Трое (Жену имели трое)

Часть 1

Мы трое. Именно мы и именно трое: Миша Старичок, он же «Старче», Виктор Дрозд, он же «Ника», и я, Виталий Вихров, он же, вернее я же, - «Вит»…

Вот они мы. Стоим на перекрестке. Разговариваем, даже спорим, решаем проблемы. Смотрите, тот, что повыше, - я. Но я не эгоист, и не тяну на себя одеяло, тем более с друзей, поэтому обо мне попозже. Тот, который засунул руки мне в карманы… и ищет «утаенные» для складчины мной деньги, это Ника-победитель. Да-да, на нем джинсы (кстати, эта часть туалета у нас наиболее популярна, степень заношенности которой одинакова и стремится к бесконечности) и синий пылевик. Ника стремится быть везде первым. Это, так сказать, наш авангард. Очень нужный человек в любом коллективе, и присутствие у которого в крови «действовать, а потом раздумывать» многое упрощает. И мы этим пользуемся. Периодически. «Генератор идей» - это Старче, получивший это прозвище скорее не за столь благозвучную и одновременно фамильярную фамилию Старичок, а за философский склад ума, находящий выход из любого, самого запутанного положения. Его характерная особенность во время процесса мышления застывать на месте, не замечая, что происходит вокруг него, и ни на что не обращая внимания. В такие минуты он обычно ест горчицу ложками, обжигается об огонь собственной зажигалки, зажженной в собственном кармане, глотает таблетку активированного угля вместо конфеты «Золотой ключик»… Выходит он из этого состояния со словами: «Ну, так что? », и мы сразу знаем, что наша живая ЭВМ выдает оптимальнейшее решение любой жизненной задачки. К примеру, как прожить на один рубль пятнадцать копеек неделю нам троим? Или, куда нам всем деться с тремя девушками в два часа ночи, когда на улице минус двадцать, а в карманах также пусто и весь запас юмора и спиртного иссяк?

Третий – я. Вы спросите, зачем тогда я? «Генератор идей» - есть, исполнитель – есть. И все-таки я нужен, и ничуть не меньше остальных. Я – буфер, согласующее устройство, дополняющее до целого, передаточное звено, сопрягающее разные темпераменты. Без меня бы ничего не вышло. Это точно. Вовремя состыковать, согласовать, смягчить обоих, а если нужно пришпорить… или осадить. Синхронизовать не синхронизуемое, упорядочить не регламентируемое. И я выполняю эту невыполнимую задачу с присущей мне аккуратностью, осторожностью и умением. Поэтому КПД «генератора» и «исполнителя» в нашей маленькой командке достаточно высок.

Сейчас мы ищем деньги.

- А-га, ага… вот… вот… вот, что-то есть! – радостно восклицает Ника и с блестящими глазами вытягивает из кармана моей куртки… ключ от моей квартиры. – Ага… ключ.

- Да, ключ. И денег там нет, я же говорил, - произношу я, понимающе относясь к варварским методам «генератора», и даже сам надеясь, что вместо ключа он вдруг вытащит закатившуюся куда-нибудь (куда??) монетку.

- А жаль… - он возвращает мне ключ. – Дожились… Старче, а ты кушать хочешь?

- Хочу… - мечтательно выводит Страче.

- Тогда думай.

- Не могу. Голодный я. Голова не пашет. Сахарного питания нету.

- Плохо, - итожу я.

Мыслим все втроем.

- А почему бы нам… - говорю для чего-то я, имея вместо идеи пустоту, так согласующуюся с пустотой в наших карманах.

Все, в том числе и я сам, недоуменно и все же с надеждой, смотрим на меня.

- А вообще-то нет… не выйдет… - говорю я, пряча глаза.

Печально опускаем плечи. Ника даже отворачивается.

- А почему бы…? – опять говорю я.

- А? Что? – Ника и Старче произносят одновременно.

- Да иди ты… в баню. Шутник… - не выдерживает Ника.

- Не можешь мыслить, не мысли, - философствует Старче.

- Больно ты можешь… - улыбаюсь я.

- Я не могу и молчу поэтому.

- А я говорю поэтому. Почему только меня распотрошили? Давайте всех тогда, – деланно обидчиво и с потаенной нарастающей надеждой говорю я. – Вдруг что-нибудь у кого-нибудь…

- Да когда у меня что-нибудь было?! – правдив до безрассудства Ника.

- И у меня тоже кончилось все… - тоскливо правдив, но не так уверенно, Старче.

- И все же… - вдруг загораюсь я. Что-то мне подсказывает, что…

Старче сосредоточенно засунул руки в карманы, долго мял там, тыкал пальцами в стороны… как фокусник, достал из внутреннего кармана ножовку по металлу…

- Слесарь… - обзывающе произношу я. – Зачем она тебе?

- Гири пилить… деньги искать. Они же золотые, Шурик. – Шутит Ника и похлопывает Старче по плечу, поощряя на это трудное дело. – Пилите, пилите… Трудяга.

- Может продать? – грустно спрашивает Старче, смотря на матово поблескивающую сталь.

- Ты, Старче, точно голодный… без сахара поглупел совсем… - обреченно острю я.

Ника отошел в сторону, стал нервно рыскать по своим карманам.

- Куда её? Выбросить? – выставив руку вперед, растерянно сказал Старче.

Мне стало жалко его.

- Спрячь, где-то лежала ведь, - сказал я.

- Теперь мешать будет…

- Раньше же не мешала?

- Не-а. Я же не знал…

- Уррррррра! – заорал Ника.

Я вздрогнул. Старче присел.

- Лотерея! Это же целый самовар! – продолжал прыгать и орать Ника.

- Что с тобой, бедный? – искренне озаботился я.

- С голоду не то крикнешь… - произнес Старче; тон ослика Иа ему подходил. – Замерз, наверное.

Ника обхватив голову руками, кружился перед нами волчком.

- Как ты думаешь, скорую вызывать? – сказал я.

- Не знаю… - задумался Старче.

- А-а… ля-ля-а… Оп…оп… а-а… о-о-о-о… Аса! Ух! – Плясал Ника что-то наподобие пляски Святого Витта. – Вот она, моя бумажка… Двадцать шесть рублей у нас… Теперь каждая дворняжка… Ждет кусок мясца от нас!

- Что-о? – удивился я поэтическим галлюцинациям Ники.

- Всё! Ух! Я ведь забыл деньги по лотерее получить! – Светился Ника от счастья. – А она самовар электрический выйграла!

- Кто она?

- Билет! - безапелляционно вытягивает вверх руку с какой-то смятой бумажкой, очень отдаленно напоминающей лотерейный билет.

Проходящий мужик остановился и спросил, куда билеты продаем. Никто из нас его даже не заметил.

- Ура-а! – обрадовался я по методу реакции жирафа.

Старче еще смотрел угрюмо на нас. «Кто же выше жирафа есть? » - подумалось мне.

Через три минуты…

- А сегодня воскресение… - медленно произнес Старче.

Все застыли. У меня выступил холодный пот.

- Ну и что? – Еще не веря в сказанное, спросил я.

- Где деньги получать? Все закрыто… - Старче был безжалостен.

- Так, ребята, достоялись на проезжей части… Милиционер идет.

- Куда? – Старче нужна была вся информация.

- К нам… думает, что билетами фарцуем. – Ника был неподражаем в своей реакции. – Бежим.

И побежали. Вслед нам раздалась трель свистка.

***

- Почти тридцатник… - радовался Старче, пересчитывая деньги. – Надо же… Это месяц безбедной жизни!

- А стипендия через неделю, - сразу понял я Старче.

- Через сто двадцать семь часов… - мечтательно струился Старче

- Старче, тебя покормить надо, - синхронизировался Ника. – Поэтому гуляем! Давайте в это вот кафе. Там такие пельмени! Да под водочку.

Я сглотнул слюну. Старче судорожно дернулся к кафе, но Ника схватил его за рукав:

- Что вы, как голодные? Спокойней… Ведите себя прилично, будущие журналисты.

- Слышишь ты, антихрист, - вампиром зашипел я, - иди прямо, а то мы за себя не отвечаем…

Мы мертвой хваткой схватили Нику под руки. Он попробовал было пошевелить руками, но дальше повел себя благоразумно.

Кафе оказалось уютным и теплым. Столик на четверых, дымящиеся порции пельменей, по две на каждого в глубоких тарелках с бульончиком, салат из огурцов и помидоров с зеленью и майонезом и сто пятьдесят граммов водки в запотевшем графинчике.

- Блаженно… прекрасно… удивительно… - расчувствовался Ника.

- Блаженно – от слова блажь, - рассудительно заметил я, смотря на искусительный графинчик, - зачем тебе понадобились сто пятьдесят?

- Мы же решили… Гуляем? – Развел руки над всем этим великолепием Ника и потом взял графин и разлил всем по половинке…

Такие минуты запоминаются надолго. За огромным стеклом кафе бурлила жизнь, город погружался в наплывающую темноту. Уже некоторые машины включили габаритные огни. Отдаленные звуки города дробились, теснились, дарили грусть, успокаивали. Прохожие, суетливо оглядываясь на наше освещенное окно, спешили к своему свету, к своему уюту. И этим мы со всеми ними соприкасались, были сопричастны, а отсюда появлялось умиротворение и ощущение всеобщего предвкушения… ожидания… чего-то очень хорошего, белого, ясного.

Казалось, что мы все думали и чувствовали одно и тоже, потому что… молчали все это время. И в конце этой паузы, этой минуты внутренней близости сначала Старче, потом я, а за мной и Ника, удивительно одинаково повторили, я думаю, извиняющиеся неловкие улыбки открытости и смущения от этого.

Ника оказался самим собой быстрей нас.

- Смотрите… - он взял рюмку и показал ею на окно. – Там крутится жизнь, а мы как вырезанные из нее. Пусть не на всегда, но вырезанные… Там сейчас прохладно, мокро, темно, а тут… сухо, тепло, светло. Чувствуете? У меня даже мурашки внутри забегали. Уютно…

- Ты поэт, - сказал Старче.

- С таким столом не только поэтом станешь, - сказал я. – У меня, например, внутри музыка играет… Эх, если бы я знал ноты! Это была бы музычище!..

В голове заиграло вступление к Седьмой симфонии Шостаковича.

- Я пью за вас, друзья мои, - величаво произнес Ника, поднимая рюмку, - за будущее нашей журналистики! Как говорил Штирлиц, прозит!

- Салют! – вторю я…

- Ага! – добавляет Старче.

Выпили. Ощущение теплого окутывающего облака снаружи и внутри наступило почти сразу.

Прошел час.

- А вот и наши девушки! – сказал он слишком громко для этого помещения.

В кафе вошли две миловидные молодые особы.

- Интеллектуалки… - сассоциировал я.

- Почему? – сразу поинтересовался Старче.

- Много иностранных передач по телевизору смотрят.

Может быть, одежда… может быть легкость в движении… или уверенная спокойная улыбка обеих. Что-то заставило думать о входящих…

- Как это? – Старче поглощал пельмешки и, видимо, был далек от насыщения.

- Иностранные телевизионные ктуалки… - бормочу я, наверное, для того, чтобы что-то сказать.

Ника откровенно любуется девушками, делая глоток водки и не замечая, что пьет. Им лет по восемнадцать – двадцать. Они подошли к стойке, явно чувствуя внимание всего кафе, и тут же стилизуясь под внимание, замедляя движения, фиксируя их в завершающей стадии, туманя взгляд своих внимательных, все впитывающих в мгновение, глаз. Превращение молоденьких обычных студенток в… актрис происходило на наших глазах: от первого шага в цепенеющее от их появления кафе… до встречи глаз с пойманным, наиболее интересным для них вниманием. И уже почти фильм… и уже почти страх.

- Что-что? – Старче явно выпадал из этой картинки…

- Ты глухой или… одессит? – непроизвольно замедляя слова, сказал я.

- Привычки у тебя одесские вопросики задавать, - не замечая, что говорю, сказал я. – Ктуалки… это… это лучше чем… фиалки, но хуже чем розы. Ты знаешь, что роза красная - символ женщины без предрассудков?

- Без предрассудков – это было бы хорошо… - стойка Ники была уже вызывающей, он даже приподнялся над стулом. – Ребята, пригласим?

- Куда? – спросил я.

- Это пусть Старче думает, - не мог дальше терпеть Ника, - а мое дело действовать! «Аллюр три креста»!

- Давай Старче…

Старче входит в состояние крайней задумчивости, а Ника направляется к девушкам.

В кафе людей для такого времени маловато. «Живой звук» в виде трио – орган, гитара, бас, - уже прилаживался к началу. С некоторых столиков стали слышаться чуть завышенные нотки первого опьянения и потянулись первые струйки сигаретного дыма. Я смотрю на Старче и на часы… и жду, когда он скажет свое неповторимое «ну, так что? » и выложит решение.

Ника аккуратно и в тоже время настойчиво закручивает свой не раз штопаный невод вокруг добычи. Вот, кивает на наш столик, и девушки смотрят сразу же… словно выпивая из наших встречных взглядов всю информацию о… Я встречаюсь взглядом с той, что потемнее и повыше. О… им не по восемнадцать! По двадцать пять. Они направляются к нам, и внимание кафе становится менее напряженным, акцентируется уже не только на девушках, но и разбрасывается и на каждого из нас в отдельности. Ника придерживает светленькую за локоток. Прекрасно, толкаться не будем.

- Здрасьте! – произнесла светленькая.

Тоже смотрит прямо в глаза, словно стремится переглядеть. Но это пустое дело. Личный мой рекорд так и не был никем побит: две пары глаза в глаза с Аленкой Петровой. Вот у кого глаза красивые!

- Привет! – сказанул я. А светленькая-то не промах, гляди-и-ит!

- Это – Мила, - кивнув на светленькую, улыбается Ника, и смотрит на меня… - а это – Маша!

- У тебя, парень, глаза с поволокой… окутывают. Рядом можно? – Ух, ты! Аж дух захватило! Молодец… Голос Милы крутит из нас канаты.

- Я весь тут, рядом с вами! – актерствуя, расплылся я в воображаемом реверансе и полупоклоне с веером. – Мой стул – ваш стул… моя рюмка – ваша рюмка.

- Твои пельмешки – наши пельмешки! – подгребает к себе мою тарелку Старче.

- Только не это! – Вилкой по рукам! – Голодного куска хлеба лишают. Я же почти ничего не ел. Это жестоко. Ты читал «Отверженные» Гюго?

- Я читала, ну и что? – примостившись рядом со мной, говорит Мила, утаскивая пельмешку из моей тарелки.

- Ей можно, а мне нет?! – Старче закатывает глаза от такой несправедливости.

- Тогда вам должно быть все ясно… - игнорирую выпад все еще голодного… самого.

- Да? – раздумывая, поедает пельмень Мила. – А вы что, отверженные? То-то ваш товарищ такой… голодный.

- Он размышляет, ищет ответ на вопрос…

- Уже нашел… - все-таки утаскивает пельмень Старче.

- Ну и…?

Старче затих… А потом произнес, акцентированно разрубывая каждое слово:

- Ну… так…что?

- Ура! Пьем… - Ника обнимает сразу обеих девушек. – Мы ведь друзья?

Разлитый граффинчик… рюмочки тоже запотевают, в руках становятся чуть влажными.

- Я не пью… - впервые я слышу голос Маши.

Неожиданность всегда красива…

- Маша… я очень вас прошу… с нами, - беру свою и ее рюмки, встаю… тесню Нику, сажусь рядом с Машей. – На брудершафт… А то – вы, вы… давайте выпьем и… будем на ты… так же лучше, легче, ближе… хорошо?

Я взглянул так, что казалось готов был сложить пополам железобетонный столб, не только ее. Пауза… рюмки подняты, глаза направлены, рты приоткрыты.

- Тогда немного… совсем, - сдалась Маша.

- А здесь всего половинка…

Выпили…

Через час.

Я обнимаю за плечи милую Машу. Мы сидим на кровати в квартире Старче. Это спальня. Другие ребята разбрелись… кухня… вторая комната. Маша прильнула головой к моему плечу. Волосы ее рассыпались. И какой-то нежнейший дух обволакивает меня. Я не знал, что так могут пахнуть волосы. Маша выпила чуть сверх нормы, на губах постоянная улыбка, но совершенно другая, отличная от актерской, кафешной. Ей весело. Она усмехается даже тогда, когда я расстегиваю пуговки на ее груди. Она свободна до одури. Ее губы сами находят мои… нежность струится между пальцев… одно движение рождает другое, еще более откровенное. Только тогда, когда она оказалась подо мной, она впервые напряглась, изогнулась… в свете ночника я увидел отраженную в большом зеркале картину… истины. Тогда я впервые понял значение слова «страсть»… Я впился в ее губы, ловя ее только что родившийся стон… лаская ее грудь… живот… бедра… Сейчас, сейчас… еще чуть-чуть и… мутная падь. Несколько раз она отталкивала меня, но потом прижималась снова, что-то шепча неразборчиво.

Очнулся.

- Маша…

Она лежала на моем плече. Крепко обнимала, словно боясь проснуться. Дышала мне в шею, целовала…

- А, Маш?

Она пошевелилась, ткнувшись мне в плечо.

- Тихо… Как все хорошо… не торопи…

- Что не торопить?

- Слова не торопи…

Минут десять мы лежали, закрыв глаза… Появилась легкость полета. Вдруг она села на кровати лицом ко мне, широко открытые глаза, без улыбки, серьезно…

- Откуда все это? Как будто спустилось все… сверху… с неба. Ты не чувствуешь?

Я молчу.

- Ты знаешь… даже если ничего не будет… дальше… я не жалею ни о чем. И никогда жалеть не буду… Слышишь?

Она как-то встрепенулась, зажглась. Придвинулась, опершись на руки… Заглянула мне в глаза.

- Да.

Помолчала немного… опустилась рядом, обняла… Видно было, о чем-то думала.

- Я все-таки… ты не думай, я не такая… как ты думаешь… Молчи… - она закрыла мне рот ладошкой. – Я знаю, что ты скажешь… будешь обещать. Я знаю… ты хороший. Но это сейчас значения не имеет. Я так не хочу.

- …

- Речь не о любви, ты не смейся… речь о начале. Но начала тоже нет… Ты не знаешь обо мне ничего… кто я… почему я… зачем я… с кем я? И все равно я не жалею… Пойми правильно. Ты… хороший. Чему ты усмехаешься?

- Ты не первая, кто мне это говорит…

- Да… да, я знаю… И даже знаю, что ты не специально мне это… сказал сейчас.

- Да, конечно, не специально… просто, говорю, как есть. Ты мне понравилась…

Молчим. Интересно то, что такой разговор не кажется… не естественным, не вызывает неловкость. Может, потому что искренний? Откровенный? И притворяться нет смысла и необходимости?

- А нужна ли любовь, когда есть такие минуты? – почти прошептала Маша, явно не обращаясь ко мне.

Через несколько минут молчания и нежности прикосновений.

- Может это и есть любовь? – также шепчет Маша…

- Я не знаю… честно. Смотря, что под этим понимать. Мне кажется, что она для каждого своя… Только ты сам… Она у тебя внутри… Когда сможешь выпустить, тогда она и появится. Возможно, она похожа на пугливого пушистого зверька с длинным влажным носиком… Створки приоткрылись, есть выход, а … нет. Сначала носик, очень чувствительный и нежный, реагирующий на все… Потом глаза… Вдруг что-то не так, раз! И створки захлопываются… Бывает прямо по зверьку… Вот он и осторожничает потом… просто так не выйдет.

- Ты опять улыбаешься… - Маша снова ластится… почти кошка, открыта вся… внутренне. И это ей очень идет.

- Почти серьезен. Вначале его легко выманить. Только бы не покалечить сразу этой сумасшедшей створкой. Идеального ничего, Маш, не существует. Все относительно.

Она лукаво улыбается…

- А… относительно меня?

- Как это?

- Ну… если сейчас любовь?

- Чисто женский вопрос… - усмехнувшись, отвечаю. – Но… ты сама еще не понимаешь, как это сложно определить… однозначно.

- А по моему, все просто… Все вы прикрываетесь сложностью…

- О, какая мудрость? Откуда?

- Из жизни… - теперь она усмехается… кажется, что грустно.

- Да… лучше говорить о счастье. Счастье… любовь… Это категории временные. Сейчас – есть, а через некоторое время…

- Я сейчас счастлива…

Через час.

Молчим. Надо же было завести этот вечный разговор! Ни о чем…

- Ты обиделась?

- Нет. Если бы обиделась, я бы уже ушла. Нет… мне просто хорошо… с тобой… и молчать тоже.

Неожиданно набежала нежность, прилив… прибой. И вызвала озноб. Губы ее ждали… и были вкусны. Она перевернулась на грудь, уткнулась головой в подушку. Блики в них от ночника и зеркала разбиваются на маленькие радуги. Руками она сжала края подушки. Почувствовал, что сейчас заплачет. Положил руки на ее руки и стал целовать спину, зарывшись в ее волосах…

Через час.

Тесный клубок из двух тел… Может, я люблю? – брызнула мысль. Потом мы снова спим, но как-то странно, на границе между явью и вымыслом, касаясь и переплетаясь внешним и внутренним.

В какой-то момент времени просыпаюсь и смотрю со стороны. Прекрасная Маша спит у меня на груди. Может это сон? Похоже…

Утро. Я бегу от Старче. Страшно почему-то. Весь этот «спектакль жизни» кажется наваждением… сном… нереальностью. Зачем я позволил жизни себя режиссировать? Я знал себя, знал, что буду теперь мучиться, долго мучиться. Створки раскрылись, что-то сломалось в них. Казалось, что они до сих пор открыты, и любое прикосновение будет вызывать боль. Зачем я сделал это? Она еще спит там, у Старче, а я сбежал. И бегу! Полседьмого… утренний парок вырывается изо рта… рассвет только пробивается… тихо… странно тихо. Только звук моих шагов. Сбежал, как преступник! Стоп!

Остановился. Провел по лицу рукой.

Вернуться? Обратно?! Нет… глупость уже сделана.

Теперь только вперед, подальше от той комнаты, где спит Маша и где родилось то, что испугало… Словно оказался над обрывом, над пропастью… встречный ветер… далекий горизонт… простор. И оставалось сделать только шаг, чтобы… полететь.

Конец 1 части

Часть 2

Домой я вбежал раскрасневшийся, с блестящими глазами, но с дурным настроением. Открыл дверь. Разделся, прошел в свою комнату, лег на диван… Все!

Крутится, крутится что-то в голове… сумбур какой-то, набор слов и видений… «слововидений». Появляется, например, слово ДЕРЕВО… и тут же вижу ствол, потом вверх… ветки… ветки… все тоньше… тоньше… и до самой тонкой… конец которой обрывается в пустоту… и падаешь… летишь вниз и тебя ловит что-то мягкое, тягучее, вязкое, ватное, скручивающее любое движение в зародыше… мешающее дышать. Или слово СВЕТ. Вот он вспыхивает прожектором в лицо… кружит по лицу… потом уходит снопом вправо… основной свет уходит… а его многочисленные оставшиеся частички, поселившиеся в глазах, в руках, в складках одежды… светятся, как светлячки… кружатся, постепенно чувствуя холод темноты и бросаются в погоню за своей родиной…

Крутится что-то в голове… не уходит. Я закрыл глаза и сразу перед глазами она, такая беспомощная, плачущая, схватившая подушку за уголки и сжавшая ее от… на большой кровати … лежит с разбросанными волосами… такая беззащитная, одинокая, такая маленькая сверху…

…что я стал мерзок самому себе и… заснул.

Проснулся с ощущением чего-то безвозвратно ушедшего, и… вспомнил, что сегодня у нас семинар по странам Востока и Фликсыч мне этого не простит.

И тут зазвонил телефон.

- Да, - хрипнул я в трубку.

- Ты где? – услышал я.

- А ты кто?

- С ума спятил?

- С какого?

- Со своего, конечно… Фликсыч вне себя уже…

- А где ж он?

- Брось дурочку играть! В смысле, валять… Знаешь, ты где был?

- Дома…

- В больнице, тупой! В больнице, с сотрясением мозга! Ты вчера упал.

- Не помню…

- Поэтому и не помнишь… Ха-ха! Лежи дома, тебе Фликсыч позвонит! Все! Будь!

- А ты кто?

Но в трубке позорно замычало.

- Бред, - осмысливая все сказанное мне, сказал я вслух. – Неужели я так тяжел?

И снова уснул.

Разбудил звонок то ли телефона, то ли дверной. Снял трубку. Она ждала, что я буду набирать номер. Но я не стал. Пошел открывать дверь. Пришел Старче.

- Привет… смылся вчера?

- Сегодня… - опять хрипнул я. Неужели заболеваю?

Опять зазвонил телефон.

- Да…

- Вихров? – я узнал писклявый голосок Фликсыча, и сразу представил его объемную плешь, сощуренные глазки и тонкий рот, растянутый в улыбке без зубов… - Вихров?

- Да, Федор Фликсович, это я. Здравствуйте.

- Болеешь? – интонация была очень близка к ленинской, когда тот опрашивал ходоков.

- Да, Федор Фликсович… Упал… машиной сшибло… поэтому упал.

- Перелом? – совсем не фальшивит Фликсыч.

- Да… то есть не совсем… черепа…

- Перелом?? – неужели так деланно ужасался и Ленин?

- Нет… вроде сотрясение… - а сам вспоминаю, а вдруг перелом?

- Так что сказали в больнице? – хитрит, продолжая интонировать под вождя.

- Пройдет, сказали… не сложный… легкий… легкое… сотрясение…

- Завтра? – хихикнул Фликсыч. Мне казалось, что его призвание – театр.

- Если хотите, могу завтра прийти, - решил подавить самоотверженностью, бескорыстием и желанием учиться.

- Ну что ты, что ты… Как в справке написано, так и делай… - я видел через расстояние, нас разделяющее, его лукавые морщинки в глазах и опять рот, растянутый в узкой улыбке без появления зубов. – Выздоравливай, Вихров! Ты же должник…

Эти разговоры с ленинским воплощением… довели.

- Не упустит случая, чтобы не вспомнить чертов реферат, обещанный ему еще полгода назад! И с того времени больше четверки не ставит, батенька! Не может забыть, как я его провел… - разразился я тирадой на одной высокой ноте. – Все! Спокойно!

- Это ты мне? – Старче сидел и смотрел мне в лицо.

«Я возбужден, я взбудоражен…» Откуда это?

- Тебе что нужно? – ополчился я на мирного Старче. – Я хочу спать.

- Спи, - сказал он, листая журнал «Юность». – Сейчас скоро ребята придут… поговорить хотят.

- Какие ребята? – представил я множество шевелящихся в моей комнате теней и звуков. – А зачем ко мне? Я спать хочу. Поговорите в другом месте… Какие ребята?

- Кто их видел, да?

- Да!

- Ты… вчера.

- Ну, надо же… - сказал я и замолчал, потому что говорить было нечего.

Я постоял, постоял и лег снова. Уснуть для меня тогда было легче, чем не уснуть. А хотелось, чтобы было легко.

Мне снилось, как я иду по саду… вернее не иду, а, прячась, крадусь. Все высматриваю в полутемноте и высматриваю. И думаю, что должен здесь кого-то встретить. А я не хочу… Не хочу встречать… И все же иду и иду, крадусь… И вдруг вижу и слышу…

- Хам! Разлегся! Нахал!

- Это вы мне? – думаю: Кто это вы? И почему мне? – Что вы обзываетесь? – пробую воспротивиться голосу неизвестно откуда слышимого мною.

Я вижу кровать… снова кровать! Рядом тумбочка и на ней телефон. И чувствую, что он зазвонит… сейчас! Сейчас!

Звонок. Я вздрагиваю, как будто это последнее, что я слышу на земле и кидаюсь бежать со всех ног от этой кровати… но меня хватают за плечи и за ноги – ничего себе какие длинные руки у кого-то! – и начинают одновременно трясти и говорить:

- … Возьми трубку! – я сажусь на траву… ярко зеленую траву, подсвеченную откуда-то сбоку белесым светом садовой лампы… - Да проснись же ты!

Это Ника… в моем сне Ника?!

- Божество, идите вон… - сказал я невнятно и упал на подушку, натаскивая на себя одеяло… и очутился снова в полузабытьи…

Как что-то холодное полилось мне на плечо, на шею… в ухо.

- Вот гады… кровать ломают… - прохрипел я, схватившись за ближайшего…

Пришлось не только сесть, но и встать…

- Расселись… - ругнулся я.

Натянул спортивные штаны. Тихо. Молчат. Что им нужно? Явно что-то нужно… Какими-то монотонными уверенными движениями я стал стряхивать воду с дивана. Потом сел. Тихо. Снова тихо. Ждал, пока заговорят… не дождался. Встал, пошел в ванную, умываться…

Когда я вернулся, все они, а их было трое, о чем-то оживленно говорили. Притащили еще с собой кого-то…

- Ушибленный… - успокаивающе съязвил Ника, видно мстя мне за «божество».

- Вит… - начал Старче.

- Давай начнем… - сказал Ника.

- И закончим… - сожалея, вздохнул я и рассмеялся.

Смеялся я достаточно долго, сбрасывая все накопившиеся зажимы, недосказанности самому себе, упреки совести.

- Спятил…

- Совсем спятил…

- Полностью… - услышал я, но продолжал сдавлено сдерживать выступающий наружу смех.

- Позвони Маше…

И наступила тишина. Мерзко… - начал проворачивать я жернова самокритичной мысли, - пакостно… - не мог не добавить я… - Мерзопакостно! Все… Тихо! Успокоились, - остановил я жернова, так и не начавшиеся крутиться. С чего это ребята стали так суетиться? Значит, что-то там утром произошло… или вчера? Или…

- Все! Я вас не звал… - сказал я.

Образовалась пауза. Стало понятно, что я их просто выдворяю из квартиры.

И они ушли.

Сидел я, бестолково осматривая знакомую до мельчайшего комнату, еще минут десять… соображая, почему это у меня так пусто и тяжело в голове. От легкости? От желаемой легкости и отстраненности. «Или перепил, или переспал… в принципе, какая разница… переболит… переголова…»

Захотелось есть…

После завтракообеда стало легче. Я понял, что оживаю. А потом я понял, что обидел друзей. Снимаю трубку телефона, звоню Старче. Никого. Звоню Нике, опять никого. Звоню Маше… как-то по инерции, но звоню не до конца – после первого гудка, длинющего, даже сердце холодеет, – я нажимаю пальцем на рычаг. Еще раз? Опять по инерции? 2-4-1…8-4… 2… Нажал рычаг, ошибся… 2-4-1… 8-4… 3-2… Гудок… Гудок… Гуд… о-о-к… Частые гудки… сняли и положили?? 2-4-1… 8-4… 3-2… Гудок… частые гудки. Черт! 241-84-…3…..2! Гудок! Еще! Еще!… Тихо… щелчок!? Снова тихо. Сняли трубку?

- Маша?

- …

- Маша, это ты? – строго, без оригинальности.

- …

- Ты где? – ну и глупый вопрос…

- …

- Маша, ответь… не бойся… - это что ли умнее?? Не бояться чего? Кого? Меня??

- … !

- Маш, знаешь, что… нам нужно поговорить… я чувствую, что-то происходит… что-то случилось. И в этом случилось, я поступаю… не так. Я сейчас приеду… Только не молчи… Скажи… приехать? Скажи хоть что-нибудь…

- Наконец-то дошло… - произнесла трубка голосом Старче, - меня это радует…

- … - я ошарашено молчал.

- Слышишь? Меня это радует! А тебя? – счастливо произнес Старче.

- Отойди от телефона… позови Машу, - процедил я. – А с какого… ты там? Позови…

- А старый лапоть из-под кровати не хочешь?

- … ! – скрипнув зубами, я промолчал и бросил трубку на рычаг.

Тихо.

«Ну, скотина! Ну… м-м-м… Ну… Ну…»

Зазвонил телефон.

- Пошел вон! – крикнул я, и стал бешено одеваться.

***

Уже одиннадцать вечера. Пробили куранты на старой башне. Куда идти? – ухмыляясь пьяной улыбкой, думал я. Смотрел по сторонам, стоял. Да, в баре было хорошо… музыка… глаза… улыбки. Та… за столиком в углу, так на меня смотрела! Старче – сволочь, Ника – божество, Мила – сила… Почем сила? Почему меня качает? Я ведь и выпил то… Пойшли… Пойшли – как это? Пойшли… А… идешь и поешь. Да…

- Черный ворон! Ай, да… чёо-о-о-о-ррррный во-орон… что ты… ыэх… Ай, да что ты вьёо-о-ошься… Ух… Над моеэ-эю голово-о-ой!… Черт… Ты добычи… Не дождёо-ошься… Черный во-орон, я не твой…

Подъехал милицейский «воронок», остановился… двое вылезли.

- Вот… черный ворон… нок! Ха… я не твой.

- Наш, наш… иди в машину…

- Не-а… не твой. Ой, да чёо-орный вооорон…

- Все-все, иди… только столб не расшиби…

И тут в моем мозгу пронеслось: родители, институт, экзамены, будущее… исключат? Решимость ударила в мой пьяный мозг. Я толкнул одного милиционера в железобетонный столб – мне показалось, что от неожиданности он даже руки выставить вперед не успел, так головой и вошел в выпуклую железку, торчащую из столба. Второго я ударил с левой под дых – опять же он этого от совершенно пьяного совсем не ожидал, и сразу оказался не у дел. Я бросился бежать, хмель сразу же отступил, и я, как чумной, понесся через дорогу…

***

Холодный пот… Машкины руки на голове - кажется… Бледный Старче рядом. Я – убийца! Хаос в мыслях: извольте выйти вон… извольте выйти вон… Постоянно! Извольте! Как? Зачем? Шершавый бетонный столб с выступающей железкой… Гулкий «звон» от удара о столб. Головы! Раскололась? Медленно оседающее тело. И я бегу… бегу… бегу… звон. Звон! Бегу… бегу… Позвольте выйти вон. Извольте выйти вон!

***

Кап-кап-кап. Гулко капает, неизвестно откуда капает и где. В камере сухо. Может быть, за этим зарешеченным окном? Камера … я один. Стою посредине камеры, строго под лампочкой. У меня текут слезы из глаз, но я не плачу, внутренне не плачу, а слезы текут. Обидно и глупо.

Два дня думаю ни о чем. А о чем думать? Как я стал убийцей? Об этом вспоминаю. Но думать не могу. Не могу анализировать. Зачем? Безвольность – может это лекарство? Лекарство для «сейчас»… Может лучше сойти с ума? Или умереть? Так на «недолго»… на несколько лет. Чем изводиться на лесоразработках. Какая тут жизнь уже? Вот так вот, в одночасье рушатся все планы, стремления, ценности… акценты в мыслях ставятся другими, совершенно другими. Была линия жизни одна, со своими остановками, со своими попутчиками, со своим окружающим… допустим, купейный вагон фирменного европейского поезда. И вдруг, стоп… отцепляют электровоз. Будьте добры – ваш вагон… товарный. И ответвление влево, где внутриобластной маршрут между пунктом А и Б лет так на пять. Будущее содержание новой жизни пока не волновало, это не было главным… сейчас…

Стою, стою… под лампой. Так легче. Сяду или, тем паче, лягу – всё! Чудовищно! Начинает раскручиваться спираль, конец которой сумасшествие. Нужно только лежать и всё – сумасшедший! И больно так не будет. А болит где-то там внутри… И в голове… И в груди. Боль… Сердце?

Сегодня хоронили милиционера…

Как назло, отделение внутренних дел, где он работал, напротив моей камеры. И эти звуки… музыки. Мне казалось, что я слышал даже плачь. Мать… жена… дети.

М-м-м! О-о-а-а-а!

Трое суток держат. Не вызывают, не спрашивают… Только кормят… и лампочка светит. А я стою… кажется уже годы стою. Ощущение времени теряется. Время начинает отсчитываться по внутреннему счетчику, по объему пропущенного через мой мозг, стоящий под лампочкой. До странностей еще далеко, но… заговариваться уже начал.

Пытка неопределенностью… Неужели так пытают? Как жить дальше? Все приведено к нулю, даже к минусу. Скорее бы вызывали… Что-то слышал о непреднамеренном убийстве. Ассоциируется с пятью годами, почему-то. А он был при исполнении… Мать, отец… брат… друзья… Маша. Вспоминается… Маша.

Плот, летящий по горной речке…

Я на плоту один. Но вот порог… еще один, и меня выкидывает в бурлящий поток… плот разбивает о встречный огромный камень, торчащий из воды… только последнее бревнышко и… зацепившийся за него я и красный пенопластовый пояс. И я знаю, что вот этот пояс – он совсем близко, только руку протянуть – моя последняя надежда, моя единственная возможность спастись…

Этот пояс – есть мысль о Маше… И сейчас она ко мне пришла.

***

- Бедняга… Что ты так вертишь головой? Оторвется… - и кто-то засмеялся за дверью камеры. – Радуйся. Васька отказался на тебя в суд подавать. Ты бы видел его, красавца… ха-ха. Все лицо в шрамах…

Дверь медленно открывали, гремели ключом. Говорящий продолжил:

- Теперь с Зойкой долго не встречаться ему… боится – разлюбит. Ха-ха!.

Я жадно заглатывал каждое слово.

- А похороны?

- Какие? А это… Это наш старый старшина помер. Афанасий Никитович. Вот такой был мужик. Но старый уже. Он на пенсии был уже двенадцать лет. И сердце…

Дверь открылась полностью. Медленно вошел довольный улыбающийся милиционер.

Вася Миловидов, милиционер, которого я толкнул, оказался компанейским парнем. Два длинных шрама протянулись по лбу на затылок и выбритые полосы, делали его похожим на какого-то сказочного разбойника-пирата из свиты Али-бабы.

- Ну, ты хлопец и долбанул меня, - в четвертый раз начинал он, и продолжал, - теперь не покажешься никуда… смеются! Но сажать за это… Не… Не надо. Жизнь тебе портить. Причина-то пить была? А? Вижу – раскаялся…

И снова смеется.

Вошел майор милиции. Вася вскочил.

- Ну что, студент? Отошел? Видок у тебя был еще тот… классический преступный элемент, - сев в свое кресло, майор начал монолог. – Конечно, нужно было бы тебя суток на пятнадцать… а может быть и годиков на несколько, но…

Майор развел руками.

- Вася у нас добрый. Повезло тебе парень… Но на производство сообщим. – Он взял со стола бумагу.

- Я студент…

- Значит, в институт сообщим… - майор углубился в чтение.

Мы подождали минуту, потом Вася встал и подтолкнул меня к двери.

- Спасибо… До свидания…

- До какого свидания? Прощаться надо! – поучил меня Вася, прямо распираемый от собственного благородства и человечности. – Пока, студент!

Я молчал и жал протянутую руку этого, скорее всего сельского парня, бывшего тракториста и гармониста.

- А в институт, не бойся, не сообщит. Пугает. У него и без тебя дел… Ну, прощай.

- Спасибо, Вася. Извини, еще раз… - снова пожимаю Васе руку. – Не хотел.

- Да ладно. Все уже быльем поросло… заживет. А кто старое помянет… Словом, будь.

Выйдя на улицу, я сразу немного ошалел от всего яркого, меня окружившего. И все шумит и едет. Я зашел в парк и сел на скамейку. Три дня, как вычеркнуто. А могло быть и три года. Почему меня выпустили? Только теперь я задумался. Ясно, что Вася добрый парень, но…

Нику и Старче я встретил на скамейке около своего подъезда.

- Рецидивист… - сказал Ника.

- Мокрушник… - вторил Старче.

- А кто такой «мокрушник»? – спросил я.

- Одним словом… кто? Гаденыш.

Я постоял, поулыбался. Как приятно видеть эти морды, в обшарпанной заношенной одежде!

- Привет, Ника… здравствуй Старче!

Они поднялись, мы пожали руки и обнялись. Молча.

- Мы тут чуть не поругались… - жаловался Старче. – Без тебя – крышка. Клинит. Думаем – делаем. А вот, что, когда и где, не знаем. Каждый свое…

- Давай, внедряйся, - проговорил Ника.

Внедрился. Сели на скамейку.

- Как в институте?

- А ты все болеешь, - успокоил Старче.

- У тебя же сотрясение… забыл? – напомнил Ника.

- А если бумага придет?

- Выловим. У меня там Ниночка работает. Девочка, класс!

- Если бы не Вася в милиции… Но дело не только в нем, да? Я не поверю, что Вася сказал, и меня простили… Кого благодарить?

- Состава преступления не было… - начал темнить Ника.

И я понял, что на самом деле дело не чисто и не так прозрачно, и это исходило от кого-то из наших.

- Вит, не психуй. Нашли способ.

- Кто? – спросил я.

Прошло две минуты, мы также сидели на скамейке перед подъездом. Прохожие опасливо обходили нас. Странно, почему? Молчим. Со стороны, скорее всего, кажется, что угрюмо молчим.

- Кто? – спрашиваю я еще раз.

- Маша… - ставит точку в моем предвидении Старче.

- А вы с девчатами уже отличные знакомые… друзья почти.

- Почему почти?

- … И Маша ждет меня из тюрьмы… Голливуд.

- Ты не доволен? – серьезничает Ника.

- Не кипятись… - начинает определять ценности Старче. – Плохо другое. Маша из дома не выходит. Я не знаю причину. Но она не в ней… и не в нас… С ней нельзя так.

- Как?

- Попользовался и выбросил… - говорит Ника, смотря в землю.

- Я знаю…

Помолчали.

- Ну, хорошо… Ты ел? – стукнул ладонями по своим коленкам Старче.

- Нет. Хочу есть… пива хочу.

Ника вытащил из-под скамейки увесистую сумку. Ничего не говоря, мы поднялись ко мне. Ника рванулся сразу же на кухню. Зашипел газ, заурчала вода. Я прошел в ванную, скинул с себя все, пропахшее запахом заключения, замочил в тазу, а сам стал под душ и блаженствовал минут тридцать. Больше не вытерпел, потому что в ванную заполз дурманящий запах чего-то очень вкусного. Обмотавшись полотенцем, я рысью побежал на кухню, оставляя за собой мокрые следы на линолеуме. Обжигаясь, затолкал в рот котлету, увидел краем глаза на столе батарею пивных бутылок и улыбающиеся физиономии Ники и Старче.

- Вот теперь я вижу прежнего Вихрова! – поделился впечатлениями Старче.

- А я и не менялся! – должен был сказать я, но не вышло из-за котлеты.

С меня стекала вода, делая лужицу на полу. Потоптавшись в луже, наслаждаясь предвкушением будущего ужина и свободой, я, что-то буркнув, вышел из кухни.

Пиво, пиво, пиво… котлетки, зеленый лучок, пюрешка, яйцо, зажаренное по-никовски… Это сладкое слово Свобода!

Зазвонил телефон.

- Маша? – спросил я.

- Маша! – подтвердил Старче, как будто никто, кроме нее, и не должен был ко мне звонить.

- Маша… - как само собой разумеющееся произнес Ника.

Мы были уже чуть-чуть того… Но еще держались и надеялись повторить столько же…

- Ничего… подождет! – заявляет Старче. – Три дня ждала, подождет три часа…

- Я пойду… звонит же…

- Сиди! – приказывает Ника. – Подождет! Слушай Старче!

- Слушай меня, - говорит, показывая на себя пальцем, Старче. – Мужское братство неразменно! Всякие там, Маши-наши-ваши! Другое дело – мы. И правильно сделал…

Я встал, подошел к телефону. Оказалась мама.

- Сынок, сынуля! Как у тебя там? Не болеешь? Кушаешь хорошо? Кушай! Не гуляй со всеми сразу… Ты понял, о чем я? Не надо! Это плохо, подцепишь еще что-нибудь…

- Мам, ну ты что…

- Это я так… мы с папой тебе привет пришлем скоро. Пражский сувенир. Померишь – понравится. Виталик, а сынок? Алле!

- Слушаю.

- Как учеба? Когда практика? И где? Помощь нужна? И почему не пишешь?.. пиши чаще… хоть раз в месяц. Мы соскучились…

Стало тихо. Я постоял немного, крикнул в трубку «алле! »… и положил трубку. Тут же телефон зазвонил снова. Голос телефонистки: «Ответьте Праге! »

- … туфли чешские. Хорошие. И какой-то костюм… модный… современный, я еще не видела, но размер твой. Но я знаю, тебе понравится. Скоро перешлем. Сколько нужно, Виталя? Сколько?

- Сколько сможете…

- … не трать на что попало… (треск, шумы, тишина…) … папа. И я тоже. Напишешь по этому поводу, хорошо?

- Да.

- Дорого очень звонок стоит. Мы заканчиваем. До свидания. Получишь, сообщи…

Я положил трубку, доставая мыслью эту пропасть расстояния до Праги. Давно я их не видел. Мама… папа… Но работа для них значит многое. Им хорошо, они себя нашли. А я? С этими зачетами, экзаменами, Фликсычем дух некогда перевести. А тут еще милиция, Маша, Васька, Старче, уборка, денег нет… Скорее бы пришли деньги.

Реферат придется написать, Фликсыч не аттестует. Не жизнь, а малина!

Я вернулся к Нике и Старче на кухню. Они меня спросили: «Ну, как? » Я заметил: лужа вытерта, новая бутылка распечатана, но еще не разлита. Ждут! Мысленно ответил, не глядя им в глаза: «Никак…»

- Маша? – спросил Ника.

- Мама.

Разлили пиво. Я принялся за новую котлету. Умеет же Ника их готовить!

Через часик решили погулять. Зло алкоголя впилось в кровь своими изголодавшимися зубами и тянет на действия. Сидеть дома мы не могли.

- Сегодня что?

- Суббота…

- Суббота?! Отлично… завтра отдыхаем.

***

Злободневно решать вопросы, которые не решаются. Таких не решаемых вопросов у меня скопилось три: факультет, Маша, и я сам.

До сих пор, а прошло четыре дня после «столбовых страстей», я не виделся с Машей. Был в институте: побрел по его длинным коридорам, сдавал долги, сидел в его мучительно тихом читальном зале – писал реферат. А вечером спал. Ложился в восемь, вставал в шесть, делал зарядку, бегал по набережной, принимал контрастный душ, ел яичницу с зеленью и сыром, пил молоко и снова институт. Лекции, семинары, доклады, практические занятия, выступления. Оказывается можно за короткий срок сделать все, что было не сделано за семестр. Декан перестал мне грозить пальцем во время наших мимолетных встреч в коридорах и буфетах. Преподаватели, словно сговорившись, отпускали мне авансы по поводу моих способностей и будущего. Ребята смотрели на меня, как на положительно свихнувшегося… вдруг, выспрашивали Старче и Нику о причинах. Пошел слух, что меня «закодировали на успех». Слух оброс подробностями, от которых мое имя можно было услышать где угодно и по какому угодно поводу, делая из меня «легенду при жизни». Кто-то смог разглядеть во мне медиума, способного видеть будущее и читать прошлое. Мои успехи в прикладной психологии как бы доказывали это. А буйные на фантазию представительницы прекрасной половины понавыдумывали страсти о моих способностях в постели и стремились испытать это на себе, оказывая внимание взглядами и прозрачными намеками.

В общем, человек взялся за ум, человек стал человеком. Даже одно то, что мне сразу же доверили «общественную нагрузку» в администрации факультета, сказало всем о многом. Завертелась машина работы в нагрузку, приятной мне, и интересной другим.

Получилось все как в футболе: не забивают тебе – забиваешь ты. И все. Я бил и бил, пока фортуна жизни ко мне лицом… и не мог остановиться, потому что мне это самому нравилось.

А с Машей я встретился через две недели…

Наша факультетская выездная дискотека выступала в профильном клубе. Когда все немного закрутилось, я непроизвольно взглянул на огромную витринообразную стеклянную стену клуба. В ней: всполохи отраженной цветомузыки и прожекторов, прыгающие тени, и… их четверо, прижавшихся носами и смеющимися губами к стеклу со стороны улицы. Два парня, стройных, аккуратно одетых, одного типа по априорным выводам физиономиста в моем лице, и две девушки… Одна из них была Маша.

Маша-ваша-наша… Как ты великолепна! Почему-то… Резкие, грубые когти инквизиторского варварского чувства ревности запускаются в мое сердце. Пробуют на трепетание: «Как? Выдюжишь? »

Они меня не видят. Маша как-то изменилась. Исчезла беззащитность. Появился огонек в глазах и… наисвободнейшее поведение! Сейчас они все застыли в долгом парном поцелуе, рисуясь исподволь от наслаждения, не перед находящимися за стеклом и на улице, а… перед собой. Когти потянули, заставили стиснуть зубы и замедлить течение времени. Моя часть выступления должна была начинаться медленным речитативом в микрофон: «Любовь течет, обтекая острые углы жизни, сглаживая их…» Теперь я не понимал смысла этих слов. И тем более не смог произнести их собравшимся. Хотелось сказать другое… «Тупая боль… от слов, от мыслей… от вида счастья со стороны… от нежелания терять… от памяти…»

И молчал. Ребята теребили, ругали… может били?

Эти четверо, наконец-то, отлипли от стекла. Мою часть программы пропустили. Я спустился с эстрады в зал, вглядываясь в ночь. Стекло стали перечеркивать косые линии дождя. Дождь? Стекло быстро было зачеркнуто, и дождь перебрался на меня. Черкал, вычеркивал, вымарывал все гнилостное безразличие, болотное спокойствие, мыл, вымывал бусинки чистейшего золота, чистейшего человеческого чувства…

Как, я на улице?? Мокрый? Стою и смотрю в темноту ночи? Маша? Была ли она…

Мизер… Бр-р, холодно. Я зашел вовнутрь. Музыка, хохочущие лица… Я оглох? Странное чувство: шелестящая глухота, ватная, консервированная. Забрал сумку с дисками и незаметно вышел.

Бреду, курю… Поднял воротник. Волосы мокрые, капли скатываются по лбу, падают с него на губы, на нос, а с них – вниз. Вкус воды – безвкусный. Лицо вытирать не хочется. Остановился, стал вспоминать. «Это чтобы больнее было…» - усмехнулся. Всплыл вопрос самому себе: «А ты умеешь терять? » И… получился почти что расстрел у высокой крепостной стены смысла. «Почти не терял…»

Потекли картинки, яркие картинки из прошлого… Перебирая, выискивая смысл, ища объяснение и силы переступить через…

…Помнится почти начало.

- Виталик, сделай мне хорошо… Сделай, пожалуйста… Все не стоит того, чтобы сейчас нам сдерживать себя… Не думай… Не думай… Я хочу тебя… все будет хорошо.

За стеной, в соседней комнате мама, волнуется за… что? Она была так не уверена во мне, что в то светло-голубое время… даже в то светло-голубое время!

У нас в комнате горит яркий свет… почему? Она голышом в уже расстеленной кровати… простынь почти не прикрывает ее, только немного бедра и…

А начиналось… в этой же комнате… два часа назад… «Круиз» магнитофонной записью и она прикосновениями кружат голову… даже спиртного не надо! «Душа обязана трудиться…»

- Погрей меня… Погрей меня, погрей…

Заледенело, душа – голышка… Кожа… Возбуждение делает каждую следующую ласку и поцелуй почти последними… Полушажки к гибели разума.

Когда это было? Кто это был? Милый Талька… Строгий Вит. Меня ждали одновременно во многих местах. И это казалось естественным. Конечно, нельзя же все время брать, нужно и отдавать что-то…

…Ночь. Я около витрины. Освещенный, просвеченный. Мне больно. Мне больно. Можно ли наслаждаться болью? Ее можно разложить на составляющие ее вкрапления и каждое рассмотреть. Но… удовольствия никакого.

Кто-то касается моей спины, прижимается, обнимает сзади… Чудится? Но вот уже дыхание на моей щеке, первый поцелуй… Ласковые мокрые пальцы на вздрагивающих глазах…

- Вита-а-алик… - шепот.

…Чудится. Вытираю лицо рукой, смахиваю все с него, в том числе и шепот. Посветлело. Оглянулся. Шуршат потоком по улице машины… все еще ватная тишина. Очень спокоен. Спокоен до безразличия. Почти.

Неожиданно кто-то грубо хватает сзади под мышки… Тащат вперед. Приходится быстро переставлять ноги. Кто это? Капюшон куртки упал на глаза, ничего не видно. Тянут, сильно держат, ничего не говорят. Старче? Ника? Ну, гады… молчат. Остановились неожиданно, втолкнули в машину, и тут же она рванулась с места. Вроде я и остановился, но все же несусь с несусветной скоростью во вселенной, скрипят на поворотах колеса. Сдвигаю капюшон назад…

Засмеялись все сразу! Включилась музыка. Я стал получать сведения с особой скорострельностью сразу с трех сторон. Дармоеды! Ника, Старче, Героин (от слова «герой», наш факультетовец, трижды был женат и имеет четырех сыновей… отсюда герой… а от героя – героин… все-таки отрицательная же личность!) Машина Героина. Я сижу на заднем сиденье посредине, по бокам у меня Ника и Старче, впереди… кто? Маша?! Повернулась. Красавица, но… не Маша. Как-то стало все равно, а раньше бы интерес со своим шепотом заставил бы задержать взгляд.

- Есть местечко… - подмигнул Ника.

- У Маринки… - ткнул меня Старче в плечо. – Не узнаешь? Ну?

Стал что-то припоминать… Марина Яловенко… кошмарная история с исключением из института. Секс во время лекции… Доцент профилирующей кафедры бросает семью… потом и себя к прелестным ножкам Марины… а та перешагивает через него. Да, по-моему, год мы с ней учились вместе. Забыл!

- Она сейчас обладательница всего, чего ни пожелаешь, - шепчет Ника. - Живи – не хочу! Мы вчера уже были у нее. Вилла-а! Я скажу тебе, класс!

- Милый друг! Дружище! – заставляет вспомнить сразу два фильма Старче. – Все забудешь, и плохое, и хорошее. Марин, а девчата еще будут?

Я заранее представил ее голос и почти не ошибся.

- Конечно… мои подружки готовят ужин, - пропела Марина. – Только… давайте договоримся, не вводить нас всех в смущение таким постным лицом… Виталий. Здравствуй! Мы же едем кутить.

Она так и сказала – «кутить», но так сказала, что мне это слово не только не показалось вульгарно-барским, а наоборот, естественным и главным в этой жизни. Я откинулся на спинку сидения и меня начала подтачивать мысль о растрачивании светлых помыслов души…

***

… Все, что было потом, пробежало-пролетело. Затормозился и остановился я только сейчас, греясь о бок незнакомой «кадры», как назвал ее Героин, и, трезвел понемногу, вдыхая запах чистого дачного воздуха и слушая переливы райских птичек из приоткрытого окна, выходящего в сад. Незнакомая тишина пригорода ластилась, окутывала. Из окна второго этажа было видно только небо и стучащаяся в окно ветка дерева, осенняя ветка… своими четкими контурами на фоне голубого высокого неба вырисовывала засыпающий остов пробуждения… Замерло все внутри, звон в ушах, - до такой степени тишина. Бежал, бежал, вдруг – хоп! - за шкирку и приподняли над землей… Еще сучишь ножками, дергаешься, а уже не перемещаешься, теряешь надежду и успокаиваешься, застываешь, осмысливая все произошедшее… и хочешь повернуть назад.

Видения зыбки. Переплетаются в тугой комок с номером телефона Маши – 241-84-32 – кружится, кружится… может быть от того, что постоянно хотел позвонить? А может быть, даже пытался? А может, и звонил?!

Раздевание догола, как плата за проигрыш в карты… Потеха, конечно, когда раздевался Старче. Оставшись в одних плавках, он долго крутил головой, с чем-то не соглашаясь. Но все ждали… Когда он их наконец-то стянул, началось на наших глазах что-то из западных порнографических фильмов с участием Мариночки. Бедная и прекрасная одновременно. Захватывающая картинка.

Уже не потеха была, когда раздевалась… Как же ее зовут? (Я взглянул на сопящую по домашнему «кадру», улыбнулся…) В зале был притушен свет, горели только две бра и светильник на полу. Ковер с длинным зеленым ворсом отбрасывал причудливые тени сам на себя… Все сидели в креслах, слушали музыку и были напряжены до предела. Она умела раздеваться, и каждым своим следующим движением касаться запретного… но чуть-чуть, как бы невзначай… взглядом, улыбкой, изгибом. Она читала в наших глазах следующее желаемое нами и делала это… или почти это. Наши взгляды дарили ей наслаждение, это чувствовалось. Видно было, что она создана для любви, умела возбуждать, дарить себя… Я это понял позже, после кофе с ликером.

Она подошла с чашкой и запросто села мне на колени. Но как села! Мое желание стало неуправляемым. Я готов был делать с ней все что угодно прямо здесь, посреди комнаты, на виду у всех, на этом зеленом пушистом ковре! Я прозвал ее про себя «кадриссой», превосходная степень от «кадры».

Бедный я. Как я вытерпел все эти муки с кофе, сексуальной музыкой и ненатуральными всхлипываниями французского дуэта, и ее неимоверно горячими и страстными поцелуями. Она целовалась одновременно и нежно, и плотно, и мягко, и жестко. Она умела целовать. Мои руки брели по ее коже, и она возбуждалась, новое движение и новый порыв. И это возбуждало меня. Когда погасили свет в комнате, и запрет на определенные ласки упал сам собой, нескольких секунд было достаточно, чтобы она была возбуждена до неистовства… Она просто растворилась в ощущениях, потеряла контроль над собой, подчинилась…

Теперь все. Паровоз движения вперед перестал двигать поршнями. Тихо. Тормоз. «Кадрисса»… Она рядом. Сопит. Как ее зовут? Тени под глазами… Кто она?

Но… она теплая, чистая, красивая… я жмусь к теплу, и она доверчиво поворачивается ко мне, обнимает во сне, и мы застываем, засыпая…

Конец 2 части