Тишина zhara2001

Тишина.

ZHARA 2001

Утром я очнулся, как очумелый, от взвывшего телевизора, таймер которого объявил ему амнистию. Мы подскочили в постели, с осоловевшими глазами, всклокоченные, как две марионетки, которых выдернули за ниточки из свалки тряпья. Кошка, как чумная, выскочила из-под кровати и, аллюром проскакав по нашим ногам, улетела на кухню. Я повернул голову, тяжелую после вчерашнего, и увидел его. Он, пошарил рукой у кровати и выловив пульт от телевизора, по-хозяйски небрежно махнул им в сторону сумасшедшего ящика, и включил тишину. Такую, что стало слышно, как позванивают под нами матрасные пружины, как кошка точит когти об обои в прихожей, как суетятся и натыкаются друг на друга, мои спутанные мысли. Первая, которая из них дозрела, подскочила в моей раскаленной голове, как хлебец в тостере. "Кажется, я где то Вас раньше видел"- язвительно скакала она в моем мозгу. Он потянулся, нежно провел своей огромной лапой по моей спине, легонько шлепнул меня по заду, и завалился обратно на подушку. Матрас глухо застонал, прогибаясь под ним, и в знак сговора с оккупантом моей постели, запружинил подомной. В комнате стоял полумрак.   Полоска света, рассекающая комнату, вырывала из беспорядочности вещей неубранной квартиры вещ доки ночного происшествия. Казалось, что они выползали на свет, чтобы поведать мне, что им известно больше чем мне. Снова, в голове, что-то щелкнуло, и новые нелепые слова закружили по чугунной голове, как хлопья мусора на ветру. "Трусы и рубашка лежат на песке, ни кто не плывет по опасной реке…". Сразу, белые простынь и одеяло, смятые и сбитые, спутавшие ноги, показались опасной пучиной Нила, где рядом посапывал мой "крокодил". Сразу вспомнился весь детский стишок про Фому, а в душе возникло томящее любопытство; откуда взялся этот верзила в моей постели, на что это намекают эти сморщенные резиночки от моих разорванных трусов, и это дуло, что вздыбило мое одеяло, как палатку для бой скаута? Наверное, бой скаут - это я, но что совершенно точно, что рядом со мной лежит мохнатый снежный человек, не первой молодости и уже не первой свежести, судя по тяжелому запаху пота и, еще бодро звучащим, оттенкам запаха, игриво провозглашающего, что ночь была бурной и эта буря вспыхивала не раз. Когда я осторожно, из-за боли в трещащей голове, как китайская циркачка, балансирующая с горой бокалов на макушке, отклонился, облокачиваясь на локти, то почувствовал горячую руку, как верный пес, подживающая меня на подушке. Она сразу коснулась меня, нежно прошла между лопатками, поднырнула и обхватила меня за плечи. "Доброе утро"- он громогласно прошептал на самое ухо, чуть касаясь его губами. Я повернулся к нему, уткнулся в них, быстро их чмокнул, и снова воззрился на потолок. Он заворочался, встал и направился на кухню уверенной походкой. Он уже скрылся в двери, а вспышка восхищения, глубоко ухнувшая во мне и отдавшаяся во всех членах, еще эхом мерцала перед моими глазами, как зарница. Он был прекрасен. Конечно, не в привычном понимании. Не красавец, точно. Но в нем была одновременно суровая и гибкая, как у самца - хищника, грация, при грубоватом, на первый взгляд, теле. Верзила, косая сажень в плечах, плавный и сильный размах, щедро вылепленных природой, рук. Мощные ноги и крепкий зад, покрытые тенью волос, его небрежная,   вразвалочку походка, были связаны волшебной механикой движения. Я, как несостоявшийся скульптор, вдохновленный этой тайной, бессознательно ощупал видение, водя пустыми руками в след моего ночного гостя, будто это, должно было разложить анатомию моего восхищения на составляющие. Кисти тщетно ощупали пустоту, и упали обратно на постель. Кошка снова хотела заскочить под кровать, но задержалась у изголовья и стала себя вылизывать. На усах болтались капли молока. Значит, он ее уже успел покормить. Я лежал и смотрел сквозь заглушенную белизну потолка, как будто находился в полете. Я раскладывал клочки воспоминаний о вчерашнем дне, словно собирал пазл. Вчера днем я опять сильно поругался с Мишкой. Он долго трепал мои нервы торжествующим молчанием, потом мы метали друг в друга камни обид, которые давно отягощали нас, я оказался более колким и ловким, и моя фраза - "убирайся к своей жене" попала в цель и стала последней. Потом я с трудом перенес рабочий день, не способный ни к чему другому, как править и править старые чертежи. Ах, да… вечером, по телефону меня позвали в гости. Я бы и не пошел, но чувствовать себя раздавленным я не мог себе позволить. Пить, так пить, гулять, так гулять. Я, понарошку, был весел, топорщил усы, как таракан. Публика была смешанная, но больше наших "голубчиков". Да, кажется, с самого моего прихода его не было. Точно… он пришел с этой тучной грымзой, которая висела у него на локте. Я еще подумал, мол, какая диссонирующая пара. Он стоял на пороге в грубой кожаной куртке, шея опутанная шерстяным шарфом, нелепая шапка натянутая до глаз. Когда он снял огромные шнурованные ботинки, меня умилили вязанные толстые носки, которые он стыдливо накрыл штанинами. Баба, которая пришла с ним, все время назойливо и игриво заглядывала в его глаза и щебетала, щебетала. Мы пили и болтали, когда я почувствовал его взгляд. Когда перешли к чаю-кофе, и выключив свет, зажгли свечи, то я, уже не четким взором, ответил на его взгляды. Ни кто не видел нашего молчаливого общения, лишь изредка его бабища, встряхивала его плечо, живо вереща ему что-то, и тут же переключаясь на общую беседу. Из общей трескотни я уразумел, что он, Ваня, приезжий, что живет ту там, то здесь у разных приятелей. Он, вроде, как с кем-то поссорился и сейчас не знает только, где ему заночевать. Маша, грузная зазноба, готова бы пригреть его, но ее мамаша, с которой она проживала, вряд ли оценит благодушно новоявленного кавалера. Хозяин квартиры чувствовал, что ему придется потесниться, пригреть "заблудшего", но он всячески намекал и стращал африканской ревностью своей  половины, которая может неожиданно нанести визит. После все выкатились на морозный, кристальный воздух, провожали друг друга. Я жил неподалеку, поэтому мы с Ваней остались последними, все укатили на пойманных машинах, по скрипящему снежку. Он предложил проводить меня до дома. Я пару раз поскальзывался, демонстрируя виртуозные па коровы на льду, и он взял меня под руку, отчего я почувствовал себя падшим алкоголиком и я, с лукавой улыбкой конченого человека, зарылся носом в поднятый воротник. Дальше…дальше. А что было дальше? Может, оправдываясь заботой о ближнем, я предложил ему не возвращаться в гости, к нерадушному хозяину? А может, я говорил, Бог знает что, не смущаясь нетрезвых моих слов и поступков? Я не помню. Я предлагал лишь ночлег и постель. Но как можно было расценить мои слова, если у меня одна только кровать.

Он появился в ногах кровати, с чаем и бутербродами на разделочной доске, которую он отмыл и отскреб. На нем уже были натянутые теплые кальсоны. На язык соскользнуло и замерло вчерашнее прозвище, которым его окрестили за глаза - сибирский валенок. Я подтянул одеяло до самого подбородка, принимая завтрак в постель, и изобразил милейшую улыбку, которую выставил щитом, перед моей растерянностью. Он присел рядом, пожевывая добытую из холодильника буженинку, и глядя на меня с умилением, как на нашкодившее дитя. Я глотал мелкими глоточками чай и прощупывал сейсмически неустойчивую почву моего напряжения. Меня тянуло к этому нечесаному, после сна, великану в мешкообразном белье. Он протянул свою здоровую ладонь и потрепал меня по голове, отчего, теплая волна захлестнула мою спрятанную плоть. Мы начали любить, аккуратно и размеренно, как в аптеке, из-за моей, трещащей, как спелый грецкий орех, головушки. Он высвободил, из под резинки кальсон, свой мохнатый арсенал и потащил с меня одеяло. Руки нежно перевернули меня, он прижал мое размякающее тело к мягкому, пушистому животу, сразу же между моих ног стало тесно и тепло. Я почувствовал литую твердую плоть, зажатую между нашими телами. Моя кожа, мои мускулы, мое трепещущее естество помнят куда больше чем я, и признав их, отзываются на его прикосновения. Он сгребает меня, и задирая мой зад, ласкает его обветрившимися на морозе губами и языком. Я уткнулся лицом в подушку, на которой от спал. От нее пахло чем-то, похожим на сосновую горечь и тонкий аромат отцветающих хризантем, и эти оттенки его гормонального кода сшивал воедино тяжелый запах "беломора". Мои усы кололи нижнюю губу, лицо нервно дергалось по подушке. Я задрал голову и застонал, как жертва скрученная палачом, он, машинально заткнул мне рот кулаком, и я продолжал сдавленно мычать, запустив в его плотную  кожу зубы.

Я позвонил на работу, и с трудом делая свой голос глухим и печальным, сказал, что мне не здоровится, но что я появлюсь во второй половине дня. Мы по очереди приняли душ, оделись, и сели обедать. Я дал ему свой рабочий телефон, поинтересовавшись, чем он занимается в городе. Он находился в поиске подходящей работы, но пока без особых результатов. Еще он рассказал, что раньше несколько лет служил на флоте, много плавал по загранкам. Жил там же, на корабле. Много мотался по городам и весям. Кем только не работал, пока не прибыл сюда. Я сидел и слушал его простой рассказ, про его родину, про то с кем ему пришлось сталкиваться в жизни, какие странности он успел посмотреть. Я благодатно внимал его говорку, тому, как он обкатывал слова, мягко ухал на гласных. Я слушал, а мой зад еще напоминал мне о тех благородных в своей силе и размерах форме, что распирало его изнутри. Я пил горячий кофе, смотрел в его светлые простодушные глаза, и мне было хорошо.

Иван спросил, может ли он придти вечером ко мне. Конечно да.

На второй день Миша позвонил мне на работу. Он буркнул, что приедет ко мне, ведь нам есть о чем поговорить. Наверное, есть, подумал я, нервно рисуя в голове новые вариации "Отелло". От этих вымышленных сцен, шея жутко зачесалась, и я, поежившись, натянул горловину водолазки под самый подбородок. Работа не шла, карандаш задумчиво ползал по бумаге, уступая очередь резинке, которая решительно сметала тщетные труды. К счастью, раздался тот звонок, который я с надеждой ждал, и я уже слышал, сквозь сеть потрескиваний, своего "сибиряка". Одно то, что я говорил с ним, то, как звучал его глубокий, низкий голос, казалось, отдавалось внутри меня теплом, напоминающим его угрюмую, не яркую нежность. Моя рука начала выводить на чертежах узоры поморов, очертания деревянных берегинь, грубоватые черты его лица, словно высеченные ветром в горном кряже. Он заправлял разговор долгими растянутыми звуками и выдержанными паузами. Я улыбался ему. Я тянул с тем, что собирался сказать, чтобы он не приезжал сегодня. Не приезжал… Мой голос погас. Я попросил его позвонить мне вечером. Он не задавал лишних вопросов. Это золотая черта, которую я всегда ценил в людях. Меньше вопросов, меньше лжи. Лучше тишина. За сим, вопрос подвел разговор к финалу, и мы простились.

Вчера приезжал Миша. Мы почти не говорили, хотя он вызывался расставить все точки. Однако, я успел сосчитать все щелочки между старыми паркетинами, прежде чем тишина стала обременительным грузом. Ни кто не мог меня наказывать дольше и больнее, чем он, своим молчанием. Скорее именно эта тишина была символом нашего  разрушения. У нас за спиной два года общения, треть которых мы делили с немыми обидами. Но что было тому виной?! Сложно точно сказать, ведь утаенные причины были у каждого свои, а размолвки общими. Чего боялся я, так это то, что чувства, которые он мне дарил, как толстую пачку купюр, были куклой, с парой настоящих бумажек, для возможного откупа. Моя душа и тело, чувствовали вероятный подлог, и банкротство. Любить беззаветно и получать весточки от воспалившегося подсознания о крахе, это боль, которая не проявляет себя внешне, которую сложно излечить, не зная противоядия. Скорее все происходило так оттого, что первыми и основными жертвами наших отношений были не мы, а наши ближние, которых мы должны любить как себя, по писанию. Они знали все про наши отношения, мои и его родители, а так же его жена и взрослый ребенок. Я ушел из дома, снял квартиру, чтобы жить с ним. Но Миша приезжал через пару дней, на ночевку, живя на два дома, один из которых был его крепостью, а второй, местом для телесной релаксации. Я устраивал ему праздники, чтобы ему нравилось быть здесь. Вкусная еда, чудесная обволакивающая музыка, свечи, ванная с пузырьками пены, где я массировал его плечи. Ночи, источающие плавящую страсть. У нас не было пределов, мы изматывали друг друга, но снова сплетались в клубок переливающейся из тела в тело ласки. Но всякая страсть, как волна, она имеет нарастание и спад. Теперь, я чувствовал, в тот момент, когда я скользил по ее бурному гребню, он, влачимый ей, уже пропахивал дно, столкнувшись с  подводным течением. Вся моя нежность рождала приступы глухого раздражения, а моя печаль, только тупую злость, которая, как сейчас, поражала его немотой. Теперь, когда уже столько времени я не мог дать мою любовь, чтобы она не раздражала его, нам оставалось расстаться. Но, если у тебя есть мечта, как думал я, то надо иметь мужество быть верным ей, пока она не изменится или не умрет, не успев расцвести. И я был верным садоводом нашего союза, пока не иссох сам. Так, почти ни чего не сказав, и не притронувшись к еде, Мишка уехал домой. К жене, к детям….

Вечером раздался звонок в дверь. Весь обзор глазка перекрывала фигура Ивана. Он стоял на пороге, припорошенный снегом, обмотанный шарфом, краснолицый с мороза. Я втащил его в прихожую и обхватил, прижимаясь к его ледяной куртке, целовал в алое пятно губ, сияющее в инее щетины. Он представлялся сейчас мне, как дикий житель белых просторов. С крошками нетающего  льда в сердце, с огненной кровью, с простыми нечеловеческими желаньями, который бросил это все, что бы прийти в этот мир, чужой и вдвойне одинокий, поскольку перенаселен равнодушными людьми шарахающимися друг от друга, лишь для того, чтобы отдать свое тело, единственное, что у него есть, мне. Его губы, его румянец, я касался их, я разжигал их. Мои пальцы бродили по его ширинке, они подрагивали всесильным восторгом и отдавали силы, которые толкались под стесняющей одеждой. Казалось, мне так казалось, что я выворачиваю его на изнанку, которая открывала все его уязвимые швы, тонкий и чувственный материал внутреннего мира, который раньше скрывал непостижимую нежность. Я помог ему сбросить верхнюю одежду, и повлек на кухню. Меня радовало, как натуралиста, который смог приручить дикое животное и завладеть его доверием, когда я смотрел, как он ест, как он не стесняется своего звериного аппетита. И мне хотелось быть соучастником всех его проявлений. Я заходил позади него, расстегивал ворот рубашки, зарывался носом в его макушку и вдыхал его запах. Я изучал этого самца. И дальнейшее изучение мы продолжали в постели. Его руки сжимали меня, а ласка настолько сильна, что ее неуправляемость причиняли мне боль, такую, что я задыхался, и на глаза наворачивались слезы. И если бы я мог, то стал бы для него луной, что бы он мог на меня выть, выпуская когти и надрывая глотку. И он рвал бы меня на звезды, и я рассыпался под его шерстью ворохом мерцающих угольков, которые он тушил бы темными лапами. Мои всхлипы, его утробное сопение, шлепки плоти, непристойные слова срывающиеся с губ, которые здесь и сейчас распускались, как цветы, которые считались сорными. Все это рождалось от нас, как новые открытия старого бытия, для неблагодарного человечества, которое никогда не опустится до того, чтобы воспользоваться ими, никогда не сможет простить радость двух спаривающихся самцов. Если это не является счастьем, то я не хочу быть счастливым. В какой-то момент я вспомнил о Мишке, но я понял, что уже не смогу испытать с ним то, что происходило со мной сейчас. Я расстанусь с ним, все встанет на законные места. Цепь многоточий завершится. Замок в мой  дом обрели третьи ключи.

Когда я вернулся с работы, то неприкрытый дверной глазок ярко взирал на меня. Я улыбнулся и тихонько достал ключи. Стоило мне заскрести, открывая квартиру, как дверь распахнулась, и меня втащили в квартиру. Это был Михаил. Не дав мне опомниться, он влепил мне пару увесистых пощечин. Я сжал кулаки, и готов был уже вернуть оскорбление, как, увидев его лицо, застыл. Я никогда не видел его слез, и предполагал, что их нет, вообще не существует. Но его лицо говорило об обратном. Я просто не мог узнать его. Оно потемнело, ужасно постарело от них. Глаза безумно горели на маске мумии. Мишка притянул меня за грудки к себе и начал, исступленно целовать меня, как будто зачумленный, который приложился к исцеляющей святыне, или к таким же сумасшедшим пылом, как самоубийца, высасывающий заветный яд. Потом он отбросил меня от себя, так, что я ударился затылком о стену. Он глядел на меня так, что во мне все вскипало и жгло изнутри. И возмущение, и крики жалости лишали меня слов. Он кинулся на кровать, которую я испытывал на выносливость этой ночью, и замер, лицом уткнувшись в подушку, словно он хотел удушить себя ею. После получаса моего стояния в прихожей, я все же прошел в комнату. Посреди комнаты, на полу, лежали пара использованных нами с Ванькой презерватива, которые я оставил ночью на ночном столике. Я подвинул к постели стул и сел. Он вскочил, как ужаленный, замер, пронзил меня ненормальным взглядом, и пронесся мимо меня, специально задев, отчего я не удержался и рухнул на пол. Дверь грохнула и воцарилась тишина, только едва позвякивали, качаясь, ключи, ранее оставленные Мишкой с внутренней стороны. Чуть слышно тикали настенные часы, кошка, тихо ступая по моей груди, устроилась на мне и заурчала. Так я и лежал, уставившись в потолок, как звездочет, которому небо приоткрыло звезду, которую он раньше не замечал.   Разделся телефонный звонок. Это звонил Иван. Мы о чем-то говорили с ним, а на потолке, перед моими глазами, маячила неизвестная звезда, которая ломала все придуманные системы созвездий.

Новый день завершал свой ход. Я вернулся в неубранную квартиру, бросил бумаги на рабочий стол, и дважды прослушал, свое приветствие на пустом автоответчике. Закурив, налил себе холодной заварки, и сел напротив отключенного телевизора. Я смотрел на свою усатую, уже не молодую физиономию в отражении темного экрана, вспоминал родителей, детство, гладил кошку, свернувшуюся у меня на коленях. Мне стало ужасно одиноко, и эта квартира, как никогда, показалась мне совершенно пустой. После трех телефонных звонков включился автоответчик. Это звонил тот самый "гостеприимный хозяин", у которого я так надрался в тот знаменательный вечер. Его веселый голос капризно подзывал меня к трубке. Я поднял ее. Там было шумная многоголосица, играла музыка. Он настойчиво призывал принять всю ораву, которая у него собралась, ко мне, в гости. Я отнекивался, устало искал предлог, что бы отказать, когда он стал подсовывать трубку присутствующим. Все наперебой уламывали меня согласиться, противно кокетничали, желая услышать "да". Вдруг, в череде голосов я услышал Ваню. Он сказал, что соскучился по мне, и скоро явится вместе со всеми, и с пакетами полными еды и выпивки. Я поднялся, и начал прибирать свое холостяцкое жилище. Уже, через двадцать минут, из за двери доносился шум прибывших.

Казалось, что я уже не был хозяином в этом доме. Гости сами орудовали на моей кухне, в комнате, дымили в ванной, реставрируя потасканный марафет. Иван, как-то отдаленно улыбался мне, сидя по ту сторону стола, не желая обнаруживать перед присутствующими наши отношения. Кто пил, кто, отделившись от общей беседы, клеил друг друга. Трое оттащили мой рабочий стол к окну, и отплясывали под музыку, насилуя мой музыкальный цент своими кассетами. Та бабища, которая появилась под ручку с Иваном, в тот вечер, когда мы с ним познакомились, потягивала со смаком водочку и поглядывала то на меня, то на него. Я нелепо улыбался, понимая, что отдал квартиру на разорение. Задорно звенели бутылки, пара бокалов уже валялись разбитыми "на счастье" в мусорном ведре, гости жаловались, что у меня нет шпингалета в туалете и, промахиваясь мимо пепельницы, тушили окурки об стол. То, что у меня нет шпингалета на двери в туалет, хотя зачем он мне был нужен до этого, я пожалел сам, когда застал там ту самую бабищу, зависшую над унитазом, в процессе смены прокладок. Я закрыл, извиняясь, дверь, когда двуногая опухоль схватила меня за руку и затащила внутрь. Она уже опустила юбку, и зашептала мне в лицо. Из ее скачущей речи я понял, что Иван спит со мной, потому что ему некуда идти, негде жить. Он знает про мои непростые отношения с Мишкой, и ждет когда я того оставлю. Она сама познакомилась с Ваней не так давно, когда его привезли в пансионат, как экзотическое развлечение, где они отдыхали всей компанией. Он, зная, что она до сих пор не замужем, "кадрился" к ней, хвалясь своей непомерно большой "интимной шишкой". Он спал с ней, пока не узнал про то, что она проживает со своей мамашей в однокомнатной квартире, и  пока не повстречался со мной. Она говорила и говорила, ее лицо приближалось к моему, пока я не уткнулся в дверь и не вырвался наружу. Я вернулся на свое место за столом. Веселье шло своим чередом. Иван поднял бокал и улыбнулся мне, сквозь активную жестикуляцию спорящих и веселящихся гостей. Я налил себе водки, долго всматривался на дно, поднял глаза, ответно махнул ему рюмкой, и выпил. Потом я пытался смотреть на танцующих, что-то отвечал на вопросы тостующих, и, снова и снова, наливал сам себе, и пил, пил. Должно быть ни я, ни кто из гостей, не услышали сразу звонков в дверь. Я сам, уже немного набравшись, с непониманием уставился на замерших плясунов, и свернутые головы в сторону прихожей. В повисшей тишине четко и громко раздались удары в дверь. Я медленно поднялся и пошел открывать. Все уже высунулись в коридор, когда я отворил. На пороге стоял Миша. Его высокая фигура в темном пальто, и это смущение, возникшее у гуляющих, напомнили мне сцену явления Командора в "Каменном госте", отчего я глупо заулыбался, глядя в его серое лицо. Он, оставаясь невозмутимо спокойным, вошел, и я предложил ему раздеться и присоединяться. Половина гостей схлынула обратно, ожидая его прихода, а другая, вкрадчиво стала его завлекать, предлагая чего ни будь крепенького после мороза. Его препроводили за стол, расчистили ему место, налили, и, видя его, что он не сопротивляется, заполнили все уже привычным гулом. Я уже сидел с рюмкой, когда стал понимать, что моя маленькая история уже обрела большую известность среди этих оккупантов. Я глядел на них, на Мишку и на Ваню, и желал скорее напиться, чтобы не видеть их обоих. Видимо мне это очень хорошо удалось, поскольку я уже не слышал и не знал, что все удалились, а я был уложен на кровать, раздетый и укрытый одеялом.

Я проснулся глубокой ночью, оттого, что хлопнула дверь и кто-то, снимая верхнюю одежду, шаркал в прихожей. Кто-то вернулся домой. Но кто? Ваня? Мишка? Я притворился, будто сплю мертвым сном, хотя это было почти правдой. Я чувствовал себя так неважно, что мне казалось, что эти шорохи, и шаги по скрипучему полу, мне всего лишь кажутся. Кто-то приглушенно дышал над моей макушкой, глядя, сплю я или нет. Потом шаги удалились на кухню. Кошка, выползла из под кровати, и мягко ступая, ускакала туда же, услышав, как ей насыпают корм в миску. Я снова провалился в забытье, пока, одеяло не распахнулось, и под него не нырнули. Я почувствовал горячую кожу. Рука тихонечко и ласково провела по моей спине, потом застыла на моем заде. Я замер, не подавая ни каких признаков жизни. Я сплю, сплю. Вторая рука осторожно скользнула под меня приподнимая мои бедра. Этот "незнакомец" прикоснулся ко мне, твердым и чуть скользким членом. Я, даже если бы хотел, не мог раскрыть глаза, мое тело было ватным, чтобы сопротивляться, и я не хотел понимать, снится это все или нет, оттого, что меня наполнило тепло, и мерные и нежные толчки заполнили меня изнутри и принесли мне эгоистический покой. Все что происходило, было, как ночной мираж, как смутная догадка, как выдуманная быль. А он уже наваливается на меня, сбивает мое мерное дыхание движениями своего тела, окутывает плотным и нестерпимо терпким запахом, он лишает меня сна и бодрствования. Он вытягивается по моей спине, обволакивая со всех сторон. Его мышцы перекатываются в раскованной силе, они движутся по мне, как призрачные волны моря. Они стремятся сойтись  своим напором в низу моего полуспящего тела, силой атакованной точке, которая ведет к наслаждению. Я чувствую каждой клеткой кожи его сосредоточение на своем желании, которое ведет к моему же благу, которое сочится сквозь мои поры в глубь тела и сознания. Потом он замер, и все притихло, как будто все умерло.

Когда я проснулся. Окно было зашторено, а телевизор выключен из сети. Только неубранный стол, черным силуэтом, ощетинившийся  грудой посуды и бутылок, напоминал о вчерашней вечеринке. Я тихо встал и пошел на свет, который проникал из коридора. Дверь в ванную комнату была приоткрыта. Я застыл на пороге, не спеша заглядывать внутрь. Тихий трепет передался на мои губы, и я слабо улыбнулся. Я тронул дверь, и она озарила мою голую фигуру. Я шагнул внутрь. Он лежал в ванной, полной до краев и спал. Вода чуть слышно стекала в слив. Я стоял и глядел на его тело, покрытое воздушными пузырьками, на колени, высовывающиеся из воды, на руку, лежащую по краю, с дотлевшей сигаретой. Его член, съежившийся от воды, и распушившиеся под водой яички, были так очаровательны и умилительны, что хотелось опустить голову под воду, и забыв о дыхании, целовать и целовать их. Я посмотрел в его лицо, на губы касающиеся грани воды, и снова улыбка коснулась моих губ, словно это был таинственный поцелуй. Любимый, подумал я, любимый, я вернулся к тебе. Ты оставил свою жену, своего ребенка, которого ты так обожал, ты оставил все ради меня. Ты прошел ревность, ты подарил мне прощение. Я ласково коснулся его колен, массируя их. Милый, родной, и теперь единственный. Его  веки дрогнули. Не ты, ни я не перенесем все это заново. Я больше не дам тебе повода, никогда, я стану всегда принадлежать только тебе. Моя голова немного кружилась, а губы продолжали дрожать. Я сел на краю ванной, тихо опустив его руку на нежное тело. Мои пальцы погрузились, и коснулись его груди, проскользнули к шее. Я знаю, подумал я, глядя на его спокойное и родное лицо, ты вернулся ко мне, поскольку у тебя уже никого не осталось, только я. Ты отвернулся от своего дома, забыл о родных, ты даже пожертвовал собой, ведь ты так был таким иным до меня. Я тоже стал другим, все то, что я желал от жизни, это быть любимым. А теперь, я знаю, что не могу дать тебе того, что ты доверил мне. Я простой сексопат, я ошибался, мне нужна была только постель. Я провел рукой по его животу и коснулся члена, он закачался под водой, кивая мне. Миша открыл глаза. Он, разлипая заспанные глаза, моргая, взглянул на меня. Я пересел подальше и, вынув из ванной его ступни, стал массировать их, а губы прикасались к подушечкам пальцев, сморщенным от воды. Он улыбнулся, и протянул ко мне руку. Прости меня, Малыш, сказал я ему, и с силой дернул на себя его ноги.

Я совершенно устал. Руки, плечи, грудь и лицо были расцарапаны. Кошка сидела на пороге и умывалась лапкой. Я перешагнул через край ванной и сел в нее, нежно подогнув его ноги. Вода хлынула через край, и кошка прыгнула в темноту.

Я смотрел, как на моих запястьях распускались алые цветы. Вскоре цветение, как поле темных, алых маков, скрыло перекрестье наших ног и выгодно оттенило его бледнеющее тело. Я снова погружался в сон. Откинув голову, я глядел на потолок. Так я и лежал, уставившись в потолок, как звездочет, которому небо приоткрыло звезду, которую он раньше не замечал. Кажется, что я ее уже где-то видел. Ни кто не звонил. Тишина, разрастаясь, звенела в моей голове, а неизвестная звезда, которая ломала все придуманные системы созвездий, становилась ярче, по мере того, как вокруг нее сгущался мрак.