Русская Аркадия История вторая. У дядюшки или Секс истории

Митенька приоткрыл глаза. Солнце, льющееся потоком в окна, выбеливало комнату до нестерпимого блеска. Сощурившись, мальчик опустил ноги на горячий квадрат пола и радостно засмеялся, чувствуя, как летнее тепло поднимается по телу, изгоняя остатки сна. Третьего дня Митеньке исполнилось десять лет и сегодня его ждало радостное событие – первая поездка к дядюшке Петру Николаевичу на подаренной папенькой гнедой кобылке Блошке.

Мальчик резво спрыгнул с кровати и, не дожидаясь гувернера, побежал в умывальную.

Четвертью часа позже, умытый и в новой рубашке он открыл дверь в столовую и весело подбежал к сидевшей за самоваром матушке. Матушка прижала Митеньку к себе, и поцеловала.

– Хорошо спал, милый?

Митенька от переполнявшей его любви не мог произнести ни слова и только энергично закивал головой, так, что взметнулись надо лбом светлые кудри.

– А где папенька? – с волнением в голосе спросил он, боясь услышать, что отец занят, и поездки сегодня не будет.

– С Порфирием разговаривает, – мягко ответила матушка, и, улыбнувшись, погладила сына по шелковистым волосам. – Не бойся, уже Араба и твою Блошку он велел Степану оседлать. После чая и отправитесь.

Митенька торопливо, стараясь не хлюпать, выпивает чашку крепкого китайского чая с густыми сливками и, с матушкиного разрешения, аккуратно берет из фарфоровой сахарницы два кусочка сахара для своей лошадки.

– Ну, с Богом, ступай, только, пожалуйста, Митенька, будь осторожнее…

– Мамочка, честное слово, со мной ничего не случится, – и мальчик целовал матушку в глаза и в щеки, а та гладила его по русой голове.

День ожидался жарким, и чтобы не утомляться под полуденным солнцем, решено было выезжать сразу, как Митенька позавтракает, так что, когда тот выбежал во двор, конюх Степан уже привел туда оседланными вороного жеребца Араба для папеньки и рыжую с черными чулками, темным густым хвостом и темной же гривой кобылку-трехлетку Блошку – для Митеньки.

Блошка мотала головой, поглядывая из-под большой челки.

Мальчик осторожно поднес к лошадиной морде ладонь с кусочком сахара. Та весело фыркнула и взяла предложенное лакомство.

– Ну, Дмитрий, готов? – раздался над головой Митеньки густой голос отца. Павел Николаевич, добродушно улыбаясь, смотрел на сына. Митенька и не догадывался, каких трудов стоило папеньке уговорить маменьку разрешить мальчику ехать верхом, и как старательно маменька прятала поутру свое волнение.

– Готов, папенька… – подрагивающим от волнения голосом ответил мальчик.

– Ну, тогда – в седло!

Митенька, старательно, как учили, взял в левую руку поводья, зашел спереди лошади с левого плеча, оперся ногой в стремя, и неожиданно для себя, легко взлетел в новенькое английское, из серой замши, седло.

Украдкой взглядывая на свою тень – (хорош ли?), Митенька принялся гарцевать собачьим галопом вдоль забора.

Павел Николаевич молодецки вскочил на Араба, и всадники выехали за ворота.

Дорога, что связывала поместья братьев Двинских, была ухожена, ровна, и бежала сперва вдоль полей Павла Николаевича, а пересекши небольшой лесок – вдоль полей Петра Николаевича.

Митеньке казалось, что он уже давно умел ездить на лошади – так быстро приноровился он к ритму скачки.

Павел Николаевич чуть придерживал Араба, и Митенька скакал рядом, изредка даже вырываясь чуть вперед. Мальчик сидел легко и крепко, вдоль дороги колыхались волнами хлеба, в ушах свистел ветер. Это было чудесно…

Внезапно Блошка шарахнулась в сторону. Митенька натянул поводья, старясь удержаться в седле.

Кобылка попятилась и остановилась.

К Митеньке подъехал Павел Николаевич

– Что это она?.. – удивленно спросил мальчик.

– Да вот, видно, испугалась, – ответил отец, и показал концом нагайки на обочину.

Митенька повернул голову и вздрогнул.

Вдоль дороги были вкопаны несколько кольев, высотой в рост человека, на которые были насажаны части человеческого тела. Человек был разрублен сперва поперек, по поясу, и нижняя часть туловища, проткнутая между ног, торчала на первом колу. Верхняя же, разрубленная вдоль по грудине на две половины, была рассажена на два следующих кола.

На последнем колу одиноко скалилась курчавая голова.

– Папенька, что это?… – срывающимся голосом спросил Митенька.

– А, это видно, Петруша цыгана-конкрада поймал… Другим воровать теперь неповадно будет… – Павел Николаевич тронул Араба и подъехал поближе к кольям.

– Эк ловко порублено… Кто ж это у братца такой умелец?

Митенька всмотрелся. Действительно, уже почерневшие срезы, в местах, где топор рассек человеческую плоть, были на редкость ровными и гладкими, словно отсеченными острой бритвой единым взмахом.

– Ну, Дмитрий, нечего нам здесь с тобой без толку стоять, до усадьбы уже недалеко, там все и узнаем, – Павел Николаевич пустил Араба с места в галоп, и Митенька поскакал следом.

– Павлуша, дорогой, и Дмитрий сам верхом! – Петр Николаевич широко распростер руки для объятия.

– Агафья, чего стоишь, пусть несут воды гостям, с дороги умыться!

Павел Николаевич обнял брата. Братья были чрезвычайно похожи друг на друга, что, впрочем, не мешало им при встречах вести разнообразные и жаркие споры.

– Ну, как, племянничек, ехалось? – с ласковой заботой спросил Двинский. Он нежно любил Митеньку, с некоторой грустью завидуя семейному счастью брата. Петр Николаевич вдовствовал уже второй год, с тех пор как родами умерла его молодая жена, так и не подарив ему наследника. Впрочем, Петр Двинский считался весьма завидным женихом в ***ской губернии, и многие девицы и дамы вздыхали по нему.

– Замечательно, дядюшка! – Митеньку немного покачивало после скачки, но он старался не показывать виду. – Блошка – чудесная лошадь. Один раз только испугалась…

– Это, видно, когда мимо конокрада проезжали? – усмехнулся дядюшка.

– Там, там, – вступил в разговор Павел Николаевич, – уж полюбовались…

– Это у меня Федотушка так навострился, разделал вора, что твоего кабанчика на ветчину!

Братья дружно рассмеялись.

Дворовые девки уже несли кувшины и вышитые полотенца, чтобы гости могли смыть дорожную пыль.

После нескольких горстей прохладной воды Митенькину усталость как рукой сняло... Он внимательно проводил глазами конюха, уводившего под уздцы Араба и Блошку.

– Ну, что на дворе стоять, извольте в дом, уж и самовар готов, – позвал хозяин.

– Дядюшка, дозвольте, я посмотрю, как мою Блошку обиходят, – попросил Митенька.

– Да ради Бога, конечно же, посмотри, – дядюшка широко улыбнулся мальчику.

Убедившись, что лошади вычищены, накормлены и напоены, Митенька вышел из дверей конюшни и осмотрелся. Идти в дом не хотелось, там наверняка уже шел очередной спор о “мироустроении”, Митенька миновал конюшни и вышел на задний двор. На дворе, вдалеке от строений мальчик увидел вкопанный столб, вокруг которого два мужика заканчивали складывать широкую поленицу высотой чуть ли не с Митеньку. Несколько ребятишек старательно заталкивали между поленьями пучки соломы.

Митенька, заинтересовавшись, подошел. Мужики остановились и поклонились мальчику.

– А что это вы такую чудную поленицу кладете? – спросил Митенька.

– Это, молодой барин, не поленица, а костер, – ответил мужик, – Петр Николаич приказали сложить, а ввечеру на нем Аниську сожгут.

– Как это – сожгут?

– Живьем! – утерев нос рукавом, объявил один из мальчишек.

– За что же – живьем? – голос Митеньки дрогнул.

– А как же иначе, барин?.. Девка-то любимую барскую суку отравила до смерти. Вот Петр Николаич и осерчали…

– А где ее держат сейчас?

– Да вон, в том сарае, – мужик махнул рукой, да Митенька и сам догадался, – точно такой же сарай, в который сажали провинившихся до барского суда, стоял на заднем дворе их усадьбы. На крепкой двери висел тяжелый замок, а в маленькое окошко едва можно было просунуть руку.

Мальчик приблизил лицо к темному отверстию.

– Эй, Аниська…

В сарае послышался шорох, и темная фигура, едва различимая в полумраке, подползла к низкому окошку.

– Ты кто? – голос у пленницы был слабый и надорванный, словно после долгого крика.

– Я Митя, племянник Петра Николаевича… Мы с папенькой в гости приехали… А зачем ты собаку отравила?

В сарае всхлипнули.

– Она котенка загрызла… А я его так выхаживала… А она… – голос прервался.

Митенька сочувственно вздохнул.

– Там уже костер сложили… – печально сообщил он.

Из темноты донеслось жалобное завывание. Внезапно девчонка прижалась ртом к отверстию крохотного окошка и жарко зашептала:

– Барин, миленький, упросите дядю, пусть меня не жгут… Страшно мне гореть, как в геенне огненной. Пусть казнят, но не на костре… Страшно мне, барин… Страшно…

Митенька отшатнулся, лицо ему вдруг обдало жаром, словно он уже стоял у пылающего костра.

– Ты, это… подожди… Я… сейчас… Вот, на… – и мальчик протолкнул в окошко припасенный для Блошки кусочек сахара. – Я пойду… Подожди…

Мальчик повернулся и, провожаемый удивленными взглядами закончивших свою работу мужиков, побежал к барскому дому. Вскочив сени, он остановился перевести дыхание. Из-за двери слышались голоса – братья, по обыкновению, вели философский спор.

– Вот ты, брат, говоришь, что Россия – особый мир, что она не принадлежит ни Востоку, ни Западу, – гудел голос Петра Николаевича. – Пусть будет так. Но еще надо доказать, что человечество, помимо двух своих сторон, определяемых словами – «Восток» и «Запад», обладает еще и третьей стороной!

– Да, любезный брат, – тихим, но твердым голосом отвечал Митенькин отец, – пусть народ русский не принимал никакого участия в движениях Европы, но он остается до сих пор чистой девственной семьею детей, безусловно покорных своему державному отцу. Мы дети, и это детство есть наше счастье…

Митенька толкнул дверь и переступил порог гостиной. Братья прервали спор и повернулись в сторону вошедшего мальчика.

– Ну, Митенька, как там твоя Блошка, в порядке? – улыбнувшись, спросил Петр Николаевич. Митенька кивнул и подошел поближе к беседующим.

– Папенька, дозвольте мне дядюшку спросить об одолжении, – произнес мальчик серьезным голосом.

Павел Николаевич удивленно взглянул на сына.

– Ну, дозволяю, а что это ты такой встревоженный?

– Дядюшка Петр Николаевич, – глядя в добродушное лицо Двинского, начал Митенька, – вы приказали сжечь сегодня вечером девку Аниську…

Павел Николаевич посмотрел на брата

– Однако… Суров ты, братец…

– Пожалуйста, не жгите ее, – продолжал свою речь Митенька, – прошу вас, дядюшка…

– Да за что же ты, братец, такое наказание учинить решил? – спросил Павел Николаевич.

Двинский провел рукой по усам.

– Так ведь эта Аниська-то – Дианку отравила!

Павел Николаевич ахнул.

– Как – Дианку?

– Да, брат, подсыпала ей чего-то. Бедная сука три дня мучалась, вся кровавым г…ом изошла… А ведь вот-вот ощениться должна была. Я тебе щеночка в подарок уж решил… А теперь – ни Дианки, ни приплода…

– Да, хорошо, что мы располагаем до сих пор жизнью и смертью своих невольников, а правительство настолько умно и просвещенно, что в эти дела не вмешивается, – задумчиво произнес Павел Николаевич, и повернулся к сыну. – Нет, Дмитрий, за такое преступление только смертью и должно покарать…

Митенька нахмурил брови.

– Дядюшка, папенька, я не прошу миловать преступницу, которая казни заслуживает, лишь прошу от костра ее избавить!

– Ну, а что же мне с ней делать, друг мой, повесить, что ли? – спросил Петр Николаевич племянника.

Митенька хотел кивнуть головой, но вдруг вспомнил, как в прошлом месяце по маменькиному приказу вешали дворовую девку, уличенную в краже, – та отчаянно голосила, когда ее вели к виселице, а поднятая на веревке, долго гримасничала в петле, высовывая язык, и дергая ногами, а потом вдруг из нее потекло, и все стали смеяться…

– Нет… не надо…

– Иль на кол, как давеча у Хрипуновых, посадить?..

Митенька вздрогнул, представив, как острый кол протыкает Аниськино тело. Он заморгал, борясь с подкатывающими от бессилия слезами, но вдруг памяти его предстала насажанная на кол голова цыгана, виденная по дороге.

– Голову… – начал он, и, кашлянув, продолжил уверенно. – Пусть ей голову отрубят.

Петр Николаевич добродушно усмехнулся.

– Дело говоришь, племянник. И на моего Федотушку полюбуетесь…

Двинский встал из-за стола, подойдя к окну, толкнул раму и крикнул бабе, шедшей через двор:

– Агафья, позови Федота!

Вскоре в сенях послышались шаги, и в комнату с поклоном вошел крепкий широкоплечий парень лет двадцати, в красной рубахе, вышитой по горлу, с кудрявыми соломенными волосами и яркими голубыми глазами, из той истинно русской породы, что зовут – “кровь с молоком”.

– Вот, Федотушка, – произнес Петр Николаевич, – племянник мой хочет на твою работу посмотреть, а посему Аниське голову сейчас срубишь перед гостями.

Парень влюблено посмотрел на хозяина.

– Это можно, барин, а костер-то как же? Прикажете разбирать, что ли…

– С костром погодить можно. Пусть колоду прикатят, и кол вобьют…

– А где прикажете поставить?

– Кресла пусть у стены, в холодке поставят, а плаху – неподалеку, на солнышке.

Митенька прервал отдававшего распоряжения Петра Николаевича.

– Дядюшка, я схожу к сараю, скажу Аниське, что ее жечь не будут?

– Добр, ты, племянник, ох, добр. Ну, сходи, – пробасил Двинский.

Мальчик степенным шагом вышел из комнаты и стремглав кинулся через сени на двор, за конюшни к сараю, где ждала Аниська.

– Аниська! Аниська! – громким шепотом проговорил он в темное окошко. В сарае зашуршало.

– Тебя не будут жечь! Только голову отрубят, а я в книжке про рыцарей Круглого стола читал, что это не больно. Раз и всё… Слышишь, Аниська?

– Слышу… Спасибо… – прошелестело из окошка.

– Молодой барин, Митрий Палыч… Вас батюшка зовет…

Митенька обернулся. У сарая стоял Федот с двумя мужиками, один из которых держал в руках мешок и веревку.

– Прощай, Митя! – донесся до мальчика слабый возглас из полумрака.

Отец и дядюшка уже сидели в креслах, поставленных в тени господского дома, Для Митеньки был приготовлен невысокий стульчик. Насупротив кресел, шагах в семи, Митенька увидел стоявшую торчком толстую колоду с воткнутым топором, а рядом – вбитый в землю тонкий заостренный кол.

– Садись, племянник, – ласково позвал Митеньку дядюшка, – вот уж, ведут твою protégée…

Мальчик уселся на стул и с интересом посмотрел в сторону конюшен, откуда два мужика вели, удерживая за плечи, несчастную Аниську. На голову девки был надет большой мешок, спускавшийся до колен.

– А зачем мешок, дядюшка? – удивился Митенька.

– Да чтобы вели себя пристойнее, А то порой, как место казни увидят, то начинают такие курбеты выделывать, – засмеялся Петр Николаевич.

Осторожно ступавшую Аниську подвели к плахе. Федот легко выдернул топор из колоды и встал чуть сбоку. Мужики бойко потащили мешок с Аниськи, но грубая мешковина зацепилась, и потянула подол рубахи, высоко поднимая его над худыми коленями.

Митенька залился краской.

– Ну, не балуйте, – сердито прикрикнул на мужиков Петр Николаевич. Один из мужиков наклонился, и дернул Аниськину рубаху к земле.

Подручные Федота толкнули Аниську, стоявшую со стянутыми за спиной руками, на колени. Та покорно опустила голову на колоду и, чуть повернув ее набок, посмотрела на Митеньку. Митенька казалось, что сердце его готово выскочить, он сильно прижал руку к груди и, не отрываясь, смотрел с серые глаза девчонки.

– Э-эх! – с веселым остервенением выкрикнул Федотушка и взметнул над головой топор.

Сверкнувшая дуга ударила в колоду, и отсеченная голова, мотнув косицей, слетела с плахи и закрутилась на земле, брызгая красным дождиком. Федот, оставив топор в дереве, быстро наклонился, подхватил Аниськину голову и с хрустом насадил ее обрубком шеи на острие кола. Отрубленная голова еще ворочала глазами, словно кого-то искала. Безголовое тело, сотрясаемое смертными судорогами, свалилось с плахи и вытянулось на земле, подплывая кровью. Сжатые в кулак пальцы разжались, и с Аниськиной ладони выпал маленький кусочек сахара. Красный ручеек подтек под него, и он стал медленно розоветь и оседать…

Обратно Двинские возвращались в коляске Петра Николаевича, поскольку утомленный событиями Митенька не мог держаться в седле, хотя геройски и пытался скрыть усталость.

Ладная, домашней работы коляска, запряженная тройкой лошадей, легко бежала по проселочной дороге к усадьбе. Вот позади остались, уже не страшные теперь, колья с нанизанными останками конокрада. Митенька дремал, убаюканный плавным ходом экипажа, а Павел Николаевич нежно придерживал тело мальчика на мягких подушках сидения.

Привязанные сзади к коляске Араб и Блошка резво бежали следом, поматывая мордами и отфыркиваясь.

Долгий, счастливый день шел к закату.