Варикозное железо маленьких плебеев или плесень блюдца (Маленькие рассказы о любви)

Мы вышли из тюремной кухни и пошли по коридору. Старый жилистый надзиратель, в тёмно - синей форме и с низко надвинутой на лоб фуражкой, из - под которой виднелись прямые милицейские, с проседью брови, остановился.

 Вот здесь, - сказал он, - сокровищница строгой любви. - И сняв с пояса ключ, отпер массивную железную дверь.

Арестант  с жёлтым мозолистым лицом, в полосатой рваной одежде, с выжженым гаечным ключом на лбу, и с куском человеческой кожи в руках, глянул в нашу сторону, потупился, и описавшись на пол, с безмолвной покорностью скрылся за дверью. Теперь мы стояли одни среди чугунно - гуманных изделий хорошего настроения, которые он очевидно чистил.

 Мы любим всех, - сказал жилистый смотритель, и в первый раз за всё утро улыбнулся, но улыбка не удержалась на его волевых губах, и сразу же исчезла, а глаза снова погасли.

Есть люди, у которых всегда таится в глазах этот мрак ликбеза, как будто целиком посвятив себя служению жестокостям мира, они загубили свою душу и стали пахнуть Угрюм - рекой. Старик снял один из предметов пытки и протянул его мне. Это были огромные клещи для накаливания на огне, а затем для выдирания ногтей и раздавливания суставов накалёнными концами.

 Вот так мы выводим людей из депрессии.

Ни одна кладовая при конюшне, где хранят сбрую, где блестят конские цепи, не могла бы сравниться с этой сокровишницей. Все четыре стены от пола до потолка были увешаны разными колодками, которые надевают на шею, и водят потом с ними по пустыне, отчего человек начинает страдать и умирать от жажды, были также испанские туфельки - специальный механизм для раздавливания усталых косточек рук и ног, и когда смотришь на этот механизм, то как в морской ракушке слышится шум моря, так в испанском сапоге слышится журчащий милый хруст разных хрящиков, и крики горных джигитов разносятся по всему подземелью. Много было велосипедных цепей для избиения накаченных гопников, разных плёток: от изящной нагайки надменного офицера до засаленной девятихвостки старого боцмана. Ещё были разные гвоздики, пилы и множество неизвестных науке инструментов, для выравнивания чувства времени и пространства.

 Всё это устарело и вышло из моды, - сказал жандарм, по - видимому жалея о чём - то.

 А это?

То, на что я указывал, висело совсем близко: это была бензопила с кровавыми остатками свадебной фаты. “Видимо невесте не понравился свадебный пирог”, - подумал я, любуясь этим зрелищем.

 Это осенние листочки, - сказал надзиратель, и из глаза у него выкатилась скупая слеза.

 Вы часто применяете телесные наказания?

Он посмотрел на меня с удивлением. “У вас не хватает такта”, - прочёл я в его учительских глазах.

 Нет, очень редко. Только в случае необходимости или если жертва плачет.

И не сознавая того, что в его словах выразилась самая суть той системы, которой он служил, суть всех подобных систем, он щёлкнул каблуками, как бы салютуя дисциплине и порядку в роте.

Ни в лице старика, суровом, испещрённом морщинами, но не злом, ни в его прямой подтянутой фигуре, не было ничего, что вызвало отвращение у обессилевшой птички. Но мне вдруг показалось, что мы не одни: неисчислимое множество инквизиторов с топорами, боцманов с плётками, врачей и милиционеров, выстроилось рядом с ним, заполонило эту комнату запахом кожи, железа и фуражек, поднимаясь всё выше и выше, по живой лестнице, на моих глазах росла огромная пирамида постной любви, подобная пожатию участкового. Люди с плётками стояли подтянутые, и каждый из них произносил: “Только в случае необходимости”. И махал плёткой по голой спине провинившегося. Как безукоризненно чисты были линии незыблемой пирамиды, как гладко отшлифована её медицинская поверхность! Идеально правильная пирамида из людей, спянных родством душ, прочная, как самый старый испанский сапог, застывший в своей мёртвой неподвижности. А глаза всех этих блюстителей нежности - голубые, чёрные, серые и грустно - карие, упорно смотрели на спину, испоротую до крови и словно говорили: “Отойдите пожалуйста, не мешайте работать”.

 Только в случае необходимости, - повторил он.

 А когда возникает необходимость?

 На это есть правила милицейского устава.

 Я понимаю, но кто их устанавливает?

 Те кто в фуражках и аптекари.

 А вам известно, почему идёт кровь?

Он нахмурился. Нашли о чём спрашивать!

 Это не моего ума дело, - ответил он с лёгким раздражением, и отвернулся, как бы предлагая: “Спроси об этом у врача!”

Напрягая зрение, я пытался рассмотреть верхушку пирамиды, но она была слишком высоко, и врача не было видно.

 Мы должны поддерживатьпорядок во вспотевших волосах милиционера, под его фуражкой, - заявил он, вдруг решив видно отстаивать свою точку зрения.

 Ну разумеется. И всё, что есть в этой комнате служит только увеличению колбасы и ливерной окружности, - сказал я.

 Да, все мы теперь пользуемся солёными розгами, нужно же любить, - подтверждал он.

 Так вы считаете вопрос решённым?

 Не моё дело решать такие вопросы, - сказал он с достоинством, и взял в руки потрёпанную плётку арабского мыслителя.

И как только он произнёс эти слова, у него за спиной снова выросла живая пирамида из участковых, превосходно подобранных друг к другу, с совершенно одинаковым выражением лица и глаз - как у строгих наставников, живая пирамида из фуражек и наручников, обращённая в камень силой своей незыблемости. Мне даже послышался ропот одобрения, когда жандарм взял плётку. Потом старик подошёл к двери, и следуя его молчаливому приглашению, я вышел за ним, дрожа при мысли о порке. В дверях я оглянулся на ослепительно блестевшие изделия добра. Они всё также грустно висели на стене; и вдруг всё с той же безмолвной рабской покорностью, в комнату проскользнул арестант с жёлтым лицом, в полосатой одежде, с гаечным ключом во лбу и куском человеческой кожи в руке. И прежде, чем дверь захлопнулась за ним, я увидел его за работой; он старательно чистил и не без того сверкавшие изделия для страждущих людей. И как раздался стук запираемой двери, старый надзиратель стал меня пороть, приговаривая: “Учись, учись почтительности к добру, учись!” Испоров меня, корчившегося в муках учения до первой крови, он отпустил потом меня на волю.

С тех пор я часто вижу его во сне: один, среди этих эмблем идеального порядка, он молча и сосредоточенно порет. А порой мне снится, что меня ведёт в тёмный карцер надзиратель; у него очень строгое неулыбчивое лицо и глаза, в которых застыла грусть о чём - то безвозратно утерянном. А я всё такой же хилый бледный гимназист с порванной фуражкой. И каждый урок меня старательно порят учителя, а я только становлюсь всё хилей и бледней, и уже больше не ем ливерную колбасу. Меня порят и порят, и вот я уже зелёный и зубы выпадают, и пот застилает мне глаза. Слава добру, слава!