Опыты

Опыты

Сложно всё-таки сказать,   какой именно опыт детства начинает

считаться  эротическим.   Может быть,   это те моменты,   когда

впервые испытываешь...   нет,   не блаженство,   а напротив  --

неловкость?   Вот старая детсадовская фотография,   затёршаяся

на углах.   В последнем ряду,   с краю --  я,   с  насупленными

бровями   и  взглядом  исподлобья.   А  рядом  --  девочка  в

клетчатом красно-синем  пальтишке,   растянутых  на  коленках

колготках  и  облупившихся  тупоносых башмаках.   Глаза у нее

голубые,   волосики -- льняные, светлые, пальчики тонкие. Это

Светка.   И были мы с ней самыми лучшими подругами. Никогда у

нас не  было  традиционных  детских,   сексуально  окрашенных

игр."В семью" там, с распределением социальных ролей, или "в

доктора" с обязательным  раздеванием  и  ощупыванием.   Хотя,

вру. "В доктора" мы тоже играли, но как-то... функциональнее,

что ли? Подошёл, спустил штаны, получил укольчик -- свободен

следующий  В  тот  день  доктором  была я.   Человек пять уже

получили свои инъекции,   сделанные против всяких  санитарных

правил многоразовым -- одним на всех -- палочкой-шприцом, да

ещё и на улице.   Что  поделаешь, в  те  времена  мы  были  ни

СПИД"ом,    ни  гепатитом  не  пуганные...   И  вот,   подходит

Светкина  очередь.   Ложится  она,    бедолага,    на   жесткую

деревянную лавочку. Опускает трусы вместе с колготками. Ждёт.

А дело где-то в ноябре было,   снег уже падал.   Я оглядываюсь

вот  Светка на лавке -- маленькая,   покорная,   жалкая.   Попа

гусиной кожей" покрылась.   И так,   как-то сердце защемило от

нежности,   мне  совсем  не свойственной.   Едва смогла я этот

злополучный укол сделать.   А  в  доктора  тогда  играть  мне

расхотелось.   Желалось только одного -- согревать, опекать и

защищать Светку.   Даже и не знаю эротический  это  опыт  или

нет?

ЭРОТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Родители мои прочли "Эммануэль", уже имеючи троих детей. Я же

в свои  шестнадцать  лет,   достав  эту  книжку  из  маминого

тайника,   тоже ознакомилась с её содержанием. Правда, весьма

бегло, пока не пришли домашние. На следующий день "Эммануэль"

по непонятной причине из дома вообще исчезла, оставив в душе

след, какой никакая литература ни до, ни после не оставляла.

Заставив  меня искать эту книгу много лет и по несчастному

стечению обстоятельств -- не находить.   Так-то это  так,   но

для  меня  сексуальный  бестселлер не был первой эротической

литературой.   Читать, на свою беду, я начала рано. А книжный

шкаф до поры до времени не закрывался.

Родители ведь  были  интеллигентами  и  чуть-чуть  эстетами.

Любили  импрессионистов   и   итальянскую   живопись   эпохи

Возрождения.   Помню,   над  детскою  моею  колыбелькой висела

репродукция Джоконды под стеклом. Но это всё к слову. Просто

в то время считалось хорошим тоном любить Ренуара и Леонардо

да Винчи.   Роскошные альбомы с глянцевой бумагой  лежали  на

полке   заманчивой  стопочкой.   И  книга:   "Шедевры  мировой

живописи" стала для... меня. Вообщем, стала.

Плевать мне было с высокой колокольни на  Моне,   Ренуара  и

Боттичелли.    Но   эти  их  жемчужные,   персиковые,   шёлковые

женщины!   Причём, чем обнажённее была нарисованная дама, тем

любимее  становился художник.   Русская же живопись мало меня

привлекала,   разве что Кустодиев вносил некоторое  оживление

в страницы быстро  пролистываемых  натюрмортов,   пейзажей  и

портретов.   А  вот  малоизвестный  даже  среди  художников,

кажется,   испанский, график Гуттузо стал для меня в то время

мастером номер один.   Обнаженные люди -- на улице,   в  саду,

под   душем,   в  комнате  --  встречались  почти  на  каждой

странице.   Для удобства пользования книгой я  даже  положила

закладки на особо полюбившихся местах. Но все хорошее быстро

кончается.   Родители нашли  мои  закладки.   Книгу  спрятали.

Потекли безрадостные будни.

Впрочем, детское  любопытство сильнее детской печали.   Очень

скоро  я  утешилась.   Бальзам  на  душу  пролила,   найденная

случайно,    неказистая   с   виду   книжка   под   названием

"Оперативное акушерство".   С картинками.   Вау!   Вот где были

женщины!   Рубенс  отдыхал рядом с неизвестным иллюстратором.

Так в самое короткое время я стала  самым  большим  в  нашем

классе  специалистом  в  вопросах  родовспоможения.   На этой

почве мы и сблизились с Танькой.

И ПОРНОГРАФИЯ

Никто и  предположить  не  мог  что  я  стану дружить с этой

девочкой.   Я была отличница,   она -- двоечница. Мои родители

были врачи,   а её -- работяги и пьяницы. Даже дома наши были

расположены так далеко друг от  друга,   что  детская  дружба

вообще исключалась.

Танька была  настоящей  чумой.   То  на  приходила  в школу с

подбитым  глазом, то  у  неё  вдруг  обнаруживалась  чесотка.

Благополучным  и чистым детям строго-настрого было запрещено

видеться с нею. Но она манила манила меня  непреодолимо.

Живущая   с  мамой,   братиками  и  отчимом  в  однокомнатной

квартире,   Танька была лучше всех нас осведомлена в вопросах

половой  жизни.   И  вот  в  один знаменательный день я тайно

отправилась  к  ней  в  гости.    Смотреть   порнографические

открытки.   С  величайшими  предосторожностями  из  какой-т о

коробочки  с  лоскутками  были  вытащены  маленькие,   с  мою

ладошку,   чёрно-белые  фотографии.   В  этот момент мне стало

неловко,   что  я  их  толком  даже  не  рассмотрела.   Помню,

какие-то  телеса  на  них сплетались и расплетались.   Только

одну из них я почему-то долго держала в руках. Головы и лица

на   этой   фотографии   не   было   видно.   Крупным  планом

--раздвинутые женские ноги в чулках.   Там, где заканчивались

чулки,   помещались  руки  этой  дамы в обрезанных на пальцах

перчатках.   Позже я узнаю,   что они называются "митенки".   А

между пальцев -- нет,   не вспомнить.   Что-то темное было меж

пальцев,   да краска отчаянного стыда заливала  глаза.   "Это

моя мать".-- сказала Танька.

Из её   квартиры   я  вылетела  пулей.   И  тем  же  днём,   с

"разрёшенной" подружкой Женькой,   толстенькой  благоразумной

евреечкой,    взахлёб  делилась  впечатлениями.   --Женька  ты

представляешь,   а Танькины-то родители е... лись!--Однако на

подружку  это  захватывающее дух открытие должного

впечатления  не  произвело.   Только  пухленькие  её   бровки

поднялись.

--Ну и что,   -- ответила она, колупая сандаликом песок, -- и

наши с тобой родители тоже е... лись.

--Брешешь!-- выдохнула я и  побежала  за  разрешением  своих

сомнений  к  маме.   И  с  порога  огорошила  её  вопросом:"А

скажи-ка честно и откровенно,   откуда берутся дети?" То есть

не "откуда",   ибо это я знала едва ли не лучше её,   а именно

"как".   Мама не зря была интеллигентной женщиной. Не зря она

любила Ренуара и выписывала журнал "Семья и школа".   В самых

лояльных выражениях  она  объяснила,   "как".   --  Что  и  ты

тоже?--возопила я. Все мои наихудшие сомнения подтвердились.

ФАЛЛОИМИТАТОРЫ

В магазинах куклы продаются одетые, и аккуратно причёсанные.

У моих же новых кукол перво-наперво куда-то пропадали туфли.

Это,   вроде  бы,   понятно.   Кукла  то  на  улицу идёт гулять

(надевает  туфли),   то  кушает  (снимает  туфли),   то  спать

ложится (опять же,   в туфлях в кровати быть не положено. Это

я знала точно).   Второй  деталью  туалета  которой  лишались

игрушки,   были  трусы...   Большинство  моих кукол,   как им и

полагается,   были девочками.   И жили скучно,   коротая  время

между  едой,   прогулками и визитами к подругам.   До тех пор,

пока  я  однажды  не   упросила   маму   купить   для   меня

(официально),   а неофициально -- для всей кукольной компании

самца.   Он был рыж,   огромен и как-то по-даунски благодушен.

На  ярлычке,   пристроченном  к его тельняшке,   кроме ГОСТа и

цены,   значилось имя:"Кирилл" Но почему-то  в  области  таза

между  ним  и  другими  куклами  никаких отличий замечено не

было...   Не смотря на это, у моих игрушек началась не жизнь,

а  разлюли малина.   Мужской  судьбе  Кирилла позавидовали бы

персидские шахи и племенные быки.   С ним не совокуплялись только

пупсики,   великодушно зачисленные в несовершеннолетние,

плюшевые игрушки и кубики от конструктора. Время в кукольных

сексуальных  оргиях летело незаметно.   Летом третьеклассницу,

как и всегда,   отправили к  бабушке  в  деревню.   Хозяйку  в

летнюю   резиденцию   сопровождали   только  кукла  Нинка  и

безымянная кукла.   Видимо,   доброе дитя не решилось  бросить

оставшихся кукол совершенно одних, безо всякой ласки.

Однако, жалость  --  жалостью,   а  девки  мои  в деревни без

привычной интимной жизни заскучали.   Выбирать особо было  не

из   чего.    В  старом  ящике  с  игрушками  я  отобрала  им

максимально   достойных   партнёров    --    лысую    куклу,

пластмассового котёнка и резинового жирафа. Там же, в ящике,

обнаружился кусок чёрного  пластилина.   Это  положило  конец

нашим  страданиям.   Для  большей правдоподобности всем троим

потенциальным  женихам  были  прилеплены  чёрные   фаллосы.

Разумеется, Роден в те времена (как, впрочем, и сейчас), был

никакой.   И мужские  достоинства  кукол  напоминали,   то  ли

конус,   то  ли  морковку.   Больше  никаких  деталей к ним не

прилагалось.   Нужно было, чтобы куклы получали удовольствие,

а не беремененели. Дамам же, натуралистичности ради, на лоне

была проведена чёрная вертикальная  пластилиновая  черта.   И

тут пошло! И тут поехало!

На ночь  же  весёлая  компания  стыдливо прикрывалась куском

картона.   И я не знаю до сих пор,   зачем картон в тот  вечер

понадобился бабушке...   Она была интеллигентной женщиной, но

видимо,   последних  номеров  "Семьи  и  школы"   о   половом

воспитании не читала.   И мне влетело так что рассказывать об

этом совершенно  неинтересно.   Все  куклы  были  безжалостно

кастрированы.   Чёрный  пластеин соскребался с интимных мест

кухонным ножом.   В то лето я потеряла интерес к игре в куклы

и  занятиям  скульптурой.   Я  не знаю,   как сложилась бы моя

жизнь,   если во времена  детства  существовали  сексапильные

Барби и мужественные Кены. Уже повзрослев, я, двадцатилетняя

дура,   тайно спустила Кену штаны.   Пусть не  вылепленное  во

всех деталях,   хозяйство его было на месте.   Бедный,   бедный

мой Кирилл...

МЕЧТА О МАЛЕНЬКИХ ЧЕЛОВЕЧКАХ

В детстве не было ничего особенного.   Устающие до смерти  на

работе молодые папа и мама.   Двухкомнатная хрущёвка на пятом

этаже.   Болезненный младший брат и слепая, детская ревность.

А  ещё  у меня были маленькие человечки.   Только потом,   лет

десять спустя, моя подруга как-то обмолвилась, что в детстве

у  неё  тоже были маленькие человечки.   Я обрадовалась,   как

эмигрант получивший письмо с Родины.   Но  радость  поутихла,

когда она спросила о том, что я с ними делала.

-- Ну,    э-э-э,   --  промямлила  я,   --  заботилась  о  них,

подливала воду в реки...

После чего разговор зашёл о чём-то другом. А ведь я солгала.

Никакой  воды в реках и в помине не было.   Да и вообще,   мои

человечки ничего от меня не видели, кроме террора и насилия.

В  основном  народец  мой  состоял  из  прекрасно  сложенных

женщин.   Все они -- и белые,   и  чёрные,   и  рыжие  --  были

абсолютно   бесправными   существами.    Крохотные  красавицы

терпеливо   сносили   иго   десятилетнего   тирана.     Самая

излюбленная игра называлась "Поход в баню".   Дамы собирались

в некоем помещении.   Предположительно -- раздевалке.   В баню

же,   как известно, одетыми не ходят... Они медленно-медленно

снимали  платья.   С  величайшей  неохотой  освобождались  от

белья.   Распускали  волосы.   И  стыдливо прикрываясь руками,

отправлялись в  баню.   Причём  шли  они  туда  по  длинному,

нескончаемому коридору. На моей памяти не было случая, чтобы

в баню они всё-таки пришли.   Сон заставлял меня бросать  дам

на  половине  пути,   и  их  дальнейшими  приключениями  я не

интересовалась.

Тот день, как обычно, тоже был "банным". Я лежала в кровати,

и толпы маленьких женщин маршировали перед мысленным взором.

Скоро на смену обнажённым красавицам пришёл страх. Описывать

его  нет нужды.   Фрейд расскажет про это куда занимательнее.

Лёжа с широко открытыми глазами,   слушаю  звуки. Вот  младший

брат сопит на диване. Вот вода в капает из крана. Вот машина

за окном проехала.   А это  что  за  "скрип-скрип"  раздаётся

совсем  рядом?   Никак не объяснить его.   Наверное это ОНО ко

мне идёт.   Страшно.   А "скрип-скрип" всё громче, всё чаще. И

уже нет сил ожидать ожидать неизвестного.   О,   какое я делаю

усилие над  собой, спуская  ноги  с  кровати,   идя  навстречу

противному скрипу. Шаг. Ёще шаг. Комната, где спят родители,

освещённая ночником.   Стеклянная дверь.   Толкаю её.   В  этот

момент папа поспешно скатывается с мамы.

-- Мне страшно,   -- ничего не поняв,   лепечу я,   -- А вы тут

среди ночи дерётесь и скрипите.

Мне показалось,   что папа  обижает  маму.   Поэтому  я  стала

настаивать  на  том,   что  ради  мира  в  семье  мне  просто

необходимо лечь с ними в постель.   Ведь когда я  буду  спать

рядом,   папа и мама не будут ссориться.   Мой дипломатический

порыв не был оценён.   меня отконвоировали в  детскую.   Диван

больше  не скрипел.   А мира в нашей семье до сих пор нет.   Я

часто думаю:"Если бы они меня пустили,   может быть, всё было

бы иначе".

ЭКСГИББИЦИОНИЗМ

Тело было какое-то чужое,   неуклюжее и гадкое. Подружиться с

ним не было никакой возможности.   Нам оставалось только мирно

сосуществовать.   Переменилось  всё в один миг,   когда, я стоя

двумя ногами  в  ванной,   потянулась  к  полочке  за  зубной

щёткой.    Зеркало   вместо  привычной  и  неуклюжей  девочки

отразило юную красавицу  с  распущенной  по  плечам  волной

волос.   "Ни фига себе.   Здорово".-- пронеслось в голове. Но,

заглянув в зеркало в следующий раз , чудесного призрака я не

обнаружила.   А  вопрос  "Неужели  это  я?!"  так  и  остался

неразрешённым.   Ответ  на  него  дало   зеркало   номер   два.

Расположенное   в  моей  комнате,   на  стене,   оно  отражало

человека с ног до  головы  и  было  предметом  зависти  всех

подружек.   Обычно  я старалась быстренько проскользнуть мимо

него,   дабы зрение маленького эстета не отравлял вид  своего

отражения.   А  тут  я  набралась  мужества,   и раз-два три --

скинула одежду. Ожидая самого худшего подняла глаза.

Нет, ничего страшного.   Ноги,   как ноги.   Волосы,   опять  же,

почти до попы отросшие.   А если так повернуться?   Хорошо.   А

если так?   Ещё лучше...   Ба Да ведь -- такая же женщина  как

те,    запечатлённые   Веласкесом  и  Рембрандтом!(Ибо  других

примеров обнажённого тела в  то  время  известно  не  было).

Выходит,   между мной и ими, хотя и с большой натяжкой, можно

поставить знак равенства?!   Пылинки  танцевали  в  солнечных

лучах.    В  комнате  перед  зеркалом  кривлялся  гладенький,

лысенький,   голенький одиннадцатилетней подросток,   упиваясь

свалившейся  неизвестно  откуда  своей  прелестью.   Гумберт,

Гумберт, мать твою! Где ты шлялся в это время?

С тех  пор  разглядывание  картинок  в   "Шедеврах   мировой

живописи" отошло в безвозвратное прошлое. К чему теперь были

все эти нарисованные тела, когда своё -- такое живое, тёплое

и  близкое,   готово  было  появиться в Зазеркалье по первому

требованию.   А  когда  в  шкафу  была  отрыта  ну  абсолютно

прозрачная  кружевная  кофточка моей тётки,   открытие о том,

что  частично  прикрытое  тело   обольстительнее   полностью

обнажённого,   было сделано не замедлительно.   Словом, откуда

что  и  взялось...   Гардероб  вскоре   пополнился   золотыми

босоножками  на  высоком каблуке и красными бусами,   которые

невероятно  эротично  прыгали  на  абсолютно  ровной  груди.

Улыбаясь   своему   отражению  неровно  накрашенными  губами,

школьница извивалась в своих нарядах почище последней  ****и

из стриптиз клуба...

И вот как-то в самый разгар веселья неслышно повернулся ключ

в замочной скважине.   Стирая рукавом помаду,   я попыталась

одновременно  избавиться  от  бус и босоножек.   Папа вошёл в

комнату,   когда я с пылающими щеками  застёгивала  последнюю

пуговицу на халате.   Стук моего сердца,   казалось слышен был

во всем доме.   С невероятно гордым  и  самоуверенным  видом,

который  появлялся  всегда  в  минуты  стыда  неимоверного я

проследовала в ванную.   Дабы,   закрывшись  там,   плакать  от

неловкости. Так, не успев распуститься, Нарцисс завял во мне

безвозвратно.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Сколько себя помню,   всегда хотелось иметь ребёнка.   Ёще  не

научившись   твёрдо   ходить   и  внятно  говорить,   бежала,

спотыкаясь по улице за каждой дамой с коляской.   Позже когда

все  нормальные  дети  в  моем возрасте гуляли в собственном

дворе или на ближайшей стройке я,   по-прежнему,   продолжала

отслеживать  четырёхколёсные  объекты. Иногда  мне  везло,   и

женщины оставляли в поле зрения ребёнка в  коляске.   Счастье

моё  становилось  полным,   когда малыш начинал плакать,   а я

могла с полным  правом  его  --  покачать.   За  колясками  я

определённо   охотилась.    Подкарауливала   их   у   детской

поликлиники и у подъездов домов.   Но на моё горё, чаще всего

они оказывались пустыми,   бездетными. Возвращаясь однажды из

школы,   я привычно осматривала окрестности.   И вот --  чудо.

Она,   любезная,   обтянутая  коричневым  вельветом,   стоит  у

одного из подъездов.   Бегу. И чудится мне, что ли? Доносится

из  неё  детский  плач.   Полная  удача!   Красный  от  натуги

младенец заливается в ней криком  и  захлёбывается  слезами.

Бросив портфель на землю,   трясу коляску с самой блаженной и

идиотской улыбкой.   Через пару минут окошко на первом  этаже

открывается,     оттуда   выглядывает   пожилая   женщина   в

бигудях: "Ой, девочка, спасибо". Забирает ребёнка из коляски.

Зовёт приходить ещё в гости.

Не чуя под собой ног,   лечу домой:"Мама,   мама, ты знаешь, я

буду ходить к одним  людям  няньчить  маленького  мальчика".

Брови  мамины  сходятся  на  переносице,   руки  упираются  в

бока:"Каким ещё людям?   Какого ещё  мальчика?!"  К  счастью,

выясняется,   что  дедушка  и  бабушка  младенца  -- знакомые

родителей.   И мне разрешают их навещать. В тот день, замирая

от   сладостного  волнения,   я  так  плохо  соображала,   что

домашнюю работу  по  математике  пришлось  переписывать  раз

пять.   Но  всё это фигня по сравнению с обрушившемся на меня

счастьем.   Моего воспитанника звали Димка.   Мать  его  вышла

замуж и забеременела девятнадцати лет. Его папа бросил её за

пару месяцев до Димкиного рождения.   В результате  неудачных

родов  она  около полугода хромала.   Бабушка и дед частенько

бывали заняты.   Поэтому около года, до рождения собственного

братца, я каждую субботу и воскресенье навещала Димку.

Какое это   имеет   отношение   к  первой  любви?   Да  самое

непосредственное.   В  девять  лет  я  решила   влюбиться   с

непременным   условием:    моего  возлюбленного  будут  звать

Димкой.   В  честь  того.   Приняв   же   такое   решение,    я

остановилась   перед   проблемой   выбора.    Едининственными

доступными мужчинами в те времена были только  одноклассники.

Димок  среди  них  было  трое.   Двое отпали сразу по причине

хилости,   низкорослости и какой-то  общей  убогости.   Третий

Димка вроде бы подходил.   Высокий,   чёрный,   красногубый, он

отличался какой-то  тихой  миролюбивостью.   Определившись  с

кандидатом,    нужно  было  переходить  к  действиям.   Благо,

близился Димкин День рождения.   В то утро влюблённая дурочка

пришла  в  класс  раньше всех.   Удивлённый Димка обнаружил у

себя на парте пачку вафель.   Догадался ли он о том,   кто  их

подарил  мне  неизвестно  до  сих  пор.   Задавшись целью,   я

настойчиво двигалась по пути к её  реализации.   В  ход  были

пущены все известные на ту пору приёмы кокетства:   и сопение

в  телефонную  трубку,   и  совместное   делание   уроков   у

кого-нибудь дома, и медовые пироги на днях рождения.

Лето разбило мои планы на прочь .   Оказавшись, как всегда, у

бабушки в деревне,   я не могла  уже  терроризировать  объект

своего  воздыхания.   Маялась  и  страдала.   Помню,   каким-то

душным июньским вечером я истребляла  бабушкины  ромашки  на

предмет  гадания "любит - не любит".   Помню,   прижимая к груди

резинового пупсика,   поливала его слезами и бормотала: "Одни

мы  с тобой остались.   Твой папа где-то далеко..." Телефонов

доверия для детей и подростков тогда ещё не было создано.   А

потребность поделиться своей сердечной печалью была ой-ой-ой

какая. Выбора не было. Мою исповедь В принудительном порядке

пришлось  выслушать  пятилетнему,   но на редкость говнистому

братцу.   Важный разговор  состоялся  у  дедушкиного  гаража.

Поймав упирающегося Лёху,   сдвинув брови,   я сообщила:   -- А

знаешь,   Лёха,   я  люблю  одного  человека.   Брат  вырвался,

запрыгал  от  радости и по причине своей говнистости объявил

уже мне:   -- А я всё бабушке расскажу. И папе. И маме. Делать

было  нечего.   В целях неразглашения тайны пришлось стукнуть

пару  раз(  о!   совершенно  легонько!)  Лёхиной  головой   о

железные   дверцы  гаража.   Результаты  это  принесло  самые

неожиданные.   Заливаясь  слезами,   брат  побежал  жаловаться

бабушке:   --Она сказала, что любит какого-то человека! А ещё

за это била меня головой о гараж!" Справедливая моя  бабушка

накрутила  внучке  ухо  и  со  словами: Ну,   это  любовь  ещё

козлиная," отпустила. И действительно, романтические чувства

к Димке прошли быстрее, чем горящее ухо перестало ныть.

ТРАНССЕКСУАЛ

Мальчиков, которые  хотели  бы  стать  девочками, я почти не

знаю.   Редкие исключения из правил обычно томны и манерны. А

вот девочек,   хотя бы на секунду не желавших изменить пол, в

природе не существует. Это я говорю точно. Окончательно. Моё

отвращение  к слову "женщина" началось задолго до того,   как

ровесники вообще стали  задумываться  над  тем,   чем  одни,

собственно,   от  других  отличаются.   "Буквы в тетрадке пиши

ровно.   У тебя всё должно быть аккуратно.   Ты же девочка..."

"Почему из школы пришла,   а форму в шкаф не повесила?   Ты же

девочка.   Девочке нельзя быть неряхой." "Каждую субботу,   не

забывай,   нужно  мыть в квартире полы.   Уже сейчас приучайся

вести домашнее хозяйство.   Ты же девочка --будущая женщина."

А   эта  еженедельная  стирка  и  пришивание  воротничков  к

школьному платью!   А ежеутреннее заплетание кос со слезами и

скандалами!   А уроки в музыкальной школе,   мотивируемые тем,

что каждая уважающая себя девочка просто обязана играть хоть

на каком-нибудь музыкальном  инструменте.   Да  и  всего  не

перечислить.

Неудивительно, что   в   один   прекрасный   день   жаждущий

справедливости  ребёнок  сам  себе  объявил  манифест:"Долой

половую  дискриминацию!"На  все   же   упрёки   взрослых   с

традиционным  припевом:"Ты  же  девочка...",   новое существо

развязано отвечало:"Никакая я вам больше не девочка.   Я  --

мальчик." Помню, услышав это в первый раз, родители смеялись

до икоты. И на вопрос "Как же нам звать тебя теперь", бывшая

дочь отвечала:"Коля!" Почему было выбрано именно это имя, не

могу сказать. Трудно судить, было ли происходящее воспринято,

как  очередная  шалость  одарённого ребёнка,   или просто моё

упрямство  в  конце  концов  сломило   слабое   родительское

сопротивление.   Долго ли,   коротко ли -- они приняли правила

моей игры.   До сих пор сохранилась старая  записная  книжка,

где  на  последней  странице  маминой рукой написано:   Коля!

Придёшь из школы,   разогрей на плите  суп.   Когда  сделаешь

уроки, сходи за хлебом. Мама".

Словом, вскоре  новоиспечённому  сыну  были  пошиты брюки, из

которых тот  вылезал  только  на  ночь.   Мужественный  облик

дополняли  кроссовки, свитерок  серенький и курточка,   стиль

которой теперь бы определили,   как "унисекс".   Тогда же  моя

крутая  обновка называлась просто:"Куртка подростков." Русые

косички  были  безжалостно  обрезаны,   на  лохматые   бровки

теперь наползала вечно взъерошенная чёлочка.   Имидж завершал

знаменитый  волчий  взгляд  исподлобья который  девочке  ну

просто   никак   не   мог   принадлежать.    Больше  никаких

разительных перемен в жизни не произошло.   Как и  раньше,   я

продолжала   драться,   пришивать  воротнички  и  мыть  полы.

Единственной  радостью  было  то,   что  прохожие  на   улице

обращались  ко  мне  не  иначе,   как:"Мальчик,   ты в очереди

последний?",   или  "Пацан,    передай   деньги   на   билет".

Псевдо-пацан   от   счастья  заливался  краской,   как  самая

последняя де... Вообщем, краснел от удовольствия.

И что  же  положило  конец  безобразию?   Семья?    Пионерская

организация? Берите круче -- природа, вот кто. Надо сказать,

что рассеянность всегда была  отличительной  чертой  Колиного

характера.   Поэтому, чтобы ключи от квартиры терялись не так

часто,   то носились они нанизанные на красный  шнурочек,   на

Колиной  шее.   Не снимались они и на ночь. Однажды утром Коля

проснулся со странною болью в груди.   "Блин, наверно, ключ во

сне  надавил"  -- решил мальчик.   Однако боль не прошла ни к

вечеру,   ни на  следующий  день  По  старой  ещё  девчоночьей

привычке,     Коля   поделился   своими   опасениями   не   с

папой-хирургом,   а с мамой-гинекологом. -- Что это у меня  с

грудью?   Ответ  был  ужасен:   --Да  ничего,   это  она у тебя

растёт.

И в какие-то несколько месяцев подлая грудь выросла так, что

скрывать  её не могли ни свитерки,   ни шарфики.   Делать было

нечего,   пришлось одеть этот проклятый,   застёгивающийся  на

спине  вечный  женские  хомут.   А  какой,   хочу  я спросить,

мальчик ходит в бюстгальтере?   Правильно,   никакой.   Пришлось

снова стать девочкой.

ОНАНИЗМ

Не было в детстве,   вот хоть ты тресни,   никакого уединения.

Когда в тридцатиметровой "двушке"  проживали  пять  человек,

остаться наедине с собой нельзя было даже в постели.   Ибо на

соседней кровати ворочался младший брат. А все маломальские

тайные   действия,   будь  то  чтение  "шифрованных"  страшно

секретных  записок  подружек  или  вырывание   из   тетрадок

страничек  с двойками,   приходилось совершать в туалете.   Во

всём  доме  это  была  единственная  комната,   закрывавшаяся

изнутри  на задвижку.   Во первых:   "В ванной скользко,   а ты

маленькая.   Случись что  --  упадёшь,   и  не  сможешь  дверь

открыть".   Во-втрых:"Голову  мыть  сама ещё не умеешь.   Пока

будешь  маме  дверь  открывать,   вылезать  из   ванной,    --

простудишься.    Да  и  вообще,   какие  от  мамы  могут  быть

секреты?!"

Действительно, секретов от мамы не было... или почти не было

до того дня, когда на семейном совете мне разрешили обрезать

косички.   Какие-то полчаса в парикмахерском кресле,   и вот,

пожалуйста, нет еже утренних скандалов с расчёсыванием волос,

да и сами волосы,   ставшие коротенькими,   можно  преспокойно

вымыть  без  посторонней  помощи.   А значит,   дверь в ванную

комнату, мне тоже можно закрывать!

Это случилось в тот день когда папа энд мама ушли  в  гости,

оставив  старшую  дочь  с  братцем  и длинным перечнем всего

того﷓ что нужно было сделать. Ближе к ночи брат угомонился и

заснул.   А  я  со спокойной душой отправилась в ванную.    от

вода  бежит  весёленькой  струйкой,    вот   одежда   вопреки

наставлениям брошена на пол.   Уф-ф!   Никто ко мне не войдёт.

Точно.   Ну-с?   Чем вообще занимамаются взрослые, уединяясь в

этой   комнате?    Такая  заманчивая  недоступная  полочка  с

косметикой.   Знаю твёрдо: маленьким детям её трогать нельзя.

А  ведь  теперь  дверь закрыта.   Никто не узнает.   Значит --

можно.   Так,   что тут у нас в наличии. Папин крем для бритья

--  белый,   пахнет  какой-то  гадостью.   Отложим  в сторону.

Мамины  духи  можно  накапать  в  воду.   Для   изысканности.

Половину  бутылочки с шампунем можно вылить туда же.   Обычно

это тоже  категорически  запрещено,   но  сегодня  сама  себе

разрешаю.   Ого!   Сколько  пены!   Прыгаю в благоухающую воду.

Окружённая  хлопьями  пены,   ощущаю  себя  по  меньшей  мере

ледоколом,   затерявшемся  во  льдах.   Пузырьки  лопаются  на

плечах.

Что бы мне ещё такое этакое сделать? Шланг душа тоже трогать

нельзя.   "Будешь брызгать на пол -- зальёшь соседей". Но для

меня  сегодня  нет  запретов.   Интересно,   что  будет,   если

направить душ в лицо?   Ничего особенного,   нельзя дышать.   А

если полить на голову? Приятно, будто под тёплым дождиком. А

может ли вода из душа идти снизу вверх? Может, очень неплохо

может.   Похоже  на  маленький   фонтанчик?    Словно   разряд

электрического  тока.   Что  это  со  мною?   Это стыдно.   Это

приятно.   И  приятнее  с  каждой  секундой.   Вот  уже  нечто

неведомое захватывает настолько,   что закрываются глаза, что

пальцы, вцепившиеся в края ванной, белеют от напряжения. Что

сейчас со мною случится?   Бросить бы, уйти, но нет сил уйти,

нет сил бросить. И  когда  перед  глазами  закрытыми  глазами

замелькали  разноцветные круги,   я изо всех сил сжимаю зубы,

думая об одном:"Только бы не закричать!" Потому что,   лучше,

чем сейчас,   быть, наверное, не может. Одеваясь десять минут

спустя﷓ я первый  раз  в  жизни  мучительно  размышляла  над

вопросом:"И как же мне теперь,   после этого,   жить?" Правда,

размышления  получались  сладостными  и  туманными.   Точнее,

никак не получались.   Потому что,   как я ни пыталась, думать

не удавалось.   Слово "удовлетворение" я тогда ещё не  знала.

Для  нового  своего  состояния  было  придумано  собственное

определение:"наполненность". И вот я, "наполненная" по самые

по   уши,    вышла   в   тот   день   из   ванной  и  заснула

крепко-накрепко. Без снов.

Угрызения совести замучили потом, на следующее утро. С младых

ногтей ведь внушали, что трогать эти части тела -- нельзя. А

почему нельзя,   если так приятно?   Посоветоваться, разрешить

свои сомнения было решительно не с кем.   Днями я изводилась,

мучалась от собственной порочности.   Угрожала себе страшными

карами,   типа лишения на месяц мороженного или книг.   Однако

наступал вечер, и чувственный опыт оказывался сильнее голоса

совести. Он требовал повторения.

О, моя  первая  секс-энциклопедия,   журнал  "Семья и школа"!

Именно там впервые педагоги,   психологи и сексопатологи в те

годы  начали  обсуждать вопрос:"Плох онанизм или хорош?" Мне

кажется,   что более преданного и внимательного читателя, чем

я,   это издание не имело.   И вот в одном из номеров какой-то

доморощенный  эксперт  по  этому  поводу  высказался  весьма

категорично:"В   юности   --онанизм,    В   зрелые   годы  --

бесплодие".   Прочитав  эту  страницу   мелкого   шрифта,    я

определённо потеряла покой и сон. Как же так? Выходит, мечта

всей моей жизни -- иметь ребёнка накроется медным  Тазом?   И

из-за  того,   что мне так нравится?   После долгих раздумий я

решила посоветоваться с единственным знакомым гинекологом --

мамой.   Вызвав её для секретного разговора на кухню, я долго

катала хлебные катышки по столу,   опустив глаза долу. С чего

было  начать  разговор?   И  со  всей  прямотой  своей  души,

звенящим от волнения голосом я объявила:   --Мамочка,   я хочу

тебе  сказать,   что  ты и папа никогда не станете бабушкой и

дедушкой,   брат Лёша никогда не  станет  дядей.   Потому  что

детей у меня не будет.

Слегка покачнувшись,      побледневшая    мама    потребовала

объяснений.   Падшая  дочь  честно  ей  во  всём  призналась.

Правда, в процессе беседы мелькнула счастливая мысль:"Спасай

себя!",   и на вопрос: -- А где ты этим занимаешься? -- я, не

моргнув глазом, соврала:"В постели". И этим, как выяснилось,

обеспечила себе долгую и почти счастливую сексуальную  жизнь

на  долгие  годы.   Потому  что  объяснив,   что  с детородной

функцией у меня всё будет в  порядке,   мама  ещё  продолжала

контролировать   меня.    И,    укрывая  одеялом,   перед  сном

спрашивала:"Ну как, всё ли у тебя в порядке?" А в  ванну  не

стучалась.   До  сих  пор  она объясняет мои долгие юношеские

омовения чтением книг в ванной. Я её не разубеждала.

Правда, года два  спустя  мне  пришлось  пережить  ещё  одно

потрясение.   Как-то,   пристально  изучая своё тело,   я вдруг

заметила,   что одна из  малых  половых  губ  больше  другой.

Такое,   говорят, часто случается случается. А в те времена я

приписала эти  изменения  исключительно  последствиям  своих

занятий  в  ванной.   Ход мыслей двенадцатилетней девочки был

примерно таков:"Вот будет у меня муж.   Когда-нибудь  он  это

несоответствие обнаружит. И как я ему, поганка, объясню, чем

я занималась?" Решение проблемы пришло  само  собой.   Будучи

дочкой  хирурга,   я  знала  что  всё  лишнее  и  мешающее в

человеческом организме можно  отрезать.   В  один  прекрасный

день я,   как умела,   наточила кухонный ножик.   Обработав для

дезинфекции лезвие одеколоном,   я отправилась... правильно, в

ванную.   Я думала, что ради красоты и счастливой супружеской

жизни сумею перетерпеть боль.   Я и представить не могла, что

такое  --  резать  по живому.   Поэтому едва сделав ну совсем

малюсенький  надрез  и  увидав  кровь,    от   своих   планов

отказалась. Надеюсь, не нужно объяснять, почему?

Знать бы  мне в то время,   что потенциальный муж проживёт со

мной столько лет и вообще никаких  аномалий  не  заметит.   А

когда,   спустя десять лет я расскажу ему эту историю,   будет

смеяться так, что едва не упадёт с дивана.

Страх изнасилования

Уже не помню, в какой именно книжке, будучи тринадцатилетним

подростком,   я  прочитала  такую историю.   Кулак,   обиженный

донельзя советской  властью,   пашет  с  собственной  дочерью

поле.   На мили вокруг -- никого.   Кулак, как ему и положено,

вдребезги пьяный. Вдруг он, оторвавшись от сохи, кидается на

родную  дочь,   раздирает  на  ней  одежду  и  самым скотским

образом насилует.   Бедная девушка,   перемазанная в  крови  и

грязи,   бежит домой,   и рассказывает о произошедшем братьям.

Братья,   взревев,   бросаются на отца с кулаками  и  избивают

его,   кажется до смерти.   Сестру в срочном порядке  отдают

замуж,   дав за ней в приданное зелёную  шерстяную  кофту  и

пару панталон.   И её муж бьёт несчастную за бесчестье всякий

раз , когда бывает пьян.

Эта история, порождённая болезненной фантазией автора, долго

бередила  душу впечатлительной девочки,   привыкшей абсолютно

любую вычитанную фантазию примерять на себя.   И  от  папиных

отеческих поцелуев я, натурально, стала уклоняться. Папа же,

в свою очередь,   в единственной  дочери  души  не  чаял.   И,

натурально,   огорчался,   видя мою необъяснимую холодность. А

когда у  меня  возникали  какие-то  просьбы  или  пожелания,

кидался их выполнять.   Больше всего в то время( да и сейчас,

что лукавить) нравились мне наши поездки на  машине.   Просто

так.   Без всякой цели. Куда я захочу. Случалось это, когда у

папы бывал полный бак бензина,   свободное  время  и  желание

пообщаться с дочерью.   Так и в тот раз мы поехали совершенно

спонтанно.   Катились мы по загородной дороге,   благо асфальт

там был лучше, а встречные машины и светофоры отсутствовали.

За разговорами я не заметила,   как  быстро  стемнело,   а  мы

оказались  довольно  далеко  от города.   Вот тут-то дурацкий

страх начал скрестись тоненькими коготками.   "Зачем мы так до

поздна катаемся?   Почему едем по пустынной дороге? Отчего он

так  медленно  ведёт  машину?"  И  тут, надо   ж   случиться,

романтически  настроенному папе приходит в голову блестящая

идея полюбоваться залитым лунным  светом  лесом.   Я  ору: "Не

надо!", а он со словами:"Да брось ты, домой успеем вернуться

вовремя" останавливает машину у обочины и глушит  двигатель.

Я буквально цепенею. "Ну вот, -- стучит в голове, -- ну вот.

Он  сейчас  выйдет,   попытается   открыть   дверь   с   моей

стороны..."  Папа действительно вылезает из машины.   Пока он

обходит   её,    я   негнущимися    пальцами    нажимаю    на

кнопочку, блокирующую   изнутри  открывание  дверей.   Вот  он

пытается открыть дверь, дёргает ручку. Сердясь и не понимая,

говорит:"Открой,   зачем  ты закрылась!   Выходи дурочка." А я

окончательно  потеряв  голову  от  ужаса,   кричу:"Уходи!   Не

трогай  меня!" В тот момент мне действительно казалось,   что

книжная   ситуация   повторится.     Поэтому,     когда    он,

раздосадованный,    снова   обходил  машину, отколупыавла  эту

пуговку,   чтобы как только он сядет,   открыть дверь и бежать

от него прочь по тёмному лесу.

Понял ли папа мой кретинизм,   я до сих пор не знаю. Обратный

путь мы проделали в  полном  молчании,   и  домой  вернулись,

надутые  и  обиженные  друг  на  друга.   Но почему-то с того

момента во мне проснулось чувство собственной неуязвимости. И

когда двумя спустя случайный знакомый в глухой рощице схватил

мою руку и притянул к своему  эрегированному  хозяйству,   я

спокойно  заметила:"Пошёл прочь,   дурак." Это теперь я знаю,

что если и нужно было бояться насилия,   то именно тогда. А в

тот  момент  я  была  свято  уверена:"Со мной ничего плохого

произойти не может". Да так оно, вообще-то и было.

ИНЦЕСТ

Да нет, это громко сказано -- инцест. Влюбленности в кузин и

кузенов  не  испытывал  только,   пожалуй,   тот  кто  не имел

двоюродных братьев и сестёр. Дело было первого мая. Накануне

мы  получили  телеграмму  от тётки,   извещающую о её с сыном

прибытии.   Ночь прошла в генеральной уборке.   Рано  утром  я

вышла  во  двор  и  наломала веточек цветущей вишни,   чтобы

поставить вазочку в их комнате.   Это был жест  исключительно

вежливости.    Последний   раз   своего   кузена   я  помнила

пятилетним.   В этом году мне исполнилось четырнадцать лет, а

ему семнадцать.   Вы уже поняли всё?   Цвели ландыши.   Когда я

только открывала дверь,   мы уже знали,   что любим друг друга.

Сильно и навсегда. Ромео и Джульета отдыхают.

Весь белый  свет  просто  щемился  от нашего всепоглощающего

чувства. Но только три дня. Я не отходила от него ни на шаг.

Удивляюсь,   как  мы  находили  время  справлять естественные

надобности.   Всё  время  мы  проводили,   как  и   полагается

влюблённым придуркам -- держась за руки, поминутно краснея и

бледнея.   Украдкой  я  умудрилась  показать  его  подружкам.

Девчонки,   натурально,   едва не умерли от зависти. Ещё бы! У

кого   из   них    был    такой    парень    --    взрослый,

высокий, голубоглазый   кудрявый  блондин.   Настоящий  принц,

который приехал ко мне,   правда,   не на  белом  коне,   а  на

зелёном скором поезде.

А на  четвёртый  день  ему  нужно было уезжать.   Испортились

погода и настроение.   С неба закапал дождь,   а  из  глаз  --

слёзы.    Помню,   ля  того  чтобы  дольше  побыть  с  ним,   я

пренебрегла даже священным воскресным просмотром диснеевских

мультиков! И отправилась провожать его на вокзал. Там-то всё

и случилось.   Взрослые уже вышли из здания вокзала на перрон.

А мы,   то ли случайно,   то ли нарочно,   задержались.   И тут он

(читайте,   большими буквами пишу, душа поёт) поцеловал меня.

Как взрослый.   По-настоящему. В губы. "Значит, действительно

любит,"--  подумала  я,   и  до  отхода  поезда  рыдала,    не

переставая.

А потом  я  бессчетное количество раз покрывала поцелуями его

подарки. А потом я писала ему стихи и одно большое письмо. А

он не ответил. А потом я поехала на летних каникулах к нашей

общей бабке,   которую  в  нормальном  состоянии  терпеть  не

могла. А он не приехал. "Значит, он меня не любит,"-- думала

я и ужасно страдала, изводя этим себя и окружающих.

Он всё-таки приехал ко мне спустя семь  лет,   когда  мы  оба

стали  большие  и умные.   Я в это время металась между двумя

любовниками, а он лечился от алкоголизма. Мы жили две недели

в  одной квартире,   общаясь на уровне:"Передай,   пожалуйста,

солонку." Как-то очень неуютно нам было  вдвоём.   Как  будто

что-то  было.   Как  будто  я  его  так  до  сих  пор не

простила.

* * *

Жёлтое мартовское солнце нагло палило прямо в глаза.   Потому

что  я,   пытаясь  изображать  примерную  возлюбленную, лежала

снизу.   А шторок на окне не было.   А на полуторной кровати с

панцирной  сеткой  не  было постельного белья...   Был только

неопределённого цвета спальный мешок.   На нём собственно,   я

и пыталась  потерять  невинность  в  свой  шестнадцатый  день

рождения.   Всё это  продолжалось  долго,   бесконечно  долго.

Возлюбленный,   то есть Лёха,   полтора года убеждавший меня в

своей вселенской любви и демонстрировавший всё время крайнюю

степень  меня  хотения,   сегодня  никак не мог засунуть свой

хрен туда,   куда все  добрые  люди  его  обычно  засовывают.

Возбуждение,   поначалу  вроде бы как и присутствовавшее,   уже

сто  раз  смениться  брезгливой   пустотой.    Прошла   целая

вечность,   пока  он  остановился  и сказал,   почему-то пряча

глаза: -- Послушай, может быть, в другой раз? Что оставалось

делать?   Я заплакала, и продолжала плакать, когда он надевал

чёрные сатиновые семейные трусы  и  старые  грязные  джинсы.

(Чёрные,   в  тон  семейникам,   носки он так и не снимал).   А

потом,   не выдержав,   кинулась на грудь любимому:   -- Прости

меня,   прости! В том, что у него ничего не получилось, я была

свято уверена,   только моя вина.   Ведь я  ничего  не  знала.

Ничего не умела.   А туда же -- в постель полезла. Он в ответ

погладил спутанные мои волосы и спросил: -- А у тебя до меня

был кто-нибудь? -- Нет,-- всхлип, --не было. Прости меня.

Собственно, на этом наша любовь и закончилась.   Я написала в

дневнике:   "Ты был прав,   Джонни.   Со мной никогда ничего  не

случается".   Читаю  старые  его  жёлтые  письма  из уездного

города К.   Красивая-красивая сказка о любви чистой девочки к

грязному хиппи.

... Кто  бы  знал,   как мне в свои четырнадцать лет хотелось

познакомиться с хиппи,   о которых к тому времени я только  в

журналах  читала.   Ещё  бы!   Ведь  они такие славные!   Такие

милые-добрые-волосатые!   Они же всё-всё понимают!(Почти, как

кот Ричард,   такой же волосатый и славный). И я их искала до

того упорно,   что, наконец, нашла. Унылым октябрьским днём в

почтовом  ящике обнаружилось коротенькое деловое письмецо ко

мне.   "Вау!-- пела душа после того,   как исписанная  с  двух

сторон  страничка  была  перечитана бессчетно раз,   -- это же

Настоящий Хиппи!" Мне было предложено объединиться, приехать

в  гости,   организовать  коммуну  и отправиться по трассе во

Владивосток.   Полный восторг моего  ответа.   Правда,   слегка

смущали три шестёрки, и слоган "Аvе Lucifer" нарисованный им

собственноручно на конверте.

"Однако, кто из нас не без  выгибонов?"--  рассуждала  я,   и

навсегда  запретила  себе поднимать вопрос о его отношении к

религии,--  "Настоящий  Хиппи   знает,    как   оно   лучше".

Последующие  его  письма были полны алкогольно-рок-н-рольных

откровений.   Которые меня,   по особому  счёту,   не  очень-то

волновали.   "Как  мы  с  тобой похожи,   сестрёнка",-- только

такие фразы отыскивала я в исписанных сверху донизу  листах.

Только  ради  них  тогда  и жила.   Где-то в четвёртом письме

обнаружились фотографии.   То ли фотограф был  изрядно  пьян,

снимая их,   то ли плёнку проявляли портвейном "Акдам", словом

на снимках невозможно было ничего разглядеть. Только любящее

сердце рассмотрело среди марева нечто джинсовое, длинноносое

и  тёмноволосое.   А  что  не  рассмотрело,    то   воображение

дорисовало  по своему усмотрению.   Из чего я заключила,   что

мой  корреспондент  --  просто  образец   мужественности   и

красоты.   Переписка продолжилась. И всю зиму мы обменивались

посланиями  настоянными   на   мистике,    контр культуре   ,

ненормативной  лексике  и конопляной пыльце.   Мы,   по давней

хиппейской традиции,   приветствовали друг  друга  так:"Милый

братишка!"   или   "Милая  сестрёнка".   Наступила  весна.   И

очередное его письмо вдруг  началось  просто:"Милая!"  Когда

отцвёл  жасмин,   и  асфальт  в  городе плавился от жары,   он

спросил:"А могла б ты, к примеру, полюбить меня и спрашивать

об этом было не нужно?"

Однако лето подходило к концу, а мы оба всё вели дискуссию на

тему:"Когда же ты приедешь ко мне в гости ?" За  эти  месяцы

мне  уже  надоело  убирать  квартиру  и готовить праздничные

ужины, ожидая его. Он всё не ехал и не ехал. В конце концов,

разочаровавшись  в  жизни  и  любви,   я  перестала  надевать

ежедневно свои парадно-выходные  рваные  джинсы.   (Поскольку

только  эта  одежда подходила для встречи Настоящего Хиппи).

Напялив очки и развесёлое летнее платье  летнее  платьице  с

цветочками   и  рюшечками,   я  решила:"Пропади  ты,   либидо,

пропадом." И стала употреблять невостребованный любовный  жар

для прополки дачных грядок и консервации кабачков.

В тот  день  мы  вернулись  с дачи поздно вечером.   Топая по

лестнице с ведром этих самых кабачков,   одетая в цветочки  и

рюшечки, думала я о том, что счастья в личной жизни мне уже,

наверно,   не видать. А тут ещё на лестничной площадке смотрю

-- сидит,   скукожившись,   какой-то паренёк.   Джинсики на нём

старые -- рваные,   волосы кудрявые -- чёрные,   рядом  гитара

лежит жёлтенькая и сшитая из джинсов же сумочка.   "Видимо, к

соседке хахаль пожаловал,   -- думала я,   открывая  дверь.   И

побросав  кабачки  как  попало,   пошла в свою комнату,   дабы

поплакать всласть.   Потому что мой Настоящий Хиппи так  и  не

собирался приезжать.   Но заплакать я не успела,   потому, что

раздался  звонок  в  дверь.   А  на  пороге  возник  тот,    с

лестничной  клетки.   --  Что  же ты,   сестрёнка,   не узнаёшь

любимого братишку?!   Тут  в  сознании  происходит  временный

провал  (вероятно,   от  радости),   и  в  себя я окончательно

начинаю приходить за ужином,   которым мама  на  скорую  руку

кормит  незванного  гостя.   Я  ковыряю  вилкой  в  яичнице с

помидорами,   и  мучительно  думаю:"О  чём  же  мне   с   ним

говорить?!"  Впрочем,   темы  для  бесед нашлись очень скоро,

когда  я   торжественно   вытащила   специально   для   него

припасённый  мешок  с  марихуаной.   И  время,   проводимое  в

курении, завтраках-обедах и лёгких галлюцинациях, проходило

очень быстро. Пока на третий день родители, потерявшие голову

от тревоги  за  единственную  дочь,   не  заявили:"Пусть  это

чучело  убирается  из нашего дома туда,   откуда приехало.   И

немедленно.   Пока мы  сами  ему  об  этом  не  сказали".   На

негнущихся  ногах  я  потащилась  в  комнату:   --  Послушай,

братишка,   тебе нужно скипать отсюда  и  в  рёв.   А  дальше,

сквозь  пелену  слёз я смотрела,   как он невозмутимо собирал

свои немудрёные пожитки  и  уходил  от  меня  по  московской

трассе.

Натурально, период  горя  и  отчаянья,   пересыпанный  самыми

нежными письмами,   продолжался месяца три.   За это время  мы

решили,   что полюбили друг друга,   и жить порознь нам просто

невозможно никак.   Он приехал в ноябре.   Не обращая внимания

на   ощетинившихся   маму   и   папу,   я  молила  неведомого

Бога:"Пусть он меня поцелует!" А он всё курил,   рисовал, ел,

разговаривал  --  и  всё  никак  не  собирался этого делать.

Решив,   что недостаточно хороша него (такая толстая, в таких

огромных очках) Я почти примирилась с тем, что ничего мне не

обломится.   Угомонилась.   А родителям,   надзиравшим всё  это

время   за   нравственностью   дочери  (совершенно,   кстати,

напрасно) надоело  это  занятие.   Они  ушли  в  кино.   А  мы

переползли  с  дивана на пол,   продолжая курить оставшуюся с

лета анашу.   --  Эх,   сестрёнка,--  то  он  меня  по  голове

погладит,   то я -- его. --Да, братишка,-- то я потрусь щекой

о его щёку, то он -- о мою.

Всё-таки подкрались мы губами  к  губам.   И  целовались  так

тихо,    словно   были  не  одни  в  пустой  четырёхкомнатной

квартире.   Словно из каждой щёли следили за  нами  невидимые

глаза  и  уши.   Не  надинамил  меня неведомый Бог,   выполнил

просьбу.   Через  пару  часов,   как  и  положено,    вернулись

родители.   Обнаружили дочь с покрасневшим лицом и распухшими

губами.   Потребовали немедленной депортации кавалера.   Долго

ли   было   Лёхе   собраться   --   всё  равно,   что  голому

подпоясаться.   Вот так,   холодным вечером,   оказались мы  за

порогом. Общих денег едва хватало на пачку сигарет. На улице

впору  было  вспоминать  упражнения  по  русскому  языку  из

раздела "Безличные предложения": "Холодало." и "Смеркалось."

И первая сумма,   потраченная нами совместно,   равнялась двум

копейкам  --  я  пыталась обзвонить знакомых в надежде найти

приют на ночь.

Люди! Никогда не расставайтесь с любимой... записной книжкой.

Даже в те моменты,   когда выходите из дому вроде бы как даже

и мусор  выносить.   Всякое  может  случиться.   Впрочем,   это

присказка,   не  сказка.   Всё ещё будет впереди .   Итак,   мой

светло-зелёный   блокнотик   назывался   "Записная    книжка

грибника".   А  в  нём,   кроме  полезных  сведений о способах

разведения  костра  в  дождливую  ночь,    приёмов   спасения

утопающих  и  описания несъедобных грибов,   имелись телефоны

друзей.   -- Алло!   Оленька!(Костик, Маринка, Таня, Володя...

Набирай  имена,   наборщик,   пока  рука  не отсохнет!) Это я!

Послушай,   у меня  всего  одна  монетка,   я  не  могу  долго

разговаривать.   Можно к тебе зайти?   Да, с Лёхой, и оставить

его до утра?   Ты же знаешь  моих  родителей.   Что?   Уходишь?

(Свои  родители  дома?   Гриппуешь?..   Придумывай сам причины,

наборщик.   Ты же у меня такой добрый,   такой  умный...).   Ну

ладно, пока.

Вот уже  и  денег  осталось  даже не на пачку сигарет,   а на

полпачки.   Лёха в своих дырявых джинсах,   вязаной шапочке и

куртке   из  кожзаменителя  натурально,   замерзает.   Прыгает

вокруг  телефонной  будки.   Зверем  на  меня  смотрит.    "А,

ч-ч-чёрт,--   окоченевшими  пальцами  тянется  за  очередной

папироской.   -- Братишка, ничего не выходит. Поедем в общагу

(ибо  там помогают всем и всегда).   На остановке моя великая

любовь оборачивает ко мне внезапно просветлевшее лицо:   -- Я

тут  открыл новую реальность.   Ведь на самом деле -- горе от

ума.   И так же наше поколение будет наезжать на своих  детей

по тем же причинам,   что и сейчас. Вот от познаний и ломает.

Мы не можем изменить себе,   даже внешнюю сторону жизни.   Что

уже есть, то не вытравишь. Вот такая вот ***ня... -- Это наш

троллейбус,   заходи. -- Всё-таки у меня сильная измена на то,

что  ты  попросишь  меня бросить играть.   Это,   знаешь,   как

сказала та жаба,   которая чуть не стала моей женой:"И  зачем

тебе теперь всё это надо?!" Всё это маразм, наплюй, но такая

измена.   Это всё от отсутствия присутствия,   реализация моих

высоких замыслов и стремлений.   -- Граждане, предъявите ваши

проездные  документы,--   внезапно   за   спиной   вырастает

камуфляжная  пятнистая  куртка  и  красная  рожа контролёра.

Машинально показываю  проездной,   и  в  страхе  наблюдаю  за

Лёхой. -- У меня нет. -- Штраф платите. -- И денег тоже нет.

-- Ах у тебя,   раздолбай,   денег не...   По морде видно --  в

милиции   давно  не  бывал.   Девушка,--  разгневанный  голос

обращается ко мне,   --  проходите,   чего  стали.   А  ты  не

рыпайся, кому сказал.

Двери троллейбуса захлопываются за мной. Сквозь стекло видно,

как в немом кино,   горячая жестикуляция ревизора и согбенная

Лёхина фигура.   А я жду его долго-долго. А ведь меня никогда

в  жизни  не  задерживали  за  безбилетный  проезд.   Стыдно,

Господи,   как стыдно...   Наконец он выходит. Матерных слов в

его монологе другому  человеку  при  разумном  использовании

хватило бы на целую жизнь. Ну-ну, ничего, наплюй. Успокойся,

пойдем.   В общагу,   где обитают самые самые  лучшие  друзья,

разнополые посетители попадают разными же, заметьте, путями.

Девочки -- оставляя студенческий на вахте, мальчики -- залезая

по  пожарным  лестницам  на  нужный  этаж.   Лёхе  нужен  был

четвёртый.   Как он, укуренный, долез всё-таки по обледенелым

ступенькам  и  не  свалился,   остаётся  белым  пятном  как в

истории вообще,   так и  в нашей  истории  в  частности.   А  в

"нумерах" уже был радостный кипиш.   Романтически настроенные

подружки решили устроить праздник бедным гонимым  влюблённым.

Пока мы, то да сё -- бараньи яйца, пили чай и отогревались

Ключ в  замке  повернулся.   Объятия  сомкнулись.   Долго  ли,

коротко  ли,   общага  начала  постепенно  затихать.    У-ф-ф.

Наконец-то можно перевести дых... -- Так, девочки! Проверка!

-- властный женский голос  слышится  за  тоненькой  фанерной

дверью.

Словно профессиональные шпионы,   либо другие какие нелегалы,

привыкшие по жизни прятаться от проверок,   мы,   не говоря ни

слова  друг  другу,   скатываемся  под кровать.   Я -- с одной

стороны,   Лёха -- с другой.   И лежим  пузом  в  пыли,   среди

старых  чемоданов,   банок  с  вареньем  и  банок с краской.

Сердце бухает так,   что  слышно,   кажется  на  всех  этажах.

Чувствую,   как  вибрирует  пол под чьими-то тяжёлыми шагами.

"Всё,--  мелькает  в  голове,   --  погибли.   Сейчас  зайдут,

найдут,   и  из  общаги выгонят,   и доучиться не дадут..." Но

вскоре шаги замолкают,   удаляются,   исчезают.   Дверь комнаты

распахивается,      и     слышен    ехидный    голос    рыжей

Юльки:"Вылезайте.   Хватит  в  котиков-пёсиков  играть,    под

кровати лазать!   Это приходили проверять, вынесен ли в нашем

блоке  мусор."  Тихое  матерное  бормотание  Лёхи  было   ей

ответом.   И снова тишина.   Трясясь,   кто от страсти,   кто от

пережитого страха,   падаем в кровать.   На мне --  пионерская

белая   майка  и  пионерские  белые  трусы.   В  другом  углу

сексуального ринга --  возлюбленный  мой:   голубая  майка  и

синие,   с  начёсом,   треники.   Словно белое облако плывёт по

небесной лазури.

Лёжа, как оловянные солдатики,   прижав руки строго  по  швам,

осыпаем  друг друга поцелуями.   Потом он сел,   стянул с себя

майку.   Поцелуи продолжились.   Он сказал:"Так не честно",   и

снял  майку  с меня,   а с  себя  треники.   Стало холодно,

неуютно и неловко.   А Лёха тем временем  решительно  потянул

вниз  резинку  моих  трусов.   Я  же  вцепилась в неё мертвой

хваткой,   аргументируя это единственной фразой:"А вдруг дети

будут?" На что он,   жарко дыша мне в ухо, шептал :"Не бойся.

Сколько уж я этим занимался,   ни у кого  от  меня  детей  не

было."  В конце концов,   битва за трусы окончилась со счётом

1:0 в мою пользу.   Обессиленные борьбой,   мы, голенькие, тут

же  заснули  друг подле друга.   А утром он потянулся,   сел в

постели, поцеловал меня и сказал:"Да-а, женщина ты только по

паспорту."  Я спрятала опозоренную голову в подушки "Ведь он

прав,--  думалось,    --   затащила   его   сюда6   обманула6

расстроила."  А  он,   стряхивая пепел на чужой пододеяльник,

продолжал,   сам для себя незаметно  заводясь:"А  что  вообще

тебя  возбуждает?" -- Томатный сок,-- честно ответила я.   --

Сок,   сок,   *** кусок,   -- заорал  он,--  небось,   наждачная

бумага, а?

Заревев, я  выбежала из комнаты -- умываться6 чистить зубы и

одеваться. А когда вернулась, он притянул меня на кровать, и

сказал:"Я хочу тебя, курить и пива." Мы помирились.

Элька. Экзальтированная и глубоко несчастная. А поскольку мы

вместе учились,   и я терпеливо  выслушивала  бесконечные  её

монологи  о  превратностях  любви,   она  считала  меня своей

подругой.   На мою беду. Элька жила всё в той же общаге. И не

берусь  утверждать,   что  это  была  только  моя беда.   Да и

песня-то совсем не про то.   Так  вот.   Когда  я,   опухшая  и

шершавая  после бессонной ночи,   проведённой впервые в жизни

не дома,   выползла в коридор,   Элька заключила меня  в  свои

мощные и вечно пахнущие потом объятия. Совершенно офигевшая,

секунд тридцать  я  всем  своим  видом  стремилась  выразить

трансцентальное женское единение и взаимопонимание, чтобы не

обидеть её. Ну и дышать старалась всё-таки пореже.

Подоконник в коридоре --  вечная  общаговская  исповедальня.

Туда   мы   и  уселись.   --  Послушай,--  вещала  умудрённая

жизненным и сексуальным опытом Элька,-- ты же понимаешь, что

ему тут оставаться нельзя.   Сегодня девчёнки потеснились, но

продолжаться вечно это не может.   Я согласно кивала головой.

--  А я вот что придумала,-- продолжала она,-- поедем ко мне

домой в деревню.   Отдохнёте  оба  на  природе,   подпитаетесь

лесной энергетикой.   Мы с тобой этюды писать будем,   места у

нас --красивейшие,   ну и родители,   опять же, она подмигнула

мне,   --  далеко.   Я  снова согласно киваю.   Потому что в то

утро,   выбитую из колеи привычной  жизни,   меня  можно  было

уговорить на всё,   что угодно. И бросить учиться, и пойти по

трассе во Владивосток,   и выйти за Лёху замуж,   и улететь  на

Марс  в  испытательной капсуле.   Уж не помню,   что там Элька

вдохновенно врала моей  маме  насчёт  причин  поездки.   Этот

день,   начавшийся  с  чистки  зубов  чужой  зубной  щёткой  и

облачения в чужой опять же свитер,   я прожила,   как зомби. А

Эльку,    твёрдо   решившую   обустроить  мою  личную  жизнь,

остановить можно было только бульдозером. Она говорила:"надо

идти  отпрашиваться с занятий",-- и я,   послушная и ведомая,

шла и отпрашивалась.   Она  говорила:"Собирай  вещи",--  и  я

автоматически  перекладывала чистые трусы из шкафа в рюкзак.

Лёха,   глядя на наши манипуляции,   молча усмехался. Ему было

абсолютно по фигу.

Путь в  элькину  деревню  не  запомнился  ну  просто  никак.

Потому,   что  сморённая  беготнёй  и  нервотрёпкой,   я   его

проспала на Лёхином плече.   наконец,   вылезли. Поле, русское

поле. Посредине -- лента шоссейной дороги, справа и слева --

забор     то     ли     лесоперерабатывающего,      то     ли

лесозаготовительного   комбината.    Места,     действительно,

чудные,   что  и  говорить.   Брешут  собаки.   Порхает  редкий

снежок.   А мы,   обременённые отнюдь не  лёгкими  этюдниками,

километра  два  ещё чешем до Элькиного дома.   А там -- снова

запах  чужого   жилища.    В   коридор   выползает   вся   её

многочисленная родня.   Охи и стенания,   слёзы и поцелуи. Мы с

Лёхой стоим в уголке,   никем не  замечаемые.   Снег  тает  на

ботинках.   Наконец Элька, прервав лобзания, объявляет: -- Это

мои друзья.   Через месяц у них свадьба, и вот они приехали к

нам.   Так  сказать,   набраться  сил  перед  будущей семейной

жизнью.   У Лёхи  лицо  подавившегося  костью.   Элькина  мама

выдавливает любезную улыбку.   Раздеваемся,   садимся за стол.

Картошенька там с  тушёночкой,   огурченьки  солёненькие. Лёхе

сто граммов водоньки для сугрева.   Словом, чем богаты, тем и

рады.

После ужина джентльмены отправляются курить,   дамы  --  мыть

посуду.   Тесная,   чёрная  кухонька.   Везде  -- жир и копоть.

Посуду всю -- от  стакана  до  кастрюли,   мыть  в  одном  --

единственном  чане.   Воду  экономить  --с улицы не наносишься

умываться -- в  щербатом  тазу.   Ночью  по  нужде  ходить  в

помойное ведро, а так, днём -- на улицу. И вот здесь я, дитя

урбанизации,   умирающее  без  ежевечерней  ванны,   собираюсь

отдыхать.

Спать будущих  молодожёнов  укладывают  порознь.   Лёху -- на

маленьком диванчике, меня вместе с Элькой -- на большом. Ой,

а  бельё  дают не так как у нас дома -- каждому гостю свежий

крахмальный  комплект.   Здесь  же  --   подушки   в   смятой

наволочке, одеяло сразу с пододеяльником. Стараясь не думать

о том,   кто спал на этой простыне до меня,   падаю в кровать.

Гасят  свет.   Элька  моментально  засыпает.   В окно всю ночь

падает свет фонаря.   Тёмный фикус на подоконнике  растопырил

листья,   как пальцы,   веером.   Тихонько плачу. Никто меня не

слышит.

Утром Элькин трубный глас:"Все  на  этюды!"  Делать  нечего,

поднимаемся собираемся. Напяливаем по случаю мороза дедовские

куртки и сапоги.   Лёха злится и ворчит --  хочет  курить,   а

сигареты  кончились  и  денег  у  нас -- в обрез на обратный

билет.   И идём мы по главной улице, переступая через  коровьи

лепёшки,   Стреляем сигаретки. А посёлок бедный у всех только

одно курево  --  махорка. Никто  ничего  не  даёт  нам.   Лёха

скручивает  очередную самокрутку из анаши (больше потому что

не из чего),   и шепотком материт меня,   Эльку,   её деревню и

весь белый свет.   А Элька,   не замечая его бормотания, ведёт

нас к самым "красивейшим местам".   И мы вслед за нею шлёпаем

по  разбитой  дороге  мимо  опять же лесокомбината,   чтобы в

конце концов выйти к замёршему  озеру,   на  берегу  которого

скрючились три корявых дубка.   -- Мать-перемать, -- бормочет

Лёха,   сбрасывая с плеча наземь мой этюдник,-- вы  что,   эти

кусты ни в каком другом месте найти не могли?

Подавленная справедливостью  его  суждений,   молчу.   Начинаю

рисовать эти несчастные скукоженные деревца. Руки замерзают,

краски  покрываются  ледком,   Лёха  прыгает  рядом,   пытаясь

согреться.   Когда  все  окончательно  заколевают,    подаётся

команда:"Домой." А там,   в блаженном тепле от русской печки,

оттаивают и начинают плакать наши картинки.   Клонит  в  сон.

Элька  благодушно  повелевает:   --  Ложитесь  тут спать,   на

диване.   А я пока порисую.   И  какой  же  тут,   хочу  я  вас

спросить,   сон,   когда  влюблённым  стелют  на одном диване.

Накрывшись тяжёлым красным  ватным  одеялом  с  головой,   мы

целовались,     стараясь   производить   как   можно   меньше

телодвижений и звуков.   Чтобы Элька -- наивная,   не  поняла,

чем  же  мы  под  этим  самым одеялом занимались.   С тех пор

прошло уже довольно много лет,   и Элька по-прежнему  считает

себя моей подругой.   И иногда в разговоре она замечает:"Вот,

у меня дома...   ну, ты же помнишь, как у меня дома." Причём,

слово  "КАК"  она выделяет голосовой интонацией и смотрит на

меня...   значительно так смотрит.   Мне же  в  такие  моменты

раньше хотелось умереть, после хотелось послать на три буквы

её  вместе  с  намёками,   теперь   я   борюсь   с   желанием

спросить:"Твою  мать!   Если  ты  действительно любила меня и

желала всяких благ,   отчего не вышла в тот день из комнаты в

любые оставшиеся две?   Зачем укладывала спать с собой , а не

с  ним?   Пошто  не  дала  людям  спокойно  потрахаться?    Но

врождённая  деликатность  и  какая-то  застенчивость пока не

позволяет сделать это.

Так вот.   Высунувшись в тот день из-под  одеяла,   красная  и

потная,    я увидела   в   полутора  метрах  от  себя  занятую

рисованием  Эльку.   И,   чтобы  скрыть  смущение,   засвистела

"Yellow  Submаrihе".   Она  подняла  на  меня строгие глаза и

произнесла: -- Если ты в своём свистишь, то знай: в моём это

запрещено.

Провалиться мне было на том самом месте. А вот ещё картинка.

Вечер в Гаграх.   В деревне Элькиной то есть. Тысячу раз друг

с другом поссорившиеся и помирившиеся,   сидим. Лёшка смотрит

телевизор,   Элька сопит над очередным шедевром, а я в уголку

листаю   даденные  Элькой  пожелтевшие  засаленные  брошюры,

типо:"Советы    молодой    семье."    Читаю.     Просвещаюсь.

Возлюбленный,    обнажённый  по  пояс,   возлежит  на  диване.

Наклоняюсь,   целую  бронзовое  плечико.   --  Что,   --  голос

недовольный,    --   начиталась   возбуждающей  литературы!--

Отвяжись.

Отвязываюсь. И вот ночь,   снова пялюсь бессонными глазами во

тьму. Элька, тоже мне, сватья баба Бобариха, шепчет: -- Сплю

я крепко. Иди к нему . Возьми одеяло, на пол постелете.

Под Элькин храп располагаемся  на  полу,   между  диваном  и

фикусом.   Шепотом ругаемся. Он:-- Да ты же меня не любишь. И

не полюбишь  никогда  с  моим  воинствующим  экстремизмом  и

сатанизмом.   Тебе же нужен такой, как ты сама -- хиппи такой

в фенечках.   Добренький,   волосатенький. -- Да люблю я тебя,

люблю. -- Нет, не любишь. -- Люблю.

И в такой трогательный момент дверь в комнату распахивается.

Элькина мама на пороге.   И мы посреди комнаты на  одеяле  во

всей  красе  --  кто  в  чёрных сатиновых трусах, кто в белых

трикотажных.   Закрываю глаза -- а что ещё делать?   Типа,   за

спящую сойду.   Ой,   позор,   позор. Не позорь меня... Уезжаем

рано утром. Завтракаем в темноте. За стенкой -- ссора матери

и  дочери.   --  Нечего  дом  в бордель превращать!   -- А кто

превращает?!   Я  превращаю?!   --  Ты  кто  же  ещё  их  сюда

притащил?!   --  Перестань,   мы  же  взрослые люди...   -- Вот

взрослые-то люди так не поступают!

В электричке  никто  ни  с  кем  не  разговаривает.   Пытаюсь

пристроить   отяжелевшую  от  бессонницы  голову  на  Лёхином

рукаве.   Он  дёргает  плечом::"Отстань".   Уже  и  слёз  нет.

Горькая   обида  только  к  горлу  подкатывает:"Ах  так,   --

думаю,-- сука.   Сейчас вот только до вокзала доедем.   И всё.

Тебе -- направо,   мне -- налево. Видеть тебя больше не могу,

слышать не желаю.   Достался на мою  голову  подарок.   Вечно,

вечно с тобой и за тебя стыдно.   И денег у тебя никогда нет,

и курить тебе нечего.   Даже в автобусе рядом с тобой стоя, я

незаметно поджимаю коленки.   Чтобы никто не видел,   что ты и

ростом-то меня ниже.   Что же это,   нахрен,   за любовь такая,

что её вечно прячешь да стыдишься?!   Недавно зашли с тобой в

гости к Марине с Волошенькой,   -- тот тоже  хиппи,   вот  ещё

похипповее   тебя.    Сидели,   вроде  бы,   две  пары,   кофеёк

попивали,   о том о сём трепались. А мне, не поверишь, бежать

оттуда  хотелось со всех ног.   Волошеньку с тобой сравнивая.

Он и ручки Маринке целует,   и пуговки на шубе застёгивает, и

в троллейбус подсаживает. А я... а у меня... а мне... А я от

тебя что видела,   кроме матюгов с пендалями?   Хватит! Катись

колбаской,   откуда пришёл..." Засыпаю.   А проснувшись -- вот

он, белый и пушистый.

-- Ну,   прости меня. Ты ж пойми -- я всю жизнь свою прожил с

совершенно  другими  людьми.   Которые  на слово "отстань" не

обижались.   Давай помиримся,   не будем больше ругаться, а? А

помнишь, какие я тебе стихи писал? Вот слушай:

Хочешь, я стану тихий,   послушный Ёж без иголок -- совсем не

колючий...

Представив Лёху в виде ежа без иголок  --  серо-розовенького

такого,   голобрюхого, я засмеялась, и мы помирились надолго.

Дня этак на три.   А потом?   Потом наступила зима,   и  Лёхины

наезды в город участились.   В это время я поняла,   что лично

мне лучше вдали от него,   чем рядом.   Почему Иту не  послала

Инстуктора туда,   куда он обычно её посылал. Ну, это так всё

сложно...   А  вдруг  другого  бы  не  нашла?    После   зимы,

натурально,   наступила  весна,   и  любимый мой снял в городе

комнату пополам с каким-то холостым художником. Его хозяйка,

старушка-пеструшка,    увидав  меня,   Лёхе  пригрозила:"Водку

пьёшь -- пей.   Но девок сюда не води".   И вот,   мы  вечерами

шатались по городу туда-сюда, по-братски деля захваченную из

дома и сэкономленную на обеде булочку.   В ботинках  хлюпает,

из носу течёт.   Романтика. А он продолжает изводить меня: --

Вот ответь мне, как психиатр -- психиатру, но один тест. --

Давай. -- Объясни, как ты относишься к собакам. -- Не люблю я

собак.   -- Почему?   -- Ну-у,   они такие навязчичивые, от них

псиной пахнет, шерсть кругом лезет. Кроме того -- заботиться

о них надо --  кормить,   гулять.   Время  отнимают.   --  А  с

кошками?   --  О,   кошек  я  обожаю.   они же такие маленькие,

мякенькие,   пахнут вкусно.   Ласковые и независимые. Кошку, в

отличие от собаки,   в постель к себе можно положить. Постой,

ты чего?" -- Ой,   не могу,   --  Лёха  заходится  в  приступе

гомерического  хохота  прямо посреди улицы,-- теперь мне всё

понятно . И фригидность твоя, и половая неполноценность . Да

у  тебя  же ярко выраженные лесбийские наклонности.   Небось,

когда уезжаю,   ты изменяешь мне с Маринкой и Иришкой? Просто

в  этом  тесте  слово  "собака"  подразумевает "мужчина",   а

"кошка" -- "женщина". -- Дурак.

И всё-таки  критика  возымела  своё  действие.   От  сознания

собственной  вины  и  сексуальной  непригодности я сходила с

ума. Ошалев от всего этого, я честно-пречестно пообещала ему

отдаться,   едва  его квартирная хозяйка отлучиться хоть куда

ни будь...   А у него ничего не получилось.   В тот же вечер он

уехал,   и  больше  его  в своей жизни я не видала.   В разгар

терзаний:"беременна   я    или    нет?"    пришло    письмо,

заканчивающееся  фразой:"Мы  с  тобой  такая  же  пара,   как

селёдка с вареньем."

Мне кажется,   что детство заканчивается тогда, когда впервые

задумываешься  о  контрацепции  и пытаешься сам прокормиться.

Детство закончилось.   Лёха,   как грязная  лягушечья  шкурка,

съёжился  и сгорел во времени.   Потом,   через многочисленных

друзей я узнала,   что он всё-таки на ком-то женился. Дай Бог

ему, конечно, всякого счастья. Что ещё?

Элька на двадцать пятом году вышла замуж за человека, который

заразил её сифилисом и заставил сделать аборт.   Они  прожили

пять  месяцев  и  развелись.   Волошенька  через год свалил в

Израиль.   Маринка осталась в России,   и после Волошеньки,   у

неё,   кажется,   больше никого не было.   Вот, пожалуй, и всё.

Ужасные мы все дураки были, правда?