Прости-прощай, или Привет из Парижа...

Меня слишком рано вывезли из России, и я почти не помню бесшабашно- веселых проливных летних дождей далекого Брянска и его окрестностей. Зато я отлично помню восторженные рассказы отца о Липовой аллее, где однажды мы укрывались с ним от иююньской грозы... Он так увлеченно живописал о липах и дожде, что я, словно наяву, вижу и ту благоухающую в медовом цвету аллею, и запах грозы, и спрятавшихся в густых кронах пчел, терпеливо пережидающих непогодь, дабы донести в улья добытый нектар, и будоражущий душу аромат дождя, и тяжелые, чуть мутноватые капли, просочившиеся сквозь крону старой липы и падающие за ворот моей рубашки, перепачканой земляникой. Ну да, конечно, мы с отцом в то утро ходили собирать землянику. Собирал он, я - ел. Я с жадностью пожирал ее, ползая по земляничной поляне, совершенно не обращая внимание на гудящих по соседству пчел, и потом, по дороге домой, доставая пригоршнями из бидончика, я совал ягоды в рот, и во время грозы, когда мы укрылись от настигшего нас дождя под кроной старой липы.

К тому времени, когда мы взошли на трап самолета, по словам моих родителей, мне исполнилось ровно четыре года. И понятно, что в таком возрасте я не мог запомнить хорошенько свою Родину, но помню грозу, липу, недовольно жужжащую пчелу, тяжелые дождевые капли, возбуждающе-тревожные запахи грозы и юного солдата, от гимнастерки которого поднимался легкий дымок пара - так он спешил укрыться от дождя под нашей липой. Впрочем, рядом росли еще липы, составляющие целую аллею. Но он выбрал именно нашу, потому что хотел курить, а сигарет у солдата не было. И отец протянул ему пачку болгарского "Опала". Солдат взял сигарету и смущенно попросил у отца разрешение на вторую...

Да, я очень хорошо помню, как я умоляюще посмотрел на отца, чтобы тот позволил солдату взять еще одну сигаретку. Но выражения отцовских глаз я не запомнил. Вряд ли он обратил внимание на мои умоляющие глаза, иначе... Иначе уже тогда многое понял бы про меня. Но мне отчего-то хочется и сейчас думать, будто это я упросил его дать солдату всю пачку сигарет.

Впрочем, той пачки сигарет могло и не быть, она запросто могла родиться в моей фантазии, когда я вспоминаю отцовские рассказы про июньскую грозу и дождь, про пчел и бедного солдатика, которому, как мне тогда казалось, от страха перед грозой хотелось курить. Сколько себя помню, ни разу не видел отца с сигаретой. Более того, я совершенно не представляю его курящим... А ту пачку, которую он протягивал солдату, помню... Странные вещи происходят со мной...

Готов поклясться чем угодно, солдат был, и рассказ отца - подтверждает это. Хотя солдата почему-то всегда добавлял в его рассказы именно я, отец же, не сразу соображает, причем тут солдат... и про сигареты отчего-то дипломатично умалчивал... Может, не хочел нарушать строй моих воспоминаний о Родине... Если я запомнил тот июньский день именно таким, пускай будет так... Впрочем, тогда солдат на нашей родине было много. Очень много...

Но более всего в мою детскую память врезался тот дымок, поднимающийся от гимнастерки солдата. О, какой волнующий запах он источал! Не стану ручаться, но, кажется, именно тогда, в первый раз, я осознал, что у меня есть писон, который может быть твердым-претвердым даже когда мне ни капельки не хочется писать. Он вдруг налился какой-то непонятной силой и словно о чем-то молил меня или ту грозу, а также старую липу, пчелу и солдата. Объектом моего необъяснимого влечения, насколько врезалось мне в память, стала нога солдата. С первой же вспышкой молнии я прижался к этой сильной ноге, обтянутой в солдатские штаны, и уже за последовавшим рокотом грома я тыкнулся тверденьким писоном в его сильную ногу и с замиранием сердца стал ожидать очередной вспышки и грохота, чтобы повторить все сначала. Уж и не знаю догадался ли солдат о моих тайных помыслах, но мне ужасно понравилось, что в те мгновения, когда я прижимался к нему, он ласково гладил мою голову, и щеки. Его рука так сладко пахла, что по моему телу пробегали судороги, и я молил сам не знаю кого, чтобы эта гроза никогда не кончалась. Я готов был прожить под той липой всю отпущенную мне судьбою жизнь при условии, что рядом будет солдат...

Не думаю, будто краснощекий со взернутым носом парень был плодом моей детской фантазии. Хотя я и не смог бы поручиться за то, будто именно так все и было. С некоторых пор, взрослея, я уже не акцентировал внимание на солдате, когда в сотый или тысячный раз просил отца рассказать мне о той грозе и Липовой аллее. А потом, закончив восьмой класс и поступив в военную школу, я и вовсе на какое-то время позабыл о солдате, по той простой причине, что и сам облачился в военную форму, дни и ночи проводя в обществе таких же парней, от которых почти так же пахло, как тогда от солдата. И хоть мы были куда более юными в сравнении с тем солдатом из моего детства и курили не болгарские, а американские сигареты, но все равно, как говорится, казарма она и в Африке казарма...

* * *

По-настоящему я вспомнил о том солдате из детства в 17 лет, когда поближе познакомился с таким же курсантом, как и я. Он носил довольно распространенное среди местных парней имя Рони.

Нельзя сказать, будто мы не были с ним знакомы прежде. Но то было чисто шапочное знакомство. То есть, я знал, что он, как и я, изучает электронику, причем, весьма успешно. И однажды, выйдя в увольнение, мы сошлись с ним поближе. Это произошло в автобусе... Мы ехали домой в увольнение из Хайфы в Иерусалим.

Разговорились, и я вслух посетовал, что как здорово тем парням, которые живут в Хайфе и им не надо на выходные так долго тащиться домой, а потом в исход субботы, или очень рано в воскресенье, возвращаться обратно.. И так все годы, пока не закончишь военную школу. И вообще, наверное, это было глупым решением стать курсантом, как-будто недостаточно неотвратимо- грядущего срока службы в армии...

- Ты прав, - зевнул Рони. - Лучше бы мне рисовать свои психологические натюрморты и не строить из себя крутого парня... А все отец, мечтающий во что бы то ни стало сделать из меня настоящего мужчину... - скривил он в усмешке губы.

- Психолгические натюрморты? – прыснул я.

- Смешься и зря. Я тебе как-нибудь покажу их... – невозмутимо зевннул Рони, ничуть не обидевшись.

Это был стройный, в меру смуглый, с великолепной спортивной фигурой парень – типичный сабр, у которого наверняка не существовало проблем с девчонками. При желании он мог иметь каждую. И другой бы на его месте не применул поведать мне о своих победах на сексуальном фронте или, на худой конец, о том, как его ждет-не дождется очередная хаавера, которую он сегодня непременно затрахает так, чтобы потом всю неделю не жалеть о впустую проведенных выходных...

Но он рассказывал о своих натюрмортах и о том, что отслужит после военной школы положенное время и уедет учиться живописи в Париж или Амстердам. Он еще не решил точно – куда...

Мне ужасно интересно было слушать про Париж. Он так страстно живописал о Сан-Жермене, Триумфальной арке, Лувре, Елисейских полях, Монмартре и Булонском лесе, как будто только вчера вернулся из Парижа. И я решил, что ничего удивительного в этом нет. Ведь у Ронни в Париже жила бабушка. Но, как оказалось, сам он там ни разу не бывал. Только еще мечтает...

Обычно местных парней отличает если и не откровенное вранье, то, как минимум, неуемные фантазии. Для Рони подходил второй вариант. Он, как выяснилось позже, был неутомимым фантазером, но, к моему удовольствию, не законченным вралем.

На мой вопрос, знает ли он французский, он честно признался, что очень слабо. Так, для себя занимался с одним частным преподавателем. Но отец не одобрил, заявив, что настоящий мужчина должен знать английский, а французский лучше оставить для легкомысленных девчонок или педиков. Рони отлично владел английским, но это его отчего-то не радовало.

- Ты не переживай, - попытался я его успокоить. – Если надумаешь ехать в Амстердам, английский как раз то, что надо...

- Там голандский, - машинально поправил он.

- Ну и что... Зато каждый свободно владеет английским.

- Я хочу в Париж, к бабушке, - вздохнул Рони. – В Париже хорошо, там есть Латинский квартал и масса интересных людей. А еще там рисуют прямо на улицах. И никто этому не удивляется. Но ты, пожалуйста, никому не болтай про мои увлечения психологическими натюрмортами...

- С какой стати! Если хочешь знать, я тоже мечтаю о Париже. Так хочется поступить в Сорбонну, совершенствовать языки...

- Так ты знаешь французский?

- Учил в школе. Потом... у меня мама переводчица. Она свободно владеет французским и немецким, переводит фильмы. Ну, на субтитры... – пояснил я.

- Как интересно! Вот видишь, сами занимаются тем, что им по душе, - возмущенно запыхтел Рони, - а из нас стремятся сделать настоящих мужчин.

Я дипломатично промолчал, не желая расстраивать его еще больше тем, что мои-то родители тут совершенно не при чем. Идея поступить в военную школу всецело принадлежала мне...

Хотя дело вовсе не в том, что я не хотел его расстраивать. Скорее мне не хотелось выглядеть в его глазах этаким тупым солдафоном, добровольно напялившем на себя курсантское обмундирование. Хотя причина моей "добровольности" корнями уходила в тот памятный июньский день моего детства, когда я увидел запыхавшегося солдата, устремившегося под старую липу...

Но я недостаточно хорошо был знаком с Рони, чтобы вот так с бухты-барахты поведать ему о самом сокровенном. А главное признаться ему в том, что мне безумно нравится двадцать четыре часа в сутки находиться в обществе одетых в курсантскую форму парней... Я и сам не очень давно сделал для себя это открытие. На пасхальных каникулах, когда в течении десяти дней изнывал от скуки дома в обществе вечно занятых родителей. Среди гражданских парней у меня друзей не было. И от нечего делать я тогда в первый раз перевел порнорассказ с французского. Что-то об иностранном легионе... Точнее о двух легионерах, которые отбились от своих и оказались в каких-то непроходимых джунглях, долго плутали, а по ночам укутавшись в плащпалатку и тесно прижавшись друг к другу, шепотом вспоминали о гражданке, о знакомых девчонках, с которыми занимались любовью, при этом каждый втихомолку думал про себя о том, как было бы здорово сейчас хотя бы подрочить. Но они стеснялись друг друга и оставляли это на потом, когда кто-то из них первым уснет.

Так они промучались несколько долгих ночей, моля Всевышнего, чтобы он хоть не надолго усмирил их вздыбленную плоть. А потом, словно сговорившись, они стали хитрить. Вдруг на полуслове прекращали шептаться и вспоминать несуществующих девчонок, притворясь спящими. Они мирно посапывали, подрачивая свои пенисы... И только несдержанные стоны, когда кто-то первым из них кончал, выдавали их с головой... Но они продолжали делать вид, будто ничего не произошло... Но потом как-то так получилось, что они, не сговариваясь, словно по команде свыше, взялись за члены друг друга и стали молча мастурбировать... Это занятие им явно пришлось по душе. И уже на следующую ночь они улеглись валетом и стали ласкать налитые неистраченной энергией пенисы шершавыми языками. Особенно им понравилось кончать друг другу в рот и пить сперму. Похоже, к тому времени у них закончился провиант и их просто мучил голод.

Возможно, дело дошло бы и до большего, но в конце концов они настигли свой отряд...

* * *

Уж и не знаю, почему я выбрал для перевода именно этот дурацкий рассказ, сняв его с одного французского порносайта, но желание и дальше переводить рассказы именно на эту тему у меня не пропало. Понятно, что литературным творчеством я предпочел заниматься в полной тайне от родителей, используя для этого одну российскую почтовую программу, дабы мать, постоянно пользующаяся Word"ом, не застукала меня на месте преступления, обнаружив в своем сыночке литературные потуги весьма странной направленности...

Мне не хотелось огорчать мать и отчима, до которого мне, впрочем, мало было дела, и свои трусики я предпочитал стирать сам. Там, в военной школе, дабы не смущать мать обильными следами от высохшей спермы.

Впрочем, я знал, что не являюсь неким исключением. Многие из знакомых парней не ограничивались лишь поллюциями. Конечно же, в перерывах между лекциями, или перед тем, как уснуть, подрачивали.

Впрочем, это не самый страшный грех из всех существующих...

Меня смущало не столько желание иногда подрочить, сколько тот странный факт, что при этом я обязательно должен был видеть того солдата из детства в обтягивающей его сильное тело потной гимнастерке, от которой вздымалось легкое облачко пара... В минуты наивысшего экстаза я видел его чуть выпирающую ширинку и ощущал странный запах, идущий от его тела. И в тот же миг кончал – бурно и сладострастно...

Но, ясное дело, об этой моей слабости совсем не обязательно было знать моему новому приятелю Рони. Да он собственно и не лез в мою душу, не утруждая себя постижением чужих тайн. Ему хватало рубцов и ран на своей душе, которыми он охотно делился со мной почти до самого Иерусалима... Причем, так откровенено, что я под конец уткнулся в его плечо и уснул...

* * *

Возвращались мы ровно через двое суток одним автобусом. И дело вовсе не в том, что мы договорились об этом заранее. Просто по-другому было нельзя, если мы не хотели опоздать к миздару – обязательному построению и накликать тем самым гнев строгого сержанта. Самое большее, чем мы рисковали, это отменой увольнения на следующие выходные. И хотя мне и нравилось постоянно жить в обществе крепких, мускулистых парней, но, как я уже говорил, у меня вдруг появилось хобби – каждые выходные я переводил с французского по одному небольшому рассказу, и уже даже присмотрел один любопытный сайт в русском интернете, намереваясь написать его администратору, дабы предложить свои переводы... У них там был раздел переводов, где публиковались рассказы с английского, но с французского я что-то не заметил. И я решил восполнить этот явный пробел. Уж и не знаю, чего я добивался. Скорее всего у меня просто чесались руки и свербило в одном месте... Мне вдруг захотелось хоть как-то быть причастным к ЭТОМУ, коль скоро я был практически готов переступить порог, вкусив от запретного плода...

И вот, когда мы возвращались, я вдруг как-то по-другому взглянул на Рони, неожиданно для себя представив его в образе того солдата из детства. И надо сказать, что мой писон почти тут же отозвался... Но потом Рони опять принялся ныть и сетовать на свою разнесчастную судьбу. Ему ужасно не хотелось возвращаться в школу. Он опять мечтал о Париже. И мой пенис скоро завял. Нет, Париж меня не возбуждал, хоть я и мечтал о нем не меньше, чем Рони. Впрочем, он возбуждал меня, но совсем иначе...

И тогда я попробовал представить Рони в образе одного из героев иностранного легиона, подрачивающих темной ночью в далеких джунглях... И надо отдать должное моему приятелю, он вполне тянул на эту роль. И я вдруг размечтался о том, как было бы неплохо предложить Рони ненавязчиво подрочить друг другу. Не в автобусе, разумеется, а в каком-нибудь укромном местечке. Например, в кабинке туалета... А еще лучше, если бы наши кровати стояли рядом и...

Господи, этот неисправимый фантазер, похоже, читал мои мысли. Он вдруг встрепенулся, схватил меня за руку и чуть ли не завизжал от пришедшей ему в голову идеи, которой тут же и поспешил поделиться:

- Слушай, Мишель, - ловко переиначив на французский лад, мое имя, - а почему бы тебе не позаниматься со мною французским? Ну, друзья мы или так себе?

- Конечно, друзья, - вздохнул я, представляя, какая перспектива ожидает меня впереди, если он не перестанет ныть и жаловаться на свою никчемную судьбу.

- Только ты не подумай, будто я вижу в тебе фраера... С меня причитается. С меня всегда будет причитаться бутылка колы. Каждый день и даже, если захочешь, три раза в день...

- Да будет тебе, как будто я и сам не в состоянии купить себе колу, - обиделся я.

Я уже, кажется, говорил, что родители привезли меня в Иерусалим в четырехлетнем возрасте, то есть без малого пятнадцать лет назад, и Рони просто был не в праве принимать меня за бедного репатрианта из России, не имеющего в кармане лишней пары шекелей, чтобы разориться на бутылку колы.

- Ты что – фрайер, за просто так учить меня языку? Знаешь, сколько стоит урок? – в нем явно ожили дремлющие марокканские корни его предков...

Если бы не мои тайные виды на него, я наверняка послал бы его куда подальше с его торгашескими замашками и нашел бы себе попутчика поинтереснее. Хотя бы и из наших репатриантов, которых немало училось в военной школе. С ними по крайней мере можно поболтать по-русски. Нет, я не забыл язык своей родины. Более того, мать строго следила за моей речью, и дома мы говорили, сколько себя помню, только по-русски. Кроме того, она вменила мне в обязанность прочитывать в месяц, как минимум, одну книжку на русском языке, причем, не какой-нибудь дешевый детектив, но что-нибудь из русской классики. Не могу сказать, будто это тяготило меня, но и особого восторга, особенно в последнее время, я не испытывал. И я покорно тащил эту ношу. Так или иначе, но благодаря ей, я довольно неплохо знал литературу страны исхода.

- Ладно, фиг с тобой. После каждого успешного урока с тебя кола. Но учти, после успешного!

- О, ты настоящий друг, - наконец-то освободился он из пут своих проблем, взглянув на меня во все глаза, и мне показалось, будто он вобрал ими меня всего... Даже дрожь пробежала по телу, – такие у него были глубокие и выразительно-завораживающие глаза! Омут да и только.

** *

Да, с Рони тогда все случилось просто... Он пересилился на соседнюю с моей кровать, и я принялся добросовестно учить его французскому...

Скоро он уснул, освоив лишь пару слов "papa" и "maman". Это у него здорово получилось, с великолепным марокканско-французским прононсом, и он посчитал, что до следующего вечера с него вполне хватит... Я же был огорчен. Нет, ни его легкомысленным отношением к французскому, к которому даже легкомысленные по натуре французы, смею полагать, относились более серьезно. Причина моей огорченности крылась в элементарном желании еще немного поболтать с Рони. С некоторых пор я понял, как для меня это важно слышать его голос, ощущать его рядом, вдыхать запах его тела... Впрочем, последнее для меня сейчас, когда он мирно посапывал в нескольких сантиметрах от меня, было вполне доступно. Я мог наслаждаться запахом его тела, сколько мне заблагорассудится. И я не упустил своего шанса.

Этим, пожалуй, я и ограничился бы: созерцанием спящего Рони, его запахом и фантазиями на тему: если бы да кабы... Но тут в памяти снова всплыл тот Солдат из Липовой аллеи... И я не удержался...

Я беззвучно поцеловал откинутую во сне руку Рони. Потом принялся лизать ее, чуть солоноватую, и она напоминала мне капельки дождя в Липовой аллеи из детства и давно нестиранные галифе солдата, обтягивающие его сильные ноги, к которым я прижался, тыкаясь своим недоразвитым пенчиком...

* * *

Скоро мне уже стало не хватать руки Рони, и я потянулся губами к его вспотевшему во сне лбу и слизал несколько крошечных капелек... И снова подумал о том, что в то далекое лето, когда мы ходили с отцом за земляникой и нас несколько раз накрывали дожди, они почему-то всегда были солеными на вкус. Господи, ну почему при жизни отца я не нашел времени спросить его, почему в то лето дожди были солеными на вкус и пахли смертью... Или я уже спрашивал его об этом? Но когда? В первую или во вторую его смерть? А сколько их было у него, этих смертей, пока не наступила последняя? Вряд ли я успокоюсь, покамест не отвечу на этот вопрос.

* * *

Итак, в ту ночь, когда Рони спал, мирно посапывая. Я же, все сильнее мечтая о Солдате, вконец обезумев от желания, вдруг обнаружил, что уже давно держусь рукою за мощный фаллос Рони. Я едва сдерживал нервный хохот, рвущийся из моей груди. Ну надо же так сильно и долго мечтать о каком-то Солдате из детства, которого на самом деле, вполне возможно, что и вовсе не существовало, а тут рядом посапывает в сущности такой же солдат. Живой и реальный, которого стоит только попросить и он вернет меня в ту Липовую аллею к дождю и счастью, к труженицам пчелам, упорно собирающим отравленный нектар с отравленных цветов и несущим этот нектар в отравленные ульи. Возможно, что я утрирую. Ведь не стал бы отец кормить меня отравленной земляникой. Но в том-то и дело, что земляника росла совсем низко, на самой земле, а то, что было выше на полметра, якобы подвергалось жуткой радиации. А может, люди просто болтали. Напуганные до смерти, они верили в ту пору в любую чушь, откуда бы она не исходила...

И тогда я поднырнул под тонкое одеяло, небрежно накинутое на Рони, потому как хайфская зима равноценна бабьему лету моей далекой родины, освободил его возбужденный член из плена трусиков и прильнул губами к налитой жизнью головке. Я еще не знал, зажав губами пульсирующую головку, чем завершится мой прыжок во времени, я просто не успел об этом подумать, когда вдруг в мой распахнутый рот, хлынули мощные струи жизни... И я, чуть было не поперхнувшись, вынужден был проглотить все до капельки. Мне понадобилось несколько глотков, чтобы управиться с потоком. О, он у Рони был мощным, и я молил Всевышнего, перекрыть поскорее невидимый краник, чтобы Ронино семя перестало хлестать за мгновение раньше, чем пробудился бы хозяин этой волшебно-сказочной скважины. Похоже, мои молитвы были услышаны, и из скважины, наконец, перестало хлестать, и Рони, сладко простонав, повернулся во сне на бок, оставив меня одного в этом бесприютно-сиротливом мире, в котором посапывали десятки таких же, как он и я, будущих Мужчин, этаких милых самчиков, у которых я, словно вампир, мог бы испить до утра по доброй порции семени, а они, сладко застонав и повернувшись на бок, так и не поняли бы, кто их Благодетель, облегчивший тяжелые сосуды Любви.

Я же глотал еще непроглоченные капельки семени и беззвучно плакал. Плакал об отце, о себе и том Солдате из Липовой аллеи, которого, кажется, впервые в жизни предал.

Предал ли я отца? Об этом я тогда не думал. То есть я пронзительно думал об отце, открывшем мне мир Липовой аллеи, через которую мне, похоже, теперь уже придется шагать в одиночестве до конца дней своих. Но о предательстве я не думал. Ведь отец никогда не говорил вслух, что желал бы видеть во мне настоящего мужчину, как об этом без устали твердили родители Рони, если, разумеется, ему можно верить на слово... Возможно, мой отец также втайне мечтал о том же, но помалкивал... Он был очень тактичным человеком. Наверное, и теперь, будь он жив и расскажи я ему про эту странную ночь, когда я в сущности отсосал у Рони, он снова ничего не сказал бы, а лишь грустно с едва заметной долей иронии усмехнулся бы...

* * *

А в ту ночь, точнее под утро, я встал раньше всех, собрал свои вещи и никому ничего не говоря, уехал первым поездом в Тель-Авив. Долго бродил по старой тахане мерказит, любуясь пьяными иностранными рабочими, которые приехали с моей далекой, вконец обнищавшей Родины на Землю Обетованную, дабы заработать на жизнь... С кем-то я заговаривал, демонстрируя прекрасное знание русского языка. Я был в военной (курсантской) форме другого для них Государства и в то же время вроде бы русский пацан... Это их отчего-то безумно забавляло и умиляло до слез. Кто-кто заговаривал со мною. Кто-то лез целоваться, как это всегда делают русские мужики, хлебнув лишнего. К кому-то я лез целоваться, также хлебнув (впервые в жизни!) пива... Они сжимали меня в крепких своих мужских объятиях и держали так долго, и шептали ласковые слова. А я ощущал своим животом сильные их детородные органы, соскучившиеся по женской ласке, и мне хотелось прильнуть к их сосудам любви своими похотливыми губами. Но мои соотечественники источали запахи нерегулярно мытых тел и это меня отталкивало... Под конец, расплакавшись, я помчался в ближайший туалет, где меня благополочно и вырвало в чистой кабинке скисшим пивом, умылся и уехал в Иерусалим, чтобы уже никогда-никогда не строить из себя настоящего Мужчину...

* * *

С той самой ночи я поставил жирный крест на своей несостоявшейся военной карьере. Я, мечтающий стать Мужчиной, должно быть, бессознательно готовя подарок пускай и ушедшему давно в иной мир отцу, добровольно отказался от своей мечты, которая, впрочем, всегда меня тяготила... Я решил полностью отдаться переводам и, возможно, уехать в Париж или Брянск, а там будь, что будет...

Матери я ничего не стал объяснять, а она и не интересовалась. То есть она и не могла поинтересоваться, даже если бы этого и захотела, так как именно за день до моего бегства из военной школы уехала в какую-то длительную командировку с отчимом, в результате которой, как они говорили, должен был родиться сценарий для какого-то фильма. Но, вполне возможно, что я что-то путаю, поскольку справедливости ради все-таки надо признаться, что и к ее с отчимом делам я испытывал пресное равнодушие, такое же пресное, какой поначалу оказалась на вкус сперма Рони.

* * *

А вечером позвонил Рони и спросил, что случилось и может ли он чем-то помочь.

- Я умер, - сказал я, - и поищи себе другого учителя французского.

Рони рассмеялся беззаботно, отчего можно было сделать вывод, что он звонит из дома, который находился в том же квартале новостроек, что и наш. И еще он сказал, что я мудак.

- Да, ты, Мишель, настоящий стопроцентный мудак, которому я жутко завидую, потому что тебя некому опекать, а меня с утра до вечера... – занудил он.

- Чего ты хочешь? - устало спросил я.

- Тебя!

И я от неожиданности вздрогнул, потому что так я перепугался только однажды, когда отец умер в свой самый первый раз...

"Неужели он не спал в минувшую ночь? – мелькнула и тут же погасла вспышка. – А не все ли равно... Если я не захочу, я все равно его больше никогда не увижу..."

Но я увидел его. Ровно через полчаса. Он даже не успел переодеться. Он так и ввалился ко мне в форме, от которой пахнуло Хайфой, нашей теперь уже далекой для меня военной школой, ночью, его солеными капельками пота, слизываемые мною украдкой со вспотевшего лба и, наконец, налитым молодостью и беспечностью фаллосом, из которого...

- О, Рони! – бросился я в его сильные объятия и он, кажется, все понял...

Нет, Рони действительно был тонко чувствующей натурой, иначе разве ему удавались бы психологические натюрморты. Только не торопитеь смеяться: если вам не приходилось лицезреть психологические натюрморты, это еще вовсе не означает, будто их не существует в природе. Если бы вы были знакомы с Рони... Впрочем, довольно и того, что с ним был знаком я...

- Знаешь, Мишель, дай-ка мне почитать твой рассказ, о котором ты так туманно рассказывал мне в одну из наших поездок в Хайфу.

- Но ты и без него все теперь знаешь...

- Что именно?

- Ну что я... больше уже никогда не вернусь в нашу школу и что я...

- Что ты?

- Займусь переводами и уеду в Париж или Брянск...

- Брянск? Это во Франции? Но я о нем не слышал...

- Город, в котором я родился...

- Ну так давай рассказ твой. Чего ты мнешься. Я же безо всяких показал тебе свои натюрморты...

Что мне оставалось делать... Я полез в свой раскладной диван, где покоились рукописи отца, среди запыленных папок разыскал свой недавно пропущенный через принтер рассказ и протянул несколько страничек Рони. Он уютно расположился на моем диване, взобравшись на него вместе с солдатскими башмаками и углубился в чтение.

Я же отправился в кухню, намереваясь приготовить для Рони скромное угощение, которое, возможно, и не понадобится...

* * *

Потом на какое-то время мы расстались. Он закончил военную школу и ушел служить. А я... неприкаянно существовал в ожидании его редких увольнений. И были письма. Много и разных...

* * *

Привет, Рони! Прости за долгое молчание...

Прежде мне хотелось беседовать с тобой о разных глупостях (впрочем, весьма приятных), о том, как было бы прекрасно принадлежать тебе целиком и отдаваться столько, сколько ты захотел бы. Как мы это делали в тихих уголках Хайфы, назло старым бедным педрилам. Я и в правду их искренне жалел – этих несчастных педиков, чей поезд давным-давно ушел... Но разве достаточно жалости, чтобы вернуть те наши старые дни, потом долгие недели ожидания (по крайней мере с моей стороны), когда ты, домашний, в сущности, пацан, никогда не стремившийся стать Мужчиной, добросовестно защищал северные рубежи нашего маленького государства. Ох, Рони, Рони, а ты ведь в конце концов стал тем Самым Мужчиной, каким тебя и хотели видеть твои родители. Увы. Я... Господи, да смею ли я ставить себя вровень с тобою. Нет, Рони, и не зови меня в наш (твой!) Париж. Мне и тут неплохо. Правда. Не веришь. Да не Парижа боюсь я. Себя. Как же ты не поймешь... Мне захочется все повторить сначала. Но разве это возможно... Теперь... Я как бы стесняюсь тебя, что ли. Ну, как друга. Я ведь никогда в жизни с настоящими друзьями этого не делал. Ну, прости, не хотелось мне... Но в любом случае я благодарен тебе уже за то, что ты есть. И как бы дальше не сложились наши отношения, я всегда буду смотреть на парня с той фотографии, которую я получил от тебя из Зоны Безопасности и... желать его. Сильно, сильно! И мне, наверное, уже больше никого никогда не захочется. А может, это пройдет...

* * *

Бонжур, Мишель! Что за прелесть, это твое письмо. Ну когда ты перестанешь меня подкалывать этим Парижем? Да и какой из меня "француз"... Можно подумать, ты забыл, чем мы тогда занимались... Всем, чем угодно, только не языком. Впрочем, прости, язычком ты тогда как раз поработал на славу... Как вспомню, так торчок сразу невообразимый. И меня, между прочим, кое-каким премудростям обучил. Кстати, я ни капельки не огорчен. Тут, конечно, не до траха, но... я не стану тебя осуждать, если ты в ожидании меня перепихнешься с каким-нибудь парнем. Только прошу, не со всеми сразу. Шучу. Между прочим, встретил тут одну... Ну просто повесилась на шею, я и трахнул ее, как когда-то мы это проделывали с тобой. То, что мы с тобой называли оттянуться "по полной программе". Ей понравилось. Говорит, ты, Рони, за мальчика канаешь, а любого мужика за пояс заткнешь. Знаешь, Мишель, все эти разговоры про настоящих мужчин и все такое, мне обрыдли еще в отрочестве, когда меня чуть ли не силой родители заперли в военную школу. Но теперь-то я особенно и не жалею. Иначе тебя не встретил бы... А так... Милый Мишель, жду не дождусь увольнения, умчимся в нашу Хайфу и... оттянемся по полной программе. Но ведь мы не педики, правда, Мишель? Ты же не гомик, я-то знаю... А уж я и подавно. А может, я "би"? Как думаешь? Между прочим, хоть я и с упоением на все сто оттрахал ту девчонку, а представлял почему-то в тот момент тебя... Я все хочу спросить, ты только не обижайся, ну, когда ты заглатывал мой пенис, тебе разве не было больно? Я никак не могу взять в толк, как это можно вобрать в себя почти двадцать сантиметров и при этом еще испытывать кайф. Я же видел, что тебе это в кайф... Ладно. Я тут совершенно случайно дорвался до мохшева... Я, к сожалению, не могу тебе позвонить: не болтать же об этом по пелефону, когда кругом народ... В общем, ты меня понимаешь?

* * *

Последние два дня перед смертью он не проверял почту... И я понял, сегоднешей ночью он умрет...

Это случилось тогда, когда я отчего-то стал вставать по ночам и стоял по стойке смирно. Ко мне подходил отец и спрашивал, что случилось сынок, а я ему говорил: папа, ты разве не видишь, я стою на посту. На ливанской границе и меня могут убить, а ты меня отвлекаешь... Последние месяцы перед смертью он невыносимо страдал запорами, и никак не мог врубиться в мои лунатические штучки с этими ночными "бдениями" на Ливанской границе, где погиб Рони. Мой Рони.

" Злые волки сказали мне – не думай..."

Но это я уже пытаюсь осмыслить в Париже. Мне скучно здесь, в этой старой-престарой, как мир, Сорбонне, одному, без моего милого Солдата Рони, который несмотря ни на что всегда был и останется в моей памяти настоящим Мужчиной...

(Иерусалим-Париж),

сентябрь-2000