Без страха

Завершив чтение, тещин зять молча, охраняя строгое выражение своего лица, принятое на время выступления, выгнулся вперед себя, насколько сумел, но не так, чтобы очень, и полагая, непонятно из чего исходя, что в таком интересном положении он вдвое против прежнего интереснее, приготовился ко всему. (С той минуты, как Анюта прочла Майковы записи, ей все казалось, что длится какой-то несуразный сон, или что она сошла с ума, или что кто-то, знакомый ей хорошо, умер. Ей помнилось, как она поцеловала Майка в лоб, и тяжко же ей было видеть, как та, кого здесь называют Шэр, слюнявит лоб какого-то ничтожества — ничтожества без имени, слюнявит без любви. С болью и ужасом она, не обделенная буйной фантазией, представляла себе тот способ времяпрепровождения, который этой блистательной парочкой использовался по ночам. Она до того натурально и красочно видела весь процесс во всех его не примелькавшихся с годами подробностях, что ощущала себя полноправной участницей сомнительного действа, где и роли наперечет, да и те — расхватаны. Раздетый и худой в поясе тещин зять припадал к ногам, как к причастию, целуя их, сжимая их руками. Нежные, тоненькие волосики пепельного оттенка серого выбивались из луковиц пахнущей чем-то особым, женским, не поддающимся описанию словами, кожи, и тещин зять, переживая их прикосновения губами, лишний раз убеждался в своей унизительной, кабальной зависимости от другого, чем его собственное, строения тела, ноги которого он и целовал, и сжимал, и обхватывал, и поглаживал с собачьей, какою-то, ласковостью, точно раз и навсегда признав превосходную красоту его сложения и уродливость собственных, типически мужских, форм. Влажные Майковы губы скользили без следа, и пальцы следов не оставляли, ибо не давил он ими, не вдавливал он их. В беспорядке разбросанные волосы милой там и сям покоились светлыми прядями, сливаясь в полутьме в единое целое с белизной тончайшей простыни, наружная часть которой жадно ловила тепло свершаемых движений. Они повторялись и повторялись и повторялись, утверждая самим фактом повторения невозможность других вариантов и становилось предельно ясно, что Анюта, зайдя в своей фантазии далеко, вряд ли способна на этом остановиться). Тещин зять безумно долго стоял без каких-либо существенных изменений в положении своего тела, стоял, не устал, как зверь, пока, и лишь тогда, уже порядком хмурый, молодецкую стать распрямил, не изменяя, впрочем, взятому на себя молчанию первым.

— Браво! — заорал Майк дурным простуженным голосом, вскакивая с просиженного стула и ударяя с размаху в ладоши.

Тещин зять посмотрел на Майка взглядом, выражающим любопытство, и чуть было не спросил его о чем-то, — показаться так могло.

— Почитайте нам стихи, — попросила Анюта с несвойственной ей ленивой томностью.

— Нет, это будет уморительно, — произнес в треть голоса тещин зять в расчете не быть услышанным.

— Ну? — щелкнула Анюта средним пальчиком об основание большого, причем звук получился и громким, и слух не режущим.

— С чего вы взяли, что писатель и стихи непременно писать обязан? — спросил тещин зять, неясно представив себе почему-то полупьяную спящую женщину. (Рот у женщины приоткрыт, ночная рубашка с обширным вырезом). Почему он вдруг сорвался на вы, останется загадкой.

— Разве это не так? — проговорила Анюта жмурясь.

— Наверное, так, — задумчиво сказал тещин зять.

— Тогда читайте, — с чего-то внезапно тихо сказала Анюта. Майку же почудилось, что произнесла это Шэр.

— Хорошо, — согласился через силу, как будто, тещин зять с мягкою, обезоруживающей улыбкой; потом выдал, глядя Анюте в лицо:

— Наша Аня горько плачет... Не подумайте, не мячик, был причиною того. Ане хочется его! — слово его тещин зять выговорил с тем особенным ударением, от которого у одних мурашки бегут по коже, а у других делается сухо во рту.

— Пить, — просвистел сдавленным шепотом Майк.

— А вот еще стих, — сам Майка не слушая и другим слушать не давая, объявил тещин зять, вытирая с бритых посредственно щек свернувшиеся слезы. В пересказе стих вот как бы выглядел.

На улице снуют машины, но производимый ими шум не долетает до не совсем понятно чего или кого, также как и скрип петель — двери, видимо — не тревожит того же. Нет-нет, а одолевает горечь обид, обид пустяшных, мелочных. Все дни один на другой похожи, да и жизнь сама — как этап пройденный; и на этом безжалостном, пессимистичном фоне доверчивая не в меру любовь доверяется сводне и как результат — потных лап ласку терпит. Далее отмечается, что немалая доля романтизма в лапанье за зря присутствует, но сам автор не очень-то в это верит, поэтому и многоточие употребил. На лице заслуживающего жалости лирического героя расплывается улыбка трупа. Это способ приветствия гостей и способ нехитрый. Обладатель большого размера зазывает в постель тех, кому Маяковский собирался подавать в баре ананасную воду. И вот одна из них, обозначенная как самка собаки, трется о плечо. Шепчутся обычные в таких случаях слова нежности, призывается в помощь смелость и тотчас после этого — гневный упрек, выраженный посредством семи точек, подменивших характеризующий большинством обожаемый процесс ненормативный глагол. Кончается же это так: утро; в петле болтается голова, а сама петля — галстук, мертвеца галстук.

— Еще почитать? — спросил тещин зять, надкусывая очередной ноготь, и, не дожидаясь отзыва, начал едва слышным голосом пересказ.

Уже стояла весна, но птицы не спешили возвращаться из далеких, пригревших их стран. Весне вопреки свирепствовала стужа, а в стужу, «как известно», недолго пристраститься к алкоголю, благо в плане такое есть. Наличествует соблазн послать всех далеко и самому уйти туда же. Но страх забвения сильнее. Очень предсказуемы люди. Для примера: хлебом не корми мужчин, дай лишь женские груди провожать в толпе взглядом жадным, похотливым, — глаза их с потрохами выдают. Смотреть на них презабавно, в особенности со стороны. Вот парнишка нахальный — и тот девчонку поиметь не прочь. Девчонка же из тех, о ком говорят, подразумевая большее, что она — не подарок. Как вскоре выясняется, парнишка дурень сущий, и девчонка водит его за нос. Жалок, жалок он, жалок, как муха, попавшая ненароком в сеть душегуба паука.

Тещин зять читал до глубокой ночи, и когда он, наконец, прервался, никого не было возле. Только тетради со стихами и карандаш делили с ним одиночество, от которого — деваться было б некуда, если бы не та, ради которой все и писалось, и все ради которой пишется.

А теперь плавно перейдем к рассмотрению эпизода, имеющего касательство к перемене места действия или смене декораций, нравится кому как больше. Итак, перевернем же страницу.

Bonus treks

В ясный, погожий денёк

Выберись вдруг на кладбище.

День моей смерти далёк,

Стёрлись надгробия надписи.

Вслушайся там в тишину,

С шелестом лишь вперемешку.

В ласковом тлена плену

Мне хорошо, конечно.

Черви, поди, давно

Кожу и мясо съели,

Их превратя в говно,

Как и одежды материю.

Кости — не жаль — вразброд

Вряд ли лежать способны.

Год, ещё год пройдёт —

Станут они съедобны.

Мной напитались вполне

Массы червей отпетых.

Ну же, иди ко мне,

Будешь теплом согрета.

Будешь лежать, как я,

Как остальных миллионы.

Так вот, любовь моя,

Смерть к романтизму не склонна.