Димка тяжкий грех чистоты

Свет погас. Хмель приятно обложил язык и кружил голову. Руки вытянулись в темноту. Пол поскрипывал под босыми ногами. Было слышно, как все стронулись с мест, как дыхание то одного, то другого проплывало рядом, но руки хватали пустоту. Чьи-то пальцы наткнулись на мои плечи и сразу переместились на грудь, ощупывая ее, разминая, пощипывая соски. Теперь они схватили меня за член, в нос ударил запах водки. Невидимые руки сильно развернули меня. Одна ладонь легла на бедро, а другая толкнула в спину. Я почувствовал влажность языка между ягодиц нащупывающего дырку, а в следующий момент пальцы, раздвигая ее, стали проникать в меня. Все дальше, все настойчивей. Я протянул руку назад и выловил в темноте толстый член, который, покачиваясь от своей тяжести, был нацелен на мой зад. Мои пальцы покрылись липкой смазкой, которая так приятно скользила между подушечками пальцев. Я удобнее расставил ноги и уперся руками в колени. Моей спины коснулась волосатая грудь, я выгнувшись спиной, потерся о нее, и мокрый член вошел в меня сильным толчком. Весь зад как обожгло, стало немного больно, но руки успокаивающе, но цепко легли на бедра, и понеслось.

Вокруг рождались новые стоны, пошлепывания, пыхтение. Тот, кто был сзади, работал неистово и жестко, он трахал  равномерно и быстро. Его яйца хлопали по моей заднице, и минут через десять они стали влажными от проступившего пота. Он кряхтел  и поохивал, водя здоровой пятерней по моей спине. Вскоре он, оставив меня так и стоять согнутым, исчез. Шаги направились от меня. Я пошарил в темноте. Пока никого. Кто-то проходил мимо меня. Я ухватил его и привлек к себе. Мои губы нашли его бороду. Его поцелуй оказался  знакомо горьковатым, это был вкус спермы. Я вылизал его губы и бороду, в которой прятались пряные капельки. Невидимые для глаза, в голове стучали пульсом образы членов, багровых, глянцевых головок, горошины смазки выступающей из них, развороченные кожаным поршнем дырки, вставленные в них до упора. Мой член торчал как ракетница, которая готова выстрелить. Я поставил этого бородача на колени и вошел в его глотку своим заряженным орудием. Я трахал его в рот и с упоением ощупывал его широкие, бугристые плечи. Я испытывал неистовую сексуальную агрессию. Я хотел, если б я только мог залить его всего спермой, эту глотку, эту бороду, его лицо, эти, так сильно сжимаемые мной плечи. Вдруг, из-за спины, я услышал дыхание, знакомый голос – Я люблю тебя. Он прижался ко мне, я ощутил тепло тела. Была в том какая-то пре неприятнейшая нежность. Во мне все вскипело, агрессия обернулась иной стороной и я, с силой толкнул его. Свет включился.

- Дорогой Вы мой. Вы лучше меня, раз Вы были приняты сюда, знаете правила «Черного таракана», и Вы были согласны с ними. Нам придется Вас отлучить на время, пока снова мы не получим рекомендации от пяти членов клуба. Тогда и приходите. Простите, но условия клуба жестки, и их надо придерживаться.

- Простите, но этой мой дом, мой смысл жизни. У меня, не осталось ничего другого…

Я получил запрет на посещение этого чертова «Черного таракана». Кожаные жилет и штаны остались уныло висеть в шкафу. Он не звонил, но я знал, что он где-то мучится и выжидает меня со своей дурацкой любовью. Все начиналось совсем без тени подобного развития моей головной боли. Все было и смешно и странно, по крайней мере, для меня. И все это мое наказание, началось с того дня, как появился, на пороге моей жизни он.

Казалось, еще недели три назад, вся жизнь шла размеренно и гладко, и во всем был смысл, и ко всему, чем я занимался, можно было применить легкое объяснение – «я ведь мужик! »…

Я давно никого не встречал из своих однокурсников. Все они обзавелись семьями, куда-то пропали, да и я не хотел особо видеть их и слушать их болтовню, о том, кто, где работает, у кого, сколько детей, кто спился, а кто выбился в люди. Я выбрал для себя позицию отшельника, первые два года они еще пытались созваниваться со мной, но наткнулись на холодное невнимание с моей стороны. Я человек свободный от всяческих уз, симпатий, ностальгии. Изредка, только появлялся в поле зрения Димка, мой старый товарищ, среди наших пацанов пользующийся репутацией большого бабника, который жил неподалеку от меня. В свое время, он часто подбивал меня к сомнительному удовольствию хаживать в студенческое общежитие, мять девкам сиськи. Теперь он остепенился, обзавелся семьей, отпустил бороду, погрузнел,   несколько раз я видел, как он прогуливается с женой, везущей коляску. Пропащий человек, зависимый от опеки и уюта. Теперь, возможно его ребенку пора идти в школу. Не раз он приглашал меня зайти к нему домой, но я, каждый раз находил предлог, чтоб отказаться.   Но после настала моя очередь пригласить его к себе. Просто я встретился с ним на улице, как раз в день своего рождения. Я уже отметил на работе, потому уже был под мухой, а он так глупо выглядел с этими авоськами продуктов, совсем забитый жизнью, мне стало его жалко и во мне проснулись какие-то сантименты. Хотя, что мне до него, просто мне надо было добить этот бесполезный для меня день. Я давно не отмечал свой день рождения, не было желания, да и не с кем. Этот день был простым календарным днем. Димка сбегал домой, побросал сумки и притащил бутылку из магазина. Уже после пяти минут разговора о его бытовых и рабочих проблемах, о жене, о ребенке, я понял, что зря так расчувствовался. Мои интересы всегда шли в разрез с семейственностью. Он продолжал говорить, а я в полудреме думал, как он мне осточертел, как он пресен, что неплохо кого-нибудь отиметь. Я прикинул, что в клуб я не доберусь, осталось вызывать кого-то на дом. А Димка не замолкал; нес, что-то, о студенческих годах, о какой то дружбе, шутил, и сам же смеялся. Я кривился, но поддакивал, с трудом изображая свой интерес настоящим. Я стал активно подливать Димке, чтоб он набрался и отправился домой. Он, увлеченный своей болтовней и добротой, от радости встречи, что выпивал почти не закусывая. Он, видимо контролируемый женой, давно много не пил, и поэтому скоро набрался, глаза его помутнели, а речь стала путанной. Его повествования начали тускнеть, а лицо багроветь от водки. Он заявил мне, что его дражайшая супруга его не пустит таким на порог. Мои планы, внезапно были прерваны, неожиданные заботы тяжки. Я плюнул и подумал, что его нужно положить спать, пока он не начал какие-нибудь фокусы, на что он сказал, что лучше принять холодный душ и выпить побольше крепкого кофе, пару часиков, и он отправится к супруге. Я нехотя взял на себя роль ворчливой санитарки, с облегчающей мыслью, что могу ускорить его уход, и подставив плечо потащил его в ванную комнату.

Там я содрал с него плотный, грубый свитер, рубашку и предложил, цинично потешаясь про себя, дальше самому раздеться догола и при мне принять ледяной душ. С годами он совсем изменился фигурой. Я помню того подтянутого атлета студенческих, боевых годов, когда я всех ребят оценивающе разглядывал в раздевалке, перед уроками физкультуры в бассейне. Сейчас его тело замшело, темными курчавыми волосами, некогда очень мощная грудь, тучно нависла над округлившимся животом. Как раз такие мужланы мне и нравятся. Он надолго уставился мутными глазами на меня, и вдруг спросил то, что взорвало меня оглушительным, несдерживаемым смехом. Он, заплетаясь, спросил, можно ли он потрогает мой член. Он, он, Димка, тот, которого я знаю, можно сказать, с детства. Папаша! Муженек бесцветной, наверняка, занудливой, как он, блондинки! Я оглядел его, как психиатр своего пациента, заглянул глубоко в его глаза. Встряхнул. Он потупил взгляд, как первоклассник. Странный, стыдливый взгляд, взгляд, скрывающий глубокое волнение, но все же, взгляд пьяного. Чего с пьяного возьмешь, но такое… Такое я никак не ждал, не предчувствовал. Я подумал, что мою репутацию уже не испортить, она последнее, за что я волновался. Его желание, не я его подбивал, а пока он такое ляпает, моя воля воспользоваться им или нет. И я расстегнул штаны. Единственное что меня к этому подтолкнуло, мой соблазн попробовать соблазнить новичка, конечно, если он понимал, на что идет, ведь дав потрогать член, на этом я не остановлюсь, раскрутив его по-полной. Он неуверенно и осторожно протянул руку ко мне. Шершавые пальцы коснулись моей кожи, в них чувствовалась дрожь. Дурачок, он выглядел так напряженно и серьезно, как человек выходящий на контакт с инопланетянином. Меня это все и забавляло, бесило скрытым смехом, и возбуждало. Член, почувствовав прикосновение, таких сейчас трепетных пальцев, как начинающего пианиста на экзамене, вздрогнул и начал подниматься. Мы посмотрели друг на друга. Казалось, что он немного протрезвел. Я, молча, взял его на плечи и опустил на колени. Он покорно стоял, там внизу, а я глядел на него изучающе. Мой член торчал перед его лицом. Он замялся. Видно, как тяжело в нем ворочались мысли. Казалось он обмер, но вдруг зашевелил молча губами. Он бросал на меня короткие взгляды, как будто ждал от меня какого-то ответа. Я потрепал его по щеке, успокаивающе потрепал по взлохмаченной голове. И он отважился, заглотив мою плоть. С такой бесповоротной решительностью, с какой, после долгих раздумий бросаются на амбразуру, забыв о всем. Его щеки надулись, лицо побагровело, его мучили спазмы, но он старательно, как мог сосал мой член. Наверное, его жена не часто практикует с ним такое, мог бы, глядя, и представить как правильно это делается. Я сжал рукой его челюсть, побольше открыл и ввел свой раскрасневшийся член. Он захрипел, и как-то, с мычанием, посмотрел на меня. Я рывком поднял его с колен, и сам опустился на пол. О, если бы я помнил все члены, которые я сосал или которые я принимал в себя, если бы я провел хит-парад среди них, то этот был бы самым лучшим. Большой, толстый покрытый сеткой выпирающих вен, в венчике кустистых черных, блестящих волос. Я взял его в руку, он оказался тяжелым. Я приподнял его, под ним шевелились, как живущие самостоятельной жизнью, яйца, в тугой, курчавой мошонке. Сначала я лизнул их. Он вздрогнул. Потом я сжал его баварскую колбаску, такую горячую и плотную. Головка набухла, выросла в размерах, стала гладкой и блестящей. Я прикоснулся к ней губами. Она заполнила весь мой рот. Я стал смаковать ее, ласкать языком и очень скоро, неожиданно ощутил полный рот спермы.

Да, дорогой гость, оказался, не из долгоиграющих. Наверное, он очень переволновался. Скорострел.   Я поднял голову и увидел его нависшее лицо. Глаза были закрыты, побелевшие веки подрагивали. Когда он их открыл, его взгляд был, каким то преображенным, озаренным, странным. Губы едва шевелились в немом шепоте. Я поднялся с колен, застегивая штаны. Он схватил меня и ткнулся в грудь лицом и заплакал. Я опешил. Сам я не привык плакать, а чужие слезы меня только сбивают с толка, пугают и путают. Я, почти отечески, похлопал ему по плечу. Может, он плакал оттого, что так опростоволосился по пьяни?

Ночь он провел на гостевом диванчике в гостиной, под шерстяным пледом. Я же не мог уснуть, все ворочался, подбивал подушку, вставал, курил, снова ложился. Яйца болели, что-то ломало подкатывающую дремоту, нервы, накатами, натягивались, как струны дряхлого рояля. Я открыл форточку и просто глядел, как сизая струя сигаретного дыма тянулась к окну, растрепывалась сквозняком в черном прямоугольнике неба. Почему-то я почувствовал себя очень пустым и усталым. Выстрелив салютом окурка в небо, я закрыл окно и зашаркал тапочками к постели. Когда же я проснулся, то долго не хотел подавать признаков жизни. Лежал лицом в подушку, тихо, не шевелясь. Время шло, часы равномерно тикали, монотонно, долго, очень долго. Когда же я проснулся по утру, то гостиная была пуста, плед аккуратно сложенный лежал на краешке дивана. Я заглянул на кухню. Он ушел. Я испытал смесь облегчения и наслаждения пустотой и тишиной, отделяющих меня от всех.

Следующая неделя прошла почти так же и все прочие; работа, «Черный таракан», кожа поверх голого тела, грубые ботинки со шнуровкой, тела, сауна, водка, чья-то мокрая спина передо мной, разверзнутое очко. Только, под всем происходящим, навязчиво тянулась ноющее беспокойство, неудовлетворенность. Я заглушал ее добавочными порциями выпивки и траха. В четверг, я даже, отдался в руки, а точнее, ненасытному члену Васильича, огромному, толстопузому медведю, с его знаменитыми огромнейшими размерами. Попасть к нему – это отдать свою задницу на растерзание на долгие часы. До седьмого пота, до побеления перед глазами, до судорог в согнутых коленях. На какое то время, эта экзекуция прочистила мне мозги. Я всегда ценил то, что хотя меня и давно знали в клубе, но там присутствовала, какая-то анонимность среди партнеров и невмешательство. Все встало на свои места, пока, на моем пороге, не возник Димка.

Я, как раз пришел после очередной оргии в клубе. Весь измотанный, бессильный, с душком перегара. За окном ослепительное  воскресное утро сменял день, когда я приплелся к двери, разбуженный звонком. Он стоял весь чистенький, причесанный, с аккуратно подстриженной бородой. От него несло каким-то дешевым одеколоном, а в руках находилась бутылка, которую он держал как визитную карточку. Образец для фотокарточки, которые несчастные семьянины таскают в портмоне, как облезлую икону своего несчастного тюремщика. Противная стерильность и добропорядочность. Меня жутко мутило. Я мотнул головой, приглашая его войти, и побежал в туалет.   Теперь его приход вызывал во мне странные чувства. Меня, как и физически, так и в душе, болезненно очищало, через выворачивание. Когда я вернулся в комнату, он сидел, все на том же диване, положив на колени вытянутые руки. Я мялся, не зная куда деться, кружил по комнате. Почему я так чувствую себя несчастным. Меня бил озноб, и я, неожиданно, направившись к нему. Я сел рядом, плечом к плечу, затих, почувствовал его заботливое внимание, и вдруг поникнул, и вжался в его объятие. Все замерло, минут на десять. Мысли, которые до сих пор были растворены во вспыхнувшем молчании, стали, постепенно возвращаться ко мне, проявляясь, как картинка на фотографии. Образы прежней жизни вернулись на свои места. И во мне начала зреть тревога в его руках, потом сильный страх, ужас. Я, оттолкнувшись, вырвался их кольца объятий. Он смотрел на меня, как ребенок, исподлобья наблюдающий, за взрослым человеком, оценивающим его поступки и вычленяющим в них ошибки. Мы молча сидели. Я притянул к себе журнальный столик, достал из него пару рюмок и открыл бутылку. В холодильнике оставались банка маринованных огурцов, и пара готовых салатов, я все принес в комнату. Пока я лечился огненной водой, в голове бились два желания, одно, выгнать его взашей, другое, чтоб он остался, лег со мной в постель, может снова заплакал, хотя сломаться и стать маленьким, было у меня, но никуда не уходил.

Он снова снимал брюки, аккуратно складывал одежду на стул. Я лег на спину и глядел на него. На густую тень волос на его груди, слабеющую, спускаясь вниз по животу, выступающую черным валиком волос над членом, на коричневые выпуклости сосков в ее обрамлении. Его движения были осторожны  и полны чуткой медлительности. Он походил на посвящаемого в тайный и священный обряд. Его нервозность, уже, не донимала меня, а даже наоборот, затягивала, очаровывала. Эти, впервые касающиеся мужской плоти, большие, мужицкие руки, оказавшимися такими нежными, такими чуткими. Я почувствовал необычность всего происходящего, не давая этому объяснение. Что могло быть уместней сейчас чем долгий, простой поцелуй. Но так, как муж и жена, я не привык целоваться. Все это мало эротические сантименты. Я губами чувствовал щетинку подстриженной бороды, терпкую влажность его стремительных, рьяных, ищущих страсти, губ. Я сжимал его, поглаживал спину, плечи, шею, хватал и тискал. Мне стало немного стыдно, что он меня застал в таком состоянии. Мне захотелось казаться чище, что ли, и совсем по-идиотски звучит, для меня, девственее. Его преображение из простого старого знакомого в моего любовника, его новый опыт, так было непривычно и в чем-то мучительно для меня, что хотелось тряхнуть головой, чтоб все встало на старые места, или притвориться  подобным «первооткрывателем». Его губы уже катились мелкими поцелуями по моему телу вниз и погрузили в свое живое тепло мой пульсирующий член. Одной рукой он гладил мой зад, другой то оттягивал, то чуть сжимал яйца. Он сидел на корточках, Его растопыренные ноги подрагивали, на ступнях проступили вены. Спина мерцала испариной. Большая, кудрявая голова ходила ходуном, то, вжимаясь в мои бедра, то, оттягивая за собой, блестящий от слюны, член. Он вовсю старался угодить мне, чтобы мне понравилось, как он сосет. Я затащил его с постель и развернулся к его разбухшей, измазанной смазкой головке и насладился ее вкусом. Пальцем я скользнул к его очку, и Димка замер, с членом во рту. Я осторожно поводил по твердому сфинктеру, пошлепал по нему подушечкой пальца, начал тихо надавливать на него, приоткрывая вход в его зад. Я испытывал страшный кайф, каждое движение моего пальца вызывало в нем и страх и стон удовольствия. Я  перевернул Димку, и его мохнатая дырочка, и растягиваемые мной ягодицы, очутились перед мои лицом. Я стал лизать ее, смачивая слюной, ласкать, играть с ней. Он весь одеревенел и затаил дыхание. Постепенно она начала поддаваться мне. Я раздвигал ее основание, смотрел и притрагивался к ее нежнейшей коже, запускал внутрь, еще несколько зажатого сфинктера, палец. Димка весь покраснел, как свекла, жмурил глаза. Я достал из-за оконной занавески гель, и обильно смазал его розовую дырочку, скользнул смазанным пальцем внутрь, а остатки с пальцев обтер об свой член. Димка, скосив на меня затравленные глаза, смотрел напряженно и обескуражено. Я улыбнулся ему и попросил встать на четвереньки. Его туша поднялась передо мной на колени. Я погладил его большие, мясистые ляжки, заросший, курчавый кобчик. Прикоснувшись головкой к его дырке, я почувствовал, что он снова зажат. Я тихонечко, плавно, плавно двигая телом, нажимал на нее своим отливающим фиолетовой кровью членом. Раз, два, снова, еще, еще. Очко дрожало, тянулось, проседало под моим напором. И я почувствовал, как я начал проникать в него. Димка лицом уткнулся в подушку, сжал ее своими ручищами, топил в ней стоны. Мой член был в нем в нем. Я сам дрожал и тихонечко взвывал от подкатывающего восторга. Иногда его зад выплевывал мой горячий елдак. Я, сурово рыча, помаленьку заталкивал огромную, похожую на гриб залупу в его дыру, с каждым толчком тела, все больше и больше расширяя сфинктер.   Он стиснул зубы и глубоко вдохнул, чтобы хоть как-то вынести удары моего члена. Я чувствовал, как Димка и мучался и ликовал, и скоро он начал подыгрывать мне встречными движениями тела.

Мы молча лежали и курили. Мы не говорили, потому что было достаточно, вот так быть друг с другом – вытянув все тело, смотреть на игру светлых пятен солнца на потолке, и чувствовать приятную истому. Мне было хорошо. Не так как раньше, совсем не так. Я, с неизвестной мне ранее нежностью, гладил его голову, от виска, по кучерявой бороде, по губам.

- Так ты этого хотел, да? – Подпирая голову локтем, я глядел в его яркие глаза.

Он заглянул в меня так глубоко и протяжно, его взгляд был полон такой спокойной силой, такой нежностью и одухотворенностью, что у меня засосало под ложечкой, и что-то екнуло в сердце. Казалось, что он говорил со мной глазами обо всех тех чувствах, что он недавно испытал, о том, как он ко мне относится, о тысячи оттенках радости, преданности, неизмеримой нежности. Мне было не по себе, так, как будто я заглянул в огромную бездну, затягивающую в себя, лишающую сил к сопротивлению, подчиняющую разум и волю. Я пал навзничь. И снова перед глазами поплыли мерцающие бледным золотом пятна.

Когда он ушел, то я почувствовал, что дом пуст. Обнажилась ребристые углы комнат, вещи окружавшие меня, казалось, подчеркивали свою одушевленность и холод. Я начал их тупо перебирать, расставлять все по своим местам, собирать жеваные языки ношеных носков. Я поставил на плиту кофе, задумчиво убрал постель, включил, для звукового фона, телевизор, спохватившись, вернулся на кухню, и плеснул остатки убежавшего кофе в немытую кружку. Все было так пусто.

Скорее по инерции, чем с определенным желанием, я заглянул, после рабочего дня, в «Черный таракан». Странным образом, я не пошел на намечающуюся сегодня, по плану клуба, банную оргию. Я завис в баре, заказал себе выпить и окинул взглядом присутствующую публику. Тут, в преддверии того запретного рая, в котором находились избранные, были простые смертные. Сегодня я был среди них. Любой из них хотел бы оказаться в числе членов клуба, как я. Но им приходилось довольствоваться знакомствами за столиками бара или в узком, совершенно обычном туалете, казавшимся таким неустроенным, после тех заплеванных спермой, шикарных полутемных кабин, со стальными, отполированными зеркалами, в закрытой зоне, где запах, бьющей в нос похоти, проникая, разжигал кровь. Вокруг меня звенели бокалы, плыли голоса, а я, как будто покрывался коконом отчуждения, невольного одиночества. Все доносилось до меня из-за нарастающей тонкой пеленой паутины отмирающих нервов. Волны пустоты покачивали дымный воздух, разговоры и смех прорывались далеким эхом. Водка с соком, затекала, как в замедленной съемке, по глотке внутрь, подскакивали, и окутывала мозг, текла по ложбинкам извилин, струилась по позвонкам к кобчику, отдавалась мягким теплом в пах. Пальцы избавлялись от мелкой дрожи и гладили тонкие стенки стакана, поднимались и соскальзывали к его основанию. Мне, вдруг, пришло на ум, что я хочу оказаться с Димкой, просто ласкать его, быть обласканным им, заснуть у него на плече, видеть сны, ворочаясь на одной для двоих подушке. Попросить у него принести мне воды, когда он ночью разбудит меня приступом бессонницы. Перепутать с утра тапочки, толкаться в туалете, пока он лезет в душ, а я стою у него на пути с зубной щеткой и пастой на усах. Он потрет мне спину в ванной и, после, промокнет ее полотенцем…  Меня осторожно подтолкнули в плечо. Оказалось, что я задремал над недопитым стаканом. Мне стало неудобно. Я поспешил расплатиться и вышел на улицу. Шел дождь. Капельки падали на мое лицо. Мимо проносились машины, спешили люди. Зонтики мелькали в разных направлениях, звенели трамваи. Я шел домой. В мою пустую берлогу.

На автоответчике горел ноль. Я зажег свет в спальне. Мне стало неуютно в окружении вырванных из темноты предметов; этой, разделенной с Димкой постели, тюбика смазки оброненным рядом с кроватью, старых номеров журнала знакомств. Я выключил свет. Через полчаса сидения, я почувствовал себя идиотом, чертыхнулся, включил свет, и, спотыкаясь о брошенные тапочки, пошел за записной книжкой. Я решил, что нечего так тухнуть, как будто на меня разом рухнули два десятка лет, и надо вычистить голову перетрахом. Я связался с одним знакомым парнем, лица которого уже не помнил, но помнил его ненасытный конец,   познакомившись в общественном туалете, куда я заглянул с переполненными спермой яйцами, утомившими меня позывами их опорожнить на кого-то. Он, довольно вялым голосом отвечал мне, но потом, согласился на встречу у меня на квартире. Я живо собрался за винищем. Сунул деньги в карман, запрыгнул в ботинки и хлопнул дверью.

Он жарил меня в зад. Я несся в бешеной скачке. Его костяшки белели, сжимая мои бока. Я уносился в беспредел и ждал, что эта канонада превратится в разрывающую, финальную дробь, когда раздался телефонный звонок. Трезвон, огласивший всю комнату, продолжался до включения автоответчика. Моя голова болталась в такт толчкам, когда раздался Димкин голос. Он что-то жарко шептал в трубку. Я прислушался, мой наездник замедлил ход. Димка говорил, что он не может забыть, как мы были с ним вместе, что он все время думает обо мне, что он скучает, что любит меня, что я так стал дорог и необходим ему. Он прижимал к губам трубку, его голос трескался помехами, срывался, трепетал плохо скрываемым восторгом. Раздался писк, и все оборвалось. Меня замутило от неприятных ощущений. Я, молча, дотрахался, угостил парня вином, мы быстренько выпили, и он уехал, сказав, что позвонит мне.

Той ночью приснился сон, который разбудил меня в паническом состоянии. Это даже не было сном; все было темно, никаких образов, одни мысли-слова, которые, как будто, включились у меня в дремавшей голове. Я понял, что все что у меня в жизни, не приносило мне того, что я мог бы смело назвать счастьем. Я часто приводил к себе домой для секса мужика, в надежде, что он не останется до завтрака и таким образом я не увижу, что он не имеет ничего общего со мной, что он и я чужаки-одиночки, а трах, то что нас объединяло, но прошло. Я провел столько лет с безликой группой сексуальных объектов. В моей записной книжке – несколько десятков имен, о носителях которых, я почти ничего не помню. Я устал использовать свое тело как не пристроенную вещь для соблазнения других, таких же вещей. Что я помню? Лицо? Тело? Запах? Хоть что-нибудь. В голове остались лишь плоть пенисов, ряды задниц. Я хочу любить Лицо! Я хочу выйти и жить в том мире с тем Лицом, которое любит меня, чтобы верность была не обязанностью, а потребностью. Но кто я? После такого демарша я – никто, пустота. Кровавый, пульсирующий кусок той пустоты, которую я сам лелеял, которой я сам стал. Но… но ведь я знаю, я знал, я верил, я хочу думать так,– любви нет.

Когда настали выходные, я сам позвонил Диме. Трубку подняла его жена. Когда он услышал меня, то его голос изменился. Он излучал не дружескую радость и нежность. Я предложил ему встретиться у метро.

Я увидел его, несущегося ко мне на всех парусах. Как тот же наивный и легкомысленный студент, которым я его знал. Мне он представился немного жалким в его щенячьем восторге, и я почувствовал противоречивую гамму чувств, смесь очарования и горького презрения. Папуля - Дима подскочил ко мне весь запыхавшийся, по юному улыбчивый, как школьник на свидании. Я тоже выдавил из себя улыбку. У меня было предложение, которое созрело после его выплеска на автоответчике. Я звал его в «Черного таракана». Он, казалось, озадачился, но согласился пойти. Я не стал ему ничего объяснять, что это за место, просто сказал, что мы идем в бар.

Я решил, как отвратить от себя ту напасть, что таилась в его словах. Конечно, я мог предположить, что он мной увлечется. Ведь я первый кто у него оказался, я случайный, но для него отныне главный. Но первый раз бывает не самым лучшим, по крайней мере, ему со мной не могло бы повезти. У меня свой уклад, своя жизнь, законы, философия. Мы были антагонистами. Он, такой одомашненный, привязчивый, податливый и доверчивый первым чувствам. Со мной все проистекало по иным правилам, жило иными мерами. Его слова о любви, позлили меня, дали толчок в выстроенный мой мир, объявили мне о моей несостоятельности. Ведь я не мог верить в любовь. Моя анатомия человеческих отношений, могла дать трещину. Он был для меня опасен с подобными словами. Все что у меня было, это – ничто, и это ничто было наполнено мною смыслом. Я даже стал ловить вечерами отголоски страха, ведь это, священное ничто, обрело трупный оттенок и стало походить на призрак смерти. Полезли припрятанные мной образы старости, бессильной дряблости тела, необратимого  одиночества. Я знал, что на три четверти мертв, что я – чужак. Но мое спокойствие, мою связь с этим миром, я выстроил сам. Вся моя жизнь, теперь была лишена цельности. Я одержал в жизни много побед над обществом, но в итоге я на грани поражения. Немного выходов оставалось у меня. Или привить к нему мою жизненную позицию, или перебросить его увлечение на другого. Более простым, мне показался второй вариант.

Я начал на ходу разговор. Я, как мог, дал понять, что вызвал во мне его звонок. Он пытался вставить какие-то слова, но я перебивал его. Он погрустнел, но внимательно слушал меня. И все, что я думал про любовь, я махом, с примерами, выложил ему.

- Знаешь, я давно устал от этой болтовни про любовь, которая сочится из задницы каждого, кто голодает по плоти, а мямлит про душу. Любовь. Ее сочинили, собрали по косточкам, взлелеяли, вылизали, и теперь верят в нее и мучаются не находя эту выдумку в жизни. Я не имею права тратить свои годы на тоскливые поиски несуществующего. Мне надо тратить их на себя, на те простые вещи, которые приносят мне удовлетворение; на работу, еду, сон, на простые перепихоны. Я не хочу быть больным от расшатанных нервов, не хочу быть слезливым и вульгарным от стонов и недоумия мужиком…

Мы входили в «Черный таракан».

При всей жесткости правил принятие в членства закрытого клуба их можно было обойти. Требовалось получить рекомендации любых трех участников клубных встреч. Два звонка я уже сделал, третьим был я. Когда Димка понял, куда я его привел, то его глаза округлились, и он стал отпираться, но толчком в бок, я его убедил в необходимости присутствия здесь. Большинство оглядывало его с нескрываемым любопытством, оценивая, с симпатией. Он стоял в своем помятом пиджаке, в дешевых туфлях, как человек случайно тут оказавшийся. Такой иной, он был для всех привлекательной свежатиной. Сегодня намечались «прятки». Димку куда-то отволокли от меня, заболтали, и я почувствовал огромное облегчение. Мы, для разминки, выпивали, постепенно появлялись голые тела. Я тоже пошел раздеться. Проходя к своему шкафчику, я увидел в компании Димкины глаза. Он смотрел на меня с тоскливой надеждой, укоризной, он звал меня.

Свет погас, и руки вытянулись в темноту. Было слышно, как все стронулись с мест. Чьи-то пальцы наткнулись на мои плечи и сразу переместились на грудь, пощипывая соски. В нос удалил запах водки. Невидимые руки сильно развернули меня. Одна ладонь легла на бедро, а другая толкнула в спину. Я удобнее расставил ноги и уперся руками в колени. Весь зад как обожгло, но руки успокаивающе, цепко легли на бедра, и понеслось. Все возвращалось на круги своя. Я наполнялся силой, в меня вернулось ликование, это была новая победа. В меня вернулся мир. Я трахался, как животное, я громко ревел от восторга избавления. Я снова ловил ртом неведомо чьи члены, снова менял партнеров, снова жил, когда вдруг, из-за спины, я услышал дыхание, знакомый голос – Я люблю тебя. Он прижался ко мне, я ощутил нежное тепло тела. Во мне все вскипело, агрессия обернулась иной стороной и я, с силой толкнул его. Свет включился.

ЭПИЛОГ

... знаешь, я давно устал от этой болтовни про любовь, которая сочится из задницы каждого, кто голодает по плоти, а мямлит про душу. Любовь. Ее сочинили, собрали по косточкам, взлелеяли, вылизали, и теперь верят в нее и мучаются не находя эту выдумку в жизни. Я не имею права тратить свои годы на тоскливые поиски несуществующего. Мне надо трать их на себя, на те простые вещи, которые приносят мне удовлетворение; на работу, еду, сон, на простые перепихоны. Я не хочу быть больным от расшатанных нервов, не хочу быть слезливым и вульгарным от стонов и недоумия мужиком. Может, когда я буду совсем старым, – я задумчиво усмехнулся в усы - вот тогда, может, я впаду в маразматическую надобность этого мифа, но это будет только тогда, когда у меня уже не будет торчать шишка. Надеюсь, что я быстро скрючусь от скуки. А пока новые лица, тела, мне приносят свежие силы, будят гормоны, зажигаю кровь, как водка. Снова и снова, как только приобретенная и откупоренная бутылка. Много ли ты выпьешь из одной? Я свободен в выборе. Я могу себе это позволить. Любой, который мне понравится – этой мой языческий бог, а алтарем ему будет любое подвернувшееся место, где он преклонит колени. Я возьму его, его силу, боль, страсть, возьму, а когда его свет померкнет, то я уйду. Все равно, он не даст большего, чем могу я у него взять сам. Я выплескиваюсь в них своими силами, - я охрип и глухо выдохнул словами - эмоциями, и тогда все освобождается во мне. И я снова в поиске. Я ощущаю чувство братства со всеми мужчинами, с которыми я трахался. Я выговорился и взглянул на него.

- Мне кажется, что это мучительное шатание. Это как путешествие… Только ты освоишься на новом месте, – где жить, где питаться, что смотреть и чего не смотреть, как уже пора уезжать. Он почесал переносицу и продолжил: Кочевая жизнь приятна не всем и не всегда, во всяком случае, она не для меня. Тот, или та, которому ты себя отдаешь, становятся смыслов твоего существования. Если прислушаться, то в душе каждого звучит одинокая партитура, музыка, тема. Она прекрасна или ужасна, корява или готически стройна, может, печальна, но всегда нуждается в слушателе. Она не может и не хочет меняться сама по себе. Сколько можно слушать самому свою душу. Достойней и надобней меняться и совершенствоваться для другого человека. Сам себя не согреешь. Сам не найдешь спасение от одиночества, а всем не раздаришь душевного тепла. И чтобы ты не говорил, я тебя люблю.