Мотылёк

Летим!.. Как же прекрасен этот тёплый вечер, сколько в нём таинства, волшебства, порока и добродетели! Свет дня исчезает за изломанной крышей усадьбы, звуки дня тонут, становятся неясными, пугливыми шорохами. Сирень благоухает над лавками в саду. Вот песня вдали стихает. Чей-то вскрик, чей-то смех... Чудесно! Летим!...

Темно. Там, в окне, жар лампады. Туда, в этот жар, - увидеть! Обжечься! Удивиться!

Девушка, одна, сидит за столом и пишет. Изредка макает перо в чернильницу. Как восхитительно скребёт перо по бумаге, этот звук возбуждает, и манит к себе, манит!

Она красива и чем-то взволнована, на ней лишь ночная рубашка, обнажающая плечо, тёмные волосы влажными локонами прикрывают высокий лоб, нежную шею, щёки горят, в больших тёмных глазах постоянно слёзы, и она то и дело вытирает лицо кружевным платком. Что же, что так сводит её с ума, лишает душевного равновесия?

Ближе, ближе. Жар лампады уж нестерпим. Здорово!

Так, посмотрим, что она пишет: "... Когда б надежду я имела хоть редко, хоть в неделю раз в деревне нашей видеть вас, чтоб только слышать ваши речи..."

Как хорошо! Какая экспрессия! Так. И дальше?

"... вам слово молвить, и потом всё думать, думать об одном и день и ночь до новой встречи".

Как славно и складно у неё получается!

Вот - снова задумалась. Плачет.

К кому же она так неравнодушна: "Зачем вы посетили нас? В глуши забытого селенья я никогда не знала вас, не знала б горького мученья".

Да! Всё-таки она и себя жалеет, оберегает.

С такой красотой подло поступать опасно. Летим!...

Замечательно летим: с лёгкостью, непогрешимостью, неуловимостью, неотвратимостью судьбы! Летим как само совершенство!

Снова ночь. Темно, ветер несёт запах весенних цветов. В саду - звон цикад. Вдали, возле дерева, костёр горит. Люди сидят вкруг, ведут спокойную беседу. Радостно, тепло, уютно от огня!

Равви посреди. Его лицо прекрасно как никогда. Чистые, голубые его глаза устремлены в нас, излучают свет бесконечной правды, волосы на щеках искрятся, губы алые сложены так, будто он улыбается всегда, на усах - капли красного вина. И я, словно впервые, вижу какой он удивительный и хороший!

Но так спокойно, буднично даже говорит он страшные, и непонятные нам слова:

- Один из вас предаст меня.

Разве можно предать такого человека? Ни за что и никогда! Клянусь собственной красотой и статью!

А он с улыбкой на губах:

- Опустивший со мною руку в блюдо, этот предаст меня.

Вот удивительно! И правда: минуты не прошло как Иуда сделал это случайно, потянувшись в блюдо за куском хлеба одновременно с Равви. С чего он взял, что Иуда его предаст?

Иуда вроде бы испуган, и даже возмущён.

- Не я ли, Равви? - говорит.

А Равви даже и не отвечает на это, разламывает хлеб, раздаёт нам, приговаривая:

- Ешьте. Сие есть тело моё.

Чашу, полную вина, пускает по рукам:

- Пейте. Ибо сие есть кровь моя.

Всё-таки он удивительный человек: какое самобладание, какая мощь разума! Но наговаривает на себя какие-то жуткие вещи, будто кто-то из нас его предаст. Ерунда это всё. А если и предаст кто - не беда, такого как он всё равно не предашь!

Равви встаёт от трапезы, с колен, говорит, озирая нас:

- Все вы соблазнитесь обо мне в эту ночь.

Тут я не выдерживаю, ибо сознаю, что сам о себе такого бы не вымолвил никогда, потому как невозможно это для столь умного, красивого и волевого человека как я, а уж для него - и подавно:

- Что ты говоришь, Равви! Если все и соблазнятся о тебе, то я - никогда! Я тебя больше всех люблю, и ни за что не предам!

- Пойдём. - говорит он мне серьёзно, и зовёт в Гефсиманский сад, - Побудешь со мной, а я помолюсь.

Мы отходим подальше от костра, где среди искр вьётся живучий мотылёк. Я иду к дереву, где ждёт меня Равви, чувствую себя уверенным, бодрым, лёгким как никогда, намереваюсь и в него вселить свои ощущения:

- Равви! Ты же лучше, чище, прекраснее любого из нас. Зачем ты говоришь о нас плохо, навлекаешь беду на себя? У тебя ещё сто учеников будет, один лучше дугого, и никто тебя не предаст!

А он кажется мне вдруг каким-то забитым и тщедушным, только взгляд кричит в глазах, полных слёз:

- Истинно говорю тебе, Пётр, что в эту ночь, прежде, чем петух пропоёт, ты трижды отречёшься от меня!

Равви отворачивается, идёт во тьму, падает ниц к камню, и слышатся мне слова молитвы его:

- Отче мой! Если возможно, да минует меня чаша сия: впрочем, не как я хочу, но как ты... Ныне же к тебе иду... Я передал им слово твоё, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и я не от мира... Не молю, чтобы ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла...

О ком это он? О нас, его учениках? Вот чудной! Чего страдает? Мы-то выносливы, смелы как вон тот мотылёк, что въётся среди огня и искр. Весь Иерусалим пред нами, а он... Но и за страданье спасибо ему...

Летим? Опять летим...

Что же одеть на встречу с этим нежным созданием, приславшим такое неподдлельно искреннее письмо? Охотничий костюм, или сюртук? Если одеть новый малиновый сюртук, то непременно он забрызгается в дороге, и потеряет свежий вид.

Затем, взглянув как в окно спальни бьётся зеленовато-жёлтый мотылёк, я думаю, что это судьба, и, облачившись в свой парадный зелёный костюм, бежевые штаны и жилет, нацепив на шею жёлтый бант, велю подать экипаж - лечу в Отрадное.

Татьяны нет в доме, и я решаю пройтись окрест в надежде встретить её где-нибудь в парке.

Ах, вот и она! как всё-таки ч`удно она выглядит! Волнуется, видно ответа заждалась. Надеется на ваимность. Конечно, с моей стороны было не совсем прилично так томить девушку, однако какова, а! В ней всё наруже, всё на воле! Как красит её эта провинциальная непосредственность: потуплен взор, а глаза так и сверкают из-под бровей; щёки горят неподдельным румянцем, на нежную шею льнут  чёрные локоны, юная грудь вздымается часто. Так бы и взял её, и никого бы не пожелал взамен! Увы: не я призван составить ей счастье. Интересно, как она отреагирует на приготовленные по этому случаю слова?

Я улыбаюсь так открыто и просто, как могу это делать только я:

- Здравствуйте, Таня! Вы сегодня обворожительны и милы безмерно... Как поживаете?

- Спасибо, нормально, - говорит Таня чуть внятно, не поднимая глаз. Её надо немного ободрить, вселить надежду, не то в обморок упадёт сразу.

- Чем озабочена ваша юная душа сегодня? Уж не приготовленьями ли к празднику?

- К какому празднику?

- Так давеча получил я приглашение на именины сестры вашей...

- Ах! И правда! - говорит она, оживляясь, - Вы будете у нас?

- Конечно буду, уж я и сюрприз готовлю вам...

Ну, вот! Совсем хорошо: в глазах надежда, радость во всём облике; кажется она и смеяться теперь готова, и даже шалить.

- Какой же? - сверкает она глазами.

- А такой... увидите. Это же сюрприз!

И вот она уже очаровательно хохочет, от прошлой грусти уж и тени нет, - прямо как ребёнок! Всё-таки недаром говорят, что есть у меня такое особое свойство успокаивать, уговаривать, зачаровывать... Теперь уж и ей легче будет перенести то, как я собираюсь отказать ей в признаниях и намёках на замужество.

- А у нас жасмин расцвёл! - щебечет девушка - Хотите покажу? Здесь совсем-совсем рядом, на той аллее... Тут бабочек, мотыльков много, смотрите, смотрите: вот они! Я собираю их в гербарий... Вы любите жасмин?

- Таня... подождите вы про жасмин... Вы ко мне писали, не отпирайтесь. Вы же об этом хотите услышать от меня ответ? Так вот, извольте... Я не смогу сделать вас счастливой.

Там, в комнате, где на ложе - двое, есть огонь лампады!

Летим, чтобы сгореть! Летим, чтобы отдать свою красоту и лёгкость, самолюбие и настойчивость, самоообладание и силу, - в жертву пламени! Летим, вольные распоряжаться всем на свете, в том числе и своей судьбой!

- Пётр, я не смогу быть с тобой больше! Это выше моих сил! Я не хочу с тобой встречаться...

А в ответ - его пламенные объятья, вновь этот прекрасный высокий тон, который и не звучит даже, а просто - он везде, повсюду; он ослепляет, стоит комком в горле, давит, мешает вымолвить слово, и даже вздохнуть. Назавтра после такой любви чуть ни до полудня  придётся приводить себя в порядок, в ведь с двух часов занятия, и надо быть в форме.

- Стоп! Подожди, Петя... остынь... давай поговорим.

- Я тебя очень люблю, котик, - говорит Пётр, его глаза увлажняются, он откидывается на подушке, молчит, вздыхает. По всему видно, что он говорит правду. Но правда эта не для меня, так как она - душит, мешает свободе.

И тогда я спрашиваю, чтобы отвлечь его от неприятных мыслей, которые он то ли не расслышал, то ли не воспринял:

- А что ты вчера писал так увлечённо?

- Онегина писал.

- Это там, где "зачем вы посетили нас в глуши забытого селенья..."

Вообще он прекрасен: глаза источают такой непомерно ласковый и глубокий свет, что в них можно обитать бесконечно, заключить себя в ловушку, потерять волю, и ничего больше не захотеть в жизни!

- Тебе нравится? - говорит он чуть слышно.

- Как может нравиться гениальное?

- Что ты говоришь, ерунду какую-то... Какое там гениальное? Сочинил от сердца, вот и всё...

Он берёт мою руку за кончики пальцев, поднимает её вверх, проводит по ней от ладони к подмышке (Боже! опять этот нестерпимо высокий тон!), целует меня от груди, бедра, до пальцев ноги, - и вновь я безвольно несусь навстречу этой ловушке, льну к его бороде, к мягкому и тёплому, ласковому его телу со странным, противоречивым желанием и утонуть в нём окончательно, и увильнуть от этой западни...

- Мне кажется, - шепчет он, - что всё это уже было когда-то с нами, и ещё будет потом...

- Будет, Петя. Обязательно будет.

А наутро, за завтраком, я говорю ему:

- Я бабочка, Петя, я улечу от тебя! Но улечу не сейчас - потом.

А он:

- Сказанное тобой - не сказано, потому что это неправда. И вообще всё это напоминает сцену первого объяснения Онегина с Татьяной. Помнишь: "напрасны ваши совершенства, их недостоин вовсе я..."  А смысл второй сцены с Татьяной ты, верно, знаешь?

Летим, со всей настойчивостью, живостью, только чтоб не попасть в западню! Летим, трепеща от любви к себе! Надо сохранить этот трепет, умножить его безмерно, распространить всюду, кинуть его в бесконечность! Сгореть!

А это кто? Пётр! Пётр - камень по-гречески, значит твёрд характером, уверен в себе, постоянен, убеждён, и также - вечно прекрасен!

Арест, и Равви уводят конвоиры. Всё. Мчусь за ними в надежде защитить Учителя.

Освещённые факелами, ворота во двор Каифы уже заперты. Возле них тёмными пятнами мечутся перепуганные нищие в лохмотьях. Равви - он там, за высокой стеной, где эти ублюдки учиняют ему допрос, смеют издеваться над ним! Но, что можно сделать? Подойти и стучать кулаками, ввязаться в драку? - так арестуют и запрут в подземелье как сообщника! Ещё убьют за правду об Учителе!

И я в растерянности здесь, у ворот Каифы, не зная, что предпринять и куда деться.

Неожиданно ворота отворяются, чтобы пропустить обратно солдат, я проникаю во двор. Здесь, подле двери Каифова дома, сидят на скамьях, а кто и прямо на земле, стоят по двое-трое, любопытствующие вперемежку с солдатами и толкуют о том, что происходит внутри.

Чувствуется, что настроение толпы меняется на противоположное: теперь они не славят, а судят.

Две женщины судачат:

- И поделом ему! - говорит одна.

- Как это можно грозить разрушить храм, чтобы потом в три дня его создать! Видали? Храм! Святое место! - вторит ей другая.

А я вспоминаю слова Равви, сразу все и каждое по отдельности, ибо все они полны глубокого смысла, и лишены преходящего зла: "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас..., и кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую..." Я вспоминаю всю нашу историю от первой встречи с ним на берегу моря, когда он наполнил мои сети рыбой, вплоть до сегодняшней ночи, когда я беседовал с ним в саду возле дерева, и думаю, что следует обязательно выжить, любой ценой выкарабкаться из ситуации, чтобы поведать обо всём этом людям, будь то даже ценой отречения!

- Что же это вы не смогли защитить своего учителя? - обращается ко мне одна из женщин.

- Кто это "вы"? - удивляюсь я, и хочу немедленно вспорхнуть как тот мотылёк, что вился подле костра, исчезнуть, испариться отсюда!

- Вы, ученики его, - говорит женщина, - Ты, ведь, один из них?

- Я?! Он мне не учитель. Впервые о нём слышу!

И эта ложь несёт меня вон со двора Каифы. В конце концов, у каждого из нас - своя судьба, своя жизнь, и каждому  своё предначертано. Мне, и брату Андрею, и Матфею, даже Иуде - всем!

Передо мной возникает похожее на высушенный гриб лицо старой нищенки. От неё смердит на всю округу.

- Я знаю, - пищит она, - ты был с ним, ходил за ним по пятам, будто тень! Ты - его сообщник!

Как может эта говорящая помойка приближаться ко мне? В ней нет и тысячной доли ума и таланта тех, о ком она судит! Это она-то хочет, чтобы я признался, что был с Равви почти целый год?

Тут появляются ещё прохожие, - все хотят быть лжесвидетелями, угодить властям, опорочив нас и учение Равви!

- Этот точно был с арестованным! - говорит один из подошедших, - Их всех по говору можно узнать. Тащите его обратно во двор!

- Богом клянусь, что не знаю его! - кричу я, и мчусь, пока не схватили, прочь по предрассветным улицам, подальше от всего этого так травмирующего моё сознание кошмара.

Устав, сажусь прямо на землю под забором одного из дворов. Душно. На душе муторно. Над изломанной тенью крыши чьего-то дома видится бирюзовый рассвет.

Во дворе поёт петух.

Я вспоминаю, как давеча говорил мне Равви, будто я трижды отрекусь от него в эту ночь, прежде чем петух запоёт, а я ему не верил. И слёзы Равви, стоявшие в его глазах, становятся теперь моими слезами, и мне хочется сохранить себя, улететь, скрыться ото всюду, исчезнуть в разливающемся над крышами домов солнце!

Летим! Во имя Аллаха, святого, милостивого и милосердного! Какое прекрасное сегодня утро - светлое, и чистое-чистое как слеза. Оно и должно быть таким, ибо это утро Всевышний избрал для меня - праздник праздников!

Интересно как чувствуют себя пассажиры.

- Фархад, как чувствуют себя пассажиры?

- Нормально, командир. Они ничего не подозревают.

- Включи музыку.

- Музыку?

- Да. Какую-нибудь русскую классику. Включи Чайковского Петра. Там есть у тебя замечательный отрывок из "Спящей красавицы", по-моему...

Летим. На горизонте уж океан сверкает. Кажется, будто спокойно всё, как в раю - ни бурь, ни гроз, ни ветров, ни болезней, ни зависти, ни предательства, ни денег, ни жажды власти.

Лечу прямо на огонь, чтобы утонуть в этом ярком свете!

- Вы все надели зелёные повязки?

- Все, командир.

- Идём на снижение.

- Есть, командир,

"Да, командир. Есть, командир"... Он знает другие слова-то? Не будет ничего этого. Не будет подчинения, буду только я и огонь!

И, чтобы любить себя, не нужно будет любить ближнего!

И, чтобы поверить в Бога, не нужно будет предавать!

И, чтобы выразить себя, не нужно будет скрываться!

И, чтобы быть счастливым,   не нужно будет страдать от собственного зла!

Я лечу туда, потому что Аллах избрал меня на этот подвиг!

- Запросить посадку, командир?

- Запроси, для виду.

Высота полторы тысячи. Вот эти башни. В окнах - переломанное солнце. Всё как на тренажёре, только по-настоящему. Меняем курс. Идём на разворот. Снижаемся.

Летим на свет! Летим, чтобы принести в жертву огню свою маленькую, гордую, себялюбивую суть!

10 февраля 2002 г.