Дом на ветру

ДОМ НА ВЕТРУ.

zhara. 2002 г.

…Счастье бывает только раз, а вся остальная жизнь – это только ожидание чуда, и после, вечное прощание с ним. А, иногда, там, наверху, нам дают моменты счастья незаслуженно, но и недолговечно, что бы мы понимали, чего лишаемся, чего нам никогда не достичь, потому, что мы грешны. Это и есть наказание, которое мы несем. Это было бы очень жестоко. Но даже самые потерянные из нас, уносят с собой те воспоминания, которые,   даже слабым намеком о себе, являются самым ценным из того, что мы потеряли, и они нас очищают от скверны и пустоты, пускай и не для этой жизни.

Теперь, когда я один, когда он вернулся туда, откуда пришел, мои последние друзья, лишь пара верных мне собак, когда за окном шумит все тот же нескончаемый ветер, я могу лишь безмолвно звать его. Вспоминать все наши дни и ждать, когда все это прекратится, когда наступит тишина и прощение тех, кто молча смотрит на нас, с издерганных зарницами небес. Где выход? Перед глазами мерещилась новая дорога, а рука в кармане нащупала спички…

В ту ночь я не спал. Голова раскалывалась, и вспышки от боли, возникающие перед глазами, смежались с предгрозовым мерцанием в чернильной темноте. Казалось, что сама ночь не могла уснуть. Сад за окном постоянно вздрагивал, перетягивая, как черное одеяло, сумрак из ветхих теней. Листья летели к фонарю у крыльца, разрывая свод сада, а ветер, этот сиплый ветер, что постоянно обитает у реки, забрался во двор, и захлебнувшийся им жестяной горлан-водослив только и мог, что жалостно надсажено сипеть. Во мне оживилась тревога. Она тихо скребла меня, и заставила меня лежать у окна в кресле и слушать, слушать ее шуршание в моей груди да смотреть сквозь старое оплывшее стекло на суматошное перемигивание озябших звезд. Вечность, - думал я, - вечность - кто она? И кто я?! Зачем я ей нужен?! Мы идем с ней разными дорогами, и мой путь - короче. Мне холодно и я один. Вчера мне почудились голоса, а утром я поймал себя на том, что пытался осмысленно говорить сам с собой, разливая себе чай в две чашки. Сумасшедший. Слишком много свободы и пустоты. Тишина. Она давит на меня, как на тюбик пасты, и я истекаю последними силами. Все что могу - это только слоняться из угла в угол. Но сейчас на меня навалилось предчувствие того, что что-то должно произойти. Это чувство приходило не часто, но всякий раз, кроме пустых тревог, ничего с собой не приносило.

Я прикурил сигарету. Дым поднимался к окну синими струйками, прижимался к стеклу, покачиваясь, кивал, кому-то в темном саду, и растворялся. Так я и застыл, глядя на него, лишь изредка рука сама собой взмывала ко рту и падала обратно, отмечая свой путь орбитой красного уголька. В сумраке, передо мной на мятой скатерти стояла открытая бутылка красного вина. У меня не было никакого желания пить ее одному, - и я оставил ее, так и не початую, легко касаясь ее гладкой поверхности кончиками пальцев ноги, закинутой на столик.

Сначала я подумал, что это ветер шагает по моему запущенному осеннему саду, подминая шуршащую листву в засохших травах, но когда в окно постучали, я, вздрогнув, откинул голову назад - и прямо передо мной предстало чье-то лицо. Собаки бешено зашлись лаем, испугав своим внезапным появлением из-под моего кресла. Так привыкнув к мысли, что я тут один, словно единственный живой в округе, я в замешательстве замер и долго смотрел на человека на улице, пока повторный стук не вывел меня из оцепенения. Я не спеша, как будто во власти сна, поднялся с кресла, и подошел к окну, по пути включив торшер. Все что я мог рассмотреть в темном окне, это только прижатую к стеклу ладонь. Я не мог отвести от нее глаз, и только потом, все еще не понимая, что же происходит, стал вглядываться в темноту улицы, сгущенную от оранжевого клубка слабого света, озарившего комнату. Человек что-то говорил, но ветер заглушал его слова. Я указал ему рукой на крыльцо и пошел к двери. Когда я отпер замок и отворил дверь, то в лицо ударил ветер и холодные листья, словно дождавшись, впорхнули с крыльца в дом, касаясь голых ступней. Мне ничего не оставалось, как впустить незваного гостя в дом, и поспешно прикрыть дверь. Гость, мужчина средних лет с приятным, каким-то узнаваемым лицом, смущенно мялся на пороге, теребя лямку тяжелой на вид сумки, не решаясь снять ее с плеча.

- Чем обязан? – спросил я, устрашающе прикрикивая на собак, осаждая их лай.

- Извините, что побеспокоил,– сказал он – Вы переночевать не пустите?

- Простите? – переспросил я, и так уже четко все расслышав и поняв.

Мы уставились друг на друга. Я старался не показывать свое удивление, но видимо, это мне удавалось не слишком хорошо. Он оставил в покое сумку и чуть повернулся в сторону двери.

- Ах, да, извините, просто я несколько растерялся. Ночевать? Скорее всего, нет, увы. Может, кто из соседей вас пустит. Боюсь, что у меня Вам будет неудобно. У меня собаки, они ночью громко возятся, и не дадут Вам покоя. Да и дом так близко к реке, что теперь ветер поднялся и тут местами сквозит. Я сюда недавно перебрался. Из города, понимаете ли. Дом после родителей мне остался. Я даже ничего тут не успел залатать.

Мужчина шагнул к двери, понимающе кивая.

- Да потом, у меня тут, собственно, только одна кровать, – оправдывался я, уже жалея, что открыл ему дверь, а теперь выпроваживал его из своего одинокого затворничества.

Он повернулся, улыбаясь, и снова кивнув, стал ждать, когда я открою дверь, чтобы его выпустить. Мои глупые доводы кончились, и я, невольно разводя руками, окинул взглядом полупустую комнату. Он смущенно кашлянул, и я, не заставляя себя больше ждать, открыл ему дверь. Мой нежданный гость шагнул в ночь и постепенно растворился в темноте, а я замер на ступеньках, с еще тлеющей сигаретой в руке, и вглядывался ему вслед, пока не почувствовал, что мои ноги замерзли. Я вернулся в комнату, с желанием снова улечься в кресло, но взглянул на одиноко маячащую бутылку на столе, снова посмотрел в окно и бросился к выходу.

- Постойте, - кричал я, - подождите. Но ветер глушил мой голос внезапными порывами, лупил по лицу крупными каплями начинающегося дождя, и возвращал мои слова обратно.

Я вошел в дом. Бросил догоревшую сигарету в пустую консервную банку и пару раз крепко выругался на себя. Сел на край кровати, а после, закупорив бутылку, убрал ее в старенький холодильник, нехотя раздевшись и выключив свет, уложил себя спать. Сон не шел. Небо вспыхнуло, озарив сизым все вокруг, и ослепило меня. Гром прокатился по жести скатов, и нити дождя завесили окно. Я неуютно поежился, представив, каково оказаться под таким светопреставлением на улице, и стряхивая с себя липкое прикосновение совести, я подтянул к подбородку одеяло. Я слушал, как сухие ветки черемухи скребутся о скат крыши, как ворочаются, успокаиваясь, собаки. Где-то заскреблась и пискнула мышь. Ночь не отпускала меня, навязывая мне ощущение чьего-то присутствия, я вскакивал на кровати, вглядывался в окно, обессилено падал на подушку и слушал, как стук моего сердца походит на тяжелые шаги, пока я внезапно не забылся в дремоте.

Я проснулся рано. Сколько же времени? Кажется, что время остановилось для меня, и я провалился в другое измерение. Сна - ни в глазу, а ведь так мечтал выспаться. В руках вялость, кофе потерял привычный вкус. Утром сад заглядывал в дом сквозь запотевшие окна. Ветер притих и уполз к реке. Пара листьев прилипли к стеклу, там, где ночью прикасалась рука. Я толкнул окно, и оно открылось, запуская сырость и прохладу. Редкие капли еще срывались с потемневших веток. Я заглянул в холодильник, достал и выставил на стол замотанную в целлофан колбасу, сыр, пару банок консервов, и немного подумав, вернулся за бутылкой вина. Собаки вынырнули из-под кровати и задрали морды в ожидании кормежки. Глотнув холодной воды из носика чайника, я вышел на крыльцо покурить и окинуть взглядом мои владения. Дом стоял на самом краю поселка. Тишь и запустение, да лес, наступающий на погибающий сад. Надо бы поставить забор, отгородиться от дома до бани, и тогда тут будет маленький дикий рай. Маленький, закрытый мир отшельника. А может даже мне и повезет, и я найду того человека, который захочет остаться здесь, разделив со мной родительский кров. При этих мыслях я почувствовал, как тоска и необъяснимый стыд переполнили меня. Я положил ладони на лоб и минутку постоял, закрыв глаза. Я снова вспомнил того, кто ночью приходил ко мне. Все это теперь представлялось мне, как досадный сон. Я спустился к старым яблоням. Старые, сгорбившиеся под поседевшим небом и походящие на иероглифы завершенной летописи. Я прогуливался под ними, уклоняясь от редкой капели. Они помнили меня маленьким мальчиком. Тогда я их не знал и не замечал, и их красота казалась мне чем-то обыденным, вечным, а теперь я глядел на них, как будто видел впервые. Но теперь сад умирает. Сад. Как я хотел бы вновь увидеть перспективу уводящую в даль  некогда стройных рядов. Но их нет. Яблони поредели, запутавшись в хаосе сорняков. И оглядываясь в прошлое, мне становилось одиноко и отчужденно в настоящем. Неплохо бы  сегодня, как раньше, протопить баньку, да не думать о прошедшем, жить, как живется-можется. Так я и бродил, пока не увидел едва различимые следы на влажной опавшей листве. Я насторожился. Следы вели к бане. Легко, в припрыжку я добрался до дома, окинув взглядом комнату, схватил бутылку, и, перехватив ее за горлышко, поторопился обратно. Задержавшись ненадолго на пороге предбанника, вдохнув полной грудью я шагнул внутрь. Поначалу ничего не было видно. На дверце в парилку висел замок. Я за что-то зацепился ногой. Присел и пошарил рукой. Это была сумка. Я узнал ее. И подняв глаза, привыкнув к царящему полумраку, я увидел его. Он безмятежно спал, подоткнув под голову свернутую куртку. Прямоугольник света из двери, перерезанный моей тенью, бледно освещал его  бородатое лицо, оголенную кисть свешенной руки. Я замер и стоял затаив дыхание, пока вдруг ко мне не прискакали еще не кормленые собаки, и не залились лаем на спящего. Он, ничего не понимая, подскочил, и уставился - то на меня, то на сжатую в моей руке бутылку, то на собак. Так мы и смотрели молча  друг на друга. Подходящих мыслей не было. Я судорожно искал слова, балансируя бутылкой, и вдруг, протянув ее, скороговоркой, пригласил его позавтракать со мной. Он начал было мотать головой и тянуться к сумке, отговариваться и искать повод уйти, но я захотел, очень захотел, чтобы он остался. Он, такой широкоплечий, краснощекий от смущения крепыш, здоровый мужик, который был явно сильнее и старше меня, только что застигнутый мной спящим в этой баньке, сидел в полумраке, и лишь блики света в глазах выдавали мне, что он пристально меня рассматривает. Та агрессия, с которой я спешил сюда и внезапно отступившая при виде его,   нежданно, но настойчиво разливалась у меня в паху  томящим холодком, стягивая мошонку и неожиданно, как колкое эхо, отзываясь в кончиках пальцев. Все его предлоги для ухода быстро исчерпались или были мной отвергнуты. Мои же просьбы остаться крепли, и слегка охрипший голос, казалось, выдавал меня с головой. Я мысленно молил, чтобы он согласился. Моя вина перед ним только усиливала жар моих увещеваний. Он согласился, и мы в сопровождении собак вошли в дом. Пока я шарил по буфету в поисках чистой посуды, он вынул на стол из сумки какие-то свертки. Ну что же, пусть гость угощает хозяина. Я в тишине разлил вино, вскрыл банки консервов, а он размотал свертки и выложил их содержимое. Я следил за его движениями, украдкой разглядывал лицо, руки. В нем была какая-то основательность, какое-то спокойствие, чего совсем не хватало мне. Он мне нравился. Даже сейчас я почувствовал, как остро и как необъяснимо он мне нравился. Я ощущал, что излишнее очарование им меня подспудно даже раздражало. Я не люблю и не могу себе позволить увлекаться чем-то приходящим…или кем-то, так как это мешает моей выстраданной уединенности и самодостаточности. Мои мысли гудели, как несущийся поезд, вторя стуку сердца. Нет, - думал я, - нет, не стоит слишком фантазировать, поддаваться очарованию. Победы являются незримо, зато поражения заметны всегда. Он - чужой человек, и я ему - никто, - в том же русле и надо держаться.

Я поднял бокал за знакомство. Мы выпили и приступили к еде. С его слов я узнал, что он странствует, и я не первый, кто не пустил его ночевать. Кто-то из поселковых сказал ему, что я тут проживаю один, и у меня может найтись свободное место. Да, не спрятаться от соседей. Дом на отшибе, я приехал сюда вечером, ни к кому не заходил, но они всегда все знают, все видят... Надо будет поставить забор, большой и глухой, и как будто и никого нет в округе, - только я, да собаки. Но эти его странствия меня глубоко поразили. Что за бред. Я попытался тут же примерить эту ситуацию на себя, - и она мне показалась пугающей, невозможной, и определенно сумасбродной. Я глядел на него, и улыбался в мыслях, скрывая внутренне недоумение и симпатию к этому безумному страннику.   Голос у него был глубокий, немного сиповатый, «простецкий», как я назвал его, и очень импонирующий мне. И сам он так и притягивал своим незамысловатым обаянием. Забавный, странный, подкупающий. Вон как смешно прилипла у него к усам хлебная крошка. Я намекнул ему, что он испачкался. И он  отер рукой усы. Как несносна его улыбка! Я невольно подражал ему в ответ той же улыбкой. Так давно я не улыбался кому-то просто так. Теперь это удавалось, хотя самому мне улыбка и напоминала нервную усмешку.

После еды я не знал, как начать разговор, как себя вести. Извиняться перед ним я не буду, поскольку просто не смогу. Не привык я. Груз своих ошибок я всегда носил с собой, а если и извинялся перед кем-то, - то только в душе. К тому же, сейчас я видел за собой никакой вины. Остановив его попытки помочь мне разобраться с грязной посудой, я отнес все в раковину, оставив мытье до лучших времен. Он вышел на крыльцо покурить. Я понял, что ситуацию смогу разрешить только я. Что бы предложить ему? Спросить ли его, насколько он тут задержится?! Это может выглядеть, как будто я ему намекаю, что он мне мешает, и я хочу от него избавиться. Предложить задержаться? Но на каком основании?

- Может, тебе чем-то помочь? - его слова прервали мои размышления, и я взглянул на его темный силуэт, подпирающий дверной проем.

- Ну, я даже не знаю. Тут я еще не хозяин. У меня такое ощущение. Но и дом без хозяев. Надо что-то сделать, а вот что - и придумать не могу.

- Для начала, хорошо бы, чтобы видимость жизни тут затеплилась. Сад вон, прибрать, калитку поправить, баньку истопить.

- Хорошо бы – хмуро отозвался я. – Хорошо бы, а то ведь я еще долго бы не взялся… такой уж я…не привык к хозяйству.

Я бы еще минут десять распылялся бы на то, насколько я далек от обустроенного быта, как он уже направился в предбанник, и вернулся оттуда с саквояжиком отца, в котором звякали инструменты.

Я вышел на свет. Он что-то умело колдовал с калиткой, то приседая, то ощупывая столбы ворот, сжимая в зубах сигаретку и прищуриваясь от дыма. Я постоял- постоял, крякнул с досады, что мне теперь придется тоже работать, - и нехотя направился разгребать старые вещи в предбаннике. Как только калитка была починена, в дело пошла метла. По саду ползли шорохи, и размеренный шаг метлы то приближался, то стихал. Я закурил. Тут темно и сыро. Пастельный блеклый вид сада, части дома - всё напоминало выгоревшую картину в черном обрамлении дверного проема. Дом, старый милый дом. Уже никогда не вернуть тебя к жизни. Я не смогу. Мне не хватит сил на себя Как вернуть тебе уют и тепло, если они отсутствуют в моей душе, - и я смиряю свои желания, готовясь стать менее чувствительным к разочарованиям. Готовиться к одинокой старости надо тогда, пока еще она не настигла тебя врасплох. Но как тоскливо. Куда мне сбежать, какие места не будут напоминать то, что я одиночка?! Бедная мама, бедные мои родители. Они так хотели, что бы у меня была семья, был свой дом. Чтобы бегали внуки. Как они не хотели верить моим словам, что я никогда не женюсь. Они боялись, не хотели оставлять меня тут одного. А я боялся давать им пустые надежды. Я пытался выстроить жизнь так, как сам ее видел. Но все было тщетно. Словно в прокрустовом ложе, мои связи не могли лечь в рамки семейных отношений. Я пытался закрывать глаза, и зная, что вру сам себе, вытягивал из простого сожительства подобие собственных духовных идеалов. Театры, музеи, гости, пикники, совместный отпуск - все это призрачно произрастало на мертвой почве. Я знал, что многие уже смирились с такой противоестественной жизнью. Да, я мог оправдать случайные связи. В них - страсть, пусть даже краткая, пускай даже  потом было скверно, но душу оно усмиряло, ибо этого жаждало тело. Хоть потом и наступало непременное похмельное отчуждение. Я всегда уходил раньше, чем наступало разочарование, не позволяя себе привязаться и пропасть. А как ещё телу реагировать на прикосновение, когда оно движимо не вспышкой, а накатывающей боязнью затухания…

Пальцы обожгло при затяжке, дым стал горьким на вкус. Я вдруг захотел убежать от этого дома, укрыться в лесу, побродить немного с собаками вдоль реки. Я понял, что так устал, что хотел упасть в жухлую листву лицом, зарыться в нее и не видеть больше никогда и никого. Стать кем-то другим, жить иначе, оставить все в прошлом. Закрыв собак в доме, я буквально вырвался из темноты, и крикнув на бегу, что отлучаюсь по важному делу, поспешил в лес.

Грех ли загадывать все наперед, все планировать?! Да что мы можем знать?! Да ничего! Все то время, которое мы проводим в раздумьях, - куда оно уходит, к чему ведет?.. Порог. Он всегда отделяет нас от неведомого. Кажется, что мы всё уже знаем. И дорога всегда одна. Но каждый раз, выходя, мы остаемся одни, абсолютно без помощи. И все те жалкие подпорки, что мы сами себе придумываем, оказываются бесполезными. Мы решаем все в дороге. Планы хороши, но бесполезны, заглядывать в будущее могут лишь пророки. Порог, пророк… порок…может порок в том, что мы все пытаемся решить за того, кто всем этим правит... Пытаемся расписать свою жизнь в неопределенные временные рамки. Вон и я, - я живу так, как будто жизнь будет вечной, и все, что мы желаем, еще можно отложить на последний момент. Насладиться задуманным, на краю. Вспыхнуть перед угасанием. А много ли нам тогда будет нужно, да и где этот край?

…Я посмотрел себе под ноги. Обесцвеченная листва, - отжившая, мокрая и холодная. Я кинул в нее сигаретой и ткнул ногой, вминая окурок. Всего не успеешь. И осень, и старость подбираются незаметно. Самый разгар лета - это начало осени. С такими мыслями недолго докатиться до того, что признание в любви - начало ее заката. А разве не так? Разве что-то бывает острее того момента, когда любовь взрывается бутонами цветения? Тут уж - каждому свое. Кому-то  вершины существуют для того, чтобы на них забираться, а кому-то - чтобы с них падать.

Я вернулся с совершенно мокрыми ногами. Там, в лесу, я мечтал об одном - я хотел стать частью дикой природы, слиться с травой, прорасти корнями, перестать мучатся и чего-то ждать. Если бы я мог ни в ком не нуждаться, умереть для всех, и стать деревом, свободно вдыхающем на ветру, или отшлифованным водой камнем в ручье. Я присел на корточки у поросшего мхом пня, и, полный неосознанной тоски, попытался обнять его. Я - дитя природы, и это - мое пристанище. Никаких людей, боли, никого и ничего. Я прикоснулся ладонями к бурым замшелым бокам пня. Влажно. Я поежился, но осторожно приблизил к нему щеку. И уткнулся во что-то скользкое и холодное. Слизняк. Мне стало противно. Отпрянув, но все еще продолжая обхватывать пень, я нерешительно замер. Просидев так минут пять, пока не затекли ноги, я наконец осознал себя полным идиотом. Тут еще поблизости хрустнула ветка, - и я увидел за камуфляжной пестротой кустов грибников. Я затаился, надеясь, что они не увидят меня в таком дурацком положении, приник к земле. Они прошли совсем рядом, мое сердце бешено стучало в груди и стыд заливал краской мое лицо. Как только грибники скрылись, я рванул в сторону дома, не разбирая дороги, сбивая с треском высохшие ветки, как убегающий от охотников зверь, и хлюпая ногами во встречных лужах.

Когда дом, вырастая из осколков света, появился меж окольных орешников, я поначалу замер в нерешительности. Легкий дымок вился над трубой бани, окутывая, как пуховая шаль кроны сада. Все выглядело как тогда, когда дом был живым. Мой гость, как хозяин, сидел на крылечке,   а собаки с нахальным спокойствием возились у его ног. Они даже пару раз тявкнули на меня, не разобрав издалека, кто идет.

Мы сидели и ждали, пока протопится баня. Я дождался того момента, когда он ушел проверить, как там идут дела, и быстренько сдернул свою мокрую одежду, бросил ее в глубь шкафа и принялся рыться на полках, в поисках новой. Из чистых вещей я нашел только старый отцовский свитер и его рабочие штаны. Напяливая свитер, я попал головой в рукав и долго копошился, пытаясь отличить зад от переда. Натянув его наконец-то на голое тело, я почувствовал постороннее присутствие. Оглянувшись, увидел, что на пороге мялся мой гость, разглядывавший меня исподлобья. Я судорожно заскакал, спеша влезть в штаны. Баня будет готова через час, и мы сели за стол. Он вынул пачку сигарет, потряс ее и вынул последнюю сигарету. Тут я вспомнил, что мои сигареты остались в куртке, которую я забросил в шкаф. Развернув комок мокрой одежды, я убедился в том, что сигареты в мягкой пачке не только отсырели, но и поломались. Я вернулся и, сев напротив него, расстроенно заявил, что придется тащиться в магазин на железнодорожной станции. Дым приятно щекотал мои ноздри. Он прищуриваясь затянулся и протянул мне свою сигарету. Я сначала не решился, отрицая махнул рукой. Немного подумав, я потянулся к нему и перехватил сигарету из его руки. Фильтр был еще влажен от его губ. Я с тайным удовольствием отметил это про себя. Он, словно вспомнив, провел рукой по карманам и извлек новую пачку. Странно: он действительно забыл про нее?..

Мы вошли в баню. Пахло свежим настоем дикой мяты. Все было прибрано, каждая вещь обрела свое место. Окошко в парную светилось теплым солнечным янтарем. Казалось, что все вновь обрело былую жизнь. Даже старые чистые полотенца были аккуратно сложены у душевой. Мы разделись. Я старался не пялиться на него и быстро скользнул на скамью в парной. Он присел рядом. Я прикрыл глаза. Хорошо. Вода зашипела на камнях. Я взглянул на него в клубах пара. Как мифический Геркулес, явившийся из сказочных измерений. Его тело блестело легкой испариной, волоски на груди слиплись и легли черными ореолами вокруг коричневых сосков. Я мимолетно осмотрел его член. Крупный, в венчике колец влажных волос, ноги заросшие и крепкие. Он грузно сел, - лавка скрипнула - и снова тяжелая и плотная тишина зависла в воздухе. Мы замерли в истоме и естественно нахлынувшей дреме. Думая только о нем, я понимал, что мысли сами, непроизвольно, возбуждают меня, ткут реальный искушающей образ, враз заполнивший все мое ожившее воображение. Едва приоткрыв глаза, я тайком смотрел на его расслабленную фигуру, на разброшенные руки, на вздымающуюся грудь. Как странно, - думал я, - все что я в нем находил, все что я видел, - все мне нравилось. Казалось, что в нем нашли свое реальное воплощения все мои желания и мечты. Он повернул голову, и, взглянув на мои прикрытые веки, стал рассматривать меня. О, Господи, как он смотрит! Я вжался в стенку чуть скрипнув зубами и притворно потягиваясь и зевая открыл глаза. Он отвернулся. Теперь я разглядывал его. Мой взгляд ощупывал и трогал его тело, его раскрасневшуюся кожу. Он провел по волосам, и капелька сорвалась с пальцев на шею. Я смотрел на нее, а она, дрогнув, скатилась вниз по спине, сливаясь с другими и очертив темной полоской влаги позвоночник, затем скользнула под кобчик, как раз меж ягодиц. Я смущенно отвел глаза, как будто все это произошло от моего отягощенного желанием взгляда. Я уткнулся взглядом в половицы. На шею легла его твердая рука. Я вздрогнул, машинально отшатнулся. Его глаза были как-то затуманены и прикованы к моим. Взгляд не призывал, но в нем читалось многое. Рука продолжала спокойно лежать у меня на шее. Если бы мы были давно знакомы, это можно было бы посчитать простым приятельским жестом, но его увеличившийся член, который он не скрывал, мутил мне и взгляд, и рассудок. Он делает мне намек, и все теперь зависит от меня. Я поддался ему, наклонившись,   уткнулся лицом в его чернеющий лобок, вдыхая его влажный запах и чувствуя на губах теплую и упругую плоть. Придвигаясь ближе, я приподнялся  и почувствовал, как его пальцы скользнули по моей спине, спускаясь все ниже и ниже…

В стальной глади небес зияли розовые прорехи заката. Они, как цветущие язвы, расползались по своду, и вскоре все небо покрылось болезненной краснотой осеннего солнца. Я застыл посреди двора, задрав голову, чувствуя себя внезапно отравленным выползшей, уже давно похороненной и забытой надеждой. Весь покой, который я выстраивал, как прилежный муравей, каждая выверенная мысль, отточенное представление, каждый камешек моего бастиона с приходом этого человека начинали рушиться. Мы болтали, допивали остатки заначенной бутылки вина. Слова и темы текли прорвавшимся ручьем, скача и путаясь, обрываясь и выплескиваясь с новой силой. Наперебой мы рассуждали обо всем на свете, и если спорили, то лишь для того, чтобы выговориться, полнее выразить себя. Мы вспоминали детство, любимые книги, фильмы, игры, увлечения. Мои слова проговаривались сами собой, а откровенность пугала, ведь так много мыслей и чувств, которые я считал малоинтересными для других, ненужными оболочками моих прожитых лет, я таил и не высказывал так долго. Я ими не делился. Они были только моими. Мои игрушки, мои сокровища из фольги, цветных осколков бутылочного стекла, которые в детстве закапывают в землю, прикрывая кусочком стекла, чтобы любоваться ими, но которые, чаще всего забывают. Забывают, где зарыта эта пустяковая ценность, которая для остальных - обычный мусор, ненужный и бесполезный. В его словах и в его глазах я пытался найти усталое напряжение наигранной заинтересованности, - он же сиял, улыбался, и я непроизвольно отвечал, отражая его же свет. Эти глаза. Как он умеет так смотреть на меня? Если я буду в них глядеть и дальше - это станет для меня жизненно необходимым, это сожжет и изменит меня.   Или же я буду совсем другим. Но эти глаза… Как он так может. За что? Как все болит. Да еще начинали слезиться  глаза, какие-то иголочки щекотали нос, и, продолжая болтать, я начинал непроизвольно чесать пылающее лицо. Как больно. Казалось, что я о чем-то говорил  с ним в этот момент, опять о чем-то из юности. Под властью его взгляда я скидывал свою отжившую шкуру, и все обнажалось и дрожало. От радости ли? На счастье ли?… Внезапно все то тепло, что разливалось по груди, как будто закипая, шипя, и коля, покатилось вверх, чтобы задушить меня. В глазах все побелело, сердце колотилось, отталкиваясь от ребер и плюясь кипящей кровью. Мне захотелось орать - громко, громко - и было страшно. Я вцепился в край стола, костяшки на пальцах побелели, а голова кружилась так, что казалось, я теряю сознание. Он испуганно смотрел на меня, схватил меня за плечо, начал трясти. Я понимал, что если немного поддамся нахлынувшему состоянию, то упаду на пол. Я буду рыдать, я буду выть, и кататься. Комок застрял в моем горле и душил меня. Я замер и принялся силой огромной воли тушить тот пожар, что взорвал меня изнутри. Я отстранил его руку, закрыл глаза и попытался глубоко дышать. Постепенно, как хлопья пены после бури, во мне поднимались ясные и четкие мысли. Прислушиваясь к ним, я не находил себе места. Мне стало стыдно, стыдно за свое поведение. Мое лицо продолжало полыхать, и я все еще не решался, я не хотел, не мог открыть глаза. Боялся увидеть его лицо, ведь он, как казалось, стал свидетелем моего позора. Ища силу в ногах, пытаясь ощутить опору пола, я пытался держать себя в руках, не проявлять смущение. Покачиваясь, я вышел на крыльцо. Я старался уловить четкость взгляда, дышал и слушал сердце, которое билось уже равномерно, как будто и не было этой бешеной качки.

Ночью я проснулся оттого, что казалось, будто меня кто-то звал. Я открыл глаза. Черный потолок, тишина. Я лежал не понимая, что произошло, пока не услышал дыхание. Он спал. Мы лежали рядом, накрытые одним одеялом. Каким странным и непривычным мне показалось его присутствие. Здесь, в постели, в которой я провел один последние дни, где видения одиночества, пустоты и смерти посещали меня чаще, чем простой и глубокий сон. Чужак в моей обители. Его спокойствие казалось мне пугающим.   Его пребывание здесь, размеренность его дыхания – все это не вписывалось в рамки моей сумрачной жизни. Так не бывает, так…не бывает. Откуда он пришел, и какое он имел право остаться у меня? Откуда он? Ходок. Я осторожно сполз с кровати. Собаки тихо заворчали, и я цыкнул на них. Нащупав его сумку и куртку, я юркнул на террасу. В карманах ничего меня не заинтересовало, - деньги, мелочь всякая, зажигалка. В сумке тоже ничего того, что мне подсказало бы мне, откуда он такой взялся. Положив вещи на место, я вернулся на террасу и закурил. Я стоял голый на ледяном полу, весь дрожал и смотрел на нереальный сад, залитый лунным светом. Деревья замерли как охваченные старческим параличом, в ужасной судороге, мифические тени свисали, как лохмотья с ветвей, пугая, казалось, даже друг друга. Я докурил и уже собирался вернуться в постель, как мое внимание привлекла фигура, притаившаяся в темных зарослях жасминовых кустов. Мама. Я узнал ее. Она даже не двигалась, но я различил ее силуэт, кажется, что я даже видел ее глаза, печально следящие за мной. Мамочка, мама, я же просил тебя больше не приходить, хотя я и люблю тебя. Я приник лицом к обжигающему стеклу. Мам, мне тут одиноко, мне страшно, мама. Я не привык никому доверять, мама. Кажется, я уже не буду таким как прежде… Мама, не надо тебе тут находится. Фигура покачнулась, словно собралась удалиться. Нет. Мама, прости меня! Я кинулся к порогу, но долго не мог справиться с замком, пальцы не слушались. Я выскочил босиком в сад…

…Никого. Лишь едва различимый туман полз по земле от реки. Следом за мной выскочили собаки. Только теперь я почувствовал, что совсем замерз. Я вернулся на крыльцо и, загнав собак в дом, еще раз взглянув в сумрак. Запер дверь.

Утром я не нашел в саду ничего примечательного. За завтраком, под впечатлением ночного видения, я вскользь затронул тему смерти.

- И как часто ты думаешь о смерти? – со смешком, как бы пытаясь сгладить мое рассеянное состояние, спросил он.

- Так часто, как часто она сама напоминает о себе – размеренно, задумчиво ответил я, -  Мне кажется, что все важное уже позади, все уже прожито. Я чувствую, что смерть рядом, она кругом. Никого не осталось, - ни родных, ни друзей, ни товарищей. Нет, конечно, кто-то живет, но там - в прошлом, а в нынешнем я не хочу ни искать, ни звонить. Зачем тревожить мертвецов? Пустыня. Я ничего не смог и не успел. Да и ничего уже не будет. Ты знаешь,… ну как тебе объяснить, - у меня случаются видения, что ли…

- Я думаю, это не смерть посещает тебя, а совесть, гнетущая тебя за то, что ты сам виной всему, - ты сам всех отверг. А от совести еще никто не умирал.

- Нет, это смерть. Просто она принимает разные обличья. На прошлой неделе ко мне приходила мать. Она сидела вон на том стуле, и…и сегодня  я видел ее. Я даже не понимал, вижу ли я все это во сне, или я действительно…? Схожу с ума.

Весь день я пытался просто непринужденно болтаться с ним у реки. Туман легкой пеленой опутал склонившиеся ивы, заливал убегающую тропинку. Мы шли немного порознь, а собаки, играя друг с другом, носились между нами. Он трепал их загривки, когда они подбегали к нему близко, и я исподлобья глядел на его полуразмытую фигуру. Откуда же он? Если бы он не пришел ко мне бы на ночевку, если бы его не занесло ко мне неизвестно какими ветрами, то его надо было бы придумать. Сколько он уже гостит у меня? Наверное, когда начинаешь вести подсчет времени, то волшебство обретает реальность. Потому что в самые желанные моменты, пока всей душой ощущаешь счастье, реального времени не чувствуешь и не замечаешь. Так сколько же мы вместе - день, два, неделю? Сколько? Мы очень точно попали друг в друга. Он заполнил меня, мою жизнь, мои мысли ровно настолько, чтобы я почувствовал, что не одинок. Это как смола в ране дерева - ее ровно столько, насколько велика рана.

А он, тем временем, уходил все дальше и дальше. Казалось, что он пропадал, растворялся, как мираж, как призрак на рассвете. Ветер стихал, и туман становился гуще. Собаки пропадали в нем и снова вырисовывались, как будто ныряли в серое молоко, нисходящее с грузных покатых туч. Призраки прошлого и будущего, что вы сможете сделать со  мной, пока он здесь?! Быть может, я уже не одинок, и может даже что-то изменю в своей жизни, в себе самом? Я буду совершенно другим человеком, а стало быть, вы, безмолвные укоры той, бывшей, жизни, уже не будете принадлежать мне, и не будете мной повелевать. Я пойду с ним, если он позовет. Я пойду с ним, если он позовет с собой, туда, куда я  некогда бы и не подумал, решусь на то, чего себе никогда не мог позволить Я с радостью изменю все. Может даже, я никогда и не появлюсь здесь больше. Скорее всего.

После позднего ужина, когда ветер уже усилился и кидался в окна, заставляя их тихо переговариваться дребезжащими голосами, мой гость пошел на станцию за сигаретами. Его долго не было, и в уме у меня зародились разные неспокойные мысли, спорящие друг с другом, вплоть до головной боли. А вдруг он не вернется? Как я тогда буду жить дальше? А может и хорошо, если все завершится сейчас, пока я еще могу совладать собой, и ещё не полностью попал в его плен? Нет, он обязан вернуться. А вдруг я просто для него удобен; - податливый и подавленный отчуждением, потерянный для всех и готовый пойти за первым кто будет чуть приветливее других. Нельзя позволить себе быть обманутым своими надеждами.

Я стащил покрывало с постели, так и не убранной после ночи, застыл, задумавшись о чем-то, блуждая где-то на краешке собственного сознания. Я поправил подушку, разгладил ладонью простынь, расправляя складки. Родительская кровать. Я вспомнил, как в детстве по вечерам прибегал к ним, забирался под одеяло и заставлял их рассказывать сказки, пока те меня не усыпляли, и меня не уносили в собственную кроватку.

Над кроватью висела икона. Это они ее повесили потом, когда уже жили тут одни. Николай Чудотворец. Однажды мама сказала, что молится за меня, о моей душе, чтобы я однажды вернулся к ним и, попросив прощения, сообщил, что я женюсь, и все у меня будет как у других - дети, ползунки, хорошая работа и стакан воды в старости... Икона была украшена вышитым рушником, и Николай, полный укора за несбывшиеся родительские мечты, смотрел на меня из-под белого кружевного ореола. Я забрался на кровать, поближе, отер пыль с лика и натянул сверху пожелтевшее полотно. Не смотри на меня. Я такие глупые рожи строю, когда кончаю, так что просто закрой глаза, хорошо?

Я разделся, зажег свечу на столе и юркнул в постель. За окном завывал ветер. Я смотрел на пламя свечи и ждал своего гостя. Рыжеватый огонек кивнул ему навстречу, и я протянул руку в сумрак, наугад. Его ладонь, широкая и шершавая, скользнула по моему голому плечу, - и я инстинктивно притянул ее к своим губам. Гость склонился надо мной, вглядываясь в лицо. Я забрался руками к нему под свитер. Холодный, с улицы. Он раздевался, а я его торопил. Одежда болталась на спинке кровати, а он уже прижимался ко мне всем телом, греясь. Милый, будь со мной. Я нерешительно погладил его лицо и, замявшись, не желая показаться слишком сентиментальным, поспешил убрать замершую руку с его лба. Он притянул меня, обхватив за талию, и наши возбужденные и влажные члены уткнулись друг в друга. Наши движения были еще скованны, но каждое прикосновение было полно чувственного откровения. Он запустил пальцы в волосы на затылке и, задрав мою голову, впился губами в мою заросшую шею. Я обмяк в его руках, но очень скоро снова напрягся как сжатая пружина и со всей силой заключил его в объятия. Сцепив ноги у него за поясницей, осыпая его пылкими поцелуями и начиная при этом краснеть. Даже когда наши глаза были совсем близко, мы не могли различить детали лиц, только маленькие огоньки от свечи отражались в широко открытых глазах. Интересно, что он думает сейчас? Он крепко сжал мой зад, чуть отклонившись, и потеревшись, как бы примериваясь, вошел в меня. Я закрыл глаза и почувствовал, как все во мне раскрепостилось, сердце, еще минуту назад нервно дребезжащее, притихло. Он сдвинулся, теперь уткнувшись в мою голову, и жарко засопел в самое ухо. Я, почувствовал, как мурашки бегут по моей коже, перед глазами поплыли яркие краски, как будто одна вспышка рассвета сменяется другой, еще более красивой и теплой, еще более весенней. Я улыбнулся, оскалив зубы, но осекся, как бы увидев себя со стороны. Потом я почему-то вспомнил, как мне когда-то говорили, что у меня есть пугающая привычка закатывать глаза при не полностью прикрытых веках. Я хотел убедиться, что он не разглядел в полумраке моего лица. Но он смотрел на меня. Я смутился.

- Ой. Забыл сказать, что в моменты, ну… В такие моменты, я начинаю строить рожи. Ну, то есть, так получается – начал оправдываться я. - Да, я еще начинаю громко стонать. Это, наверное, ужасно. Прости, я какие-то глупости говорю.

- Ты веди себя как хочешь. Я не хочу закрывать глаза, я как раз хочу видеть твое лицо.

- Ну, нет, так меня не устраивает. Мне как-то неловко… неудобно, как-то...

Я почувствовал, как он весь вспотел. Я заметил это только тогда, когда капелька сорвалась у него со лба. Я машинально стер ее, и замер, ощущая влагу на пальцах. Я любовался его висками, переливающимися в свете мерцающей свечи. Вспыхивал и гас свет на его подмышке. Она то приближалась, то терялась в сумраке. Мне хотелось потянуться к ней, ткнуться в нее лицом и замереть. Вдыхать, трепетать, дрожать, пока не сведет скулы, тереться телами, смешивая наш пот и прилипнуть друг к другу. Но я не мог. Я знаю, как опасно переступать грань. Если я позволю себе это, то что тогда мне захочется ещё? Большего? Невозможного? А вдруг он тоже захочет что-то, что я не смогу ему дать, позволить? Ведь это так обязывает.   Держись и  наслаждайся тем, что имеешь. А что имеешь?

Он вошел в меня глубоко и с силой, - так, что я глухо вскрикнул.

- Прости, прости – зашептал он, подхватив меня в объятия и прижимая к своей мохнатой груди. Наши глаза опять засияли близко-близко, - Чего ты хочешь? – вдруг спросил он меня.

- Я?! - я округлил глаза, демонстрируя, что чего-то большего и желать невозможно, и замолк.

- Что ты хочешь, что бы я тебе сделал? - он заглядывал в глаза, а я начал вертеть головой, будто пытался уйти от его взгляда, и спрятаться, убежать.

- Ничего, ничего не надо… Ну, я имел в виду… Продолжай, - выдавил на выдохе я, все еще пытаясь улыбаться, - Продолжай... давай… давай, продолжай.

Он замер, я поймал его учащенное дыхание на своих пересохших губах. Он завис надо мной темной глыбой, медленно приближая свое лицо к моему, как будто не веря глазам и желая в чем-то убедиться.

- Прости, прости… - попытался прошептать я, когда он уже перекинул меня на живот и принялся яростно драть, запрокинув мне голову своей тяжелой лапой. Очень скоро я почувствовал, как теплые волны начали захлестывать мое тело, крошечные иголочки начали колоть шею, ноги, рассыпаться по всей коже, и я, чувствуя каждое движение его снаружи и внутри меня, закричал срывающимся, хриплым голосом и упал лицом в подушку, полную его запаха - запаха сухой полыни. Обернувшись, я поцеловал его в висок и замер. Из-под белеющего края рушника в гуляющем свете свечи мерцали глаза Святого Николая. Я с тихим стоном уткнулся в подушку. Я долго не мог уснуть, вслушивался в потрескивание свечи и в сопение своего любовника. Надо решиться. Надо сказать, иначе будет поздно, - и он как болезнь проникнет в меня, разрушит меня изнутри. Любви не бывать...

Всю ночь я провел в объятиях моего гостя. Проснувшись рано, я даже удивился тому, как спокоен был мой сон, как безмятежно было мое пробуждение, и все что меня мучило до прихода сна, теперь уже казалось бредом. Я тихонько освободился из его рук, накинул рубашку и вышел на крыльцо. Морозец, все сияло инеем, розовое солнце выскальзывало из узловатых ветвей сада. Если прикрыть веки, то оно казалось разгорающимся угольком, мерцающим на ветру. Я поднял руку и посмотрел, как щелочки меж пальцев трепещут золотом. Я поднес ладони к лицу. Он целовал их ночью, гладил, прижимая к лицу. На них еще спали отпечатки его горячих губ. Я поцеловал их. Господи, неужели можно быть счастливым и не бояться этого состояния?! Господи, я ведь даже не просил тебя, я даже не ждал. Конечно, я знал, что такое бывает, но я-то полагал, что это только мечты, мечты отравляющие, подтачивающие, пустые мечты о несуществующем идеале. Меня всю жизнь сопровождала тоска, она сопровождала меня даже в те моменты, которые принято считать радостными. Есть пугающий и мучительный контраст между радостью текущего, трепещущего, ожившего мгновения и мучительностью, трагизмом жизни в целом. Я замер с прижатыми к губам ладонями, и глаза наполнились слезами. Господи, ну почему мне так привычно одиночество и так пугающе счастье? Я не вынесу этого, я не могу ждать момента, когда оно пройдет, когда мое сердце предаст меня, и я вновь буду раздавлен болью. Господи, прости меня. Если бы счастье было немного незаметнее, не так ярко и так требовательно ко мне. Я не смогу его пережить стойко. Не надо было поддаваться ему.

На мои плечи легли руки, и затылком я почувствовал поцелуй.

- Как рано ты проснулся, – услышал я шепот со скользнувшим по шее дыханием.

- Не знаю, почему. Может, утро было особенно яркое?! - я глядел ослепленными глазами в небо и чувствовал подступающий к горлу комок.

- Смотри, как красиво.

Солнце уже вовсю пылало над землей, и сад переливался серебром. Мне он напомнил цветущую весну, нежную и сверкающую. Но это был только иней, и я, поежившись, отстранился от гостя и вернулся в дом.

Мы сидели на террасе после завтрака, друг против друга, завернувшись в пледы, неспеша допивали чай и глядели сквозь морозные стекла.

- Ты любишь людей? - отчего-то спросил я, не отрывая взгляда от ломаной вязи крон.

- Странный вопрос! Не понимаю, что хочешь этим сказать и что услышать.

- Ну, я, например, очень жалею людей. Мне жалко, что они живут не так, как хотят. Когда мне нужно было каждый день ездить на работу на метро, когда я глядел на них, серых, отстраненных, замкнутых…очень жалких…- мне тогда и себя даже становилось жалко. Все мы ехали куда-то, а зачем? Кто из них ехал по своей воле? Скорее всего, на работу, по звонку, по гудку, по приказу… Куда? Зачем? Ты видел их лица? Каждый был где-то, где-то в другом месте. Тряслись только их тела, а их мысли и души были где-то далеко.

- Ты жалеешь себя? А что-то ты сделал, чтобы не казаться себе жалким?

- Да, я убежал от всех.

- Смешно. От всех не убежишь. Я ведь тут, рядом с тобой. Или я тоже тебе мешаю, и напоминаю тебе, что все такие жалкие, как ты говоришь?

- Давай оставим этот разговор. Никто не вправе судить других. И я не буду.

- Давай помолчим. Но ты сам поднял эту тему.

Я придвинулся к нему и поцеловал, думая, что поцелуй – прекрасная уловка, останавливающая слова, когда они становятся лишними. Сотни щетинок коснулись моих губ, и я почувствовал, как его поцелуй будит меня от оцепенения, как кровь живее бежит по моему телу. Казалось, что в паху стало тяжелее, а пальцы начали подрагивать, обретая тонкую чувствительность. Его рука плотно легла на мою ширинку, он сгреб в пригоршню мою похоть, мою любовь, мое достоинство. Он расстегнул штаны, спустил их на ляжки вместе с трусами, и кулаками уткнулся в бока, глядя на меня с игривой искоркой в глазах. Его член налился кровью и торчал вверх, сияя выступившей каплей. Он перехватил его рукой и оттянул чуть вниз, отчего тот стал казаться больше, и, пережатый, стал блестеть каждой проступившей венкой и оголившейся головкой. Я приблизился к нему, и, освобождаясь от стягивающего ремня, встал перед ним на колени, опутанный, как коконом, пледом, притянул его к себе. Мой рот полыхнул от горячего прикосновения. Сдерживая дрожь в напряженных ногах, я  поддался головокружению. Он привычно запустил пальцы в мой загривок и нежно потрепал его. Плед, соскользнув с моих плеч, упал на пол. Мое «Я» растворялось, мысли, запутавшись, отступали. Только сердце, качая кровь, обжигалось льдинками. Последний раз. Последний. И мы простимся. Так надо. Так больно. Так необходимо. И каждый пойдет своей дорогой.

Он колол дрова для бани. Я сидел на старом сосновом спиле поодаль и смотрел на его уверенные, размеренные движения. Сейчас, или чем дальше, - тем будет сложнее, - подумал я.

- Я думаю, что тебе пора уходить. Мне надо остаться одному. Я не смогу тебе, почему так нужно поступить. Ночью, глядя в темноту, я думал, как лучше тебе сказать об этом, а вот теперь, пока у меня есть силы, я хочу, чтобы ты исчез быстро и навсегда. Прости.

- Ты и сам не понимаешь, что делаешь. «Ночью глядел в темноту»… смешные, пафосные слова. Да твои ночи и так мучительны. Я видел, как ты прошлой ночью выбегал совсем голый на улицу. Ты потом стонал во сне, и тебя всего трясло от озноба. Я же тебе нужен. Я пришел к тебе именно поэтому. Если ты заставишь меня уйти, то ты больше никогда не сможешь вернуть себе счастье. Никогда. Ты знаешь, что такое последний шанс? Все то, что ты желал, всегда было тебе доступно, но ты не мог позволить себе быть счастливым. Ты боишься, очень боишься своих желаний. Любое движение – это движение вперед, но ты застыл. Ты закостенел. Только правда может тебя освободить. Ты просто забыл, что можешь сам менять свою жизнь. Ты сам делаешь из себя живой труп. И ты сходишь с ума. Может, для тебя это и выход. Надо перестать думать, пережевывать свои чувства, и только жить, только действовать, совершать движение. Пускай и безумное. Сойти с ума совсем не сложно. Сложнее признаться себе в том, что ты не такой как все, что ты преступил все законы, - и тогда - почувствовать себя свободным.

Он попытался обнять меня. Я посторонился и попросил, чтобы он меня не трогал.

- Нет, я уже не смогу. Уходи, не надо ничего говорить. Я все равно буду молчать о том, что творится у меня внутри. Я не смогу этого перенести. В одиночестве я честен, и я к нему привык. Я не хочу знать, откуда ты ко мне пришел и зачем. И вообще, что ты про меня знаешь? Мне просто никто не нужен. Мне было хорошо с тобой, но большего я и не планировал.

- Откуда я про тебя знаю? Откуда, откуда. Да ты сам меня позвал. Ты сам захотел, чтобы я появился, чтобы я был. Я - твое воображение, твоя скрытая надежда. А ты меня прогоняешь.

- Заткнись, больной, что ты городишь. Что за бред?!

- Называй меня как хочешь. Считай что я - твой бред. Считай, что я -  твоя совесть. Я - твое видение, с которым ты захотел остаться.

Я ошеломленно уставился на него. Виски ломило до тошноты.

- Я не верю тебе.

- Так ты веришь, что существуют люди, которые просто бродят по свету и заходят в гости немного пожить? Ты можешь найти разумное объяснение тому, что я появился в этом доме? Вспомни свои слова. Ты думал, что к тебе приходит смерть в разных обличьях. Да, можешь считать и так. Просто ты сходишь тихо с ума. И ты сам идешь к этому. Но я первый пошел к тебе навстречу. Я - твоя надежда. Я - твое затерянное счастье. Боль, которую уже нельзя было дальше скрывать. Ты лишал себя рассудка, запрещая себе любить. Ты жил все время с оглядкой на мнение окружающих, ты боялся, что твои мечты уничтожат. Поэтому ты уничтожал их сам, чтобы кто-то не сделал это за тебя. Ты считал, что уничтожаешь свою слабость, а ведь это ты себя уничтожал. Себя. Ты боишься всего -  и понравиться, и не понравиться, у тебя не осталось друзей, потому, что ты устал ждать, когда они тебя предадут, а сам ты не можешь никому доверять, поскольку ты даже себе можешь довериться. Твои желания тебя пугают, и ты обманываешь себя, твердя, что их просто не существует.

- Ты что говоришь?   Ты сам думаешь, о чем говоришь?! Да ты просто сошел с ума, ненормальный. Фантом?! Глюк?! Я - больной?! Ты просто перешел уже все границы...

- Мы давно уже там… за всякими границами.

Я ворвался в дом, покидал его вещи сверху на сумку и вынес ее к калитке.

- Уходи, проваливай, не могу тебя больше видеть. Ты - только галлюцинация, или как там еще, - вот и исчезай. Ты только подчеркиваешь мое уродство. Я не могу быть с тобой счастливым, я ни с кем не могу… Ну и что, сколько людей живут в одиночестве, даже в браке, даже с детьми…Ну не хочу, не могу я быть в мире с самим собой, ну так что? Желание, надежда – смеялся я, - Да какое ты желание, - я же не привык, я не могу жить с моими желаниями. Ну что ты стоишь?! Может, мне побиться головой о стену – и тогда ты исчезнешь?

Мой гость подхватил сумку и, оглянувшись напоследок, направился в лес, откуда и пришел ко мне. Собаки рванули за ним следом, и, проскочив в дыру в ограде, помчались за ним вслед. Я носился по крыльцу, но что-то не пускало меня ни на шаг дальше, как будто сам дом не отпускал меня. Я смотрел, как они скрываются в тени леса, и туманная дымка, пронзая, растворяет их. Надрываясь, я звал собак и терял их из вида из-за мутящих глаза слез. Мои слова развеивал ветер. Слова уносились прочь.

Вечером я пошел искать собак. Я брел по насыпи у железной дороги, не глядя по сторонам. Ноги меня не слушались, я постоянно спотыкался, утопая ботинками в гравии. Я бил по камням и они ускакивали прочь от меня, как испуганные, мокрые жабы. Мимо оглушительно пролетали поезда, грозя сбить меня. В лесу я бродил, подняв воротник и не разбирая дороги, спотыкаясь и падая. Даже не помню, как вернулся домой. Кажется, ноги сами меня привели. Дом был пуст, только во дворе бродили грязные, все в репейниках собаки, словно не замечая меня. Прямо в грязной одежде я забрался в кровать и так и забылся до утра.

Утром я очнулся оттого, что замершие собаки скребли дверь, просясь в дом. Шатаясь, как после безумной попойки, я добрался до порога и впустил их. Я остался один. Вернее, я и был один, но сейчас я понял это так пронзительно, что не смог сдержаться и взвыл. Я рухнул на колени, слезы душили меня, но не могли найти выход. Я выл от точащей меня боли, которая, как едкая кислота, разливалась по венам, пытая меня своей остротой и моим бессилием перед ней. Я выл, или же мне так казалось, когда я кривил рот, опустошая до жжения свои легкие, превращая связки в трепещущий свинец. Собаки метались по комнате, подбегали к окну истошно заливаясь лаем,   и испуганно косились на меня. Я упал на локти, и так, на четвереньках, задрав голову к серой бойнице окна, продолжал выть. Пока не начал задыхаться. Я подтягивался на локтях ближе к окну, полз. Пока не обессилел. Я лежал на затекающих коленях, как калека, уронивший подпорки, теперь уже совсем беззвучно, рассматривая выросший перед глазами пол. Все кончено. Никого нет. Меня нет. Все ушли, и все прошло. Тик-так, тик-так…Слышно, как идет время в старых папиных часах. Так ведь нет. Он умер – значит, и его время остановилось. Мама, бедная мама, ты была права, хотя я тогда и не знал еще точно, в чем. И ещё, я не знал, что это приходит именно так. Одиночества не бывает, ведь когда ты понимаешь что ты совсем один, - значит, к тебе приходит безумие.

Когда я поднялся, то понял, что не могу тут больше оставаться. Я ненавидел этот дом, я ненавидел все то, что удерживало меня тут. Я не останусь тут. Я не оставлю следов от моего пребывания в этой жизни. Моя голова прояснилась, и единственная мысль, за которую я зацепился, твердила, что мне пора в путь. Уйти, скитаться, решиться сейчас, не задумываясь, что меня ожидает.

Пусть только все это останется в прошлом. Я стану другим человеком, а стало быть, прошлое уже не будет принадлежать мне, не будет надо мной властно. Я выгнал собак на двор. Вот и все. Почти. В кармане я нащупал спички. Я обернулся на пороге, окинув комнату. Смятая постель, разбросанные вещи, книги, покрытые пылью фотографии, над кроватью - старая икона. Тяжелый и осуждающий взгляд из-под старого кружева. Прости. Прости. Глаза на иконе сверкнули и, померкнув, закрылись. Исступленно крестясь, я отступил  назад и, бросившись за дверь, трясущимися руками навесил на дом замок. Собаки – грязные и кружащиеся по двору - вдруг замерли, и, ощетинившись на меня, оскалив острые зубы и истошно взвыв, - попятились и побежали прочь. Прощайте. Я не смог стать хозяином сам себе. Что уж там до вас, - бегите. Мир отвернулся от меня. Мир отвернулся. Время остановилось. Настало полное затмение. Лишь слышно как безумие мечется в запертых стенах.

Потная рука сжимала коробок спичек. Сердце сжималось в безумном восторге и ужасе, колотилось, жгло. Все кончилось или все начинается?! Пора.

Я оглянулся на дом. Господи, дом ли это? В ночной синеве трещал гигантский факел, рвущийся  ветром на лоскуты дыма и огненных хвостов. Замерзшие в снегу деревья поражали своей блаженной безмятежностью на фоне дикой пляски хрипящего и плюющегося искрами и гарью огня. Лишь лай соседских собак да тревожные прыжки теней по розовому мерцающему насту кололи мое отстраненное сознание. Ясность, промывшая мои мысли и чувства, не могла скрыть дикую радость, животный оскал, который проступал на губах, как проступает кровь раненого сквозь наспех наложенные бинты, но на глазах стояли слезы, и они перебивали друг друга, превращая лицо в гримасу. Я взглянул в небо. Чернота прошивалась белым, стремительные стежки хлопьев снега наполняли густотой морозное полотно. Снег ложился на губы, лоб, повисал на ресницах. Свобода. Я попытался улыбнуться, но задохнулся от вырвавшегося смеха. Я замолк, схватившись руками за горло. Все будет хорошо. Жизнь начинается. Назад нечего оглядываться, прошлого не осталось, и теперь оно не будет давить темным грузом. Надо идти. Я отвернулся, и, притоптывая качающуюся в свете пожарища тень, пошел вперед. Первые шаги, такие же нетвердые, как в начале любого пути, но обретающие силу и уверенность, едва решаешься идти. За спиной уже слышались отдаленные голоса, деревня просыпалась, но с каждым шагом все тонуло на ветру, который спешил дожечь чужой для меня дом, в котором мне не было места. Я шел навстречу ветру. Я шел.

ЭПИЛОГ.

Весна выводила золотом и пурпуром силуэты засыпающих домов. Огни в домах меркли, а соловьи в предвкушении ночи тихо брали пробные ноты. Лишь одно окно оттенялось сгущающимися сумерками. Темная фигура пересекла янтарный свет и тихо постучала в окно.