Сердце женщины на конкурс. Из сборника Фантазии женщины

Никифор был подлецом, и Мария знала это с самого начала. Но замуж за него все-таки вышла, ибо превыше всего ценила в мужчинах честность.

«Я подлец» - чуть выпив, заявлял Никифор, глядя на Марию через слезу на голубом глазу. И та, тая сердцем от мужниной откровенности, обхватывала его неровную бритую голову и прятала меж своих юных, но больших и оттого отвислых грудей. Ей хотелось укрыть Никифора от правды его ущербности, которой он не боялся смотреть в лицо, и от которой, - Мария не сомневалась, - он наверняка страдал и мучился.

В свои восемнадцать она искренне полагала, что мир, а соответственно и каждый человек, его населяющий, движется по траектории, конечной точкой которой является торжество совершенства над несовершенством и идеалов над их подобием. Свернуть с этой траектории нельзя, ибо всяк сознающий свое убожество, это убожество несомненно должен хотеть исправить.

Преображения Никифора, подтверждающего правоту ее теории,   Мария так и не дождалась, поскольку вскоре он с нею развелся. Провернув определенные манипуляции с  совместным имуществом, Никифор оставил бывшую супругу  без  кола,   двора и денег на пропитание. Однако,   вместе с родительской квартирой,   Мария не утеряла веру в справедливость мироздания и созидательную суть всякой честности. И вскоре снова вышла замуж – за участкового психиатра Ануфрия, очень правдивого мужчину. Хоть и не без недостатков.

Ануфрий был бабником, и Мария знала это с самого начала. Из своих похождений Ануфрий тайны не делал, паспортиной, пестрящей штампами всех загсов города, гордился, а книжку с алфавитным перечнем  своих любовниц держал на самом видном месте – чтобы всегда была под рукой. Поначалу Мария ревновала, но потом, умудренная лекциями супруга, из которых следовало, что мужчина появляется на свет с четко заданной установкой – оплодотворить всех женщин планеты - смирилась. Тем более,   что вовремя проведенное осеменение этому способствовало.

Беременная Мария покорно дожидалась мужа из ночных походов, любопытно ловила запахи женских духов, запоминая новые, и отмечая ранее встреченные,   отстирывала чужую помаду с воротничков Ануфриевых  сорочек,   и втайне гордилась тем, что муж ее, неказистый и пузатенький, пользуется столь бешенным спросом. «Значит есть в нем что-то этакое» - думала Мария и роняла счастливые слезы в тазик с высокой пеной.

Идиллия кончилась, когда врачи обнаружили у Марии сифилис.   Женщина разом лишилась пятимесячного плода, любви к бабоблуду Ануфрию и  семейного положения. Но вкусы сохранила те же – ей по-прежнему нравились откровенные мужчины. Поэтому, никто из знакомых не удивился, когда очередной выбор Марии пал на  честноглазого Елистрата.

Елистрат был садистом, и Мария знала это с самого начала. «Видишь-ли, я люблю мучить женщин» - признался Елистрат дико вращающей глазами Марии после первого же рукопожатия, стоившего ей двух сломанных пальцев.   А потом прижал ее красивыми натренированными руками к своему животу и заплакал от наслаждения.

Мария восхитилась открытостью его натуры и  вышла за Елистрата замуж. И началось для нее  время, полное чудных открытий и новых ролей. Она узнала как желанен глоток воздуха стянутому ошейником горлу , каким изощренным орудием пытки становятся маникюрные щипчики, если раскалить их на плите, и как нещадно терзают  тело иголки-мурашки, если шесть часов просидеть у батареи в наручнике. Она в совершенстве   освоила роль домашней собаки, а роль пленной одалиски – так и не смогла. Глаза у Марии  были большими и преданными от природы, нос длинным, а челюсти цепкими, и с тапками в зубах она один в один походила на московскую сторожевую.   Для одалиски же она была чересчур крупнотела и неуклюжа  -  недостаточно грациозно вращала бедрами и часто неосторожным движением широких плеч рвала веревки, которыми любовно перетягивал ее  муж-садист.

От актерских неудач супруги  Елистрат нервничал, терял настроение и потенцию, и приходил в нужный для соития тонус лишь основательно натрудив  о нерадивую ученицу свой ремень.

Исхлестанная вдоль и поперек, Мария не жаловалась, не стенала, не плакала – к боли она относилась терпимо, как всякая рожавшая женщина. Настоящие раны ей наносили лишь мужнины упреки в ее несостоятельности, как женской, так и интеллектуально-социальной.   Елистрат, поначалу вкладывавший все свои силы в рукоприкладство, вскоре нащупал ее слабину и тут уж начал мучить ее по настоящему.

«Толстуха! » – говорил он облачившейся в новую комбинацию Марии и брезгливо прятался от нее в подушки, «сентиментальная дуреха! » – и посылал недочитанный Марией женский роман в унитаз, «аполитичная простуха! » – и вырубал бразильскую теленовеллу на самом интересном месте.

Мария рыдала, пухла лицом, краснела глазами и веснушками, чем приводила Елистрата в чрезвычайный восторг.

Размякший и довольный он ласково кусал ее за уши и шептал, будто извиняясь: «Ты это, пойми, Мария, я женщин порой бессознательно мучаю…Прости мне эту слабость, а? ». В такие минуты Марии чудилось, что мир все-таки не стоит на месте, а,   несмотря ни на что,   несет тварей своих  к исправлению,    а среди прочих тварей несет и ее Елистрата, потихоньку оплавляя лед жестокости в его груди.

И в надежде на лучшее Мария терпела, и терпения ее хватило бы на долгие месяцы, годы, а то и десятилетия. Подвело Марию ее большое всепрощающее сердце. В один прекрасный день оно не  выдержало обиды и  лопнуло, словно сумка от непомерной тяжести.

Когда муж   вылил в окошко свежеприготовленные щи, обозвав их «псиной похлебкой», Мария медленно осела на пол, чувствуя как замирает ток крови в  теле ее, холодными и чужими становятся конечности, а мир  необратимо прекращает свое движение к совершенству.   Напоследок она удивилась зависимости мира от  своей скромной персоны ( надо же,   ее сердце, остановившись, сорвало стоп-кран целой планеты! ), после чего  умерла, унеся в лопнувшем органе жалость к Елистрату, выпавшему из поезда мироздания на полном ходу.