Охота за лебедиными крыльями

Сколько раз бывало, стоял я на просеке в каком - нибудь дремучем лесу, и как маньяк, сжимая ружьё, переводил взгляд справо налево и слева направо. Все напряжённые нервы, все фибры моего потного тела откликались на малейшее движение, на еле слышный звук индейца, на самый слабый запах пролетевшей птицы. Пряный аромат увлажнённых задумчивостью, елей, укусы бесчисленной тьмы наглых комаров, ощущение влажной путаницы в шерсти спящего медведя, жёлто - серый лесной сумрак, порождавший маниакальность, нерушимое безмолвие - каким неповторимо чудесным всё это было. Я в это время работал падшим санитаром во главе карательного отряда.

И вот где - то в самой глубине лесного безмолвия начинал нарастать шум, производимый моими загонщиками, добрыми до предела. Сперва негромкий и размеренный, напоминающий не начало порки, а её финал, он становился всё громче и громче, и неожиданно затихал. И в этой внезапной тишине пробегал мимо меня окровавленный поросёнок, замирал на мгновение, увидя меня, и бежал дальше поперёк просеки на мягких толстых лапах. Затем долгим и пронзительным: “Пороть!” опять вступал хор карателей, на мгновение заглушаемый треском плети, и нарастал, нарастал; размеренный, как немолимо наезжающий на неуверенного в себе солдата, танк. На просеке лёгкий ветерок стряхивал тёплые капли пота с моего лба, и окутанное дымкой моей папиросы, солнце чуть грело, расцвечивая мои маниакальные мозоли. Вдруг из папортника появлялся испуганно - истёганный кролик, он не подозревал, что опасность не позади, а перед ним, в виде меня - полуголого вспотевшего, с сумасшедшими глазами и плёткой Нептуна в руке. Вот кролик выбегает на просеку, где он так часто нежился на солнце - хлоп! И проткнутый гвоздём, он перекувырнувшись, замирал или всё - таки успевал добраться до своей норы, где я его настигал и иступлённо читал ему стихи своей плёткой. Потом это мёртвое тельце в жёлто - сером тумане леса возбуждало странное удовольствие, подобно тому, которое испытывает врач, вставляя клизьму не с водой, а соляной кислотой, и при этом ехидно улыбается, замечая, что не болит ли животик у больного, который корчится в предсмертной агонии. Но если кролик ускользал в нору, это было досадно, ибо зверёк всё равно должен был умереть, но смерть под землей лишала радости видеть её. И поэтому от этого каратель пытается предохранить себя, запечатав цементом все норы и съев маленьких крольчат для разнообразия.

Иногда мы не трогали маленьких зверьков, поджидая лосей. Эти светло - коричневые обитатели леса были исполнены робости, прятались в самой чаще и скользили неслышно, словно, как утопленники уходят по колодцам рано поутру. Порой, высоко взбрасывая задние ноги, какой нибудь из них, выскакивал прямо на цепь упрямых карателей, и тогда, заглушая обычные крики и звуки плёток, он напарывался на выставленные карателями, гвозди. Когда охота кончалась, зверей и птиц, свершивших последний путь, собирали в одну кучу. Полуприкрытые папортником, лежали на земле тела, отмеченные неземной радостью и особой расслабленностью смерти. Мы стояли и курили сигары, сжимая оставшиеся гвозди и глядя ни них сквозь затуманенную радость, напоенную едким ароматом зелёных веток, и каждого из нас охватывало неясное томление, жажда снова и снова стоять на просеке, слушая крики карателей и зная, что жертвы подходят всё ближе и ближе, и скоро можно будет протыкать их с песочной радостью и думать о том, что ты первобытный мужчина в набедренной повязке, и что ты после охоты ходишь в чужой туалет и жрёшь бараньи ноги, как вождь племени.

Тоже самое я видел в судах, где процветает аграрное единомыслие. Там было бы совсем тихо, если бы не перешёптывание и шарканье судейских туфель, присущее любому суду. Из окон льётся серый беспристрастный свет, в котором всё кажется мрачным и потрёпанным. Пахнет старой одеждой, а порой, когда вводят женщин лёгкого поведения, воздух наполняется сурово карающей аграрностью и пахнет запахом застарелых духов. Этих женщин приводят в суд очень часто. Некоторые бредут к скамье подсудимых, тяжело шаркая ногами, понурив головы и волоча за собой вереницу использованных презервативов, другие шагают решительно и твёрдо, помахивая томиком Бабеля; одни кажется лишатся чувств от вида судейского носа, другие хранят стоическую каменную невозмутимость и дарят прокурору свои автографы. На них приличные, ещё турецкие свитера, или рыночно - спортивные костюмы, в которых они никогда не будут спортсменками, или забрызганные грязью лохмотья, говорящие о любви к природе и спиртному. Мелькают лица всех типов: и смугло - раскосые, скуластые, и распухшие от пьянства, и длинные измождённые, багровые; порой они напоминают червивое яблоко, и почти все помечены печатью животной тупости и лишены даже намёка на красоту, разве некоторая улично - развязная смазливость. В суде никогда не встретишь выразительно - красивого и улыбающегося лица женщины, это потому что она кушает ноотропил и ей нет дела до юридических аграрий.

В суде все женщины стоят, как в южных странах стоят мулы и ослы, изнемогающие под чёрной тяжёлой рукой надсмотрщика, застыв в покорной немой злобе. Иногда какая - нибудь проститутка поворачивается к зрителям, венерические губы вызывающе улыбаются, но глаза мечутся из стороны в сторону, как будто им не на чем остановиться. Бывает, что женщина охвачена смертным стыдом, однако такие встречаются редко, ибо это те, кто впервые попался толстому судье. Иногда они отказываются говорить и лишь изредка подкрашивают губы. Обычно же они отвечают на вопросы резкими голосами, опустив свои бесмысленные глаза, которые давно пора проткнуть иголочкой, чтобы они не смотрели на хороших мужчин, и вкусив даров правосудия, выходят, вызывающе покачивая бёдрами. Этим женщинам суд привычен, это их общий удел показывать всем свою гадкую жизнь. Для многих из них этот день затерялся где - то за тысячами километров исхоженных панелей. А скольких мужчин они завлекли с тех пор и наградили их венерической медалью на грязной простыне! И всё же, судя по их лицам, ни одна не понимает радости Камасутры. Быть может, кое - кто из них ещё хранит в глубине сердца воспоминание о той минуте, когда она приблизилась к рядом стоящему худому интеллигенту в очках, который стоял, затаив дыхание, боясь сломать в своей руке бабочку, засушенную для гербария. Эти убеждены, что были созданы для уличных развлечений. И вдруг по зеленоватым глазам, на лице с полустёртыми румянами и пудрой, по полным губам, по перецелованным уголкам рта, угадываешь уличную женщину. Вот она тоже знала радости охоты; она любила подстеречь и поразить жертву своей грязной вульвой, точно также, как мы подстерегаем в грязном подъезде маленькую балерину, идущую домой. Природа вложила страсть к охоте в её сердце, и в глубине этих наглых и заискивающих глаз словно прячется вопрос: “Попробуй попороть мою испорченность, бери меня, пока я горячая и влажная”. А мы, мужчины, смотрим молча и жадно, как собака смотрит на крысу, которую выпускают из крысоловки для неё; испуганные бегающие глазки, полные смертной тоски, быстрый отчаянный прыжок, прерванный на середине и отброшенное мягкое тело. Вот также мы набрасываемся на уличную девку, с плёткой или без.

Когда такая женщина идёт по улице, лица тех немногих, для кого это зрелище непривычно, и они пионеры, тогда эти лица омрачены удивлённой жалостью. Большинство же смотрит неподвижно сурово и тупо, словно они глядят на принадлежащие им сломанные больничные койки, без которых нельзя обойтись. Но во всех молодых глазах можно заметить, как пляшут в них маленькие плёточки и видна страсть охотника на молодых лицах. Это всего лишь завершение охоты, начатой нами, тем или иным из нас, в безоблачный день, когда сияло солнце, кровь быстрее бежала по лицам от выпитого пива и не хотелось никому причинять вреда, а только хотелось немного поразвлечься. И выпив, ты берёшь её за руку, и ведёшь в детский сад или на автомобильную стоянку, затем ты её раздеваешь и положив на детские качели или на кожаное сиденье автомобиля, порешь её своими кожаными убеждениями, потом ты её моешь в проточной воде, совершаешь с ней нечто экзотическое, прямо на песке под солнцем, а на улице весна, а в сердце любовь ко всем девушкам, а потом ты её ведёшь и устраиваешь на курсы кройки и шитья. Вот так ты спасаешь её от скользких панелей. А после, надев белые брюки, идёшь на трамвай, и едешь на нём до конечной, дабы душа отдохнула, и если ты не встретишь контролёра на своём пути, то возрадуйся. Ещё одну овечку ты вырвал из венерических наручников. А когда она выйдет замуж, то, когда муж будет на работе, ты будешь приходить к ней и развращать её своими голыми мыслями, и будешь давать ей ноотропил. На этом и остановись, а то вы можете потом подняться на Тибет, чтобы построить там свой дом и взращивать свой ноотропил. Но ты лучше оставь её, и иди за следующей и сделай то же самое с другой уличной проказницей. И это будет возрождение мира! Так иди же, возрождай!