Шура никонов-графский. готтентотка в лифте

(акты из романа «Страсти по Ванечке или Красный Огурец и его секс-дружина»)

Первый акт

На руках, на лице, на языке - всюду эта противная, кисловато-приторная  слизь, липкая, как банановая гниль, и въедливая, словно выделения ядовитых медуз! - Иван Иванович Иванов, сорокапятилетний инженер - командированный из Воронежа в город N-ск, отпрянул от темнокожей женщины, бьющейся в конвульсиях яростного оргазма. Сползая с кровати на пол, студенисто колыхалась несоразмеримо огромная грудь, судорожно вздымался тощий живот, пульсирующий надутыми от напряжения венами, а жилистые кривые ноги, обхватывали Иванова так цепко, словно то были «кошки» электромонтера, - и что только нашел он в этой гризетке?! Тем более не понятно, каким образом она сумела перебороть все страхи Ивана Ивановича и увлекла в свои распутные объятия, заставив целовать ненасытно порочную, потную, темнокожую плоть?.. Ужас! «Грелка во весь рост, -  презрительно сказала бы жена, если б могла видеть Ивана Ивановича в этот миг. – Это твоя нравственная смерть, кобелина, ибо жизни духовной, ты предпочел половую жизнь! »

Тело блудницы вздрогнуло в последний раз и обмякло, - вздох облегчения они издали одновременно: Иванов вздохнул удовлетворенный, что, в конце концов, все кончилось благополучно, и ему не надо терзаться мыслями о клинических последствиях своего поступка, а гризетка, вероятнее всего, вздохнула от пережитого женского счастья. Иначе не объяснить те противоречивые чувства, которые доставила им обоим эта кратковременная близость...

По обыкновению командированных, разглядывая фотографии с голыми женщинами, Иванов предавался эротическим фантазиям, когда к нему в номер постучали:

- Минуточку!.. - Иван Иванович вздрогнул от неожиданности, и трясущимися руками стал быстро застегивать пуговицы на гульфике, куда с трудом засунул эрегированный свой фаллос... Минут двадцать разглядывал и мял его Иванов, чтобы привести в возбужденное состояние - в состояние приапа, который гигантскими размерами своими приводил в трепетный ужас всех женщин, с какими Иван Ивановичу приходилось иметь дело. И даже восхищение тех некоторых, которых боговдохновенная величина обычного детородного органа приводили в состояние почти религиозного экстаза, в лучшем случае заканчивалось изощренными греческими ласками, а, говоря проще, минетом. Печально, но факт! Иванову уже опротивело онанировать… О, как бы хотел он примитивного секса, - того, что в народе называется, дурака загнать. Употребить, нахлобучить, перепехнуться, вступить в половую близость с женщиной – как на самых простых порнографических фотографиях, что продают из-под полы глухо-немые, - без изысков! - таково было желание командированного, вырвавшегося на свободу из объятий законной жены:

- Входите!.. - так и не сумев привести себя в порядок, крикнул Иван Иванович, и прикрыл незастегнутые брюки подушкой.

В номер вошла темнокожая женщина, с непропорционально большой грудью - горничная, - еще в первый день своего приезда Иванов встретился с ней в тесной кабине лифте... Как же мрачно там было - душно и тесно! Иванов еле влез в него со своим чемоданом, и тут же был прижат к стенке царственным бюстом какой-то темнокожей гризетки, - это соприкосновение заставило задрожать оба тела – мужское и женское. И дрожь их как бы передалась лифту, который,   вибрируя от напряжения, медленно пополз вверх:

- Ой, простите меня! Я такая неловкая, - часто задышала попутчица, из-за тесноты лифта вынужденная  так плотно прижаться к Ивану Ивановичу грудью, что тут же вызвала необратимую эрекцию его чресел. Налившийся кровью, лингам Иванова вздыбился, подобно ракете на стартовой площадке, разрывая брючную ткань и, стремясь выскочить из штанов на свободу. Иван Иванович успел лишь издать тихий стон:

- Ой!.. - сказал он, испытывая ошеломляюще внезапный оргазм, и мощная струя изнутри оросила его одежды. – Ой!.. - повторил Иванов, краснея и прикрывая руками мокрое пятно, которое, увеличиваясь в размерах, проступило на брюках.

После нескольких секунд блаженства, так неожиданно испытанного Иваном Ивановичем, ощущение стыда и греховности произошедшего потрясло его не меньше, чем сам неожиданный оргазм. Не решаясь поднять глаз на гризетку, Иванов на ощупь нажал какую-то кнопку на панели управления лифтом. Он желал только одного - бежать отсюда. И желание то полностью завладело его чувствами, - выйти из лифта, подняться пешком, но только не видеть этих глаз, которые, наверняка, смеялись над его секундной слабостью. То, что глаза попутчицы смеются, Иванов чувствовал, даже не глядя на нее...

Лифт дернулся и остановился. Но привычного шипения открываемой двери не раздалось:

- Что вы наделали? - вскрикнула гризетка, рука ее рванулась к кнопкам, но тут же безнадежно упала вниз. - Теперь мы застряли надолго... Это старый – еще довоенный – лифт! Так просто он не выпускает своих пассажиров...

- Как застряли?! – еще больше заволновался Иванов и взялся беспорядочно давить на все кнопки. - Надо вызвать мастера!..

- Бесполезное дело, - ухмыльнулась темнокожая попутчица, и белки ее глаз вспыхнули в полумраке лифта, подобно прожекторам пограничников, ищущим во мраке нарушителей границы. - У него сын родился - пьет второй день...

- Как же так?! И что же мы тут будем сидеть, пока он будет там пьянствовать?!.. - еще быстрее и беспорядочнее стал жать на кнопки Иван Иванович. - У меня же работа!..

- У меня тоже дела! Я горничной тут служу… Вот белье надо в прачечную сдать… - женщина опустилась на тюки с бельем, которыми почти до верху был забит лифт. - Садитесь! Часа три ждать придется... а то и больше… Пока напарника не найдут!

Все еще испытывая чувство неловкости, Иванов нашел в себе силы успокоится, и взглянул на попутчицу. Она не смеялась, а смотрела на Ивана Ивановича как-то странно и тревожно. Смотрела пристально, не моргая, и Иванову стало еще более неловко, чем было:

- Да... дела... - вздохнув, он опустился рядом с горничной на тюк с грязным бельем, и замолчал.

Попутчица так же не сказала больше ни слова. И от этого молчания - уже через несколько минут - душный воздух в лифте словно бы наэлектризовывался: «Божественные перси!.. » – вдруг вспомнилось Ивану Ивановичу, как поэты называли женскую грудь. Вспотев от обуревавших его желаний больше, чем жары, Иванов решился и робко коснулся бесстыдно выпяченного бюста, - казалось, попутчица только и ждала этого...   Одна ее рука с профессиональной быстротой стала расстегивать пуговицы на гульфике, а вторая тем временем массировала его ягодицы, как бы пытаясь проникнуть через брючную ткань в самые потаенные глубины причинного места. Иван Иванович дрожал, трепетал, изнывал от желания, но никак не мог разобраться в застежках на ее бюстгальтере. Пальцы Иванова отказывались слушаться, - в то время как горничная умело высвободила из брюк его напряженный, словно стальная пружина, приапический атрибут, и тот встал в убогом пространстве лифта подобием вавилонской башни:

- Вот так шишка! – восторженно воскликнула попутчица, и руки ее сомкнулись с пальцами Ивана Ивановича, помогая ему расстегнуть застежки на бюстгальтере... Еще миг и темнокожая грудь, как бы затопив собою тесное пространство лифта, водопадом  обрушилась  на приап Иванова, который стоял под потоками бушующей плоти непоколебимо, как скала:

- Будь что будет, - вздохнул Иван Иванович, ввергая лингам свой в темные глубины, принявшие приапический атрибут, как бездна первобытного хаоса приняла когда-то первый луч счета. Словно пытаясь разорвать тело на две части, приап Иванова уперся концом в основание разведенных ног, - задрожав, как отбойный молоток,   среди мягких пород вдруг наткнувшийся на пласт твердый руды, исполинский аппарат Ивана Ивановича врубился в женскую плоть. Пытаясь впустить фаллос в себя, темнокожая женщина помогала Иванову руками, бедрами, каждой клеточкой возбужденного тела. Попутчица так широко развела ноги, что казалось плоть ее не выдержит и разорвется как марля. Но содрогающееся от нетерпеливого желания орудие никак не могло войти в лоно, принимающее его с такой жадной готовностью…

Женщина не сдавалась. Откуда-то появилась баночка с приторно пахнущим кремом, которым она намазала приапический атрибут Иванова, после чего тот стал скользким и блестящим, как будто его покрыли лаком. Иван Иванович напрягся еще раз и, задрожав, головка лингама медленно сдвинулась с места. Но она смогла войти лишь в предверие, - издав пронзительный крик боли, горничная изогнулась всем телом, и выскользнула из-под Иванова. Тихо постанывая, она перевернулась на живот и, оглянувшись, жалобно посмотрела на Ивана Ивановича:

-Я не могу!.. Твой убивец слишком велик - даже для меня... я хочу его... но мне больно…

Попутчица виновато опустила глаза вниз, и, в очередной раз, примерившись взглядом к размерам  приапа, предложила:

- Давай попробуем… по-другому…

Она призывно напрягла и тут же расслабила мышцы на ягодицах, отчего Иванов опять испытал приступ острого желания. Он пополз на четвереньках к  нетерпеливо покачивающемуся заду. Цепляясь за пол, тяжелый фаллос его мешал продвижению, и потому Иван Иванович вынужден был взять приапический атрибут в руки. Со стороны неуклюже ползущего Иванова можно было принять за неповоротливого единорога, выставившего к бою свой ужасный рог:

- Ну же! Давай! Войди в меня, - поторапливала его горничная, подтянув к себе ноги и возбужденно шевеля ягодицами.

Шоколадное пятнышко, как называют это заветное место поэты, звало, словно рот открывшийся в немом крике, - и этот немой призыв, окончательно распалив Ивана Ивановича, сделал движения его еще более неловкими и судорожными, - он путался в грязных простынях, вываливающихся из тюков, натыкался на эти тюки, отшвыривал их в сторону и никак не мог добраться до цели… Наконец, разбросав кучу наволочек и пододеяльников, преграждавших путь, Иванов вырвался из вороха грязного белья, и с размаху воткнул то, что попутчица назвала убивцем,   в нетерпеливую звездочку ануса, мерцающую меж подрагивающих ягодиц...

И спять вместе с ними задрожала кабина лифта: закачались и, словно параллельные миры, начали распадаться тюки с бельем, - но, едва лишь два тела слились в одно, вновь раздалась жалобная мольба попутчицы:

-Я не могу принять его!.. Твой конец слишком велик для меня... господи, какое великое мученье!..

Иван Иванович по инерции сделал еще один бросок, но приап его только бесприютно потолкался у входа и соскользнул вниз, ударив по полу с хлестким звуком порванной струны. Лифт, как бы отозвавшись,   вздрогнул, заурчал и поднялся на несколько сантиметров вверх.

- Кажется, монтер пришел!.. - встрепенулась горничная. – Что же нам  делать? Сейчас починят  лифт... и все…

Иванов, чуть не плача, смотрел на свой огромный, неповторимо величественный и совершенно бесполезный придаток, а тому будто и дела до всего этого не было, - орудие было в полной исправности, но выстрелить, к сожалению, оно не могло:

- Penis longu – vita bravus est, - с горечью изрек Иван Иванович, и, будто собираясь задушить их, обхватил обеими руками свой приапический атрибут.

Но руки его только скользнули по намазанной кремом коже. Не размыкая пальцев, Иванов поднял их вверх до самой головки лингама и, ощутив при этом приятное томление, опять обрушил их вниз… Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее заскользили руки Ивана Ивановича, массируя неудовлетворенную плоть:

- Миленький ты мой… сладенький, - прошептала попутчица, заворожено наблюдая за руками Иванова. – Ты хочешь кончить? Я помогу тебе…

Забыв про недавний свой испуг, она приблизилась к Ивану Ивановичу и медленно спустилась рядом с ним на пол. Осторожно остановив движение его разгоряченных рук, горничная нежным поцелуем разомкнула пальцы и положила их себе колени. Приблизившись щекой к возбужденному приапу, она потерлась щекой о его вершину, и, замурлыкав, как кошка, принялась лизать фаллос, будто то был гигантский эклер... Но Иванов оставался безучастным к ее механическим ласкам.. Так же бездумно и машинально, как только что сам пытался удовлетворить свое желание, он отдался в руки темнокожей женщины, пытающиеся принести ему законную разрядку. Нет, не этого стыдодеяния ждал он от женщины. И та, кажется, поняла, из чего происходит печаль Ивана Ивановича:

-Но что я еще могу для тебя сделать?! Ты же видишь, моя киска не может принять его! Если бы твой штырь был хотя бы чуть-чуть меньше… Я бы все вытерпела! Но это же орудие инквизиции, предназначенное не для услады, а для наказания непокорных душ…

В священном трепете, подобно жрице поклоняющейся языческому кумиру, она склонилась перед приапом Иванова, при желании способным стать опорой для небесной сферы, но чересчур большим, чтобы быть предметом радения, - в этот миг ее царственные груди величественно качнулась и объяли чресла Ивана Ивановича, которые изчезли между ними, как в бездне. Иванов не верил своим глазам: происходило то, о чем он мог только мечтать, - приап его познал-таки женщину:

- Господи, как хорошо! Сожми сладкие перси свои... сожми их сильнее!.. Еще сильнее!..

Наслаждаясь отзывчивой упругостью тела, исполинский отросток плоти, только что казавшийся ненужным придатком, обрел, наконец-то, благодать, выполнив свое прямое предназначение. Изначальный смысл бытия открылся Ивану Ивановичу в яростном соитии тел: две темнокожие груди сжатые четырьмя руками соединились, образовав сокровенное лоно. Но плотно обхваченный со всех сторон разгоряченной плотью, приапический атрибут Иванова сделал лишь несколько возвратно-поступательных движений, и остановился, бессильный прорваться сквозь жар иссушенной кожи:

- Не спеши... надо его смазать, - зашептала попутчица, и рот ее снова припал к головке фаллоса, как к гигантскому эклеру...

Увлажненный, гигант опять двинулся вперед, - бессвязные крики и стоны наполнили кабину, и дрожь тесно сплетенных тел сотрясла кабину лифта:

- Я хочу тебя чувствовать… всего, - предоставив Ивану Ивановичу самому удерживать распадающиеся половинки плоти, горничная повернулась вокруг оси, в результате чего голова ее оказалась просунута между ногами Иванова, - нервно подрагивающими пальцами она осторожно раздвинула его напряженные ягодицы, и Иван Иванович почувствовал, как огненно-горячий язык попутчицы ожег его анальное отверстие:

- Ой! - Иванов вздрогнул от неожиданности, и невольно весь сжался, когда тот язык, став неожиданно твердым и упругим, вошел вдруг в него, и быстро задвигался, - вперед - назад, вперед – назад:

- В механике это называется возвратно-поступательным движением, - попытался Иван Иванович объяснить попутчице, какой стыд  он испытывает, будучи обычным советским инженером:

- А мы эту позицию зовем «шестьдесят шесть», - ответила она задыхающимся голосом, - или  проще - «валетом»…

И что-то маслянисто-мохнатое, закрыло ему рот, не давая развить мысль, - и лишь тогда, когда тяжелый обруч сдавил виски Ивана Ивановича, когда мгновенный спазм отбросил его назад, и когда сам он перестал  чувствовать себя собой, Иванов понял, что маслянисто-махнатое то было срамным местом, которое он в исступлении целовал … Вздрогнув в последний раз, Иван Иванович упал на тюки, на грязные простыни, на живот потной, мурлыкающей от удовольствия женщины. Он лежал безучастный ко всему, а лифт уже разбужено урчал, готовый подняться вверх или вниз:

- Вставай, миленький! Пора на работу, - одеваясь, засмеялась попутчица, и темнокожие перси ее исчезли под белыми чашечками бюстгальтера, как две горные вершины, накрытые снеговыми шапками…

Не помня себя, Иван Иванович добрался до своего номера, дрожащими руками открыл дверь и на подгибающихся от усталости ногах прошел к кровати. Рухнув в постель, он несколько минут лежал неподвижно, пытаясь осознать, что с ним произошло, и кто он есть после всего произошедшего: «Дурак ты, - сказала бы, наверное, жена. – Вступил в случайную связь! А о венерических заболеваниях подумал? » Опасность случайных связей и последующих заболеваний пугала Иванова, начиная с комсомольской юности, и поэтому сердце его тревожно забилось: надо бы предохраняться, а как?!   Ибо не было и нет в мире такого презерватива, чтобы пришелся впору его приапическому атрибуту: «Однако…» – вздохнул Иванов, вкладывая в тот вздох все свои надежды и чаяния: «Однако, странная попутчица мне попалась…» - ему стало тревожно и стыдно за себя…  Но, в конце концов, дыхание  успокоилось, и Иван Иванович мыслями вернулся  работе.

Вспомнив, что он инженер, командированный, а, значит, ему прежде всего надо отметить свою командировку, Иванов быстро привел себя в порядок. Минуя лифт, он спустился по лестнице в холл, оставил у портье ключ от номера, и выбежал на улицу: «Воронеж» – порадовался Иван Иванович названию служебной гостиницы, носившей имя его родного города, и с радостным чувством этим, завернув за угол, оказался на каком-то пустыре, посреди которого стоял павильон «Пиво-воды», а рядом с ним шла драка: «Немедленно прекратите! Иначе мы позовем милицию…» -  некие люди пытались разнять драчунов, - впрочем, сказать пытались было бы чересчур смело: толпа стояла вокруг и с пугливым интересом смотрела, как трое парней пинками избивали четвертого: «Бесы! » – подумал Иванов, и, неизвестно, кого он имел в виду, давая определение явлению окружающей его действительности…

Второй акт

На руках, на лице, на языке - всюду эта противная, кисловато-приторная  слизь, липкая, как банановая гниль, и въедливая, словно выделения ядовитых медуз! - Иван Иванович Иванов, сорокапятилетний инженер - командированный из Воронежа в город N-ск - шел отмечаться в некое засекреченной учреждение, занимавшееся проблемами космоса и ядерной энергии. Иванов, хоть и был обычным командированным инженером, занимался теми же – весьма важными и секретными – проблемами. Не без труда проникнув в требуемое учреждение, Иван Иванович долго шел запутанными переходами, похожими один на другой коридорами, и, переходя из комнаты в комнату, в конце концов, добрался до канцелярии. Облегченно вздохнув, он достал командировочное удостоверение и открыл дверь…

Быть такого не может! Иванов остолбенел: за канцелярским столом сидела попутчица - грудастая горничная из лифта, - она сидела, подкрашивая черным карандашом брови, и белки ее глаз медленно вращались, следуя за движением карандаша:

- Чего вам? – спросила темнокожая секретарша, равнодушно глянув на вошедшего Ивановича Ивановича.

- Мы, кажется, встречались? - протянув командировку, он улыбнулся ей приветливо, как старый знакомый:

- Возможно, - сказала та, не ответив на улыбку Иванова, и хмуро отметила его командировочное удостоверение.

«Бывает же такое! » – удивился Иван Иванович, и вышел, усилием воли заставив себя не обернуться в дверях, ибо спиной чувствовал призывный взгляд секретарши…

«А может они – сестры… близнецы? » – размышляя о причудах природы, Иван Иванович долго блуждал запутанными переходами и коридорами, но, в конце концов, вышел к лифту. Нажав на кнопку вызова, он продолжил свои размышления: «А если они не сестры и не близнецы?.. - думал он в ожидании лифта. – Возможно, все это - секретный эксперимент…»

В это время зашипела и открылась дверь лифта, - машинально шагнув вовнутрь, Иванов оказался в кабине, доверху забитой подшивками канцелярских бумаг. И тут же он был прижат к стене царственной грудью темнокожей секретарши, которая стояла в позе кариатиды, подпирая плечами гору тех подшивок и не давая бумагам разъехаться в стороны.

- Ой! – испуганно воскликнул Иван Иванович, и хотел было выйти назад, но дверь заскрипела и закрылась быстрее, чем он смог осуществить свое желание:

- А где же мы могли встречаться? – неожиданно добрым голосом проворковала секретарша.

- В лифте, - вздохнул он, чувствуя сквозь, разделяющую их, полупрозрачную ткань блузки, как быстро набухают соски:

- Простите! - тихо извинился Иван Иванович. - Тут очень тесно, а я, наверное, несколько неловок!

В ответ попутчица только задышала порывисто и часто, ноздри ее зашевелились, а руки сжались в меленькие изящные кулачки. Вместе с ними, как от удара, сжался Иванов, - но, тут же распрямившись, он ткнул пальцем в панель управления: лифт сразу же затрясся, будто контуженый, взвизгнул и застрял между этажами…

- Что вы сделали? - воскликнула темнокожая кариатида, с ухмылкой глядя на Ивановича Ивановича, который поочередно жал на все кнопки, безрезультатно пытаясь стронуть лифт с места. - Теперь мы застряли на долго… Когда теперь монтер придет?! Он ведь у нас один на весь город - с допуском в почтовые ящики…

- И что же - мы так и будем торчать здесь, пока его не разыщут?! У меня, между прочим, работа!

-У меня тоже дел невпроворот, как говорится. – она обратила на Иванова взгляд, полный неожиданной неги:

- Вот, видите, бумаги секретные на сжигание везу. А печь в секретной части работает только до трех…

Иван Иванович, несколько растерявшись, повел глазами вправо-влево, осматриваясь вокруг, - и взор его, как бы сам собой, остановился на призывно распахнутом вырезе блузки, откуда рвались на свободу темнокожие перси. Попутчица глубоко вздохнула, перехватив его взгляд:

- Значит, мы с вами уже встречались? В лифе?.. - повис в душной тесноте ее вопрос, на который она так и не успела получить ответ…

Иванов, неловко пошевелившись, задел грудь попутчицы:

- О-ох! – вздохнула кариатида и жеманно повела плечами, отчего  гора бумаг за ее спиной пришла в движение и обрушилась на Ивана Ивановича…

Лавиной бумаг сбитый с ног, он упал на пол, и, снизу заглянув попутчице под юбку,   увидел то, что поэтами было названо холмом Венеры: черный треугольничек просвечивался сквозь ажурную ткань белых трусиков:

- О-ох! – взмахнула руками кариатида, теряя равновесие, и заветный холмик очутился прямо перед глазами Иванова- ошеломляюще дерзкий и вызывающе бесстыдный. Терпкий запах духов и еще чего-то пряного опьянил Ивановича Ивановича, голова его закружилась и получилось, как-то само, что зубы Иванова мягко прикусили подрагивающий холм Венеры, оплетенный паутиной нейлона, потом отпустили, и тут же играючи вновь впились в него. Бедра попутчицы дернулись перед глазами Ивановича Ивановича, ноги ее раздвинулись в ответ на покусывания и пальцы встретились с руками его, - подталкивая их нежным поглаживанием, пальцы секретарши скатали в трубочку тонкий нейлон трусиков, и с радостью встречи принялись ласкать обнаженный лонный холмик. Слившись в долгом поцелуе, Иванов и попутчица, словно наперегонки, начали сбрасывать свои одежды, неуместные и мешающие им обоим: отлетела в угол блузка… и тут же на нее легла искрящаяся комбинация… щелкнул застежкой и исчез под ворохом бумаг лифчик… соскочил с ног белый комочек трусиков… и вслед за ним на папки со строгими надписями "секретно" упали  одежды инженера Иванова....

Секретарша сразу же впала в состояние прострации, охватившее ее при виде несоразмеримых мужских достоинств Ивановича Ивановича. С чувством религиозного благовеяния протянула она руку к воздвигнутому монументу - так, наверное, язычники прикасались к своими идолам, - и, все еще не веря собственным глазам, попыталась сжать в кулаке набухшую кровью плоть. Она смогла сделать это только с помощью второй руки. И факел, разгорающийся среди всполохов  дежурного света, озарил ее лицо, на котором растерянность сменилась неземной одухотворенностью. Будто обжигая пальцы, спеша, поднесла она тот божественный огонь к сухим, нервно подрагивающим губам, и пламя скрылось на мгновение в темноте ее рта, чтобы тут же оттуда вырваться огненным языком и запылать с удвоенной яростью.

Иван Иванович сгорал от неразделенного желания, но, как ни пытался, он не мог освободиться от двух слабых женских рук, сомкнувшихся пальцы на его детородном органе со всей силой неутоленной страсти. Пытаясь вырваться из объятий попутчицы, Иванов стремился к сокровенным глубинам - туда, где только что мелькнуло, подразнив воображение, ее влажное лоно. Он пытался дотянуться до перекрестья ног губами, но темнокожая женщина не выпускала его из рук, - прижимаясь к нему все теснее и теснее, она не позволяла Ивановичу Ивановичу распоряжаться собственной плотью.   Втягивая в себя разбухший от напряжения, налитый огненной кровью приапический атрибут, секретарша, казалось, забыла о пределе своих физических возможностей. Иван Иванович чувствовал уже ее гортань, в которой билась, пульсировала и жила собственной жизнью частица его самого. В какой-то миг его напугала мысль, что женщина может задохнуться, но широко открытый рот, в который он погружался, был бездонной пропастью. И, в конце концов, Иванов смирился со своей вынужденной неподвижностью. Но при этом он мысленно тянулся к лону ее, чувствуя на губах своих прикосновение ее  губ - нет, не тех, что открываются для обычных поцелуев, а тех сокровенных, вечно спрятанных под одеждами и манящих, как тайна. В мыслях Ивановича Ивановича язык его встречался со своим немым собратом, и желание этого сокровенного поцелуя перерастало в нестерпимую жажду, - и всего то чуть-чуть не хватало ему, чтобы дотянуться до источника...

- Ты – мой бог! - вдруг вздрогнуло и мелко задрожало темнокожее тело, - попутчица изогнулось и забилось в припадке страсти, как в агонии.

Хрип и стон вырвался откуда-то изнутри ее, ударив по вискам Ивановича Ивановича приступом желания, придав новые силы его попыткам вырваться, - срывая кожу, как змея застрявшая скалах, Иванов вырвался. Одним броском он достиг вожделенного перекрестья ног и, припав губами к влажному лону, осушил его одним долгим глотком. А, напившись из источника своих грешных желаний, Иван Иванович грузно отвалился в сторону, и сразу же ему стало стыдно за свой безумный порыв. Капли живительной влаги, застывшие на губах, вдруг сгустились и превратились в неприятную липкую слизь. Обернувшись к темнокожей блуднице, Иванов содрогнулся  от отвращения. Пережив его страсть, попутчица все еще не могла утолить свой голод. Вырванный из алчущего рта, идол насытил утробу жрицы и разбросал излишки семени, - восторг и возмущение Ивановича Ивановича излились мощной струей. Вырвавшись из тесных протоков, семя фонтаном ушло  в пространство и, растеряв в полете свою силу, опустилась крупными и мелкими каплями на бумагах, сваленные в одну беспорядок кучу. В тот самый момент, когда Иванов обернулся, попутчица слизывала одну из этих белесых капель, расплывшуюся жирным пятном по надписи «Совершенно секретно. Хранить вечно! » Ивановичу Ивановичу стало противно до тошноты, - греховность происходящего вдруг дошла до его сознания. Грязный лифт,   мужская одежда, разбросанная по кабине вперемежку с женской, два потных тела, разделенных грудой макулатуры, -  в тусклом свете дежурной лампы все это казалось мертвым, неживым, ненастоящим. В глаза Иванову бросились мелкие детали, которых он раньше не замечал, - они выросли до размеров планетарной системы, и вскоре им стало тесно в лифте: Виталии Иванович сглотнул слюну, - всюду слизь. По грязному полу елозили темнокожие пятки, из-под толстой папки выглядывали женские трусы с ядовито-желтыми подтеками в тех самых местах, которые так привлекательно оттеняют бесстыдство лона:

- Тебе было со мной хорошо? – подобно маятнику, качались над ним две огромные измочаленные груди, а к Ивановичу Ивановичу тянулись фиолетовые от чернил губы попутчицы...

Нет, не этого хотел Иванов, сломя голову бросаясь в объятья темнокожей кариатиды! «Все плотских утех ищешь? – сказала бы его жена.- А о душе ты подумал?! » Иван Иванович печально посмотрел на тяжело обвисшую грудь попутчицы, длинными сосками касающуюся пола,   и ему стало грустно и бесприютно. А, может, он просто устал душою:

- А ты ничего – знатный жеребчик, - скрипнул в тишине лифт, и медленно набирая скорость, пошел вверх…

Командировка у Ивановича Ивановича была выписана на пять дней, но всех дел у него было на час работы. Помимо этого ему надо было заехать на урановый рудник, чтобы забрать там документацию, которую не успели оформить в его прошлый приезд. Но это тоже заняло бы немного времени… Иванов хотел было забежать в гостиницу, чтобы помыться, но слизь на лице и руках сама собой высохла и стала неощутимой, так что с душем он решил повременить, а перво-наперво разделаться со всеми делами, чтобы потом ощутить свою полную свободу и разобраться с этими темнокожими близняшками, - что это – явление природы или у него галлюцинации? С такими мыслями добрался Иванов до проходной рудника. Там его, как водится, не ждали, и потому Ивановичу Ивановичу пришлось изрядно попотеть, бегая по следам необходимых бумажек. Когда же, казалось, что все документы у него на руках, обнаружилось, что под одной из бумаг не хватает подписи уполномоченного на то бригадира. За этой подписью Ивановичу Ивановичу и пришлось спускаться под землю - на глубину двух километров...

- Ну, кажется, все! – укладывая бумагу с подписью в палку и облегченно вздыхая, Иванов вошел на платформу шахтерского лифта, так называемой, бадьи:

- Поехали, - произнес из полумрака женский голос, и бадья, дернувшись, резко рванулась вверх...

При этом Ивановича Ивановича качнуло, и он уперся носом в знакомый бюст темнокожей женщины: «Попутчица! » - ахнул Иванов и вспотел, задрожав, как в лихорадке. Позади него была металлическая решетка, отделяющая платформу от шахты, а впереди – царственные перси, которые надвигалась на Ивановича Ивановича с неизбежностью ледокола. В полутьме слышалось ее порывистое дыхание, а воздухе стоял смешанный запах солярки и женского пота. Стараясь отодвинуться, Иванов сделал резкий шаг в сторону, зацепился за что-то рукавом, споткнулся и упал… Падая, он почувствовал, как бадья плавно затормозила и остановилась, - то было последнее, что помнил Иван Иванович…

В сознание Иванова привели чьи-то быстрые руки, обшаривающие его тело. Вокруг стояла беспросветная темнота первобытного хаоса. Тьма давила на него черной громадой - со всех сторон, - и где-то рядом - неощутимо! - присутствовала пустота пропасти. Бадья висела во мраке, слегка покачиваясь в такт движениям человека, руки которого ощупывали Ивановича Ивановича: «Попутчица!.. » - вдруг вспомнил он все, и застонал.

-Что с вами? Вы не ушиблись? - спросил его голос невидимой женщины, - и даже сквозь кромешную тьму он увидел, как вожделенно всколыхнулась ее могучая грудь.

- Головой слегка ударился... это пройдет! – приподнявшись с пола, Иванов оперся спиной о кучу каких-то камней. - А что случилось? Почему мы остановились?

-Наверное, предохранители перегорели... у нас такое часто бывает, - вздохнула женщина. - Теперь сидеть придется - часа два, а то и больше... пока монтера найдут…

-Как же так?! - чуть было не возмутился Иван Иванович, но, услышав учащенное женское дыхание, сразу же обмяк. – Это какой-то рок... фатум… судьба!

- Вы о чем это?.. – снова раздался вздох в темноте. – Главное, не волнуйтесь! Трос у нас новый - бадья надежно висит...

Иван Иванович протянул руку, чтобы выяснить во тьме, где находится его попутчица, и тут же уперся растопыренными пальцами в женский бюст. Он хотел было отстраниться, но ладонь женщины легла на его руку и крепко прижала ее к своей груди. Пытаясь как-то высвободиться, Иванов пошевелил пальцами, - и упругая плоть ответила ему дрожью нарастающего возбуждения. Богатырские перси невидимой попутчицы как бы отделились от ее тела и зажили  самостоятельной жизнью, - причем, она с каждым мгновением как бы росла и множилась, вроде отпочковавшейся от инфузории клетки. И вскоре Иван Иванович почувствовал, что все вокруг, чего бы он невзначай ни коснулся, была одна большая женская грудь. Округлые полушария стали его твердью и сферой, и как призыв далеких звезд тянулись к нему длинные твердые сосцы.

- Нехорошо это... – покорившись судьбе, пробормотал Иванов и начал снимать брюки. - Почему все время в лифте?! – постелив на пол свой пиджак, он прилег на импровизированное брачное ложе.

- Очень даже хорошо... хорошо... - задышала в ухо ему попутчица, пристраиваясь рядышком, - и хотя Иван Иванович мог только чувствовать ее в темноте, он знал, что женщина уже задрала свои многочисленные лоскутные юбки и стянула  байковые рейтузы. Ну, разумеется, рейтузы - синие, застиранные, но по-прежнему теплые рейтузы, которые так любят в носке русские бабы:

- Хорошо… - издав то ли вздох, то ли стон, попутчица  закрыла глаза и развела ноги. - Пока они мастера найдут! У нас часа два-три в запасе…

- Счастливые часов не наблюдают, - не очень удачно пошутив, Иванов выкатил на позиции свое гигантское орудие, и сам ужаснулся его мощи. - Это же пушка - «Дора»... Фашисты из такой Севастополь обстреливали...

Попутчица не сразу поняла невеселую шутку Ивановича Ивановича, - во тьме у нее не было возможности во всех деталях разглядеть устрашающих размеров приапический атрибут, ради которого она и раздвинула ноги:

- Ну, давай же! Чего ты ждешь?!.. – слегка привстав, женщина потянулась к Ивановичу Ивановичу и наткнулась... на гигантский ствол, раскачивающийся во мраке, словно дерево на ветру. - Ай!.. Что это?.. – испуганная видением, она с визгом отпрянула назад. - Что это такое?..

- Африканский баобаб… - пошутил еще раз Иванов, и вдруг осознал, что ему уже не до шуток. Грудь попутчицы так тесно заполнила собой окружающую темноту, что стало трудно дышать, а в висках забилась шальная - будто чужая - мысль: «А вдруг, и вправду, это судьба! » - Эта отчаянная идея словно бы осветила все вокруг, и Иван Иванович увидел в ее неярком свете темнокожее тело, вернее его нижнюю часть,   выползающую из юбок, как перезрелый банан из кожуры.

- Какие еще бананы?! – непонимающе всхрапнула попутчица, и вдруг расхохоталась, вдохновившись поэтическими образами Ой, я не могу!.. Ха-ха-ха... Ну и шкворень! И, вправду, баобаб, - вырастил, понимаешь, деревцо... ха-ха-ха!.. Ну, напугал ты меня... свайкой своей... ха-ха-ха... чуть не померла... Ну, иди же сюда, дурашка! - смех ее перешел в какое-то подобие рыданий, и, всхлипывая, темнокожая женщина начала медленно изгибаться всем телом, как гусеница. – Не бойся, дружок! Все у нас будет хорошо…

Нетерпеливо сводя и разводя ноги, извиваясь и дрожа, попутчица поползла к Ивановичу Ивановичу, - и мрак словно бы рассеялся от свечения, которое излучало ее страстное тело. Вместо предполагаемых лоскутных юбок Иванов разглядел американские джинсы, подобно звездно-полосатому флагу развивающиеся на одной ноге, и модные трусики-ниточки болтались на другой ноге, - там, где ожидал он увидеть байковые рейтузы. Он заворожено следил за сокровенным рыжеватым треугольничком, открывшимся в перекрестье ее ног, - оттуда-то, как из центра Вселенной, и разбегались волны призрачного света, на гребнях своих вознося тело женщины, и, как о волнорез, разбиваясь о головку огромного приапа. Чресла Иванова содрогались от ударов тех волн, а сам Иван Иванович, словно подхваченный штормом, плыл навстречу попутчице:

-Это похоже на серфинг... - вспомнил Иванов фотографию из журнала «Вокруг света», на которой какой-то отчаянный смельчак оседлал штормовую волну, - а заветный треугольник тем временем, увеличиваясь в размерах, превратился в черный парус пиратской бригантины:

- На абордаж! - засвистел в ушах ветер, и  одуряюще-горьковатый запах духов ударил Ивановичу Ивановичу в голову. – Ну, дружок, теперь только держись!

Мускулистые ноги  сомкнулись вокруг детородного органа, вознесшегося над волнами, как корабельная мачта:

- Есть крепить паруса-а-а!.. - со стоном рухнув в кипящую бездну, Иванов пережил тошнотворно-сладкий миг падения, равный вечности, и, задыхаясь от переизбытка чувств, вынырнул из штормовых глубин, чтобы глотнуть глоток свежего воздуха:

- О-о-о!.. – застонала попутчица, пружинно сжавшись под тяжестью мужского тела, и крик - не сладострастия, но боли - ударил в корабельные колокола, которые зазвенели в голове Ивановича Ивановича:

- Остановись! Мне больно-о-о, - пружиной вырвавшись из-под него, темнокожее тело отбросило Иванова в сторону. - Я не думала, дружок, что это так... Отпусти меня!…

Но Иван Иванович уже не владел собой: груди-темнота, груди-свет, груди-пространство, груди-время, - они стиснули его в четырех, глухих к мольбам, стенах лифта. Не в силах остановиться, Иванов предпринял последнюю безумную попытку, чтобы оседлать штормовую волну, - то был классический девятый вал: взлетев вслед за  стоном попутчицы к тучам, он пал из поднебесья в разверзнувшееся, как морская пучина,   лоно… И спять два стона слились в один, а бессвязный шепот перешел в крик:

- Нет, не-ет...   Да-а! Еще, еще… Не-е-е-ет, - молила попутчица о пощаде, сама же все теснее прижимаясь к Ивановичу Ивановичу.

Но все взаимные усилия их были никчемны, - понял вдруг Иванов, что приапический атрибут его движется в параллельном времени и пространстве, так и не продвинувшись дальше преддверия лона - не в теле женщины, хотя вокруг него и была живая плоть тесно сжатых ног:

- Быстрей! Быстрей! – не оставляя времени на раздумывания, попутчица подгоняла его бичами поцелуев-укусов. - Еще быстрее!

«Конечно, это не совсем то, но все равно приятнее, чем рукоблудие! » - вздохнул про себя Иван Иванович, и набросился на женское тело подобно голодному зверю … Несколько раз они сбивались с ритма, но это делало их движения только злее. Бросаясь друг на друга, Иванов и попутчица сошлись в схватке, как два гладиатора, не на жизнь, а на смерть. Они рвали ногтями кожу, душили друг друга в объятиях и тянулись зубами к горлу. Еще немного и они окончательно озверели бы, но прежде, чем остановились их сердца, конвульсии оргазма, пробежали по телу попутчицы и передались Ивановичу Ивановичу. В последнем яростном броске они прижались плоть к плоти, и яркий почти дневной свет упал на них солеными брызгами прибоя…

- Не фига себе, – Иванов первым пришел в себя, - серфинг…

- Ты о чем?.. - лениво отваливаясь, потянулась попутчица, и провела по животу Ивановича Ивановича липкой от пота ладонью:

- Что? - вздрогнул Иванов от этого прикосновения, и открыл глаза.   Свечение в кабине лифта продолжалось: вокруг лежали разбросанные как попало вещи, и прямо перед его глазами - Ивановича Ивановича чуть не стошнило! – застиранные до дыр, байковые рейтузы:

- Дай-ка мои трусы, - поднялась с пола попутчица, и хрипло засмеялась. - Ха-ха-ха.. ну, ты прямо гладиатор… мозоли мне, блин, натер на ляжках - елдой своей... ха-ха-ха... тебя бы к нам в забой... стахановец, мать твою…

Иванов обессилено наблюдал, как неспешна надевала она рейтузы, а поверх них – одну за другой - лоскутные юбки, - и вдруг он осознал эту женщину, себя, свою беспомощность, а главное свет в кабине, как нечто реальное и вполне осязаемое.

- Свет этот – откуда он?! - спросил Иван Иванович, и негромко кашлянул, чтобы обратить внимание попутчицы на себя.

- Какой свет?! – она, наконец-то одевшись, повернулась к нему своей мощной грудью, отчего у Иванова опять что-то зашевелилось внизу живота. – Ах, этот!.. Так то радиация! Породу ведь в бадье возим… урановую…

Натягивая брюки, Иван Иванович никак не мог попасть ногой в штанину, и едва устоял на месте, когда бадья, неожиданно дернувшись, начала подниматься вверх.

- Какая руда?! – дыбом встали его волосы, и мурашки тревожно защекотали спину. - Какая в лифте может быть радиация?! Здесь же людей возят! Э, да вы шутите…

- А с чего мне шутить?! Тут не шутки, милый мой, а производство, - подавая Ивановичу Ивановичу галстук, попутчица указала взглядом  в угол бадьи, откуда и исходило неяркое свечение. - Вон видишь, излучение… это и есть -  порода! Самая что ни есть – урановая…

Где-то в темноте вдруг вспыхнула лампочка, и в ее безжалостном свете Иванов увидел груду камней, на которых лежал его измятый пиджак и на которых - о, боже! – он занимался сексом с попутчицей: «Ну, вот ты и влип в историю, - сказала бы жена. – Как веревочка на вейся, а конец – один…»

- Как же так?! Ведь так можно и заболеть – лучевой болезнью, - ужаснулся Иван Иванович, и брезгливо - двумя пальцами - поднял с пола свой пиджак.

- Лишь бы не триппером, - хохотнула попутчица и, оценивающе осмотрев Иванова, взяла из его рук пиджак и стала с силой вытряхивать. – Мы привыкшие... Ко всему, молоко бесплатно дают… и вообще…

- Что вообще?! – жалобно взвизгнул вдруг Иванов, готовый задушить свою попутчицу, и вдруг мысленным взором – словно из глубин преисподней – увидел знакомый пустырь, посреди которого стоял павильон «Пиво-воды», а рядом с ним шла драка: «Немедленно прекратите! Иначе мы позовем милицию…» -  некие люди пытались разнять драчунов, - впрочем, сказать пытались было бы чересчур смело: толпа стояла вокруг и с пугливым интересом смотрела, как трое парней пинками избивали четвертого: «Бесы! » – подумал Иванов, и, неизвестно, кого он имел в виду, давая определение явлению окружающей его действительности…

Третий акт

На руках, на лице, на языке - всюду эта противная, кисловато-приторная  слизь, липкая, как банановая гниль, и въедливая, словно выделения ядовитых медуз! - Иван Иванович Иванов, сорокапятилетний инженер - командированный из Воронежа в город N-ск - сурово и торжественно вошел в вестибюль медсанчасти, - как хоругвь, он нес перед собой свой помятый пиджак:

- Где тут у вас врач…по лучевым болезням? - спросил Иванов мрачным голосом в регистратуре. - Мне надо срочно обследоваться!

- Вам к Марте Степанне... Четвертый этаж - по лестнице направо, четыреста семнадцатый кабинет, - без особого удивления ответили ему из окошка. – Если вам плохо, можно подняться на лифте.

- Нет уж! Хватит! С меня довольно ваших лифтов, - злобно потряс он пиджаком перед носом медсестры, сидевшей за окошком регистратуры, и быстро зашагал вверх по лестнице, вещая, как пророк:

- Всюду эти лифты! Исчадие ада, дьявольское искушение, созданое на погибель прогрессивному человечеству… Нет, отныне и навеки, с этого дня только пешком… – с этими словами Иван Иванович влетел  в кабинет номер четыреста семнадцать, и остановился, словно пораженный громом:

- И здесь она?! Не может быть! Я схожу с ума… галлюцинации… первые признаки болезни... разрушение красных кровяных телец… распад серого вещества мозга, - с нескрываемым ужасом в голосе произнес, а, возможно, лишь подумал Иван Иванович, падая духом. – Мистика! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, - он медленно опустил к полу пиджак, который все это время держал перед собой на вытянутой руке:

- Входите!.. – посреди кабинета за столом сидела темнокожая женщина в белом медицинском халате, - один в один - злополучная попутчица из лифта, преследующая Иванова в разных образах: горничная - секретарша - работница уранового рудника, - и теперь - медработник!

Плюнув через левое плечо и перекрестившись на всякий случай, Иванов сделал первый неуверенный шаг вперед… Потом второй… третий… И подсел к столу, большую часть которого занимала гигантская грудь, вываливающаяся из халата, застегнутого лишь на одну пуговицу:

- На что жалуетесь? – спросила женщина, но Иван Иванович, ничего не ответив, заглянул под стол, и увидел знакомо изогнутые, цепкие ноги, похожие на «кошки» электромонтера:

- Так что же у вас? Какие проблемы?.. – медработница встала из-за стола и, распахнувшись на миг, халат оголил пульсирующий венами, впалый живот,   который, казалось, вот-вот втянет в себя и проглотит Иванова:

-  Вы к Марте Степановне на прием? Она  на пятиминутке у главврача, и скоро будет… А я медицинская сестра!

Иван Иванович задрожал и напрягся изнутри, когда темнокожая медсестра взяла его за руку и повела за ширму, которой был перегорожен кабинет. Ноги не слушались его и через шаг наступали на волочащийся по полу пиджак, так что Иванов не мог идти дальше, и вынужден был сделать два шаг назад, чтобы продолжить путь:

- Ну что вы топчетесь на месте?! – похотливо ухмыльнулась медсестра, и медленно – как бы с призывом к интиму - облизала пухлые губы. – Повесьте пиджак свой на вешалку. А то у вас получается просто какой-то «шаг вперед – два шага назад», - вспомнила она вдруг слова Ленина, которыми классик марксизма-ленинизма заклеймил нерешительность меньшевиков, и засмеялась:

- Не бойтесь! Я медицинский работник с большим опытом работы… лучше меня здесь никто уколы не делает, - выставив вперед свою монументальную грудь, медицинская сестра оттеснила Ивана Ивановича за ширму, где заставила его сесть на кушетку:

- Вы стоите у нас на учете?.. Что-то я вас раньше не видела? Давно облучились?

Пребывая в прострации, Иванов заворожено следил за ее пальцами, расстегивающими пуговицы на сорочке, безвольно поднимал и опускал руки, когда она снимала с него майку, но как только медсестра взялась за брючный ремень, Иван Иванович захрипел и вскочил с кушетки:

- Ни с места! Прочь от меня! Бегом… трусцой… геть!

И та испугано отпрянула от него:

- Да что вы подумали?! Я лишь хотела осмотреть вас – к приходу Марта Степанны… Анализы взять... давление померить...

- Ни за что! – вскричал Иванов, и вне себя от ярости выскочил из кабинета, как был раздетым по пояс:

- Ни за какие деньги! - бросился он в первую попавшуюся  дверь, которая на мгновение приоткрылась и тут же закрылась за ним:

- Хватит с меня ваших лифтов! Где тут главный врач? Я буду жаловаться в министерство здравоохранения. Это провокация! Всюду попутчицы и лифты, лифты и попутчицы, - заметался Иван Иванович между стен какого-то тесного помещения, размером с чулан. - Я дальше… я в ЦэКа пойду...

И вдруг в голове его стало пусто и тихо, как в зале суда, откуда только что вышли народные заседатели, подписавшие смертный приговор, - прямо перед его носом вспыхнуло табло «лифт перегружен», и Иван Иванович понял, что ему в очередной раз выпала судьба – застрять между этажами в лифте. И, что странно, вместо того, чтобы возвысить голос и разразиться еще более грозными проклятиями, Иванов замолчал. 0н не почувствовал ни ужаса, ни страха, даже простого испуга не испытывал больше Иван Иванович, - он окончательно и бесповоротно покорился судьбе, занесшей его из мирного Воронежа в город, которого нет ни на одной карте, работающий исключительно на военные нужды страны, а потому непредсказуемо коварный.

- Извините! Я был несколько взволнован, - обернулся он к женщине, стоящей за спиной (в том, что позади него стоит она, темнокожая попутчица, Иванов практически не сомневался), - Понимаете, по делам нашего ведомства я оказался в шахте уранового рудника, а там - в лифте…- Ивана Ивановича вновь затрясло от волнения, но он быстро справился с собой, и продолжал дальше совершено спокойно. - Они в нем руду возят, а я не знал… сел, значит, туда… Ну, и началось... а точнее – продолжилось, – Иванов сглотнул тошнотворный комок, застрявший в горле. - Простите, я раздет! Моя одежда там, в четыреста семнадцатом осталась, - он показал рукой куда-то вверх, потом подумал и указал пальцем вниз. - Где-то там!..

- Вон там, -  попутчица повела глазами на закрытую дверь лифта, и темнокожая грудь ее колыхнулась знакомо и волнующе. – Мы стоим на четвертом этаже… Кстати, давайте знакомиться! Я Марта Степановна – врач из четыреста семнадцатого кабинета. Вы ведь ко мне на прием приходили? Это даже хорошо, что вы раздеты. Пока не придет монтер - а это часа два - два с половиной! - я осмотрю вас… Хотя, могу сразу сказать – поверьте моему опыту! - ничего особо страшного с вами не могло произойти. В наше бурное время радиация не самое страшное, что есть в медицине… Короче говоря, снимайте ваши брюки, - ободряюще улыбнулась попутчицы, и взялась помогать Ивану Ивановичу…

Ее уверенные, а вместе с тем по-женски нежные прикосновения почти тут же возбудили в Иванове желание: его детородный орган, казалось бы, навсегда обмякший и потерявший после всего пережитого свои удивительные размеры, в течение нескольких секунд набух и превратился в гигантский приапический атрибут. Будто и не было щемящей усталости, фаллос Ивана Ивановича налился прежней несгибаемой силой, и встал во весь свой неповторимый рост, - да так быстро, что последняя пуговица на гульфике, не выдержав столь мощного напора, отскочила с треском оружейного выстрела.

- Э-э-эвоэ! – возгласом  древних вакханок приветствовала попутчица символ языческих мистерий, вырвавшийся из тесноты брюк в пространство, лишенное каких-либо преград. – Да вы, милые мои, феномен! Вас в ЮНЕСКО регистрировать надо, чтобы охранять, как мировую достопримечательность, как восьмое чудо света, а вы тут по лифтам разъезжаете… Мне за вас стыдно, товарищи! Стыдно!.. - она осторожными, почти неощутимыми касаниями пальцев, перебегала от головки детородного органа к его основанию, и, снизу вверх глядя на Иванова, гладила мощный отросток человеческой плоти, в котором как бы выразился мятежный дух всего человечества. – Какой он непокорный и гордый! Ну, прямо буревестник… эволюции, - говорила она, умиляясь и чуть не плача от восторга. – Да он, к тому же, еще и девственник! Смотри-ка, не открывается до конца?! - попыталась попутчица открыть крайнюю плоть. – Совсем еще малыш! О, с каким наслаждением я тебя поцелую, - Иван Иванович закрыл глаза, ожидаю поцелуя, - того самого, страстного яростного поцелуя, от которого вибрирует кожа и кажется, вот-вот надорвется и слезет, обнажив пульсирующие кровью сосуды:

- Нет, малыш! Ну кто тебя так учил целоваться?! Так целуются только малолетки и шлюхи… А ты ведь бог, и твой удел пить нектар! Вдохни в себя запах цветка, но не глотай его сразу, ощути аромат послевкусия, почувствуй силу земли, которую ты пьешь вместе с поцелуем! – дергая коготками натянутую до предела уздечку, попутчица приблизила к основанию лингама набухшие страстью губы, и влажный язык ее, подобно легкокрылому мотыльку, утоляющему жажду соком божественного нектар, запорхал вокруг гигантского лингама, будто возле стебля дивного цветка…

Иван Иванович почти не чувствовал своего тела,   которое лишь на короткое мгновение, как эхо в горах, отзывалось на прикосновения порхающего языка, и сразу же безвольно растворялось в неге вневременного пространства. Но похотливый инстинкт самца и генетическая память неоплодотворенных самок вновь и вновь возвращали Иванова к земным пределам рая. Обостренные чувства командированного, решившего осуществить самые безумные фантазии, толкали его руки туда, где за тонкой оболочкой тканей скрывался источник, однажды уже утоливший его жажду:

- Да нет же! Зачем тебе это?! Не надо! Ты же бог! - шептала попутчица, задыхаясь и отталкивая его руки, грубо рвущие одежду. - Лети! Будь свободен! И пусть ничто не остановит твой полет!.. Глупый! Милый! Мой маленький!.. Позволь мне все делать самой!.. - она вся дрожала, и дрожь ее передалась Иванову, который сделал еще одну попытку, чтобы воплотить пошлые фантазии в грубую реальность, но силы оставили его, и он как бы взлетел над тесной кабиной лифта, оторвавшись от своей телесной оболочки, распластанной на грязном полу. Воспарив вместе с темнокожей попутчицей над миром традиционных желаний, он еще успел подумать, как ученик у доски отвечающий урок: «Кажется, я так никогда не кончу…» - и с высот своих он глянул на землю:

- Сейчас… сейчас… - прерывисто и часто задышала попутчица, и струя пролитого семени оборвала ее долгий стон.

В благоговейном молчании приблизила она свой рот к губам Ивана Ивановича и, тот, не успев понять, что происходит, прижался к нему в поцелуе, которого так жаждал. Глоток горячей, терпкой и густой жидкости, которой они разделили в том поцелуе, тут же окончился ее оргазмом. Тело темнокожей женщины вздрогнуло, и боль, неожиданная боль укуса, пронизала мозг Иванова каким-то острым неземным удовлетворением… Следующий глоток бесконечного поцелуя - еще более горячий и соленый глоток - они делали уже в забытьи. Ни она, ни Иван Иванович уже не сознавали, что они делают, - и укусы опаляли их тела, как многочисленные тавро, проступая сквозь одежду ярко-алыми пятнами…

Наконец, насытившись, Иван Иванович упал рядом с ней в полном изнеможении:

-Я не могу больше, - простонал он, и боль прокушенной губы проступила сквозь опьянение безумства

- О, боже, как хорошо! - постепенно и Марта Степановна приходила в себя. - Это ничего! - коснулась она кровоточащей губы Иванова, и перевела взгляд вниз - на уменьшившийся в размерах, но не потерявший от этого своего величия, фаллос. - Все пройдет! До свадьбы заживет, как говорится…

- А я женат, - печально улыбаясь, Иван Иванович поднялся с пола. – Кстати, тоже на темнокожей женине, – сказал он, и почувствовал вдруг на лице слизь, которую так и не успел смыть утром. – Она – готтентотка.

- Ты женат на готтентотке?! - встала вслед за ним с пола и попутчица. – Надо же! Она случайно не из наших краев? У нас тут каждая вторая баба – готтентотка… У меня самой по этой линии в роду – две бабки… и мать… Рассказывают, готтентоток - из Африки самой - сюда арап Петра Первого завез, - давно это было, значит… до советской власти… Так и живем…

- Готтентотка готтентотке рознь! Какие-то вы тут одинаковые… Все выдумываете! А у меня жена была - хоть и простой человек, без фантазий! - но зато баба, что надо. Хоть грудью и поменьше ваших, зато зад - побольше русского даже будет. Вот такие-то дела, - Иванов стал задумчив и тих, уходя в размышления о прошлом своем…

0н только что закончил институт – с красным дипломом! – и по распределению был направлен на Байконур-22, - мало кому известный и поныне совершенно секретный ракетодром имени Коммунистического Интернационала. То был его первый запуск, и то, что полет намечался интернациональный, придавало особую важность подбору кадров, которые, как известно, в СССР решали, решают и будут решать все. Иванов не спал несколько ночей подряд: повторяя забытый теоретический материал, перелистывал конспекты, а, главное, срочно учил язык, - и, в конце концов, укрепив теоретические знания, был допущен на стартовую площадку. Ему предстояло сопровождать первую африканскую космонавтку до люка, который Иванову следовало задраить снаружи, - таким образом, он был последним на Земле человеком, провожающим африканку в неизвестность полета. Ему – и никому другому - должна была достаться та последняя искренняя улыбка, с которой космонавтка попрощается со всем земным, ибо потом она  начинет улыбаться лишь телекамерам. И Иванов был готов так же искренне улыбнуться в ответ первой африканской космонавтке, - кабина лифта захлопнулась за ними, и молодой инженер Иванов нажал кнопку «подъем». Лифт слабо завибрировал и неспешна пополз вверх, а темнолицая женщина в скафандре подмигнула ему и подняла большой палец кверху:

- Русс карошо! Дружба-товарищ! - глухо донесся ее голос из-за прозрачного забрала.

- Африка тоже - ол райт! - ткнув себя пальцем в грудь, Иванов представился. – Ай эм Иван! Или Ваня - для краткости… Ферштейн?

- О, ез, Ванья, ферштейн! Дружба - фройндшафт! – рукой в тяжелой космической перчатке она похлопала  Иванова по плечу, от чего тот охнул и присел. – Интернационал – карашо? 0"кей?

- 0’кей! Все будет вери велл, - приняв самую непринужденную позу, Иванов облокотился спиной на пульт управления лифтом. - Как говорит генеральный, наша фирма веников не вяжет!

- О, фирма! - восхитилась она совсем по-женски, неизвестно чему радуясь. - Ванья есть мой попутчик!.. Май нейм из Онду Утат Косонг Ну…как это говорить по-русски?   Несмышленыш-Червячок-В-Пустоте… Андестенд? Я есть дочь Африки – старшая дочь вождя из племени готтентотов! Понимать? Я есть готтентотка…

- Яволь! – понимающе ухмыльнулся Иванов. – Я вот тоже – по свидетельству о рождении русский, а по паспорту - советский! Понимаешь? У нас теперь образовалась новая общность людей, которым придется  жить при коммунизме, когда его построят…

- О, коммунизм! Интернационал - карашо! Капитал - плохо...

- Ну вот - понимаешь, значит, величие эпохи? - Иванов тщетно пытался вспомнить какое-нибудь изречение классиков, соотвествующее торжественному моменту, но в голову, измученную бессонными ночами не пришло ничего более значительного, кроме призрака коммунизма, что бродит по Европе.

- О, Европа! - продолжала неизвестно чем восхищаться первая африканская космонавтка. - Я есть учиться в Европе – Сорбонна… Понимать?

- Ну да - там и Ленин наш, кажется, учился… Я, кстати, тоже в Европу должен поехать – с делегацией – на симпозиум, - одобрительно кивнул головой Иванов, и от радости, что они с африканкой находятся по одну сторону политических баррикад, поднял руку со сжатым кулаком, как делали то представители Коминтерна. - Короче, рот фронт!

Или он сделал слишком резкое движение, или Иванов за что-то задел, но лифт недовольно заурчал, дернулся пару раз, и остановился на уровне второй ракетной ступени.

- Вот из хэппенд? – ободряюще подморгнув, улыбнулась ему африканская космонавтка. - Хэй, попутьчик?

Но Иванову стало не до улыбок, когда он понял, что невольным своим жестом замкнул на панели контакты, - запах горелых проводов тут же просочился в кабину:

- Все! Сгорел… - захрипел Иванов, чувствуя, что отныне ему не хватает воздуха, чтобы дышать свободно. - Плакала моя Европа…

Ему стало больно, мучительно больно, как сказал бы Павка Корчагин, за свои бессонные ночи. А самое страшное – это же позор!.. Сначала Иванов крепился, тыкая в контакты отверткой, пытаясь связаться с КП, но скоро осознал бесплодность этой затеи, - если контакта нет, то это надолго - часа на два не меньше. А, значит, запуск сорван – по его вине! Порядочные люди в таких случаях стреляются: Иванов не выдержал - сказалось многодневное недосыпание и томительное ожидание , - сначала одна горькая слеза, потом вторая… и молодой инженер заплакал, как первоклассник, получивший первую в своей жизни двойку:

- Теперь меня с позором выгонят с работы… и в институт напишут, что я не оправдал надежд, - плакал он и никак не мог остановиться. - Все! Алес капут…

- Капут? Вай капут?! - ничего не понимала африканка, но, видя его горькие слезы, подошла вплотную и стала гладить Иванова по голове тяжелой перчаткой. - Ванья гут! Нихт капут…- и вдруг неизвестно с чего разрыдалась:

- Я не хотеть капут… Ванья гут! Витья фирма! Нихт капут…

Иванов всхлипнул еще пару раз, и остановился, - а с африканской космонавткой происходила просто истерика:

- Я не хотеть капут, - рыдала она, а Иванов, до которого дошло, что африканка боится лететь в космос, утешая ее, как умел:

- Да не плачь ты, Несмышленыш-Червячок! Все будет о’кей! Сколько иностранцев до тебя летали и ничего, никому капут не был… Это Вите капут, а тебе только гут, - гладил он ее по гермошлему с надписью «СССР», и рыдания становились все тише и тише. - Да что ты в самом деле-то?! Подумаешь горе - лифт остановился!   Вот если бы он не остановился, вообще, вот то была бы история! Представляешь, мы с тобой на этом лифте так бы и улетели – в космос…

И она вдруг перестала плакать, посмотрела на Иванова сквозь слезы, улыбнулась с искренней печалью и вдруг прижалась к нему всем телом, втиснутым в скафандр:

- Ты чего это? Брось! Вдруг кто увидит… нам не положено, - попытался Иванов высвободится из ее объятий, но африканка прижималась к нему все сильнее и сильнее:

- Ванья гут! Их либе… жотем… аморе диас… я лав ю… любить тебья много… Ферштейн? - шептала она, касаясь губами стекла, разделяющего их лица:

- Какое аморе?! Пойми, нельзя мне это дело… я ведь на работе…

- Не понимать! - посмотрела она серьезно, и улыбнулась грустной улыбкой, той самой, с которой уходят в космос, как в вечность…

- У нас все равно ничего не получится! Понимаешь, как бы это объяснить, у меня этот… как вы его называете, пенис - большой очень… И ты ведь – в скафандре… Не надо! Давай в следующий раз, когда ты вернешься… Ну, я прошу тебя, - шептал все это он для очистки совести, а космонавтка, уже сняв шлем и, сбросив скафандр,   держала в руках  предмет священного поклонения и надменного поругания - факел, горящий с того самого дня, когда, бог ли или кто там еще вдохнул в первочеловека бессмертную душу, записав на скрижалях вечности пророческие слова: “Penis longu – vita bravus est!”

- Ну, ты сама, девка, напросилась, - вздохнул Иван, бросая сверху на землю тревожный взгляд, и внутренним взором вдруг увидел себя,   выбегающего из служебной гостиницы: «Воронеж» – порадовался Иван Иванович ее названию, ибо то имя носил и его родной город: «Москва – Воронеж, *** догонишь! » – с радостью вспомнил он русскую народную поговорку, связанную с городом его детства, и с радостным чувством этим, завернув за угол, оказался на каком-то пустыре, посреди которого стоял павильон «Пиво-воды», а рядом с ним шла драка: «Немедленно прекратите! Иначе мы позовем милицию…» -  некие люди пытались разнять драчунов, - впрочем, сказать пытались было бы чересчур смело: толпа стояла вокруг и с пугливым интересом смотрела, как трое парней пинками избивали четвертого: «Бесы! » – подумал Иванов, и, неизвестно, кого он имел в виду, давая определение явлению окружающей его действительности…

Лето 1972 – зима 2002 года:

Станция Графская, Юго-восточной железной дороги.