мерно била девку по спине. Девка бежала, высоко вскидывая полные ноги, а Дознай и Уладай, широким махом несшиеся рядом, пересекая путь, не давали ей надлежащего хода.

– Вот оно!.. – задохнулся радостным волнением Митя, чувствуя, как дурманит голову охотничий азарт. Он перехватил повлажневшей рукой пику, упер сжатый кулак с древком в бедро и послал Блошку вперед. Пика ударила острием в крестец бегущей девки. По инерции та сделала несколько подламывающихся шагов, чиркнула коленом о землю, и тут же собаки, распластывая, навалились на нее.

Митя натянул поводья, и Блошка, задрав морду, остановилась. Не дожидаясь Степана, Митя, отбросив ненужную теперь пику, прыгнул с лошади, и кинулся к добыче, нашаривая висящий в ножнах на боку охотничий кинжал. Подбежав, Митя криком “Атрыш!” отогнал собак. Лежавшая девка чуть приподнялась на руках, но тут Митя, упав на одно колено, наотмашь ударил ее кинжалом в левый бок. Вскрикнув, девка ткнулась носом в землю и засучила ногами. Митя нажал сильнее, и, чувствуя, как под лезвием раздается упругая плоть, вогнал кинжал по рукоять. Девка захрипела, коротко вздрогнула всем телом, и затихла.

– Какой вы ловкий, Митя! – услышал он над свой головой и обернулся. Сашенька, сидя на белой лошади, смотрела на него смеющимися глазами и выглядела столь обворожительно, что у Мити пресеклось дыхание, и он не мог найти ни одного слова, медленно краснея от смущения.

– С полем вас, Александра Петровна, – наконец выговорил Митя, заметив Хрипуновского егеря, подъезжающего с притороченной к седлу девкой.

– И вас, Дмитрий Павлович, с первым полем,– с шутливой серьезностью ответила Сашенька, и, вглядевшись в степь, воскликнула:

– А посмотрите-ка, Митя, кого господин Грушин затравил! ¬– и, повернув свою белую красавицу, понеслась в степь.

Борзые взяли след и застелились над травой. “Улю-лю!” борзятников слышалось то с той, то с другой стороны.

– Барин, поспешайте. Без нас – задавят… – обеспокоился ловчий Тимоха, хорошо знавший свирепый нрав Грушинских собак.

Дмитрий Филиппович ударил каблуками кавказских сапог в бок своего Лорда, и тот радостно взял с места в карьер. Скакать пришлось недалеко.

– Ну, батюшка Алексий, вот уж хорош подарок! – восхитился Грушин, увидав, как Поражай и Лейда, свирепо рыча и наскакивая, кружат вокруг слабо отмахивающейся тяжело брюхатой молодой бабы, видно по всему – монашки, высланной в поле за провинность.

Сука в наскоке щелкала челюстями у самых набухших грудей, а кобель зло ударял щипцом в бабий пах.

– Ух ты, – супоросная! – раздался за спиной Грушина восторженный возглас Тимохи, подскакавшего следом.

– Гей, собаченьки, вались! – выкрикнул ловчий с полным одушевлением. Мохнатые молнии метнулись к бабе, и та, опрокинувшись от удара навзничь, по-лягушачьи раскорячилась на траве.

– Аппель! – скомандовал борзым Грушин, щелкнув арапником, и те с явной неохотой отбежали к лошадям. Дмитрий Филиппович перехватил пику чуть выше по древку, тронув поводья, осторожно подъехал вплотную к лежавшей, и зло усмехнулся, увидев, что баба с перепугу опозорилась.

Примерившись, Грушин с резким выдохом ударил пикой отвесно вниз, в середину круглого тугого брюха.

Баба взвыла по-дурному, заполошно дергая растопыренными ногами. Грушин рывком выдернул пику и отъехал на пару шагов. Тимоха спрыгнул с лошади, торопливо вытащил широкий нож, присел на корточки возле исходящей смертным воем бабы и, воткнув лезвие глубоко ей в пах, деловито вспорол сочащийся кровью живот.

– А вот и опорожнили! – со смехом выкрикнул ловчий, вырывая из разверстой бабьей утробы окровавленный плод.

– Аккурат в самое сердце угодили, барин! – сообщил он, осмотрев пробитый трупик. – С полем вас!

Грушин воткнул пику острием в землю, и, заметив слева скачущую по направлению к нему амазонку, а справа – приближающуюся коляску о. Алексия, стал ждать их прибытия.

О. Алексий, наблюдавший за травлей через сильную подзорную трубу, подкатил первый, и, возгласив могучим басом-профундо: “С полем вас!”, спросил:

– Ну-с, Дмитрий Филиппович, как вам мой подарок?

– Бесподобен! Видно, владыка, что загодя готовили, судя по брюху…

– В Крещение повязали, в светлый праздник, чтоб уж наверняка…

– Кто ж потрудился-то, ваше преосвященство? – с хитрой улыбкой спросил Грушин.

– Для вас, Дмитрий Филиппович, сам, лично постарался, и не без удовольствия, надобно сказать!

Собеседники громко расхохотались.

– Как у вас весело, господа! – раздался звонкий голос подъехавшей Сашеньки. – Ну, господин Грушин, хвастайтесь добычей!

Дмитрий Филиппович, все еще вздрагивая от смеха, взял у подскочившего Тимохи маленькое тельце за ножки и протянул всаднице.

– Какая прелесть! – воскликнула Сашенька, – Смотрите, это девочка…

– К следующему гону, для вас, Александра Петровна, такой же гостинец приготовлю, не сомневайтесь, – прогудел о. Алексий.

– Я так буду ждать, владыка, вы даже не представляете, – засмеялась Сашенька, – Весь год буду брать у Дмитрия Филипповича уроки потрошения!

Отец Алексий принял у Сашеньки тушку, и аккуратно завернув в вышитый монахинями плат, положил в дорожный ящик.

К охотникам донесся звучный, басистый голос рога.

О. Алексий прислушался:

– Двинского, Петра Николаевича егерь, Данила, трубит! – безошибочно определил митрополит. – Вот богатырь, так уж богатырь!

Огромный, похожий на медведя, Данила, надув щеки, трубил “по красному зверю”. Петр Двинский, скакавший на вороном Соколе рассмеялся, ибо вёрткая девчонка, которую он гнал, была точно – “красной”. Ярко рыжая, медного отлива густая грива закрывала ее до круглого раздвоенного зада, белого особой, свойственной только таким рыжим, белизной. Кидай и Откатай – заёмистые выжлята, выведя хозяина на добычу, слаженно бежали рядом, дожидаясь команды на сбой. Сокол шел ровной рысью и Двинский временами придерживал его, давая бегущей оторваться от всадников, чем приводил в немалое изумление следовавшего за ним Данилу.

– Барин, уйдет же! – не стерпел ловчий, увидев, что невдалеке забелел вымпел схрона. – Уйдет!

Почувствовав, что Данила в азарте готов сам науськать собак, Двинский обернулся и выразительно погрозил тому арапником.

Девчонка, увидев спасительный флажок, наддала изо всех сил. Гончие прибавили ходу.

– Ой-й-й! – вдруг надорванным фальцетом запричитал Данила.

– Нишкни! – зло бросил через плечо Двинский и послал Сокола вперед.

До схрона девчонке оставалось пробежать не более полутора – двух саженей, когда Двинский на коне преградил ей дорогу.

Девка с разбега ткнулась в бок вороного, отлетела, мотнув рыжей гривой и, не устояв на ногах, хлопнулась, широко растопырив колени, задом на траву.

– На пику ее, барин… На пику! – услышал Петр Николаевич за спиной жаркий шепот Данилы.

Двинский молча смотрел в круглое, полудетское, курносое лицо, усыпанное золотой пылью веснушек.

– Беги… – негромко произнес он, и отъехал немного, открывая дорогу к схрону. – Ну, беги!

Девчонка толкнулась с земли, и в два скачка оказалась у шеста с вымпелом. Она, зная, что пока на ней нет одежды, охотник может добить ее, торопливо подхватив с земли придавленную камнем рубаху, нырнула в нее головой, на мгновение ослепнув, воздела руки, свернув золотом подмышек и уже одетая, встала, придерживаясь за шест и удивленно-недоверчиво глядя на подъезжающего Двинского.

– Ты чья? – словно не слыша сердитого: “Эх, барин!” Данилы, спросил Петр Николаевич.

– Грушина, Митрия Филиппыча, – чуть задыхаясь, ответила рыжая.

– А звать-то тебя как?

– Нюркой…

Двинский наклонил древко пики, которую все еще держал в руке и, подцепив край Нюркиного подола, медленно приподнял его до пояса.

– Эх ты, Нюрка рыжая… Лиса-Патрикеевна… Где же хвост-то твой?..

Отбросив пику, наклонился, цепко ухватив девчонку за талию, закинул ее на седло позади себя, и усмехнулся, почувствовав как маленькие крепкие груди ткнулись в его спину.

– Не ворчи, а то выпороть велю! – негромко сказал Двинский возмущенному до глубины охотничьей души ловчему.

– Да выпороть-то меня не долго, а штраф-то Грушину вам платить придется, а кто ж его, шальную голову знает, сколько он штрафу-то запросит? – не смирялся Данила, тиская широкой ладонью рукоять висевшего на поясе турецкого ножа.

– Не обеднею! – рявкнул Двинский, и, крикнув Нюрке, чтоб не вертелась, хлестнул Сокола.

Мите казалось, что с того момента, как отдана была команда садиться на лошадей, и до его возвращения прошло совсем мало времени, и он был удивлен, как изменилась стоянка за время, проведенное им в степи. Теперь лужайку окружали шатры и палатки, а на самой поляне, под растянутым навесом, уже был сооружен большой стол со скамьями, на который слуги, съехавшиеся к полю, пока охотники вели гон, выставляли невообразимое количество кушаний и напитков. Молодой организм Мити, взбодренный охотой, с восторгом предвкушал гастрономические наслаждения. Но главным был, конечно, не стол, а широкий помост из свежеструганных, медово светившихся досок, на который подъезжавшие ловчие укладывали охотничью добычу, расправляя еще не застывшие члены затравленных девок.

Забыв на некоторое время о еде, Митя подошел поближе к помосту, выискивая глазами тела Глафиры и Наташки.

Глафиру он увидел сразу. Густые волосы, переброшенные на грудь, закрывали глубокую рану, и если бы не кровь на разрезанном горле, ее можно было принять за спящую.

– Борис Кириллович затравили! – с гордостью отрапортовал егерь, поправлявший слегка расставленные ноги лежавшей, – Ух и хороша добыча!

– Хороша! – согласился Митя, – Воистину хороша…

– Барин! Митрий Палыч! – услышал Митя голос Федьки, отцовского ловчего, с другого конца помоста. – Идите сюда, барин!

Митя торопливо обежал помост и подошел к Федьке.

– Чего на чужую добычу смотреть, барин? Вон батюшка ваш какую знатную девку завалили!

Митя посмотрел на помост. Девка была действительно хороша, являя тип истинно русской женской красоты, в которой округлость форм сочетается со статностью и соразмерностью всего тела. Добытая девка лежала на спине, вытянув руки вдоль неподвижного тела. В лучах солнца золотом сияли пышный венец косы, уложенной вокруг высокого лба и густой куст между чуть раскинутых ног.

Крови на горле видно не было.

– А ты что, ее не принимал, что ли? – удивленно спросил Митя у ловчего.

– Так ведь ваш батюшка так бьет, что и принимать не надо… – Федька слегка завалил тело девки на бок и Митя увидел рану под левой лопаткой. Удар пикой был нанесен так умело, что, судя по удивленному выражению лица, девка умерла, даже не упав на землю, когда стальное острие разорвало ей сердце.

– Посторонитесь, барин! – раздался за спиной Мити натужный голос. Митя шагнул в сторону и посмотрел на подошедших к помосту.

Двое егерей осторожно выложили на помост тело невысокой пухленькой девки, между ног которой торчало, загнанное почти на треть длины, древко пики.

Митя узнал пронзенную. Это была Наташка, которую вместе с Глафирой его маменька отправила в поле.

– Чья добыча? – с интересом спросил он егеря.

– Это, барин, Петр Игнатьевич Заревский на пику подняли, их рука…

Митя внимательно взглянул на лежавшую перед ним Наташку. “Поднять на пику” было весьма сложным охотничьим приемом, когда растянутая собаками, лежащая на земле еще живая добыча, накалывалась срамным местом на заведенную между ног пику, которую потом медленно поднимали вертикально вверх, чтобы девка могла как можно дальше сползти по древку. Для этого приема требовалась большая ловкость и недюжинная сила, и хотя многознающий г-н Левшин сообщал в своей книге, что “светлейший князь Орлов за время гона мог поднять на пику одной рукой до десятка девок”, но тут же делал оговорку “что это, возможно, не более чем охотничья байка”.

– Положите ее вон к той, темноволосой, – неожиданно для себя попросил Митя.

Егеря переглянулись.

– Из ваших, что ли, обе, барин? – спросил один из них.

– Да, – лаконично ответил Митя.

Егеря подхватили проткнутую Наташку и перетащили к другому концу помоста. Уложив тело Наташки подле Глафиры, они широко раздвинули ей полные ноги, чтоб все видели, куда охотник вонзил пику.

Помост постепенно заполнялся, Вот подъехавший Степан сбросил на доски широкозадую деваху, добытую Митей, и тут Мите пришлось выслушать (не без удовольствия) поздравления и похвалы других охотников.

Вдруг поляна огласилась смехом и шутливыми возгласами. Подъехавший на своем вороном Соколе Петр Николаевич Двинский, не обращая внимания на шутки охотников, снимал с коня круглолицую рыжую девчонку в белой “спасительной” рубахе.

– Дмитрий Филиппович! – возгласил, как распорядитель охоты, Хрипунов, – вам надлежит взять с Петра Николаевича любой штраф, как со сморгавшего выставленную вами в поле девку.

Шум на поляне мгновенно стих, ибо все присутствующие знали, что штраф за упущенную добычу мог быть действительно сколь угодно большим, и не раз неловкий охотник лишался своего имения. Не назначить штраф хозяин девки, согласно обычаю, тоже не мог.

Грушин шагнул в круг охотников.

– Ну, Петр Николаевич, видно, моя девка быстрее вашего Сокола бегает, – произнес он, глядя в глаза Двинского. – А коль так, то штраф с вас будет… – Грушин глянул на прятавшуюся за Двинского девчонку,– в три тысячи рублей! А чтобы не так грустно вам было – я эту девку вам дарю!

Охотники разразились хохотом и шутками в адрес Двинского и Грушина, искренне радуясь благополучному разрешению дела.

Петр Николаевич подошел к Грушину.

– Дмитрий Филиппович, ценю ваш благородный поступок и благодарен вам за подарок. Прошу в любое время ко мне в поместье, дабы произвести расчет и оформить бумаги.

– Не сомневайтесь, Петр Николаевич, всенепременно буду, – ответил Грушин, несколько озадаченный серьезностью тона Двинского.

– Господа, с делами покончено, пора к столу! – раздался звучный голос Хрипунова.

Слуги уже деловито суетились, готовя господам вышитые полотенца и кувшины для умывания.

Когда первый голод был утолен, и тонкие бокалы, очутившиеся вдали от поместья на охотничьем столе, были наполнены уже не по одному разу, за столом настал тот чудесный миг любого пиршества, когда хороший рассказ становится для присутствующих лакомей самого изысканного блюда.

– Вот, господа, будучи недавно в Париже, решил я посетить я Комеди Франсез, помня, что когда-то там достойно представляли трагедии Расина, – начал свою речь Петр Игнатьевич Заревский, столь поразивший Митю свои охотничьим мастерством. – Тем более что афиша, господа, объявляла о “увлекательнейшем зрелище”. И вот, представьте, трижды стукнул молоток, открылся занавес, и я вижу на совершенно голой сцене не то большой сундук, не то гроб, сделанный из толстого стекла с железными креплениями. А где же, думаю, прекрасные творения знаменитых декораторов, коими славится сей театр? Тут на сцену выходят четверо служителей, несущих две большие корзины, ставят их у стеклянного сундука, уходят, возвращаются с еще двумя, и застывают подобно статуям. Публика, чувствую, с нетерпением ждет продолжения. В оркестре гремит барабан, и на сцену из-за кулис выходит, надо сказать, довольно привлекательная молодая дама, закутанная в длинный хитон на античный манер. Раскланявшись со зрителями, сия дама сбрасывает свое одеяние и оказывается перед нашими глазами совершенно нагой! Я, господа, не ожидавший такого реприманда, невольно ахнул, но, видя, что соседи мои происходящему не дивятся, стал смотреть дальше. Тут, представьте себе, господа, один из служителей приносит из-за кулис довольно увесистые ручные кандалы и старательно замыкает им руки обнаженной дамы. А ключ от кандалов, приподняв крышку сундука, бросает на дно. Следом за этим даме завязали глаза и опустили, как принцессу Белоснежку, в этот самый хрустальный гроб. Я совсем уже в недоумении, пытаюсь получить разъяснения у одного из соседей по ложе, но вижу, что он, устремив взор на сцену, отвечать не в состоянии. Ладно, думаю. Посмотрю, что будет дальше, может, это действительно будет штука посильнее Расиновой “Федры”. И вот тут, господа, служители открывают одну из корзин, с осторожностью поднимают ее над сундуком с заключенной там нагой дамой и вываливают содержимое прямо на нее!..

Петр Игнатьевич, как опытный рассказчик, сделал эффектную паузу, впрочем, оправданную необходимостью сделать большой глоток прекрасного вина из бокала.

– И что же там было, в корзине? – не удержался Митя.

– Не поверите, господа, десятки змей самого разного вида и размера!

Слушатели дружно ахнули.

– На глазах зрителей, опростав в сундук одну корзину, служители, вывалили туда и остальные три, так что он заполнился шипящими и клубящимися змеями, почти скрывшими от моих глаз обнаженную даму. Хрустальный гроб закрыли крышкой, ударил гонг, и прекрасная пленница принялась извиваться, насколько это было возможно, пытаясь отыскать среди змеиных тел заветный ключ.

– Ее же могла укусить ядовитая змея! – воскликнул кто-то из незнакомых Мите охотников.

– Ну, как мне объяснил мой сосед, когда к нему вернулся дар речи, служители должны тщательно проверять, чтобы среди змей не было ядовитых, но конечно, возможны любые неожиданности…

Так вот, господа, время, за которым следил один из служителей по большим часам, быстро текло, змеи шипели и извивались, дама тоже извивалась, иногда вскрикивая, очевидно, когда какая-либо из змей проявляла излишнюю настойчивость, и, наконец, раздался стук в стеклянную стенку, сообщавший, что дама разомкнула кандалы, и по этому знаку служители торжественно вытащили ее из змеиного плена.

Дама, весьма утомленная, все же нашла в себе силы раскланяться и, прикрывшись наброшенным хитоном, ушла за кулисы. Занавес закрылся, и после короткой паузы представление повторилось, но уже с другой участницей, чей результат был также занесен на грифельную доску, Еще дважды открывался и закрывался занавес, и, наконец, из четырех участниц была определена победительница, которой тут же на сцене был вручен билет в пятьдесят тысяч франков.

– И что, подобные зрелища устраиваются регулярно? – поинтересовался Грушин.

– Вы не поверите, господа, каждую неделю! Причем в соревнование вступают и многие дамы из весьма почтенных семейств, очевидно с целью получить немного денег “на булавки”.

Это предположение было встречено громким смехом.

– Интересно, господа,– продолжил свой рассказ Заревский,– что в одной из парижских газет я прочел о довольно занятном случае, произошедшем во время одного из таких соревнований. Одна молодая дама, находясь в стеклянном ящике, была столь увлечена поисками ключа, что не заметила, как змея проникла ей, как стыдливо писала газета, “un des orifices inferieurs naturels sur du corps”. Победив всех соперниц, дама с выигранными франками прямо из театра отправилась в казино, где ей также начала улыбаться фортуна. Внезапно, во время игры, она бледнеет, падает на пол, и, дико вопя от боли, начинает корчиться и раздирать на себе платье, у нее открывается сильное кровотечение, и поскольку никто не догадывается о причине, то доктора оказываются бессильны и бедняжка умирает в страшных мучениях. Лишь когда прозектор вскрыл покойную, то обнаружили еще живую змею, которая, стремясь вырваться из плена, изорвала внутренности несчастной победительницы. Вот каковы бывают последствия этих зрелищ! И такие “представления” многие весьма образованные господа считают равными произведениям искусства, и более того, утверждают, что это есть единственная понятная народу форма развлечения!

– Остается надеяться, господа,– задумчиво произнес Митин отец, – что подобные зрелища, кои правильнее было бы назвать позорищами, сколь бы их не восхваляли, никогда не осквернят сцен российских театров. И нас минует жалкое подражание Европе, нечто подобное тому, что бы делал человек, укладывая камнями снежный путь для того, чтобы подражать тем людям, у которых нет зимы и которые мостят дороги…

– Совершенно справедливо глаголете, Павел Николаевич! – прогремел бас о. Алексия. – Я же, как служитель Господа нашего, считаю, что нет ничего лучше для русского народа, чем зрелище доброй старой публичной казни, соединяющее в себе красоту, нравоучительность и неотвратимость.

Тут все взоры обратились на Фрола Никитича Суровова, слывшего самым большим знатоком затронутого предмета.

Фрол Никитич неторопливо допил бокал, разгладил пышные усы, и поворотился к о. Алексию:

– Ежели бы, святой отец, сия мудрая мысль восторжествовала в головах нашего правительства, то сколь же чудесным светом добра и справедливости засияло нынешнее время! Я же, как вы, господа, знаете, всегда был противником того, чтобы наказание злодеев, а в особенности злодеек, проводились скрытно. Но однажды мне пришлось принять решение, которое с моими принципами не совпадало, и, по правде сказать, мне не пришлось об этом пожалеть…

– Фрол Никитич, миленький, расскажите!.. – воскликнула Сашенька, тут же поддержанная всеми собравшимися.

Суровов подозвал взмахом руки Хрипуновского виночерпия, и с чувством опустошив бокал с даром греческой лозы, откашлялся, еще раз провел рукой по усам и начал свое повествование:

– Вы, господа, конечно, слышали о деле владельцев постоялого двора, мужа и жены Трефиловых. Сии супруги, пользуясь своей чрезвычайной телесной статью и красотой, заманивали к себе купцов и негоциантов, грабили их и беспощадным образом убивали, пока дочка одного из купцов, девчонка лет шести, схоронясь в соломе и избегнув общей участи, ночью, одна, ведомая ангелом-хранителем, вся изодранная, в слезах, не добралась до нашего города. Тут же отправили на место солдатскую команду, и преступники были схвачены. Под разбойничьим домом отрыли не много ни мало – два десятка истлевших тел, в коих с превеликим трудом опознаны были пропавшие купцы. Но сколько не искали, ни в самом дворе, ни в его окрестностях не смогли найти награбленного, которого должно было быть на многие тысячи.

Поскольку злодеи и не думали отпираться, и даже более того, гордились содеянным, приговорены они были мной к публичному колесованию, дабы все видели, что преступление не остается без возмездия. Услыша сей приговор, преступники весьма приуныли, ибо помимо того, что казнь колесованием долга и мучительна, не остается после нее в мертвом теле, жестоко на колесе изломанном, никакой прелести. И так, видно, мысль, что красота, которой злодеи гордились, палачами уничтожена будет, поразила их в самое сердце, что в ту же ночь прибежал ко мне домой посыльный из каземата, где содержали преступную чету.

– Фрол Никитич, – говорит в волнении, – злодеи готовы выдать место, где награбленное схоронено, но за это хотят с вами немедленно о некоем условии договорится…

Направился я в каземат. Думал, что мне с Григорием говорить придется, ан нет, разговор Анна Трефилова повела:

– Согласны,– говорит она мне, а у самой глаза черные, как уголья, горят, – согласны мы рассказать, где сокровища наши (наши, заметьте!) спрятаны. Но чтоб выполнены были непременные условия…

– Какие же это, – спрашиваю, – условия?

– А такие, – говорит злодейка, – что желаем мы, чтобы казнили нас не колесованием, а вешаньем, и не на людях, а тайно, и чтоб мужа моего показнили на моих глазах, и чтоб были мы во время казни нагими, как Адам и Ева!

– Однако! – воскликнул Грушин. – Откуда же в разбойниках такая изысканность?

– От телесной гордыни, Дмитрий Филиппович, которую задумали они напоследок потешить, – пробасил о. Алексий.

За время диалога Фрол Никитич вновь приложился к бокалу и продолжил свой рассказ:

– Задумался я, господа, над сим их желанием. С одной стороны – ничего невыполнимого в нем нет, при государе Иоанне Васильевиче, токмо без одежд и казнили, не глядя, мужеского или женского пола приговоренные. А с другой стороны, – отменив зрелище публичного наказания можно посеять в головах людских мысль о том, что злодеи от смерти откупились. Думал я, думал, и решил: сделаем так, как того злодеи просят, а на утро после казни перед казематом на кольях их тела нагие поместим, чтобы торжество справедливости всем явлено было.

– Поистине Соломоново решение, Фрол Никитич! – восхитился Хрипунов.

– Велел я соорудить в тюремном дворе виселицу на две петли, а как злодеи виселицу узрели, так сразу повеселели, и без утайки рассказали, где в лесу разбойные тайники устроены ими были. И, не поверите, шесть полных телег с добром и деньгами вывезла солдатская команда из леса.

Ну, а когда день казни наступил, собрались мы у виселицы – я, палач – тезка мой, Фролушка, с двумя помощниками, и доктор тюремный.

Как уговорено, напротив виселицы крепкий стул поставили, с которого Анна казнь своего мужа наблюдать могла. Когда солнце на закат клониться стало, вывели солдаты Анну во двор в одной рубашке, со связанными руками, босиком, простоволосую. А волосы у нее, господа, густые, и черные, как вороново крыло. Передали солдаты злодейку в руки палача, и со двора ушли, а помощники подвели Анну к стулу, палач с нее рубаху сорвал, в сторону отбросил. И знаете, господа, как она телом-то своим забелела, то возле виселицы будто светлее стало, так хороша была! Усадили Анну на стул, веревкой, под грудями пропущенной, для надежности привязали. Смирно сидит, только дышит неровно.

Тут и Григория вывели, того в камере до нитки раздели. Как они друг друга увидели, так словно между ними молния сверкнула. Поставили Григория на доску, а он надетой петли словно и не чувствует, все на Анну смотрит. Палач к нему подошел, а он громко так Анне говорит: “Прощай, любимая!”. Тут Фролушка подпорку-то выбил, Григорий и повис. Висит он, господа, несильно так подергивается, лицом не играет, пристойно себя ведет. И вдруг вижу я, господа, как…

Фрол Никитич взглянул на Сашеньку и запнулся.

– Фрол Никитич, не смущайтесь, говорите, как есть,– весело сказала Сашенька.

– Воля ваша, сударыня!.. – вздохнул Суровов, и продолжил:

– И вот вижу я, что нечто у Григория подыматься и расти в размерах начинает. Дело это, скажем прямо, не необычное, о том сейчас даже в гимназиях рассказывают. Так ведь? – обратился он к Мите, восторженно внимавшему рассказу.

– Да, – бодро ответил Митя, – это так называемая “асфиксийная эрекция”. Нам в классе показывали рисунок Леонардо, изображавший повешенного заговорщика, чей орган, фаллосом называемый, был в весьма напряженном состоянии.

– Вот и я пожалел, что нет со мной рядом художника, поскольку зрелище это было, господа, весьма примечательное. Не поверите, но у повешенного Григория фаллос этот, а по-русски – уд, встал торчком, длиной сделался вершков шести, а про толщину его, я даже боюсь говорить, чтобы не быть заподозренным в преувеличении, но вряд ли наша прекрасная охотница смогла бы обхватить его одной рукой.

– Теперь понятно, почему во времена Медичи знатные матроны платили большие деньги, чтобы им дозволили совокупляться с повешенными преступниками прямо на эшафоте, – задумчиво сказал Борис Кириллович.

– О даме-то речь сейчас и пойдет, – засмеялся Суровов, – Любуюсь я, значит, на Григория, и вдруг слышу слабый женский стон. Ну, думаю, не выдержала Анна вида мужниной казни, сомлела. Посмотрел я на нее и вижу, что не только не сомлела, а находится, как сказал поэт “в восторге, в упоенье”! Вся разрумянилась, грудь вздымается, бедра свои стискивает, словом – подходит к вершине страсти. И едва Григорий последний раз в петле вздрогнул, как жена его (а точнее – уже вдова), в ответ с громким стоном всем телом содрогнувшись, последний раз от супруга плотское наслаждение получила…

– Как это романтично! – воскликнула Сашенька.

– Оно, может и романтично, Александра Петровна, да только глянул я на Фролушку, и вижу, что не в себе он от такого зрелища, Не доводилось ему до сих пор женщину из содроганий страсти в судороги смерти отправлять.

Велю я тогда срочно принести из моего кабинета, что в каземате оборудован, бутылку коньяку. Мигом приносят, наливаю я Фролушке стакан, он одним духом его выпивает, я ему второй – выпивает. Вижу, он в себя пришел. Отвязали тут помощники Анну от стула, под белые руки на эшафот взвели, на доску поставили. Она же все на мужа своего смотрит, что рядом в петле висит. Петлю накинули, Анна шеей закрутила, Фролушка понял, волосы ее из-под петли выпростал. Она на Григория вновь посмотрела, и говорит ему теми же словами, что и ей он в последнюю минуту: “Прощай, любимый!”. Тут доска об эшафот стукнула, Анна в петле повисла. И так Фролушка ловко все устроил, что она лишь чуть задрожала, словно ее холодом проняло, малой струйкой согрешила, и рядом с Григорием вытянулась. Доктор подошел, сердце послушал: “Первый раз, – говорит, – вижу, чтоб в петле так быстро кончались!”.

– Нет повести печальнее на свете… – продекламировал Грушин, и добавил, – вы знаете, господа, меня даже на слезу пронял рассказ Фрола Никитича. Об одном сожалею, что не присутствовал я при сей трогательной сцене…

– Не вы один сожалеете, Дмитрий Филиппович, – смеясь, ответил Суровов. – Я думаю, никто за этим столом не отказался бы взглянуть на такое зрелище!

– Вы, Фрол Никитич, коль подобный эксцесс еще раз приключиться, моего Василия Андреевича призовите, он из-за ширмочки наброски сделает, а потом в лучшем виде на картине изобразит, – вступил в разговор Хрипунов.

– Это тот, что для вашей галереи сажание на кол прекрасной Ромильды написал? – спросил о. Алексий.

– Он… Талантлив чертовски (простите, владыка!), – засмеялся Борис Кириллович.

– Истинно, что талант. Как он сцену казни достовернейше изобразил!

– Еще бы – ведь с натуры писал…

– Как – с натуры? – удивленно спросил Митя.

– По примеру великого Микель-Анджело, чтобы не погрешить в изображении против истины, девку дворовую, что я ему в натурщицы предоставил, он, как Ромильду, посередь мастерской на кол посадил, – объяснил Хрипунов.

– Искусство требует жертв! – провозгласил очередную цитату Грушин, и указал рукой в сторону помоста, на котором была разложена сегодняшняя добыча. – Вон, господа, сей мастер кисти, в труде художническом…

Возле помоста, у трехногого походного мольберта, стоял невысокий, чуть полноватый человек лет сорока, с мягким, улыбчивым лицом, и пристально вглядываясь, уверенной рукой наносил на лист плотной бумаги очертания распростертых на досках тел.

– Я, друзья мои, – произнес с улыбкой Борис Кириллович, – будучи в Петербурге, показал рисунки Василия Андреевича нашему гению живописи, господину Б***, – (названа была фамилия знаменитого художника, чья колоссальных размеров картина “Поругание воинами Нерона христианских девственниц” снискала ему европейскую славу), – так тот пришел в совершеннейший восторг, умолял меня продать ему все рисунки, а когда я преподнес их в подарок, радовался, как ребенок… Когда мы расставались, он спросил, не хотел бы я дать вольную такому таланту, на что я ему искренне отвечал, что предлагал это живописцу, а Василий Андреевич мне и ответил: “Мне воля не надобна. Вольному тяжко – за квартиру плати, за еду – плати, за кисти, краски, холсты – снова плати, натурщицам – плати, да и не сделаешь с ними того, что для моих картин надобно”. Тогда господин Б*** заметил, что подобный ответ изобличает в моем художнике наличие не только большого таланта, но и большой мудрости.

Смеркалось. За пиршественным столом оставались лишь несколько человек, сменивших беседу на не менее достойные питейные упражнения. Петр Николаевич, покинув застолье, приподнял полог своего шатра и шагнул внутрь. Подвешенная на опорном столбе походная лампа широким кругом высвечивала густо набросанные по дощатому настилу подушки и пледы. Заметив в углу шатра медно-рыжий блик, Двинский усмехнулся. Столкав несколько подушек в кучу, он сел и негромко позвал:

– Лиса Патрикеевна, иди-ка сюда…

Рыжая девчонка в белой рубахе, запинаясь о разбросанные вещи, на четвереньках подобралась к Двинскому.

– Ела?

Девчонка молча кивнула.

Петр Николаевич вытянул ноги в охотничьих сапогах.

– Сними.

Нюрка, стоя на коленях, сосредоточенно стянула с Двинского правый, затем левый сапог и, прижав голенища к груди, замерла.

– Брось в угол, – напряженным голосом приказал Петр Николаевич.

Повернувшись, Нюрка неловко отбросила сапоги к стенке шатра.

Двинский наклонился вперед, и, забрав в кулак рубашку на Нюркиной груди, притянул девчонку к себе.

Неотрывно глядя в широко раскрытые зеленые глаза, Двинский нашел под грубой тканью девичьей рубахи пушистое межбедрие, жарко завлажневшее под его касанием.

– Ну, что, Нюрка, лиса рыжая, бегаешь ты славно, покажи, как ты любить умеешь…

При свете походной лампы Митя, рассматривая рисунок, врученный ему Хрипуновским художником, с изображением затравленной Митей девки, вновь и вновь переживал те мучительно-счастливые мгновения, когда он ощутил под своей рукой последние содрогания покрытого предсмертной испариной тела. Ему вдруг нестерпимо захотелось вновь прикоснуться к своей добыче.

Митя осторожно, чтобы не побеспокоить дремавшего отца, вышел из палатки. Ему было неведомо, что Павел Николаевич старательно притворялся спящим, чтобы не мешать Мите безраздельно отдаваться радости охотника-неофита.

Ночной воздух был тёпл и неподвижен. Неправдоподобно большая полная луна висела над привалом охотников. Тела добытых девок русалочьи серебрились в ее зеленоватом свете. Найдя среди лежавших свою, Митя протянул руку, нежно погладил холодное круглое колено девки и, чуть помедлив, скользнул рукой выше по шелковистой внутренности бедра к черневшей под светлыми завитками расщелине.

Неожиданно Митя обнаружил некоторый непорядок среди аккуратно уложенных одна подле другой девок. Пустовало место рядом с проткнутой пикой Заревского пухленькой Наташкой. Митя удивленно пошарил глазами по распростертым фигурам и понял, что тело Глафиры, затравленной Хрипуновым, исчезло.

Растерянно Митя огляделся вокруг, пытаясь увидеть разгадку в мерцающем сумраке. Светлое пятно смутно белело меж деревьев. Митя в изумлении двинулся и тотчас различил: Александра Петровна Хрипунова сидит в легком плетеном кресле почти в той же позе, что и утром, только взамен амазонки на ней тонкая шелковая ночная сорочка, касающаяся подолом отороченных лебяжьим пухом мягких туфелек. Плечи покрывает широкая кашмирская шаль. Верный Янычар и на сей раз лежал у ног хозяйки, положив удовлетворенную морду на передние лапы.

– Не спится, Дмитрий Павлович? – негромко спросила Сашенька, когда Митя, осторожно ступая, подошел к ней, и, не дожидаясь Митиного ответа, продолжила. – Я тоже после первого гона всю ночь не сомкнула глаз. Мне все представлялось, что я мчусь на лошади вдогонку за добычей.

– А мне чудится, что я сжимаю в руке пику, и так явственно, что невольно смотрю на ладонь, чтобы убедиться в обратном,– признался Митя, и, помолчав немного, спросил:

– А вы, Александра Петровна, не знаете, куда пропала с помоста добыча Бориса Кирилловича?

– Знаю, – ответила Сашенька, и тихая улыбка тронула ее губы, – мертвая девица сейчас пребывает в объятиях моего супруга…

По жару, охватившему щеки, Митя понял, что краснеет, и понадеялся, что в ночной тени этого не заметно.

– Митя, пойдемте в степь! – неожиданно предложила Сашенька. – Она так красива в летнюю ночь!.. Пойдемте…

Митя, еще не оправившийся от смущения, закивал головой, и Сашенька шутливо-величественно протянула ему руку.

– Возьмите плед, Митя, – сказала Сашенька, вставая с кресла, и Митя поднял с сидения пушистую ткань, еще хранившую тепло женского тела. Янычар поднял голову, но повелительное “Лежать!” хозяйки остановило его.

Они пересекли лужайку и вышли в открытую степь. Теплые токи медленно подымались с земли, отдавая ночному воздуху накопленный за день летний жар. Сухо трещали кузнечики. Когда черные силуэты охотничьих палаток пропали из виду, Сашенька остановилась. Митя, выбрав место поровнее, старательно расстелил плед. Сашенька опустилась на колени, легла, и, повернувшись на спину, посмотрела вверх, туда, где мерцали и переливались звезды.

– Что же вы стоите, Митя? Посмотрите, какое небо волшебное…

Митя торопливо опустился рядом, чувствуя струящийся сквозь тонкую ткань сорочки жар Сашенькиного тела. Небесный купол звенел над ними, осыпая серебряной звездной пылью.

Сашенька приподнялась на локте.

– Знаете, Митя, однажды на балу у Государя, в одной из галерей дворца я увидела картину. На ней художник изобразил дивную страну Аркадию, где все счастливы и беззаботны… И вот, гуляя в лесу, юноша и девушка, находят каменную плиту, надгробие, на котором высечены слова: “ET EGO IN ARCADIA”. Вы понимаете, Митя, – голос Сашеньки дрогнул, – они словно слышат голос, звучащий из-под этого надгробья: “Знайте, и я был в Аркадии, а теперь меня нет среди живых!”. Неужели это правда, Митя, неужели все кончится, и останется лишь каменная плита над могилой?

Митя посмотрел в склонившееся над ним милое лицо, в блестящие глаза, готовые пролиться потоком неутешных слез.

– Нет, – сказал он, и сам поразился своему внезапно повзрослевшему голосу, – я думаю, что у этой картины совсем другой смысл. Художник говорит нам: “Даже если человек умирает, то остается сама Аркадия, мир, который делал его счастливым, И даже исчезнув из мира живых, человек гордится тем, что и он был в Аркадии. Что Аркадия вечна, как вечны Россия и Государь, небо и звезды, степь и девий гон…

– Вы уверены в этом, Митя? – тихо спросила Сашенька и вдруг, совсем по-девчоночьи, тряхнула волосами, – Тогда к черту слезы!

Сашенька привстала на коленях, уронив с плеч пеструю шаль, крест накрест свела руки, ухватилась за край сорочки и, не стыдясь, открыла перед Митей наготу свою.

Большая ночная птица, встревоженная звуками поцелуев, затрепыхалась в траве, тяжело взмахнув крыльями, поднялась, и как черная, страшная тень, полетела над серебрящейся степью.

Примечания

УСПЕНИЕ – 15 августа ( по ст. стилю)

ЛЕВШИН Василий Алексеевич (1746-1826) – русский литератор, этнограф, экономист, богатый тульский помещик

КИРЕЕВСКИЙ Петр Васильевич (1808-1856) – фольклорист, археограф, публицист.

“НЕ ПОРА ЛИ НАМ, РЕБЯТА…” – использована (с дополнениями) подлинная запись песни (см. Е. Дриянский “Записки мелкотравчатого”, М.: Сов. Россия, 1984)

РИСТАТЬ – прытко бегать, скакать, ездить. (Словарь Владимира Даля)

АРШИН – 71,12 см

ВЕЙМАРСКИЙ ГЕНИЙ – Иоганн Вольфганг Гете

ОТЪЕЗЖЕЕ ПОЛЕ – специально выделенная территория для охоты

АФОНСКОЕ МИРО – масло, применяемое в церковной службе (миропомазание)

ПРИНЯТЬ ДОБЫЧУ – заколоть, добить пойманного зверя

“С ПОЛЕМ!” – приветствие охотнику с добычей

ПРИТОРОЧИТЬ – закрепить добычу с помощью специальных ремешков-удавок (торок)

“АТРЫШ!” – окрик на борзых при отобрании у них добычи

ЩИПЕЦ – часть головы борзой от глаз до конца носа

СУПОРОСНАЯ – беременная

“АППЕЛЬ!” – команда собакам “Назад!”, “Ко мне!”

КРЕЩЕНИЕ – 6 января (по ст. стилю)

ВЯЗКА – случка, совокупление

“КРАСНЫЙ ЗВЕРЬ” – лиса или же волк

АРАПНИК – длинная плеть с короткой рукояткой

САЖЕНЬ – около 2,13 м.

3000 РУБЛЕЙ – равняется от трети до половины годового дохода среднего имения

КОМЕДИ ФРАНСЕЗ (COMEDIE FRANCAISE) – крупнейший драматический театр Парижа.

СТЕКЛЯННЫЙ СУНДУК – см. ТВ-шоу “Фактор страха”

ШТУКА ПОСИЛЬНЕЕ… – см. высказывание И. В. Сталина о поэме М. Горького “Девушка и Смерть”

“UN DES ORIFICES INFERIEURS NATURELS SUR DU CORPS“ – “в одно из нижних естественных отверстий тела” (франц.)

ЖАЛКОЕ ПОДРАЖАНИЕ ЕВРОПЕ – см. запись в Дневнике Л. Н. Толстого от 24-26 ноября 1909 г.

РИСУНОК ЛЕОНАРДО – см. Леонардо да Винчи. Анатомия. Записи и рисунки. – М.: Наука, 1965

ШЕСТЬ ВЕРШКОВ – около 26 см

ВРЕМЕНА МЕДИЧИ – эпоха правления Флоренцией представителей рода Медичи (15-16 в. в.)

“В ВОСТОРГЕ, В УПОЕНЬЕ” – А. С. Пушкин, “Сцена из “Фауста”

ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ – совпадение имени и отчества Хрипуновского художника с именем и отчеством В. А. Тропинина (1780 – 1857) – живописца, крепостного человека графа А. Маркова, является совершенно случайным

САЖАНИЕ НА КОЛ ПРЕКРАСНОЙ РОМИЛЬДЫ – подробности см. в книге Павла Когоута “Палачка” М., Текст. 1994, стр.350-352. Поскольку иных сведений обнаружить не удалось, возможно, что вся история вымышлена Когоутом

МИКЕЛЬ-АНДЖЕЛО – Микеланджело Буонаротти (1475-1564), итальянский скульптор и художник. Современники считали, что он распял натурщика, когда создавал изображение распятого Христа

ГОСПОДИН Б*** – возможно, Карл Брюллов, Федор Бруни, Петр Басин или… BOR

“ET EGO IN ARCADIA” (И я был в Аркадии) – одна из картин Никола Пуссена (1594-1665), знаменитого французского живописца, варианты которой находятся в Лувре, Эрмитаже и др. музеях мира.