Лицом к стене глава 10

Тем не менее, я убил ее только через несколько недель после этого.

Есть же такие странные люди, которые верят, что события в нашей жизни носят осмысленный характер! Никакой осмысленности в случайностях, наваленных в нашей жизни, нет! Нет и быть не может… По телевизору уже давно нагнетали страхи, что на страну движется какой-то немыслимый грипп. Грозили эпидемией.

Первым заболел Юра; у него в один день резко поднялась температура до тридцати девяти и девяти, он весь горел, мы вызвали неотложку, приехали врачи, вкололи ему какие-то антибиотики, хотели забрать в больницу, но Полина наотрез отказалась. Температура после укола спала, но на следующий день опять поднялась. Мы пичкали его лекарствами. В аптеках за лекарствами стояли очереди, и, несмотря на бешеные цены, лекарства распродавались быстрее хлеба.

Позвонила моя мать и сказала, что она тоже болеет. Потом позвонила мать Полины и сообщила также, что заболевает. К вечеру и у Полины подскочила температура, поначалу до тридцати семи и шести, а уже утром она горела как свечка. Вся пылала. Я кипятил для нее и для Юры чайник, давал им лекарства и удивлялся, почему я не заболеваю? Я чувствовал себя прекрасно, хотя воздух вокруг их лиц был воспален от горячечного их дыхания, но я, наклоняясь к ним, вдыхая этот воздух, не заболевал. Хотел ли я заболеть? Даже не знаю. Наверное, не хотел, но и не думал о том, чтобы как-то предостеречься от заражения. Равнодушие к тому, что может случиться, абсолютное равнодушие ко всему охватило меня. «Не все ли равно? » – думал я. Но вот они болели уже третий день - Полина, и четвертый - Юра, температура и у Полины, и у Юры так и держалась между тридцатью восемью и тридцатью девятью, а я ходил по насквозь пропитанной болезнью квартире, шаркал тапками и чувствовал, что меня инфекция не берет. Я даже щупал свой лоб и неизменно находил, что он теплый, почти холодный.

И вдруг у меня заныл зуб. Нижняя семерка справа. Сначала он заныл лишь слегка. Потом я случайно нажал на него, кусая яблоко, купленное для Юры, от которого Юра слабым голосом отказался, и зуб вдруг отозвался нестерпимой болью. Я чуть не завопил, уронив яблоко и схватившись за горящую щеку. Постепенно острая боль стала слабее, и я начал надеяться, что она отпустит меня совсем, но боль, если и отпускала, то ненадолго, затаившись где-то в запломбированном дупле. Щека горела. Боль то затихала, то снова нарастала, я весь день провел, не в силах ни о чем думать кроме этой боли, а к вечеру догадался, наконец, что без врача мне не обойтись. Я решил, что завтра же пойду в стоматологическую клинику. К несчастью, это случилось в субботу, и я даже не знал, работает ли клиника по воскресеньям.

«Может, обойдется, - думал я. – Может, за ночь боль утихнет».

Юра и Полина лежали в постелях с отрешенными лицами, с закрытыми глазами, с горячей и сухой кожей, а я ходил по квартире, прижав руку к распухшей щеке, никого и ничего не замечая.

-Надо прополоскать теплой водой с содой, - приподнявшись с подушки, слабым голосом посоветовала Полина.

Я так и сделал, но не помогло.

Я лег спать, убаюкивая свою щеку. Постепенно боль стала стихать, я уснул под хрипящее дыхание Полины.

Проснулся я посреди ночи, потому что мой зуб сверлило болью с нестерпимой силой. Рядом все так же сипела заложенным носом во сне Полина. Я корчился под одеялом, сучил ногами, извивался, впивался ногтями в подушку, пригвожденный к постели болью. Боль была настолько невыносимой, что я вскочил наконец и принялся расхаживать по темной комнате, скрипя половицами. Зуб ныл, тянул, колол сумасшедшей болью. Я разбудил Полину, узнал, где у нас таблетки обезболивающего, отыскал таблетку, выпил, запив остатками воды из чайника, рухнул в кровать, на которой в горячке постанывала Полина; и не заметил, как уснул.

Утром боль обрушилась на меня с новой, неистовой яростью, словно мстя за облегчение, принесенное таблеткой. Юра и Полина по-прежнему лежали в горячке, а я то метался по квартире, как запертый в клетке зверь, то глотал новые и новые обезболивающие таблетки и на несколько часов погружался в дремоту. Мое сознание было окутано ощущением боли, все остальное воспринималось мною только сквозь боль. В поликлинику я звонил, никто не взял трубку, и я решил, что по воскресеньям там не работает даже дежурный врач. А обращаться в платную у нас не было денег.

В те блаженные минуты тупой, отступившей боли, которые наступали после таблеток, я вяло, но отчетливо задумывался над тем, что Юре и Полине тоже больно, их тела горят, их сознания тоже запечены своими страданиями. Боль разбирается с каждым поодиночке, думал я. Мы все замкнуты своими телами, продолжал думать я, а боль тела воздвигает между нами и миром толстую стену отчуждения. Они вряд ли знали и думали сейчас о той боли, которая измучила меня, они не могли знать ее, и я, глядя на них, тут же забывал, что их муки не менее реальны, чем мои сейчас. Я знал только свою боль, свои муки. Мы боролись с неизбежностью поодиночке; наша помощь друг другу была умозрительной, слабой, она не затрагивала гнездящейся в наших телах боли. А что если мы и есть только наши тела? Неизбежный распад и тление, которые ожидают тело, ведущая к ним за руку через развалины ада боль - сильнее, чем все так называемые моральные узы, связи безответственных слов, торопящихся отменить друг друга. Да, да, я прекрасно был знаком с противоположной концепцией, но вот сейчас, настигнутый раздирающей изнутри тело болью, я думал, что, скорее всего, эта концепция врет. Она слишком обнадеживает, чтобы быть правдивой. Истина куда безнадежней, безжалостней, злей. Вот она - в этой боли, прямо здесь.

Потом я думал о тех, кто имеет достаточно денег, чтобы отгородиться от боли. О тех, кто умирает в тумане облегчения, приносимом деньгами, на которые покупаются обезболивающие. Я не завидовал им. Они просто отворачивались от красоты мира, повязанной кровными узами с болью. Еще раньше блаженной смерти в безболезненной неге они расставались с тем, что у меня все-таки было. Но боль обрушивалась на меня, и я, в отчаянии, уже не знал, нужна ли мне теперь вся эта красота.

Все равно, умрем мы через пятьдесят лет или через секунды, думал я. Все равно останется одна пыль, да и той не останется. Тысячи людей, томившихся этой мыслью, думали так же, и ничего не смогли с этим поделать, вернувшись в пыль, рассыпавшись в пыли. Я еще не пыль, но пылью буду, мириадами разрозненных пылинок расползусь по вселенной. Мое тело истлеет, ничего не останется. Душа. Что это за душа, откуда кто-то взял, что у нас есть души? Есть только тело и только оно. Зачем же тогда все это?! Боль толкала к действию, но я мог только бездействовать, глотать болеутоляющие таблетки в лучшем случае. И в то же время мой организм был весь напружинен и собран к бою, мозг продолжал работать, несмотря ни на что. К бою за что? С кем? Во имя чего? Едва я начинал отвечать на эти вопросы, как тут же понимал, что ухожу от истины. Истина была слишком проста и очевидна. Любое действие бессмысленно, но действие влечет нас. Слепая сила влечения. Похоть поступков. Раз так - тогда наиболее осмысленно самое бессмысленное действие. Самое кощунственное действие. То действие, которое взрывает хрупкий мир, повисший на нитях надежды. То действие, которое я задумал давно…

…Ночью я проснулся, потому что Юра в соседней комнате стонал. Полина встала, покачиваясь, пересекла тенью в темноте комнату, подошла к нему, села рядом с его кроватью, бессильно уронив голову на руки; потом встрепенулась, пошла за лекарством, дала ему, включив ночник.

Положила руку ему на лоб; «Горит, - сказала она тихим голосом. – Таблетки кончились. Завтра сходишь? »

«Опять тратить деньги, и на что, на лекарства! » – подумал я в яростном, бессильном отчаянии, тут же поразившись низменности своей мысли. Денег у нас было мало, мы и так потратили на лекарство половину того, что Полина принесла в получку. Теперь из-за болезни ей вообще дадут жалкие копейки. Потому что у нее нет стажа, и больничные урежут. Я не работаю. Да и хожу по проституткам, подумал я, и мне показалось, что моя душа грязненько всхрюкнула, всколыхнув затянувшую мое сознание тину.

Юра застонал. Полина сидела на краю его постели, бессильно склонив голову. Я видел их в проеме двери, открытой в Юрину комнату. Я встал, подошел и посмотрел на его бледное лицо с веками вместо глаз. Его маленькое тельце боролось с болезнью. Меня вдруг пронзила острая жалость к сыну. Зачем? Что ждет его в жизни? Бессмыслица и смерть в конце. А он ради этого напрягает все силы. Юра раскрыл глаза, посмотрел на меня издалека, подержал взгляд и бессильно закрыл глаза снова. Я коснулся его палящего лба пальцами и отпустил ладонь.

Я лег в постель рядом с Полиной; она уже задремала. Снова застонал в тишине Юра. «Надо бы помолиться за него», - подумал я без всякой связи с предыдущим.

Зуб ныл, не отпуская. «А не все ли равно», - подумал я и, пробормотав равнодушно «Да будет воля твоя», заснул, не молясь.

Наутро, когда я проснулся, Полина уже сидела рядом с Юрой, «тридцать девять и девять», - сказала она, показывая мне градусник.

«А у тебя? »

«Тридцать девять просто».

«Поедешь в поликлинику? » - спросила она, так как я держался рукой за щеку. Я кивнул головой, монотонно качаясь всем телом. Зуб ныл тупо, неотступно, он заныл, лишь я проснулся, ныл, уже не переставая. Ничего, кроме него, я не мог замечать больше. Я чувствовал, что постепенно начинаю сходить с ума от непреходящей боли.

«Может, вызвать опять неотложку? » – спросила она.

«Вызови».

Она, похоже, даже не услышала меня. Она сидела, опустив бессильно руки, ее грязные волосы прядями падали ей на плечи, в глазах мерцал странный, незнакомый блеск.

Надо было действовать. Я не мог ни о чем думать, кроме тянущейся сквозь меня боли. Я вскочил и стал собираться в стоматологическую клинику.

Отстояв очередь за номерком, получив назначение на семнадцать двадцать, я три часа болтался по городу, даже не помню, как они прошли. Зуб ныл и ныл. Домой мне идти не хотелось. Я купил лекарства перед уходом, - если что, Полина справится. Дежурный врач, осмотрев полость рта, направил меня на удаление зуба, и около шести вечера гнилой зуб вырвали под наркозом. Девица, которая вырывала зуб, была не в духе, и чуть не сломала мне корень. Передо мной был глухой старик, и она орала на него, не стесняясь.

По дороге домой наркоз стал отходить, и я возвращался домой по промерзшим улицам, весь корчась от новой боли, раздирающей мою челюсть, даже приплясывая, так что редкие встречные прохожие шарахались от меня в сторону.

Открыв дверь, я поразился, потому что в квартире было полно народу: тут была моя мать, мать Полины, еще какая-то женщина, в которой я с трудом вспомнил сестру матери Полины, я увидел даже ее двоюродного брата, выходящего из комнаты. Увидев меня, все стали прятать глаза, а я, держась за щеку, с трудом понимал, что происходит. Зачем все здесь?

Из комнаты показалась Полина, бледная, как смерть. Она сделал шаг мне навстречу и вдруг стала оседать на пол, закатив глаза. Все бросились к ней, только моя мать шагнула ко мне и прошептала: «Держись».

Страшная догадка настигла меня, наконец.

Я хотел схватить кого-нибудь за руку и выкрикнуть немой вопрос, застрявший у меня комом во рту. Но тут же я поймал себя на мысли, что этот вопрос уже прозвучал в моей голове, я словно отстал от него, ответ мне на него был ужасающе ясен, оставалось только поразиться, откуда я его знаю. Я заметил, что мать Полины смотрела на меня и вдруг она заплакала, сморщившись всем лицом. Ее сестра тоже стала всхлипывать. Их лица когда-то были так похожи на лицо Полины, а теперь стали совсем другими, старыми, уродливыми. Да и лицо Полины начало становиться другим в последнее время. Я вдруг поймал себя на мысли, что должен кинуться к Полине, схватить ее за руку хотя бы, но вместо этого я спросил у мамы:

-С Юрой?

Она кивнула, обняла меня за голову, плача, прижала к своей груди. Я вырвался, почему-то подошел к зеркалу, посмотрел в него…

-Павел? – брат Полины держал меня за руку, я и не заметил, как он взял меня за руку.

-Что?

Он смотрел на меня из зеркала так настороженно, что я и сам насторожился.

-Ты… в норме?

Полины уже не было на полу. Из комнаты слышался чей-то вой.

-Да, - сказал я, глядя в его глаза, так близко уставленные в мои.

Мне на какой-то миг ужасно смешным показалось выражение его застывших бессмысленно глаз; но потом я вспомнил, что забыл о чем-то спросить. Что-то я понял не так, ах я, дурак, конечно же, я понял все не так, совсем не так, не так, как надо было! Радость догадки охватила меня.

Я ворвался в комнату; посмотрел на воющую на разобранной постели Полину и громко спросил:

-Где Юра?!

Полина вдруг прекратила свой вой, но на меня не посмотрела. Она качалась всем телом, так же, как я утром, когда Юра еще был жив, качалась, задумчиво глядя в окно.

-Пашечка, сынок, - сказала мать, подходя ко мне.

Теща смотрела на меня вытаращенными от ужаса красными глазами, в которых стояли слезы.

Я уже все знал, но надеялся, что кто-нибудь, наконец, обнаружит мою ошибку, выскажет ее вслух. Я все ждал и ждал, надеялся, но все молчали.

-Паша. Крепись. Его… не стало. В три часа.

Это сказал двоюродный брат Полины.

«В три часа» было так ужасно, так бессмысленно. Почему в три часа?! В три часа, в понедельник, а какое сегодня число? Я никак не мог вспомнить, какое сегодня число?

-Какое сегодня число? – громко спросил я.

Теща вдруг завыла длинно, тягостно, смотря на меня со все более возрастающим ужасом. Ее сестра куда-то пропала.

Мать тоже отступила куда-то в сторону.

Полина встала, подошла к календарю, повернулась ко мне и сказала:

-Тридцать первое.

Слова покружились по комнате и опали, как бесшумные листья.

Мы смотрели друг на друга, я даже видел, что Полина сделала шаг мне навстречу, но я поднял руку, показывая, что этого делать не надо. Сейчас мы были так далеко друг от друга. Но еще дальше от всех. Этот момент был слишком… другой. Его не стоило портить жестами. Мы смотрели и смотрели друг на друга. Я видел слезы в ее глазах. Вот сейчас Полина припадет к моему плечу. Она двинулась и остановилась. Не надо. Почему не надо? Впрочем, я уже понимал, что все, что бы я ни подумал – ложь. Да и всякое последующее действие – тоже ложь. Момент истины прошел мимо, а мы даже не заметили, что он был.

Он умер, когда я ожидал своей очереди с номерком на руках. Его увезли, положили в реанимацию, и только там обнаружили, что уже не успевают его спасти. Отек легкого, поражение внутренних органов. И я ничего не подозревал! Где же хваленые предчувствия?! У меня даже сердце не кольнуло! Кого я обвиняю?! Если бы было кого!

Маленькое тельце лежало сейчас в морге; Полина хотела ехать туда со мной. Она уже была там, ходила в больницу, в горячке, сидела рядом с реанимацией, когда он умирал. Ее стали отговаривать, уложили в постель, накапали валерьянки, дали антибиотиков. Я тоже принял болеутоляющих, потому что щека так и не отпускала.

Мир изменился разом, но странно было, что он остался таким же, каким и был. Все кругом было странно знакомо. Я все не мог поверить, что все это происходит.

Что бы я ни делал, все казалось мне до ужаса фальшивым, фатально фальшивым. Мне вдруг хотелось закричать на всех, чтобы все шли вон, особенно из Юриной комнаты; а то вдруг становилось все равно. Все ходили зачем-то, а я сидел и сидел.

Я все вспоминал и вспоминал Юру. Я и не знал, что у меня в памяти столько воспоминаний, связанных с ним: то, как его принесли из роддома, то, как он учился переворачиваться в своей детской кроватки, то, как он однажды упал и горько заплакал, ушибившись, вчерашняя ночь, когда он стонал во сне. Потом я вспомнил, как Полина сфотографировала нас с ним, когда мы втроем забрались на колоннаду Исаакия, это было в прошлый июнь, цвела сирень, он почти не боялся высоты, но все равно крепко сжимал мою руку своей ручонкой. Я вспомнил ладонью его маленькую ладонь и чуть не задохнулся. Дыхание перехватило. Я выправил дыхание. Еще раз. Дышу. Еще раз. Надо бы найти эту фотографию. Я, посмотрев на нее когда-то, так и не вспомнил больше никогда о том дне, когда Юра держал мою руку. Такая теплая была рука. Пока он жил рядом с нами, об этом можно было не вспоминать. Воспоминания были не нужны. Неужели это на самом деле с нами? Не может быть, нет, ведь я знаю, что так оно и есть…

Вдруг я обнаружил, что сижу на диване и обнимаю Полину за плечи, а она смотрит куда-то мимо всех. Вдруг лицо ее исказилось, по щекам потекли слезы, она покраснела, упала на подушку и завыла опять, тягостно, длинно, колотя подушку кулаками.

Я должен был хотя бы погладить ее по спине, но я только смотрел на нее и не двигался.

Ночь прошла беспокойно. Все остались ночевать с нами; Полина ходила всю ночь по комнате, я тоже, остальные то садились пить чай, то словно пугались, что они совершают преступление. Говорили все полушепотом, больше молчали, то и дело плакали. Потом, уже утром, вдруг решилось, что нас оставляют вдвоем. Невыспавшиеся, мы знать не знали, что нам следует делать.

-Выспитесь, а мы туда съездим, - сказала мать Полины.

Полина тут же стала собираться, чтобы ехать самой. Мой зуб уже отходил, Полина была по-прежнему в горячке, но теперь в каждом ее движении была какая-то лихорадочная решимость. Мы поехали в больницу, спросили морг.

Потом началась какая-то суматоха, потому что Полина истошно кричала в больничном коридоре, ей давали нюхать нашатыря; у меня тоже все плыло перед глазами: люди, лица, стены.

Посещение морга перескакиваю. Есть в жизни моменты, про которые не можешь даже вспоминать. Не в силах. Теперь точно знаю, что есть.

«Вот и все», - подумал я, когда мы уже вернулись домой. Мы вернулись домой вдвоем. Заперли дверь. Остались одни.

-Водки хочу, - вдруг сказала Полина.

У нас в холодильнике была бутылка водки. Все не было случая ее распить. Мы выпили ее на двоих, и провалились в какой-то бредовый мучительный сон.

Вдруг мы проснулись почти одновременно. В квартире никого, кроме нас, не было. Никого.

Я вздрогнул, когда внезапно ощутил поцелуй Полины на своих губах. Она настойчиво целовала меня своими солеными губами, ее язык так и лез мне в рот! Она прижималась ко мне. Я оттолкнул ее.

-Сделай мне ребенка, - просила она, и рука ее гладила меня по трусам.

Сон, в который мы были погружены, был как речка, перейдя которую, мы уже смотрели на все с другого берега; хоть и видели все, но как будто с другого берега. Когда мы успели оказаться на том берегу?

Что-то никак не могло уложиться у меня в голове. Что-то никак не хотело укладываться.

Объятье Полины вдруг ослабло.

-Какая же я… свинья, - сказала она, отодвигаясь от меня.

Она была и права, и не права. Но она только сбила мои мысли. Только неясно было, о чем я думаю. Я изо всех сил пытался определить это и никак не мог.

Тихий, сонный мальчик, которого я видел всего несколько часов назад, виделся мне опять. Неподвижно лежащий под простыней. В каком-то потустороннем свете морга. И еще какие-то тела под простынями неподалеку. Два или три. Словно он нашел себе компанию. Мертвое лицо ребенка! Вы видели такое?! Мертвое лицо ребенка, которого вы знали живым. Реальность этого лица была невыносима. Я закрывал глаза и видел это. Полина застонала.

Я вскочил с постели; надо было действовать. Думать я уже не мог, надо было действовать.

-У нас даже нет денег на похороны, - сказала Полина.

Голос ее был бесцветным и далеким. Чужим.

Я посмотрел на нее с изумлением. О чем она думает? Потом понял, что думать надо именно об этом. Да, действовать – значит, принимать участие в церемонии прощания общества с тем, кто ушел навсегда. А я еще думал, что делать?! Социум мудр. За невыносимостью следует ритуал. Невыразимое ищет успокоения в заботе.

Зазвонил телефон. Кто-то уже спешил оказать поддержку.

Я поднял трубку и, подумав, повесил.

Телефон зазвонил снова.

-Я возьму, - сказала Полина, подходя. Голос ее был тускл.

По разговору я понял, что это звонила ее мать, «бабушка», привычно подумал я, и тут же спросил себя холодно: «Чья же теперь бабушка? ». Уже ничья.

Я зачем-то шагнул в сторону Юриной комнаты, словно думал найти его там,   но потом сдержался и пошел на кухню. Ведь я знал, что его там уже нет. У меня чуть слезы не брызнули вдруг из глаз, но я сдержался. Налил воду в чайник и поразился тому, что сумел сделать это. Я вспомнил слова Дениса: «Нас объединяют только три силы: деньги, секс и привычка». Привычка ставить на плиту чайник оказалась сильнее горя, которое я чувствовал, не переставая. Тут же мысль о горе заставила на миг потерять чувство горя. Я крутил мысль в голове, как только что крутил чайник в руках. Благодаря этому я выпал из времени, но, ощутив облегчение, тут же во время вернулся. Я автоматически налил воду, поставил чайник плоским днищем на решетку, над горелкой, чиркнул спичку, повернул ручку. Потушил спичку и бросил в жестяную коробку, предназначенную у нас специально для использованных спичек. Если бы я сейчас не зажигал спичку, то из горелки потихоньку пошел бы бесшумный газ. Мы можем лечь спать и не проснуться. И не надо будет подчиняться безжалостному времени, устраивать похороны, организовывать страдание. Мы прекратим быть рабами. Просто бесцветный газ – будет идти и идти.

Закипел чайник. Я очнулся. Что за муть у меня в голове!

Но муть упорно не оставляла меня. Я выключил чайник (Полина все еще говорила по телефону). Выход ли это? Нет, наверное, нет. Это уход, путь в бездействие. Просто уйти – слишком просто. Я знал, что должен действовать. Только не так, как это освящено социальной нормой. Если бы я мог, я бы взорвал этот мир. Я бы стал террористом, и пусть меня убьют, но Им придется понять, что Их мир слишком шаток, чтобы можно было забывать о страдании и боли. Об этом нужно помнить всегда. Я с наслаждением зажмурился, представляя себе исчезновение этого мира.

Я тут же оборвал себя, лишь только понял, что все это – одна напыщенная болтовня. Фальшь – самое ужасное, что она не только вокруг тебя, но и в самом себе. Ты обляпан ею с головы до ног. Как избавиться от этого? Притвориться, что ничего не замечаешь? Нет, какой-то другой выход был, и я даже был уверен, что знал о нем, только никак не мог собрать свое знание до конца. Не хватало последнего кубика, последнего… Я словно дошел до стены, и уперся в нее, стоял и смотрел, смотрел, смотрел… Я смотрел на нее бесконечно долго. И теперь надо было понять, что делать: повернуться назад или попытаться пройти сквозь стену – взорвать ее, наконец! Терроризм – какая глупость! Надо взорвать стену, которая перед глазами у каждого!!!

Мысли так и прыгали у меня в голове. Я поймал себя на том, что специально несусь в потоке мыслей, чтобы не вспомнить случайно еще раз то, что видел сегодня и к чему меня неудержимо влекло. Я боялся закрыть глаза и еще раз увидеть это. Мертвое тело, вытянувшееся, застывшее, моего сына тело на столе - и абсолютно неподвижное лицо, которое было все же его лицо. В полутусклом свете, словно проступающем сквозь стены. Да, именно его я видел, закрыв глаза. Мысли – фальшь; мне вдруг захотелось вскочить, броситься в морг опять, чтобы увидеть еще раз Юру, прикоснуться к нему. Я должен был видеть его постоянно, постоянно, чтобы избавиться от всех этих мыслей! Но именно это было невозможно. Уже начались необходимые действия для того, чтобы спрятать навсегда от живущих, все еще живущих – это лицо! Еще позавчера я положил руку на его лоб, и он посмотрел на меня. Почему это невозможно сейчас?! Непонятно, почему. Хотя, конечно же, понятно, почему…

Но я хотел раньше мысль решить. Решить  раньше.

Стена? Вдруг странное оцепенение охватило меня, и какое-то время я ничего не помнил.

Полина вошла в кухню.

Я смотрел на нее с изумлением. Я как будто столетия не видел ее. Она как будто пришла из другого мира. На ее лице проступила забота.

-Рома (это ее двоюродный брат) разбил машину недавно, вгрохал в ремонт все деньги…

О чем это она? На мгновение у меня мелькнула мысль, что она сошла с ума. Но нет, это касалось денег на похороны Юры. В самом деле, нам нужны были на это деньги, а денег у нас не было.

-… у моей мамы денег нет; у твоей, наверное, тоже. Надо искать, кто бы мог дать нам в долг. Я позвоню Нине… Нужно будет купить гроб, место на кладбище… Потом памятник…

С ее лица не сходила забота. Она даже наморщила лоб. Обычно Полина следила за тем, чтобы не морщить лоб. Она боялась всегда, что у нее рано появятся на лбу морщинки. Сейчас эти морщинки бежали волнами, разрезая ее лоб волнистыми неглубокими линиями. Я закричал, дрожа, в каком-то исступлении:

-Все это ерунда! Бред! Чушь собачья! Пойми! Об этом не имеет смысла думать! Пойми!!! – орал я. – Мы просто сожжем его, а пепел развеем! Его уже нет! И думать о том, как быть с ним дальше – бессмысленно! Где он? Его уже нет! Это тело - не он! Подумаешь, похороны… Похороны – это обряд, религиозный обряд. Люди хоронили своих мертвецов, чтобы их тело сохранилось к Страшному Суду. Это такой обряд. Разве мы верим с тобой в Страшный Суд? Разве мы знаем, во что мы верим?!

-Что ты кричишь? – как-то спокойно даже спросила Полина, как бы издалека, и села. – И не ругайся.

-Я просто не хочу думать о том, как хоронить… Юру. Не хочу думать об этом! Это идиотизм. Я больше не желаю признавать идиотизм! Слышишь?!

-Не кричи, - спокойно сказала Полина, словно не слыша меня. – Сейчас нам надо сообразить, где взять денег. Может, мне дадут ссуду на работе? Хотя, вряд ли. Зарплату задерживают, а тут… - она помолчала. - Придумай что-нибудь! – в ее голосе вдруг зазвенела мольба.

-Что я могу придумать? – ошалело спросил я, глядя в ее полубезумные глаза, меня не видящие. Сейчас я ясно видел, что она не в себе. – Что придумать? Полина… Пойми же, что все потеряло смысл! Если он и был, то теперь его нет… Впрочем, я и в этом уже сомневаюсь.

-Ты не можешь не умничать? - вдруг исказилось ее лицо. – Я тебе говорю: придумай что-нибудь! Сделай! А слышу одни слова, всегда слова, слова, только слова!!! Мне надоели твои слова! – взвизгнула она. – Сделай хоть что-нибудь хоть раз в жизни! Сделай как мужчина! Сделай хоть что-то, ведь ты же мужчина!

«Сделай хоть что-то, ведь ты же мужчина! »

Что я могу сделать? И опять эта мифологический выплет, что я мужчина! Ну какого же..?! В современной экономике куда ловчее заработать деньги женщине. Мужчина, добившись положения с деньгами, первым делом заботится, чтобы у остальных самцов денег было как можно меньше. Он своей секретарше готов платить пятьсот баксов, а работнику-мужику пожидится две тыщи деревянных положить. Ведь так ему больше достанется дешевых ****. Я высказывал это Полине с непонятным озлоблением. Словно цинизм должен был принести конечную ясность.

Когда я все это высказал Полине, я заметил, что она смотрит на меня с каким-то ужасом:

-Ты болен! – сказала она. Сама она, похоже, опять была в горячке. – Ты слышишь меня? Ты болен!

Я сухо рассмеялся. Какая разница, болен я или нет?!

Вдруг захлебнулся смехом, потому что в ее глазах я прочитал нескрываемое презрение. Презрение, которого я никогда прежде не видел в ее взгляде. Мне стало от этого не по себе. Не ошибся ли я? Нет, вот этот взгляд – не прекращался. Она смотрит и смотрит. Неужели…

-Впрочем, мне все равно, - говорит она вдруг. – Раз так, я пойду на панель, найду мужика с деньгами, я найду, на что похоронить нашего сына.

Ее глаза горели, когда она произнесла все эти слова. Голос был решительным – дальше некуда, таким решительным. Резким, решительным, злобным.

Я подавил внезапно возникшее жгучее желание повалиться перед ней на колени, завыть, уткнувшись лбом в ее тело, обхватить ее колени, прижаться к ним; я сдержался, - в конце концов, я – мужчина!

-Как знаешь, - спокойно сказал я ледяным, ироничным тоном. Слишком уж ироничным. Подчеркнуто ироничным.

Она вздрогнула, как от пощечины; вдруг нахмурилась, встала, потом быстро закрыла лицо руками и торопливо ушла в комнату.

Я остался один на кухне. Я стоял во время нашего разговора. Я взял табуретку, поставил ее посреди кухни и уселся на нее. Так и буду сидеть.

На стене я заметил таракана. Довольно жирного. Откуда у нас таракан? У нас никогда не было тараканов. Таракан медленно полз по стене и шевелил длинными усиками.

-У нас таракан! – крикнул я громко в комнату.

Там послышался шум, но Полина мне не ответила.

Я встал и шагнул в комнату, но тут же понял, откуда у нас таракан. Я принес его от той проститутки… И вообще все не так. Все не так, не так!!! Что же мы делаем?!!! Полина, милая моя…

Я зашел в комнату, Полина, поставив ногу на стул, натягивала чулок. Белая нежная капроновая субстанция охватывала ее ногу и, приняв форму ноги, превращала действо в кинематографический трюк. Тело Полины было абсолютно голым – только чулки. Надев один, она стала натягивать второй.

Лицо ее было нахмурено и, как будто, сердито. Некрасивое, сердитое лицо. Какая глупость – сердиться, когда у нас такое горе!

Между ног Полины топорщилась бородка ****ы. Я в оцепенении смотрел, как она натянула на себя трусики, скрыв под ними ****у. Там, оттуда – Юра. Наш сын. Которого не стало. Что она делает? Она с ума сошла… Полина влезла, двигая тазом, в узкую юбку, тут же придавшую соблазнительную округлость ее бедрам, вжикнула молнией. Достала из шкафа бюстгальтер с кружевами, упаковала свои бледные грудки в его чашечки. Подушилась духами, прыснула дезодорантом под мышки. Подумала, опять наморщив лоб. Стянула юбку, кинула ее в сторону, стала рыться в шкафу. Достала вечернее платье и облачилась в него, тщетно пытаясь застегнуть на спине молнию.

Я подошел и помог, глядя на ее белую шею.

Она бросилась к зеркалу, стала причесываться. Волосы ее были грязны, она рассерженно залила их лаком, кое-как придав этим форму прическе. Подвела веки, накрасила губы. Подрумянилась. Ее лицо пожелтело во время болезни. Обычно она никогда не делала это у меня на глазах, будто стесняясь, или скрывая от меня свои секреты. Сейчас она делала это так, будто меня не существовало вовсе. Достала свою шкатулку с драгоценностями. Задумчиво посмотрела на них. «Она с ума сошла», - подумал я. Бедная… Полина стянула с пальца золотое кольцо, бросила на него все тот же задумчивый взгляд и положила в шкатулку. Охватила шею ожерельем из искусственного жемчуга, а на палец втиснула перстень с каким-то камушком. Этот перстень когда-то дарил ей на совершеннолетие отец. Задумчиво посмотрела на перстень. На ее лице появилось снова упрямое и злобное выражение. В душе у меня шевельнулась мысль, что я по-прежнему люблю ее, но мысль оказалась слишком вялой, бездейственной.

Полина достала со шкафа коробку с туфлями, примерила их, став еще выше ростом, сняла, положила туфли в яркий полиэтиленовый пакет. Она делала это озабоченно, собранно, словно мы собирались в театр с Денисом и Машей.

Потом подошла к телефону и по записной книжечке набрала какой-то номер.

Я устал стоять и сел на диван.

-Борис? Это Полина. Мне нужно встретиться с вами. Да, прямо сегодня, то есть сейчас. Сейчас. Да, это необходимо. Я объясню… Я извиняюсь, конечно, что… (она потерла лоб) Да? Через пятнадцать минут? Хорошо. У моего дома. Вы помните? Хорошо. Через пятнадцать минут я буду стоять у парадной. До встречи.

Она даже попыталась улыбнуться, произнося последние слова. Улыбка вышла жалкой, слабой, это была улыбка жертвы, а не роковой соблазнительницы.

Чем абсурдней становилась ситуация, тем удаленней от меня все это происходило. Словно я был далеко отсюда, за тысячу лет, за тысячи километров тайги. Или, напротив, я смотрел на картину на плоском белом полотне экрана и знал, что меня это не касается. Чужой, не имеющий ко мне отношения фильм. Оцепенение не отпускало меня. Я вдруг подумал, что мы делаем все это, чтобы спрятаться от мысли, что у нас умер Юра. А куда спрятаться? Он умер только что, а мы уже прячемся от этого…

Полина посмотрела на меня с вызовом; я смотрел на нее – и не мог сосредоточить на ней взгляд; она вздрогнула и опустила глаза.

Она опустилась на диван рядом со мной. Достала платок и поднесла к глазам. Тушь у нее была несмываемая, не потекла.

Мы сидели рядом молча. Молча; тихо было в квартире. Словно мир за ее стенами рушился, но рушился беззвучно, как в телевизоре, когда там выключен звук. Мы дышали, а не говорили, да и дышали с трудом.

-Сколько времени? – вдруг спросила Полина.

Я посмотрел на часы.

-Пятнадцать минут прошло. Тебя ждут.

Полина кивнула и вдруг сказала:

-Прости! – и взяла меня за руку.

Я смотрел на нее и думал, что сейчас она скажет, что останется, но она встала и пошла в прихожую. Вид у нее был сосредоточенный. Я не стал ее останавливать. Я хотел дождаться, пока хлопнет дверь, но не сумел дождаться и вышел в коридор, когда услышал, что она уже отпирает замок. На ней была ее шубка, носочки сапожек лоснились кремом.

«Возвращайся», - хотел сказать я, но подумал, что сказать это было бы еще одной глупостью в бесконечной их череде.

Полина помедлила чуть-чуть, держась за ручку двери, словно ожидала какой-то команды, наверное, команда эта прозвучала у нее в голове: она открыла дверь и вышла из квартиры, покачивая сумочкой, висевшей у ней через плечо.

Хлопнула дверь, я выключил в прихожей свет и вернулся в комнату.

-Что же мы хотим доказать?!!! – закричал я так, что задребезжало трещинкой стекло в отворенной форточке. - И кому?!!! - Зачем я только что кричал в пустоту?

Я бросился на диван лицом вниз, скорчился, попробывал зарыдать, но не мог. Я чувствовал себя паяцем. Клубок мыслей опять вцепился мне в мозг.

«Разве об этом надо думать, когда его нет? » – подумал я. И тут же подумал, что о чем бы я не подумал, мое поведение будет абсурдным, все абсурдно, все, все, даже если бы мы с Полиной сидели сейчас, обнявшись, рассматривая его фотографии и стискивая в руках детские игрушки, мы вели бы себя не менее абсурдно. Наше поведение абсурдно в любом случае. Абсурдно.

Я вдруг вспомнил, что хотел помолиться в ту, последнюю ночь, когда был жив Юра, но не помолился. Господи, ведь это я, я один виновен в его смерти! Я, я, только я! Мой мозг пронзило этой догадкой. Я повалился на колени и посмотрел на икону, висевшую в углу комнаты. «Ну и что? » – спросил я себя, глядя в темный отталкивающий лик иконы. Я поймал себя на мысли, что сам себе смешон сейчас. Я - паяц. Теперь все это не имело никакого значения. И откуда я вообще знаю, имеют ли смысл мои молитвы или нет? Более того, теперь мне это даже неинтересно. Я даже испытал какое-то злорадство оттого, что почувствовал себя с Богом на равных. Я встал с колен. Если он есть, конечно. Теперь я был абсолютно свободен от его уз. Теперь он мне не указ. Даже жаль, если его нет. Я пошел на кухню, потирая руки.

Как же быстро течет время! Ведь я уже начинаю привыкать к тому, что у нас нет сына! Нет… Я вдруг замер, потому что мне знакомый детский голос раздался в дальней комнате. Голос послышался настолько явственно, что у меня оборвалось сердце. Я застыл посреди кухни, не в силах пошевелиться, весь обратившись в слух, готовый броситься туда, с напряжением ожидая повторения голоса. Бред, бред, бред!!! «Сына единственного не пожалел», - подумал я о Боге какой-то церковной фразой. Как меня все раздражало, и собственные мысли больше всего! В отличие от него я не приносил своего сына в жертву. Если бы я мог, я бы уничтожил все человечество, со всеми оставшимися в нем детьми, чтобы только еще один раз дотронуться до живого Юры. Дотронуться до него сейчас. Вчера я и не знал, что это значит. Заглянуть в его глаза. Подержать его теплую руку. Услышать его голос, обращенный ко мне. Как же цепко проникла в меня эта христианская концепция! Она внушает мне, что он сейчас где-то есть. А где? Где он есть? Я знаю, что его нет. Его нет. Ничего нет. Не было воскресшего бога, и Юры нет совсем, - он был, и я почти не замечал этого, а теперь его нет, нет никакого загробного царства; верить в это – последнее унижение, насмешка над жалкими рабами. Что же есть? А ничего! Просто ничего. Совсем недавно он говорил, смеялся, о чем-то мечтал, да, о чем-то мечтал, ведь мечтал же. Я даже не знаю о чем. А теперь есть только то тело, неподвижное, застывшее, и пустой мир вокруг меня. Перетекающий из одного момента в другой. Только сейчас я понял это так ясно, предельно ясно. Ничего нет, кроме этого перетекания из одного в другое. Все перетекает в себя же. Бесконечно. Как странно, подумал я, что в моей жизни были прекрасные моменты, соблазнительные, полные восторга, когда сама жизнь казалась полной и чудесной. И Юра бывал счастлив; я вспомнил вдруг улыбку на его лице, которая всегда была, когда он бежал встречать меня в коридоре, и так сильно сжал веки, что у меня заболели глаза. Весь этот мир – перетекает из одного в другое, повторял я про себя. Перетекает из одного в другое. Из одного в другое. Вселенной наплевать на то, что с нами происходит. Счастливы мы или безнадежно несчастны. И нам должно быть наплевать на нее. Так утверждает наука. Хотя, нет, тут я путаю, так наука не утверждает, но неважно. Так утверждает истина, открывшаяся мне сейчас. Истина, о которой я знал всегда, и в которой всегда боялся себе сознаться. И теперь, вместо того, чтобы, как всегда, опуститься вниз, я собираюсь подняться наверх. Полина так и не поняла этого, бедная моя девочка.

Мне вдруг захотелось пива. Просто страшно захотелось смочить пивом горло.

Я поплелся в коридор и стал одеваться. Вдруг заметил, как горит у меня лоб. Наверное, инфекция все же достала меня, и я заболеваю. Зазвонил телефон, но я уже натянул ботинки и завязывал шнурки. Перебьются. Когда я, проверив кошелек в кармане, вышел из дому, телефон все звонил. На улице был ветер, раскачивался под его ударами фонарь у парадной, из которой я вышел. Темнота качалась, я поплелся через эту качающуюся темноту в сторону освещенных ларьков у автобусной остановки. Ветер торопил меня ударами в спину. Пиво. Да, выпить пива, вернуться домой, забыться, уснуть. Я взял шесть бутылок. Вспомнил, что у меня нет пакета, купил полиэтиленовый пакет. Густо накрашенная продавщица почему-то вела себя со мной приветливо, даже кокетливо, я поймал улыбку на ее лице и отвернулся. Она не виновата. На моем лице ведь не написано, что у меня что-то случилось. Или написано, но она ничего не видит?

Бутылки, позвякивая, улеглись на дно пакета, я побрел обратно к дому.

Разделся в коридоре, отнес бутылки на кухню, выставил на стол. Посмотрел из окна вниз на раскачивающийся на столбе фонарь. Странно, я и не заметил, как прошел мимо него обратно.

Я взял ведро с мусором и вынес мусор в мусоропровод.

Я сковырнул крышечку с одной бутылки, приложился губами к круглому горлышку. Пиво скользнуло холодной струей в горло. Лоб горел, но в голове была теплая пустота. Я еще приложился к пиву, допил бутылку до дна, сковырнул крышечку со следующей. Она покатилась колесиком по столу, замерла рядом с первой, перевернувшись зубчиками кверху. Я глотнул пива, смотря на эти блестящие зубчатые кружочки. Сел, наконец, на табуретку.

Глотнул еще пива. Сидел на табуретке и думал, что сейчас глотну пива опять. Если бы можно было сидеть вот так, ни о чем не думая. Выпить пива, потом найти себе другие дела. Может, Полина была права? И права сейчас, когда ****ся с кем-то за деньги? Отдается, чтобы похоронить нашего сына. Кто этот Борис? Кажется, однажды она говорила про какого-то Бориса, который пару раз подвез ее на машине. Я еще спросил тогда, какая марка его машины, а Полина не знала. Какой-то клиент их фирмы? Кажется, я опять начинаю крутить в голове мысли вместо того, чтобы пить пиво. Я глотнул пива. Ныло сердце. Я подумал, что готов умереть в любую секунду. Меня все время, всю жизнь преследовала мысль, что однажды я узнаю что-то об этом мире, что-то пойму в нем и в себе. Сейчас я был готов умереть, потому что знал, что понять уже ничего не сумею. Хоть сто лет живи – ничего не будет понятно. Я встал и стал ходить по квартире. Не заходя в комнату Юры. Постель наша была разобрана, проходя мимо нее, я поглядывал на смятое белье, на придавленную подушку. Никакой вечности нет, есть только вот это мгновение. Это и только это. Оно. Безликое и беспощадное. Все остальное - мусор мыслей. Страшнее трудно придумать. Оно. Мгновение последнего отчаяния. Но и в этом отчаянии продолжаешь жить. Это самое унизительное, что все еще живешь, внутри все пусто, а тело движется, движется, движется… Ничем не лучше насекомых. Бессмысленность, возведенная на пьедестал. Червь, наделенный мозгом. Раз живешь, будешь действовать. Ради чего? Зачем? Убить себя – облегчить работу могильщику-миру. Если уж обречен действовать, то надо в действие вложить все презрение к этой жалкой необходимости действовать, к этой бессмысленной, слепой силе, похожей на голую похотливость. Тогда, преодолев бессмысленность, внутри бессмысленности - найдется крупица смысла. Действовать вопреки – значит, ударить железом о камень. Высечь искру. Ежедневно мы погружены в такую тихую бездну обыденности, что понять это почти невозможно. И только сейчас, да, да, именно сейчас, именно потому, что бог, судьба, нелепая случайность – все, что угодно – навалили на меня эти невыразимые для ужаса часы, я получил шанс прикоснуться к отвратительной глубине существования, я засунул свой *** сущему в анус, и извлек оттуда сокровенное говно! Корчась, корчась от слов! Все равно они не передают и сотой доли той низменной ярости, в которой я схватился с миром. И я знаю, что мне следует сделать! Надо разбить прекрасный мрамор, и внутри совершенной скульптуры найти окаменевший кал. Вырваться из порочного круга привычных представлений, чтобы уже никогда не возвращаться туда. Никогда! И ведь я уже знаю, уже давно, давно знаю, что должен делать! Я должен убить Полину, убить свою любовь, свою мечту, свое счастье! Никто никогда не поймет, почему я сделаю это. И прекрасно! Я должен сделать то, что недоступно пониманию. Понимание лжет! Я преодолею его!!! И вдруг с новой силой во мне вспыхнуло осознание того, как я люблю Полину. Господи, как давно я не вспоминал, что люблю ее! Люблю! Только за то, что я пережил свою любовь к ней вновь, я признавал свое решение – истиной, добром? Нет, красотой, красотой уничтожения, действительного уничтожения, уничтожения самой красоты. Отрицание отрицания? Все чушь! Слова. Эта вспышка любви… Нашей любви. Наш мальчик, его тоже не стало, а мы так любили его. И все это прекрасно, потому что иначе я бы спал сейчас в духоте, сопя и причмокивая губами. Все, что угодно, только не это. Вот волос на ее подушке. Я готов целовать один этот волос. Весь мир не стоит его, весь этот крушащийся мир держится на ее волоске, и я с наслаждением разорву этот волос и отпущу мир в тартарары!

Хотя все равно ничего не пойму! Ничего, ничего не пойму! И если я убью Полину, то ничего не пойму… Просто испытаю наслаждение, единственно возможное теперь. Наслаждаться – вот и все, что остается в жизни. Жизнь – сплошное наслаждение, и смерть – тоже наслаждение. Нет, не наслаждение. Любовь. Я подумал вдруг, что все мы были рождены для другой цели; хотя, ничего не знаю насчет других; я, я был рожден для другой, для великой цели; я не могу просто сидеть на табуретке посреди вселенной и пить пиво, как бы мне этого не хотелось. Каким-то образом люди придумали мир, в котором можно просто сидеть на табуретке посреди мира и думать, что от тебя ничего не зависит. И даже не думать, что в этом столько отчаяния – просто сидеть на табуретке и пить пиво. Я слишком слаб, я не могу больше выносить этого. Да, как я не крутился, пора признать, что я просто слаб, я трус и слабак, и чтобы дальше жить, надо дать себе отчет, что я слабак и трус. Глоток пива. Горечь во рту. Но из своей слабости я сделаю силу. Больше не имеет смысл притворяться, что ты ждешь какого-то понимания. Его нет и не будет. Имей слабость признать это. И шагни в неизбежное, которое так давно манит тебя.

Я допил пиво из второй бутылки, откупорил следующую.

Я был слегка пьян, когда вернулась Полина. Я был рад ее видеть, честное слово. Наверное, это ее привезла та машина, которую я только что слышал в тишине ночного города под окнами.

-Кушать будешь? – спросил я.

Полина посмотрела на меня странным взглядом.

-Ну, ну, - пробормотал я, - не смотри так. Я тебя люблю…

-Что ты говоришь? – придушенным голосом спросила она.

Я подошел и погладил пальцами ее щеку. По ней катилась слеза. Бедная, светлая моя девочка. Она так ничего и не поняла. И я ничего не понял, кроме того, что уже никогда ничего не пойму. Наши лица были так близки друг от друга, мы плакали, слезы мешали нам видеть друг друга. Только это и есть.

-Я отварил тебе макароны, сейчас кину в воду сосиски, - пошатываясь, я пошел в кухню.

Полина зашла в кухню следом, когда я уже кинул сосиски в воду. На ней было все то же вечернее платье, на шее краснел засос. Краснели заплаканные глаза.

-Я не сказала ему, что Юры нет, - задумчиво сказала она, садясь на табурет.

Кому? А, ну да! Конечно же, этому Борису!

-Двести долларов. Я стою двести долларов.

Во мне вдруг вспыхнула ярость, но я тут же ее подавил. Ублюдок! Моя Полина – ее волосок не стоил всех бумажек этого мира, за которые покупаются все ****ы земли вместе с гоночными машинами, яхтами, островами, виллами…

-Двести баксов – хорошие деньги, - сказал я.

Вода закипела вокруг сосисок, я стал протыкать их вилкой в воде, они крутились в кипятке как розовые члены в прозрачной оболочке, но всякий раз я протыкал вилкой пустую воду.

-Я не буду есть, - сказала Полина и вышла с кухни.

Я поплелся за ней, выключив воду. Она раздевалась, ее тело постепенно выступало из пены одежд. Плечи, талия, бедра, ноги. Изможденное, стареющее тело, которое я помнил таким молодым. Вечно-юное тело. Оно должно было оставаться вечно-юным, если бы я, а не этот уебок создал мир.

Вдруг, полуголая, она упала на колени передо мной, обхватила меня руками. Я чуть не потерял равновесие. Она рыдала, обняв мои колени!

-Ну, не надо, не надо, давай вставай, ложись спать, надо спать, - шептал я, гладя ее кожу, счастливый.

Я поднял ее за плечи, подвел к постели, уложил. Она цеплялась за меня как сумасшедшая.

-Иди ко мне, скорее, иди ко мне, - бормотала она.

Ее руки беспорядочно стягивали с меня одежду, рвали пуговицы, мяли и царапали ногтями кожу.

Полуголый, я повалился на нее, полуголую.

-Возьми меня, сделай мне ребенка, ты должен, должен, должен… - бормотала она.

В глазах у меня помутнело. Чистая, острая, прозрачная волна внезапного желания подхватила меня. Я стягивал с нее трусики, ее ноги ломались в коленях, я перетягивал трусики через раздвинутые колени, почти разрывая ткань, ладонью я сжимал ее ****у, я делал ей больно, но она стонала от наслаждения, и ногтями царапала мне кожу спины. Я взвыл, потому что острый ноготь рассек родинку под лопаткой. Губами она искала мои губы и почти кусала их. Я вошел в нее сразу, резким рывком, и мы тут же стали двигаться двумя телами, слившись в одно, то отталкиваясь, то устремляясь друг другу навстречу, плечи ее вскидывались от ударов, но руки ее плотно обхватывали мои плечи, мы поднимались с каждым ударом все выше и выше, трахались как безумные, она закинула ноги мне на плечи, закрыла глаза. Все плавало в ее ****е, возможно, там были следы чужой спермы, но мне было наплевать на это. Это бедная моя девочка обманывала себя, я же знал, что мы стремимся к такому наслаждению, за которым уже ничего не будет. К последнему наслаждению. Еще, и еще, и еще!!! Мой член обволакивали судороги ее сладкого лона, прибой волн внутри ее тела разбивался брызгами невозможных доселе, неслыханных прежде ощущений, это было так прекрасно, как не было никогда, мы неслись навстречу гибели, мы оба старались забыть сейчас о Юре и не могли, но продолжали трахаться, и приближались, все приближались, но пока балансировали на грани, разрывающей это несравнимое ничем наслаждение стремительным скольжением вниз! Я видел в глазах Полины, что она хочет от меня ребенка, она хотела от меня ребенка, "давай же, давай", умоляла она, "кончай", а я не хотел этого, я хотел, чтобы все это продолжалось и продолжалось, мне ничего не нужно больше было. Только трахать ее без конца, бесконечно… Я балансировал у края, у самого края, готовый сорваться каждую секунду, Полина вдруг кончила, изо рта ее вырвался вопль, стон, она плакала и смеялась, а я все еще пил этот ужас зависания над бездной, каждое движение становилось все блаженней, она кончала и словно вытягивала меня из себя, приближая казнь. Наши тела были самим сладострастием. Даже простой поцелуй казался безумием, какого, кажется, не бывало никогда и никогда больше, никогда больше не будет, никогда больше, я знал это... Я уже чувствовал, что срываюсь. Полина кричала что-то, умоляя продолжать. Когда она кончила, мир развалился на части; полет в эту пропасть был мгновенным, я весь изошел в нее, все тело было разбито на куски, в глубине Полины я утопал в своей и чужой сперме, излившись в нее до последней капли, отдав ей всего себя, ее матка трепетала, из губ вырывались бессвязные слова благодарности, глаза были закрыты, тело абсолютно размякло...

Сил не было ни на что; мы провалились в расщелину сна.

Сон был безобразен: я зашел в ванную комнату, так как вся жопа моя была засрана. Я должен был вымыть жопу, но увидел, что ванная наполнена водой. В воде плавали детские пластмассовые игрушки, покачиваясь на волнах, расходящихся от шумной струи воды. Наверное, в ванной готовились купать маленького ребенка. Но я должен был вымыть свою жопу. Я был без брюк, без трусов, я помню, что перегнулся через край ванной и погрузил зад в теплую колышащуюся воду. Потом стал рукой подмываться. Оглянулся и увидел, что в воде рядом с веселыми детскими игрушками плавают куски свежего говна.

Я проснулся и посмотрел на Полину. В комнате был полусумрак раннего утра. За окном даже слышались какие-то голоса. Но я смотрел, не отрываясь, на Полину. На лице ее было страдальческое выражение. Пора. Я встал с постели и вдруг впервые задумался над тем, как я буду убивать ее. Решение пришло мгновенно: я просто кину подушку ей на лицо и буду держать так до тех пор, пока она не задохнется. Как просто!

Чего же я жду?

«Ты – злой зверь», - услышал я посторонний суровый голос.

Какое же зло, когда это свобода? Ведь ты создал меня свободным, зачем же теперь упрекать меня? Опять мысли, дурацкие посторонние мысли, которые мне так надоели! Нет, сейчас, именно сейчас я навсегда избавлюсь от пошлости мыслей. Они приходят мне в голову откуда-то и мешают мне действовать. Да и не верю я во все эти мифы. Все это мифы. Вот подушка. Я взял ее в руки, посмотрел на спящее лицо Полины. Она спала, не шевелясь, не замечая моего взгляда. Ничего не замечая. Но страдание проступало сквозь ее лицо даже во сне. Морщинки прорезали ей лоб. Слышались далекие, отчужденные голоса за окном. Свобода есть благо. Нет ни веры, ни надежды, значит, осталось убить любовь. И тогда, может быть, я услышу подлинный голос, а не этот доставший меня, сотканный из чужих голосов, из отпечатков памяти, из банальных повторений. Да, и я, и она сейчас прикоснемся к реальности. Раздельно, но, как всегда, вместе. Может, это будет длиться только миг, но он настал, и истинней этого момента ничего не будет. Впрочем, истинней – это все снова из слов, слова, надоело…

Вдруг я подумал, что если вдруг все же есть Бог и все с ним связанное, то Полина сейчас умрет как мученица, как невинная жертва, и, значит, я спасу ее! Я даже испытал какое-то внезапное облегчение. Все равно, что будет со мной, она спасется! А если нет? Если после этого момента для нее ничего не будет? Она будет, как Юра, лежать с неподвижным лицом, и даже ее дыхания я не буду слышать. И никакого Бога нет. Нет совсем. Во мне вдруг шевельнулось желание разбудить ее и убедиться, что она еще жива. Хотя что это я? Я вижу, что она еще жива. Будет ли она счастливей, проснувшись? Вот сейчас она видит какой-то сон, может быть, ужасный, но это сон, и она не так несчастлива, как несчастлива в жизни. Просто я разбужу ее из этого сна, но не в эту призрачную реальность. А куда-то…

Я поднес свое лицо к лицу Полины. Каждую трещинку на губах, каждую пору ее лица, каждую страдальческую морщинку я обвел любовным, медленным взглядом. Каждая линия казалась впервые виденной. Это лицо всегда было так близко и в то же время так далеко, и вот оно близко-близко, ближе некуда. Вся жизнь моя была это лицо. Лицо моей любимой, моей… Казалось, я мог так смотреть на нее бесконечно. Но нет, откуда-то издалека, наверное, с кухни, слышались монотонные, приближающиеся, четкие, как шаги палача, торопящие шаги будильника.

«Сейчас, сейчас», - прошептал я, до боли вглядываясь в последний раз в эти черты лица. Перекрестил ее зачем-то. Взял подушку, поднес к лицу, еще не касаясь. Теперь лица ее не было видно. Она чуть шевельнула рукой. Белая выпуклость подушки была перед моими глазами. Маня меня к себе. Я закрыл глаза, зажмурился изо всех сил, стиснул зубы до слез, положил подушку на лицо Полины, и упал сверху вниз всем телом.

Борьба была короткой, но бурной. Тело ее билось подо мною, но я крепко прижимал подушку всем своим телом, придавливал своими ногами ее дергающиеся ноги, отчаянно упирался локтем в жесткую стену. Она билась подо мной, дергалась, но я не мог помочь ей ничем, я уже не мог позволить ей проснуться в этот мир. Не мог, не мог. Наконец, она утихла.

Я, обессиленный, отпустил подушку, оставив ее на лице Полины, растянулся рядом. Мышцы рук и всего тела болели от напряжения. Во время борьбы с Полиной я открыл глаза, теперь снова сомкнул тяжелые, словно свинцовые веки. Полина рядом не двигалась. Я ждал, что она, может быть, пошевелится, но она не шевелилась. Я взял в свою руку ее еще теплую руку. Рука остывала очень быстро, с каждой секундой. Тепло Полины расходилось по холодной Вселенной, поглощалось ею, по-прежнему равнодушной к тому, что я совершил. Часть ее тепла все еще перетекала в мою ледяную руку. Я и не надеялся потрясти эту безучастную Вселенную. Я порвал с ней теперь навсегда. Тогда зачем же я сделал все это? А что я сделал? Есть ли для этого слова? Я понял, что слов больше нет, я отпустил руку Полины и продолжал лежать рядом с холодеющим телом. И мои мысли тоже холодели.

Зазвонил телефон. Так неожиданно, что я вздрогнул и открыл глаза. Телефон звонил настойчиво и беспрерывно.   Неужели я сейчас встану, подойду к телефону и возьму трубку? Так просто?! Я понял, что это будет самым кощунственным поступком за всю мою жизнь, а значит, самым осмысленным поступком. Самым свободным поступком. Просто подойти к телефону, взять трубку и сказать: «Але? ». Как я делал это тысячи раз. Как все это делают тысячи раз. Именно это я сейчас и сделаю. Самое банальное есть самое ужасное. И наоборот.

Телефон звонил и звонил. Я встал и, не глядя на Полину, шагнул навстречу тревожно гудящим в моей голове звонкам.