Муравей в янтаре

Кладу руку поверх сердца и признаюсь: исключительно вредность характера побудила меня на сей раз взяться за перо. Ежели человек не вредный, он как? Да плюнет и мимо пройдет. А я, как что не по мне, писать начинаю. Пишу, покуда пальцы гнутся и глаза зрят. Ибо правоту свою сознаю и в виду имею. Всюду пишу: на каждом углу, каждым углем...

Так вот. На сей раз я буду писать о творчестве госпожи Валеевой. Суть конфликта такова: я ей доказывал, что так, как она пишет рассказы, делать нельзя; а она, исключительно из упрямства, заняла противоположную точку зрения. И даже, презрев мои протесты, написала рассказ "Зов воды". Иначе никак ее было невозможно убедить, как только написав должным образом; что я и сделал, невзирая на великие к тому препоны.

Главнейший препон состоял в неизбежности описания потери девственности особой женского пола, притом от первого лица. Согласно моему личному опыту и мужескому естеству, было бы сподручнее описывать оную сцену от лица второго; однако сие стало бы позорным уклонением от трудностей. Посему, собрав воедино собственные сторонние наблюдения, а также воображение и логику, я и в столь сложной задаче преуспел. Впрочем, насколько преуспел, судить читателю, вернее, читательнице, ибо всякий читатель в указанном вопросе смыслит не более моего. Что же касается собственно героини, то она есть особа вымышленная и совершенно вздорная, до госпожи Валеевой имеющая лишь то касательство, что ею изобретена. Я же счел возможным сей характер развить и довести до разумного состояния, в чем создательница образа, по моему мнению, отнюдь не успела.

Муравей в янтаре (правильная версия рассказа Ю. Валеевой "Зов воды")

Нет, не подумайте - я нормальная. Даже после всего, что случилось. Да что случилось-то? Все ведь нормально - все живы, здоровы и не кашляют. Ну, конечно, не прибеги бабка вовремя, без катафалка не обошлось бы; но так ведь прибежала же... И теперь все хорошо, по-прежнему. Как раньше. Хотя, конечно, не совсем как раньше, кое-что изменилось.

Раньше я была такой студенточкой, девочкой-припевочкой со второго курса. Угадайте с одного раза, что изменилось? Нет-нет, из института меня не выперли. Припевочка? Припевочка та еще, а то и похлеще. Ну вот, наконец... Догадались! Была я девочка, а стала... У-у-у-у, какая я стала... И нисколечко не жалею, между прочим.

Вообще-то я с самого малолетства была странная. А кто сейчас нормальный? Да все с присвистом, каждый по-своему. Бывают люди-бараны: им бы все жевать, да ни о чем не думать. Бывают люди-лошади: они всюду носятся, или на них ездят или возят на них что-нибудь, - от породы зависит. А я была рыбой. Молчаливая такая, тихая. Воду любила - страсть. Что ни лужа - залезу обязательно, ноги промочу, из ванны по три часа не вылазила. Сейчас я уже не рыба, - выросла. Вернее поняла, что рыба - это так, ерунда. От недостатка фантазии.

Я может, и раньше бы догадалась, когда мне тетка брошку подарила: огромный кусок янтаря, а в нем - муравей. Да, забыла сказать - я у тетки живу, отец у меня утонул еще до рождения, а мама умерла при родах. Сиротка, в общем. Но тетка у меня классная, я ей как родная дочь. И я ее мамой называю и люблю ужасно. Что-то в нас такое фамильное есть, в Тихоновых.

Так вот, о муравье: классный такой муравьишка, в роскошном камне, прозрачном, чистом как слеза. Миллион лет там сидит и не жужжит. Как новенький. Ужасно мне эта брошка нравилась, носила я ее повсюду, но что-то в ней еще такое было, типа намека. Теперь-то, конечно, известно что. Сейчас я эту брошку не просто так ношу, а с пониманием. И на тетку иногда поглядываю: а она сама-то знала, что дарила? Мне кажется, знала, да только она у меня хуже партизанки - слова лишнего не вытянешь. И бабка такая же. Даже хуже.

Ага, с бабки как раз все и началось. Вообще, жила я до 20 лет без всякой бабки. Она хоть и теткина мама, но как-то сидела себе в деревне и к нам в город не ездила, родственных чувств не проявляла. Странно? Ну я же говорю, мы все Тихоновы, странные. А тут, значит, ни с того, ни с сего, пригласила на лето погостить. Не очень-то мне хотелось, но надо же родственницу уважить. Тетка меня только тем и утешила, что дом бабкин, оказывается, прямо над рекой стоит: купайся вволю, хоть весь день. Вот против этого я и не устояла. Мне такие маленькие речки даже по ночам снились, в самых сладких снах. Будто ныряю я в нее; вода зеленоватая, по дну солнечные блески бегают, сверху стрекозы. Ой, красота! Ну, думаю, поеду! И поехала.

Господи, ну и глушь! Даже хуже, чем я думала. Деревенька в десяток дворов, по вечерам - тоска зеленая. На все село один парнишка, Женька, правда симпатичный. Ну, я от скуки и того... Рассказать? Расскажу, расскажу. Только сначала про бабку - потерпите.

Бабка чудная оказалась. Высокая, строгая. Представительная. Но упрямая и отсталая какая-то. Только я приехала, она меня веником полынным отходила, да пребольно. Такой у них, видите ли, обычай. А то, что у меня на полынь аллергия, ей до лампочки, видать. Но на этом ее шаманства не кончились: всю комнату мою увешала связками чеснока, в еду какие-то травы каждый день толкла, - для здоровья, говорит. Я от ее диеты едва не окочурилась, скандалить пробовала - не помогает. Или, говорит, ешь, или голодная ходи. Я уж было домой засобиралась от такого тиранства, да в этой Сосновке долбаной поезда раз в месяц останавливаются. Плюнула, пришлось привыкать. В общем-то плюсы ведь тоже были. Во-первых - река. А во-вторых, - Женька.

Река. Еще про реку скажу, пока эротика не началась. Господи, какое это было блаженство! Просыпаюсь утром, зубки почищу и - бултых! Настроение себе с утра бабкиной отравой не портила, плавала так, голодной, да самого обеда. Нет, ну что за вода в Тихушке! (так река называлась) Как будто растворяешься в ней. Ни холода, ни тепла не чувствуешь: нет тебя, и все. Одна вода. И ты - тоже вода. Течение сильное, но ровное, прицепишься к коряге, лежишь, на небо синее-синее смотришь... Вот, вы думаете, понимаете меня? Ничего Вы не понимаете. Это только я могу понять, больше никто.

Купалась я, конечно, голая - кого стыдиться-то? В деревне два мужика всего: один дед столетний, а второй - Женька. Бабка, правда, часами стояла на берегу, меня высматривала, головой качала. Ну, а я не будь дура, уплывать начала подальше. Там-то я с Женькой и спозналась: от скуки, наверное. Только это ведь такое дело: начнешь от скуки, а там такое начинается...

С Женькой я еще в первый день познакомилась: красивый парень, высокий, крепкий, но застенчивый очень. У него там подружка была, одноклассница; ходили за ручку по малолетству. Ну, я, само собой, решила женщину-вамп изобразить, местную публику поинтриговать. Гляжу - работает. Женька, как меня увидит, так и переминается весь, а Машка злится, стерва. А мне чего - пусть злится. И Женька пусть переминается. Если честно, у меня на его счет были какие-то планы неопределенные. Вроде как и неплохо бы, а, с другой стороны, - как-то жутковато было девственность терять этаким первобытным образом... Этого бычка раззадоришь, а что потом? В общем, дразнить я Женьку дразнила, но уж совсем до белого каления не доводила.

Но однажды все-таки довела, - заигралась. Плыву я как-то по реке, примечаю: ага, Ромео мой в кустах сидит, замаскированный под можжевельник, и на меня пялится. Ну прямо Штирлиц: что-то в нем выдает русского шпиона, только непонятно что. Наверное, морда красная, аж светится, издалека видно. Ну, я вид сделала, будто верю, что он человек-невидимка и плыву дальше. Но тут меня чертик и дернул: дай думаю, пошалю, устрою эксперимент над мужской психологией. Подплыла прямо к его наблюдательному пункту и на маленьком таком песчаном пляжике улеглась. И даже глаза закрыла: что будет? И вот только глаза закрыла, сразу почуяла неладно. Думаю, как бы лишку не вышло... Может, уплыть от греха? Но не уплыла: жутко, но так как-то особенно жутко, что даже здорово.

Ну, я Вам скажу, и ощущения! Вот так, лежишь на грани потери девственности, в двух шагах от здоровенного самца, у которого невесть что на уме... Кто там говорил что биополя нету? Вот его бы на мое место положить, враз бы поумнел. Я там такое биополе ощущала, что сама вся резонировать начала, как на лабораторках по физике. Чувствую, шальные мысли в голове зашелестели. "Что же ты, поганец, медлишь-то" - думаю, - "ну давай, давай, решайся!". И в то же время страшно: что-то будет? Говорят, больно. Хорошо, таблетки из города прихватила, на всякий случай.

Лежу. Этот Чингачгук в кустах сопит, как паровоз, волну гонит. Я изо всех сил его не замечаю. Минута, проходит, другая. Чувствую, вот-вот дрожать начну от перевозбуждения. Сейчас, думаю, порвусь на две половинки: верхняя завизжит и в речку кинется, а нижняя на ножки вскочит - к нему, в кусты: на, на, подавись проклятый. Но тут, наконец, лопнуло терпение у индейца замаскированного, зашелестели кусты. Шаг. Ко мне? Или драпать собрался? Ужас какой, что делать-то? Лежу, как мертвая, даже дышать перестала.

Еще шаг. Точно ко мне, сюда. Может убежать, пока не поздно?

Еще шаг. Уже поздно. Чувствую, как мышцы напрягаются, ноги сами собой смыкаются, да трястись начинают. И руки тоже... Трясутся.

Шаг. Здесь. Он здесь. Его ступня в сантиметре от моей головы. Ну все. Конец. Что-то будет?

Лег рядом. И молчит, сволочь, только пыхтит. Ну? А вдруг он меня, например... Укусит? Или ударит?

Нет, начал гладить. Руки у самого дрожат, только это как-то не успокаивает. А вдруг он псих?

Коснулся сосков - ужас: меня аж прям чем-то прошибло, вроде тока. Лег на меня сверху. Губы. В губы... Мама! Страшно!

Дрожит. Я тоже дрожу. Сейчас разревусь. Хочу в воду! Мама! Спаси меня! Изо всех сил толкаю его, вскакиваю, с криком пойманного зверька несусь к воде; он ловит меня за пятку, я падаю, поднимая каскады брызг! Мама!

- Я здесь, дочка! - слышу где-то внутри себя, - Успокойся... Он тебя не обидит.

Он взял меня прямо в воде, плачущей. Я видела свою кровь - ее унесло куда-то течением. Потом я снова кричала - по-другому, лукавым криком, от наслаждения, но как будто от боли. Я пыталась зачем-то уползти от него дальше в реку, на глубину. Он не пускал, целовал, тискал, мы бились в каком-то фантастическом поединке, баламутя воду; брызги летели во все стороны. Потом устали, затихли, выползли на песок и стали греться. И только тогда я посмотрела на него. Женька лежал рядом: большой, сильный, но какой-то измученный. Его сводила судорога, он морщился. Я его погладила.

Так и повелось: мы встречались на том же месте в полукилометре от деревни и занимались всякими безобразиями. Я девочка городская, начитанная: рассказывала ему про всякие позы, потом, стало быть - практикум. Кое-что получалось. Было классно.

А потом случилось безобразие, о котором, я собственно и рассказать хотела.

Я-то думала, он теперь про свою подругу напрочь забудет. Как бы не так! Иду вечером, гляжу - он с Машкой, стервой этой, целуется. Казанову из себя вообразил. Что тут со мной стало, - словами не передать. Бросилась домой, в подушку уткнулась, вроде как реветь. Но слез не было: одна только ярость была, нежная такая ярость, растерзательная. Такая ярость, когда хочется родненького моего, сволочь этакую, на кусочки порвать и каждый кусочек поцеловать. Отдельно.

Утром я зубки почистила и, как всегда - бултых! Поплыла. Придет, куда он денется. Машка ему, небось не даст, целку бережет, дура деревенская. Не ошиблась - сидит на бережку, морда до ушей. А я чем ближе подплываю, тем больше свирепею и тем жаднее про Женьку думаю. Не отдам никому. Съем. Целиком проглочу. И река вместе со мною как будто вздыбилась: ветер начался, волны пошли.

Женька, как меня приметил, из реки выходящую, аж рот разинул, как будто в первый раз увидал. Что-то ему во мне удивительное увиделось. А я вышла и ласково так говорю: "Женечка, милый, ну иди ко мне, дурачок", - а сама почему-то его не к себе, а к реке, к реке. Толкаю его прямо в воду, не руками - взглядом. И вдруг понимаю - не толкаю я его, - тяну. Я не здесь, я в реке, я, - река и зовут меня Тихушкой. Вот уже вечность, как трусь я каждой капелькой о всякий камень донный, баюкаю рыб, каждую травинку береговую целую, змеюсь от истока до устья, повороты ласкаю, и не в первый раз уже суженого своего верной рабою обнимаю за ступни, целую, оставить в себе хочу.

Тяну в себя Женьку, не выпущу ни за что; вот уже колени охватила, вот уже спину ему щекочу нежно, по-супружески.

Останешься ты во мне, мой милый, как мошка в янтаре, воздвигну над тобой свои воды вязкие, сладкие, вовеки ты со мной пребудешь, никому не отдам. Уж я так тебя обниму, так приголублю; такую тебе постель выстелю... Вот уже и кудри твои ласкаю, дурашка мой, муравьишка, потерпи минутку, не бейся, сейчас все кончится и настанет вечное счастье... Миллион лет во мне пребудешь, все таким же красавчиком.

И сама вслед за ним в воду иду. Или не иду? Или я уже там? Ветер вдруг стих, гладь как зеркало: вода - как стекло, каждый камушек виден. И там, внутри меня, Женечка мой, муравьишка, с удивленными глазками. И уже даже пузырьков не пускает. Увяз.

Так бы, наверное, эта история и кончилась, да тут я как взреву голосом не человеческим и не звериным! Так взревела, что гром грянул, а по воде три смерча черных заплясали! Закрутилось надо мной небо, стала я съеживаться, обдирая спину о донные камни, о повороты стукаясь, рыбу пугая. Что за мерзость эта полынь! Лежу голая, трясущаяся, у бабкиных ног, реву в три ручья, а та меня веником полынным охаживает, - без дураков, больно!

А рядышком дед из Женьки воду выкачивает, вот он и глаза уже открыл, кашляет, хрипит, живой. Муравьишка мой несостоявшийся...

Я же говорю - ничего не случилось. В тот же день меня на тракторе отвезли на другую станцию, с которой поезда чаще ходят. А речка Тихушка так и течет, как и раньше текла - без меня. Не хватает ей меня, наверное. Теперь-то я точно знаю, что никакая я не рыба. Я - река. Река Тихушка, змеящаяся под синим небом, под белыми облаками. Любящая, ласковая, приветливая. Всякого обнимет, приласкает, поцелует. Пожурчит сладким голоском.

Одна память у меня осталась - брошка. Ко мне как кто-нибудь подвалит знакомиться, я на брошку свою всегда смотрю и улыбаюсь чему-то. Мужики говорят, улыбка у меня привлекательная. Ну-ну...