Моя первая любовь. Из книги Истории про любовь

МУЗЫНЯ (называется ещё рассказ этот)

– Какой-то маленький немецкий царёк сказал: “Там, где хотят иметь рабов, надо как можно больше сочинять музыки”. Это – верная мысль, верное наблюдение, – музыка притупляет ум.

М. Горький. “Лев Толстой”

Учительница первая моя!

О ней я расскажу тебе, дневник. Да, в общем, и не только о ней.

Расскажу всё, как оно было, в точности, ничего не утая… Во всяком случае, постараюсь не утаить; как это бывает у многих авторов, когда они готовы выложиться, разложить себя по всем косточкам, обнажить все мозги костей своей души, а в результате получается, что что-то им мешает, или не всё можно вспомнить. В общем, получается та же самая книга с пустыми страницами и – что более привлекательно – без картинок. Так вот, дневник, сейчас ты для меня и есть книга, в которой ничего не написано и нет картинок (пока ещё нет ничего, но я надеюсь, что скоро что-то появится). В хорошей ведь книге неприятно чёркать карандашом, – как неприятно, например, подрисовывать карикатурные усики с рогами и бородкой подлиннику небезызвестной Моны Лизы, – а в пустой книге – пожалуйста, пиши, рисуй что влезет – за милую душу. Ты, дневник, для меня, можно сказать, не представляешь ничего, голый нуль, и поэтому ты больше всех подходишь для общения (приятно с тобой говорить, когда ты молчишь). В виду я имею то, что всё, что от меня сейчас ты услышишь, не всякому бы я рассказал… Да никому бы наверное ничего не рассказал. А ты, дневник, для меня получаешься мощнее батюшки в исповедальне. Ну ладно, заканчиваю предисловие и перехожу к… Да, к исповеди; к разговору со стеной (с чистой стеной, или, по крайней мере, с выбеленной, несмышлёные дети на которой ещё не успели написать несколько непристойных словечек и нарисовать несколько картинок, сопровождающих смысл написанного).

Одиннадцать лет мне тогда было. Учился в школе, в пятом классе, во вторую смену.

Произошло Это двадцать первого декабря. Началось из-за ерунды: родители уехали к родственникам, оставив на меня, на одного, квартиру, понадеявшись, что я достаточно взрослый человек. И этот взрослый человек, по имени Я (головка от руля), забыл утром положить в карман ключи от дома, и, захлопнув на автоматический замок дверь, отправился в школу, где и пошарился позже по карманам, убедившись, что ключей нет. И вот как я шарился:

Мы с приятелями скинулись, купили у старшеклассников “химку” и вечером, после уроков, решили “полетать”, укромно спрятавшись в школьном подвале. А Светлана Петровна, наша учительница музыки, судя по всему, шпионила за нами, и, как бы невзначай, зашла в подвал, вроде бы нас троих и не замечая (хотя, может это действительно и совпадение было – она не знала, что в подвале кто-то есть и она располагалась не наедине с самой собой), подняла подол шубы… (у нас всех сердце так и замерло), присела и… оголила свою заднюю часть тела… Вадик аж чуть в штаны рукой не полез (судя по его рассказам; каждый акт онанизма он всегда описывал нам с Лёхой со всеми излишними подробностями), но сдержался, чувствуя, что мы его убьём, если из-за него нас заметят. Освещение падало очень хорошо и всё видно было как нельзя лучше. Она опорожняла мочевой пузырь минуты две-три, несмотря на то, что время тянулось катастрофически долго и, если это не был трюк с какой-нибудь большой клизмой, то у Светланы там была бездонная бочка.

Наконец она оправилась, встала во весь рост… сняла шубу, оставшись в свитере и со спущенными до колен рейтузами; она что-то там как будто ковыряла у себя впереди… И у меня неожиданно открылся дар телепатии: я прочитал мысли Лёхи, если мне ничего не показалось. Он подумал, что сейчас Светлана повернётся… (к лесу задом, как в той сказке, а к нам передом) и нас не заметит. А она и не должна нас заметить, потому что мы находились в тени.

Но она всё не поворачивалась и не поворачивалась, копошась всё и копошась у себя в… впереди, короче. Вадик уже, наверняка третий раз кончил за этот необычный “сеанс”. Если б в подвале не было тепло (как сегодняшними зимами, когда люди дома замерзают насмерть), она отморозила бы себе зад и нам наверняка пришлось бы помогать ей – отколачивать этот зад молоточком, как мужичка того в “Итальянцах России”…

Но вот она наконец натянула рейтузы с трусами, одела шубу и… собралась уже выходить из подвала… Но… опять остановилась у самого дверного проёма…

Опять у меня заработала телепатия; такое чувство, как будто я действительно ловил чьи-то мысли; кто-то, Лёха или Вадик, думали, что сейчас она вернётся, опять снимет шубу, штаны, и уже нам её станет видно гораздо лучше – все части тела (и перед и зад – она будет иногда поворачиваться; начнёт себя ласкать, снимая уже и свитер и всё остальное, без чего мать родила).

Но нет, она пошла прямо на нас. Шла как-то медленно, позволяя нашим сердцам не торопясь уползать в пятки… Она вошла в тень, где мы сидели, наткнулась на нас, споткнулась и упала нам в объятия – так получилось.

– Здесь чё, кто-то есть?! – не поняла она, суча руками и тыкая и попадая по нам, как мы не уворачивались. – Кто здесь?

Она неожиданно схватила меня за волосы и потянула из тени, вытаскивая на свет…

– Бобров?! – разглядела она меня не без изрядного удивления. – Это ты, что ли?… – И, как будто успокоилась. – Ты здесь что, один?

– Один, Светлана Петровна, – говорил я не своим от ужаса голосом.

– А что ты тут делаешь? – спрашивала она.

– Я спал, – отвечал я первое, что взбредало на ум (отвечать нужно было быстро, не думая по полчаса), – а Вы меня разбудили.

– Тебе спать негде? – не поняла она.

– Я сегодня ключ от дома забыл, – выдумывал я (я ведь ещё не знал, что я его действительно забыл дома), – а родители уехали к родственникам.

– Ну знаешь что, дорогой мой, – сказала она своим строгим властным голосом, – бесплатный сыр только в мышеловке бывает!

– Это Вы о чём? – не понял я.

– О том, что в подвале нельзя ночевать! Мало ли кто сюда может залезть; нищие всякие, бандиты, наркоманы… Давай выходи сейчас же из подвала!

– А где мне тогда ночевать?! – промямлил я вместо того чтоб подчиниться Светлане Петровне и выручить друзей, а там, на улице, уже и разговаривать проще. Зря я ей так ответил, не сообразил сразу – друзьям нервы подпортил, очень отчётливо расслышав злобный скрежет их зубов.

– Сейчас пойдём со мной, – распоряжалась она, – у меня есть раскладушка. Будешь спать у меня. Понял?

– Ну ладно, – пожал я плечами, только бы поскорее выручить своих друзей и вывести её отсюда.

– Вот так вот! Пойдём! – направились мы к выходу.

– А чё от тебя табаком воняет? – спросила она, когда мы вышли на улицу. – Курил опять?

– Да нет, – отвечал я, – старшие пацаны курили и на меня дышали.

– Смотри у меня! – погрозила она пальцем, – чтоб не курил! Накажу!

По дороге я ощупал карманы и обнаружил, что ключа от дома у меня нет.

– А как Ваш муж отнесётся к этому, – спросил я, после двух-трёх секунд молчания, хоть и прекрасно знал ответ на этот вопрос, – что я у Вас ночевать буду.

– Я не замужем, – спокойно ответила она, без своего командного голоса.

Дом её располагался неподалёку от школы. Мы поднялись на четвёртый этаж и вошли в двухкомнатную квартиру.

Она приготовила мне ужин, села за стол, возиться с бумагами и со всякой школьной ерундой, я - к телевизору. Потом она постелила мне раскладушку и сказала ложиться спать, а сама продолжала возиться с бумагами.

Не знаю, почему, но уснуть я не мог. Долго не мог уснуть. Но лежал неподвижно, с закрытыми глазами, открывая их только лишь иногда, когда надоедало держать закрытыми.

Я посмотрел на огромные часы, висящие на стене, было без восемнадцати двенадцать. И вдруг Светлана погасила свет (копалась с бумагами она в спальне, в трёх шагах от моей раскладушки), закончила работу и вышла из комнаты в коридор, щёлкая выключателем и включая в ванной свет… Через секунду брызнул душ… Дверь она не закрывала. Но, чёрт подери!, мне ничего не было видно! Меня так и подмывало встать, подползти и подсмотреть. Но она ведь может заметить! И что тогда?… Я помню, как она разделывалась с проказными учениками в начальных классах, когда наши “срамы” ещё не были покрыты чёрными кучерявыми волосиками; она выставляла проказников по одному к доске и заставляла снимать при всех штаны, и не больно - показно - прохаживалась по голому заду указкой с возгласом, “а-та-та!, а-та-та!” И нечто подобное она может устроить и сейчас, если я осмелюсь подкрасться к её открытой настежь душевой. Судя по её богатой фантазии (да и… судя по её ярковыраженной склонности к садомазохизму), мне не вздобровать. Так что уж лежи спокойно и делай вид, что спишь, если не хочешь очень неожиданных неприятностей.

Мылась она очень быстро. Да даже не мылась, а просто сполоснулась. Наверное, холодный душ приняла. И… вышла из ванной… Прошлась на кухню, мимо дверного проёма спальни… И я увидел её… Она была без ничего… Фигурка обалденная! Стройная! Наверно, по утрам каждый день бегает. Сама-то она молодуха, 22 года (в смысле, выглядит она на 22, а так ей, может быть, годиков было и поболее). Проскользнула очень грациозно, так, что при особом желании многого-то и не разглядишь. Но, как ни странно, разглядел я излишне многое.

Болт мой напрягся донельзя (это ведь было застойное время, не сегодня; видиками-шмидиками с порно-программами для детей дошкольного возраста тогда ещё и близко не пахло; даже Высоцкого запрещали слушать; “сеансами” приходилось довольствоваться вживую, на пляжах подглядывая за женскими переодевалками, в банях, и где повезёт; сегодняшней “свободы” не было), но онанировать я ещё не пробовал и пробовать не собирался, судя по тому как все кому не лень высмеивали этот порок. Мне тётка моя на эту тему однажды ненавязчиво намекнула, объяснив понятие поговорки “береги честь смолоду” (сегодня эта тема современно звучит в телерекламе, как “попробовав раз, ем и сейчас”), что если всего один раз сделаешь что-то нехорошее, то потом тебя уже не остановишь и сам ты станешь больше чем нехорошим – невозможно будет вернуться назад - превратишься в “наркомана” или в “сомнамбулу”, если сила воли твоя будет донельзя крепкой.

Светлана что-то там поделала в кухне, если она туда не просто так пошла, и тихо – медленным шагом – возвращалась назад… Вошла в спальню… И я чуть не ошалел…

Смотрел я прищурившись, но когда она вошла, подошла к столу, включила свет, словно забыв, что не одета, глаза мои непроизвольно открылись… Открылись они ещё сразу, как она вошла, постояла перед моей раскладушкой, посмотрелась в большое зеркало, что висело на стене, над моей головой.

Она поправила на столе бумаги, и в её поведении я неожиданно обнаружил некоторую жеманность, будто она всё делает специально; или нет, как будто она кукла на ниточках и… сама себя, получается, дёргает за собственные ниточки.

Она переложила с места на место бумаги, что-то уронила на пол и… нагнулась, медленно - лениво - подбирая с пола упавшее, так, что мне всё стало здорово видно, всё, что у неё между ног; она ещё как будто специально раздвинула колени пошире, что видно стало… короче, всё влагалище как на ладони. Я аж автоматически подниматься с места начал (как я вначале рассказа себя обозвал “головкой от рубля”)…

Светлана заметила, что я не сплю и выпрямилась, повернувшись ко мне…

– Ты чё, не спишь что ли? – уточнила она на всякий случай. – Разбудила тебя? Ну ладно, спи, сейчас выключу свет и тоже лягу.

Я не мог оторваться от ЗРЕЛИЩА. Спи! После ТАКОГО уже сто лет не уснёшь!

– Э, Бобров, – не поняла она, – ты чё это так странно на меня уставился?…

Я онемел. Хотел что-нибудь произнести (сказать, например, что удивлён, что, дескать, не видел ещё никогда такой красоты; что её восхитительное тело до такой степени совершенно, что всё остальное в сравнении с ним меркнет, как волшебный летний вечер, переходящий в бесконечную ночь… Короче, примитивно объясниться в любви с первого взгляда), но не мог и пошевелить языком.

– Ты что, голой женщины никогда не видел? – всё придуривалась она полной бестолочью.

– …не… видел… – вернулся-таки ко мне дар речи. – Вы… красивая очень…

– Красивая? – подходила она ко мне, улыбаясь. – А ты маленький ещё. Дитя. Ложись давай и спи, а то завтра на пинках будить буду. Это тебе не дома – у меня в школу не проспишь!

– Не спится что-то, – пожал я плечами. – Наверное, сегодня вообще спать не буду.

– А что же ты тогда будешь?

– А почему Вы меня маленьким назвали? – поинтересовался я у неё.

– Потому что не созрел ещё.

– Болтаете Вы. Доказать же Вы не сможете, так зачем просто так говорить?

– А ты встань, – усмехнулась она. – И доказывать нечего.

– Давно уже встал, – сказал я, не снимая одеяла, как будто чего-то смущаясь.

– Вот теперь ты треплешься, – поддерживала она разговор обыкновенно и непринуждённо.

– Ну хорошо, – поднялся я с раскладушки и помог ей убедиться, что плавки мои вот-вот порвутся в самом непристойном месте.

– Ого! – не ожидала она (или сделала вид, что “не ожидала”) увидеть мой приличный “размер противогаза”. – Да ты вырос! Возмужал!…

– Ну и что из этого?

– Хочешь меня потрогать? – спросила она тихо, невнятно, чтоб слышно не было (возможно, она себя где-то неловко чувствовала), но я отчётливо расслышал каждую букву. И… что-то отвечать надо было… Чтоб путаницы не получилось.

– Анекдот есть такой, – нашёлся я с ответом. – Девочка, хочешь конфетку? – спрашивает девочку глупый старичок. “Хочу!”, – отвечает та. А старичок ей и признаётся: “А конфетки у меня нет”. Со смыслом анекдот, да?

– Ну ты ж у нас не старичок, – подошла она ко мне и сунула в трусы руку, – как я поняла.

Я к ней тоже прикоснулся. Потрогал её мандарин, и поскольку она на это никак отрицательно не отреагировала, залез внутрь пальцами… Просто мне было интересно, что у них там внутри (есть ли, например, зубы. Популярный детский юмор: манда с зубами страшнее атомной войны). А там… оказалось… глубоко. Плевы (как я позже понял сие понятие) не ощущалось. Глубоко, широко, мягко, влажно… нет, нежно. И прекрасно. Так прекрасно, что слов не хватает для описания ощущений мальчишки, который прыг-скок и в дамки (и игра слов даже получилась!).

– А давай-ка трусишки твои снимем, – начала она стягивать с меня плавки; с меня, горящего от предвкушения: я – бесконечная свеча, дождавшаяся долгожданного огня, готовая гореть до ху… до фига, в общем.

Всё, что происходило дальше, я описывать не могу. В смысле, не всё могу описывать. Некоторое:

Мы легли с ней на её двухместный диван, она начала гладить мой пах. Я в неё ещё болтом не залазил. Как я начал замечать при встрече с моей “первой учительницей”, кончаю я не быстро. А сейчас, когда я пишу всё это, я достигаю с женой эякуляции донельзя быстро, почему у нас и отношения прохладны, как сейчас за окном (буран весь день метёт, как второй Великий потоп начался!). Это всё благодаря моему длительному – в два-три года – воздержанию! Женщин я, видите ли, стал бояться… Но да ладно, всему своё время, расскажу о всём по порядку:

Итак, начала она гладить мой пах. Гладила-гладила (просто гладила, не массажировала “длинную кишку”). И… впила свои ногти в самое слабое место мужчины…

– Ой! – проговорил я от неожиданности. – Так делать нельзя, Светлана Петровна.

Но она меня не слушалась. Она улыбалась. Улыбалась как-то странно и… неприятно…

– Бобров, ты дрочишь? – вдруг спросила она. И… хватка так молниеносно усилилась, что… как будто ладонь её была розеткой, или, как будто я сидел на электрическом стуле и колпак мне надели не на голову, а… на…

– Отпусти! – кряхтел я.

– Те! Отпусти–те! Повтори.

– Отпустите, – подчинился я.

– Умничка, – ослабила она хватку. – Ну так что, дрочишь или нет?

– С чего Вы взяли? – отвечал я взволнованно. Взволнован я был из-за её неожиданного поведения.

– На что положили, с того и взяли. Ты отвечай на вопрос, если жизнь-дорога, – обращалась она ко мне в шутливом тоне. – Не увиливай. И. И… – САМОЕ ГЛАВНОЕ – не п…здииии.

– Не дрочил я никогда! – стал мой голос ещё взволнованнее.

Хватка Светланы усилилась – когти впились сильнее чем в первый раз. Я аж вскрикнул.

– Не надо завывать тут, говнючонок, – просипела она. – Ты не под одеялом в гордом одиночестве. Ну что, спал когда-нибудь с потной рукой под одеялом?… Или мне оторвать твои кедровые орешки?

– Ну, дрочил! – соврал я. – Тебе от этого легче стало?

– Болтаете Вы,– как ты сказал, цитирую.– Доказать же Вы не сможете, так зачем просто так говорить?… Ответь что-нибудь. Или орешки вместе с задницей оторву.

– Что мне, подрочить надо?

– НАДО. А зачем просто так говорить?

– Ну ладно, – взял я свой орган в руку и начал гонять на нём шкуру. Массажировать.

– Плохо, что шея у тебя короткая, – приговаривала она, наслаждаясь зрелищем (каждому своё “зрелище”), – а то заставила бы тебя за щеку взять.

– Хочешь из меня ещё и пассивного гомосек…

– Варежку захлопнуть! – гаркнула она, – пока реальная ворона туда не залетела! Если ты у меня, говнюк, будешь вякать, – зацедила она, демонстрируя непревзойдённую “ярость”, – я тут с тобой такого наделаю! Принесу половую тряпку, заставлю сосать! Говно заставлю есть! Ты меня понял, уродец ****ый?!

– Да-да, – залебезил я. И, в общем, правильно я делал, что не вступал с этой маньячкой в споры. Она одержима. И, если она привыкла ощущать вокруг себя ничего кроме своеобразной власти и такой же силы, то это упёртый баран и он будет стоять до последнего, пока не слетит с мосточка, и когда такой баран с мосточка слетает, он обязательно утягивает своего противника за собой, как якорь утягивает на дно безвольную цепь, или как, например, Титаник утянул на дно вышеозначенную безвольную цепь пассажиров.

– Так вот и будь тогда агнцем смиренным, раз “да-да”! – Когти с моих орехов (грецких, а не кедровых, как она утрировала) Светлана всё так и не убирала. – Ты пойми главное, малыш, что вся “сила” у тебя в яйцах. Ты понимаешь это ГЛАВНОЕ?

– Понимаю, – послушно ответил я, как слабохарактерный ученик; ученик, у которого не хватает духу продиктовать своей учительнице собственные соображения насчёт правил игры. И, может, это и есть понятие смысла “способный ученик”; ученик, который с учителем не пререкается, не даёт учителю возможности понять, что учится только мудрец, в отличие от дурака, прячущего даже от самого себя свой облик под личиной “мучителя”, не только от скромных учеников, считаемых преподавателем “несмышлёными  дошколятами”, которым самое время преподать бесконечные уроки ума-разума (что в реальной действительности прозвучит, как “маразма”).

– Ну а раз понимаешь, то должен слушаться тётю Свету и не противоречить. А то, наверное, не очень приятно тебе будет, если кто-нибудь из нашей школы узнает про то, что ты онанировал. А дружки твои не дадут соврать, что ты у меня не ночевал.

– Какие дружки? – прикинулся я, что не понимаю.

– С которыми ты в подвале “сеанс ловил”.

– Так ты что, всё знала?!

– Я наслаждалась. Я ведь сыр, разве ты ещё не заметил? А бесплатный сыр всё знает наперёд, как будто в воду глядит.

– Какой ещё сыр? – не понимал я. Хотя, какие вопросы можно сейчас задавать! Кроме свободы, я в тот миг ни о чём больше не мечтал.

– Очень многие ребята из нашей школы ходят ко мне в гости, – говорила она. – И РАЗНЫЕ вещи происходят у меня в гостях. ОЧЕНЬ РАЗНЫЕ! В основном, у меня раскусывается человеческий характер. Человек – НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК – выживает, если ему с лёгкостью удаётся вырваться из мышеловки.

Из “мошоловки”, надо понимать, судя по тому, как она своими… даже не кошачьими, а прямо-таки леопардовыми когтями заключила в плен (в хрен) мою мошонку. Но сам я в её когтях, кроме как на мышонка, попавшего в сеть, больше ни на кого не смахивал. И если мне удастся “вырваться”, как она это назвала, то вырваться только из своей “мешочколовки”, которая останется в когтях у этой бешенной птицы, леопёрды.

– А если такой хиленький, как ты, заморыш попадает в трясину, то… то он просто в трясину попадает, и этим всё сказано – кроме трясины спасением ему больше ничто не является.

– Ты их что, убиваешь? – спросил я с излишней осторожностью. Мастурбировать я до сих пор не прекращал и, как мне показалось, никогда не прекращу – семя ни в какую не соглашалось “навыход с вещами!”, как в тюрьме выражаются (о тюрьме поговорим ниже). Оно словно предчувствовало, что эта уродка сразу же, как оно покажет свой нос из моего хобота, заставит меня глотать его; оно, находящееся в нормальном человеке, вело себя по-человечески, не по-предательски. Вот так я понял эту тему.

– Зачем же? Мой дом, хоть и похож чем-то на тюрьму, но убийства в нём не происходят, ты уж мне поверь. В тюрьме, например, человек убивает себя сам, если пресс оказывается сильнее этого “человека”. Не кирпич ведь виноват, что случайно упал с крыши на голову, а голова. Правильно? Она оказалась не крепче кирпича.

– А во время пасхи, когда яйца бьют, – вдруг вырвалось из меня само, как из последнего идиота, – то пустое яйцо ведь всегда разбивает полное. Так? Это психология “пасхальных яиц”…

– Голова тоже всегда только полная разбивается под давлением кирпича, – проговорила она, вместо того, чтоб поддержать тему пасхальных яиц, “красящих человека”. – Эта психология очень проста, если разобраться в ней. Пустая голова никогда не разобьётся, каким бы полным кирпич ни казался, потому что дураку везёт и любое море ему по колено. Дурак, пьяница и ребёнок, вот три дитяти Бога; три дитяти в одном лице. – Она, видимо, решила обнажить передо мной всю свою “мудрость”, как она считала и сама для себя выдавала эту риторичность за Перлы.

– Давай я не буду уже дрочить, – мягко обратился я к её помутнённому разуму, – а то какая-то суходрочка получается.

– Сукодрочка? – ухмыльнулась она. – Ты мне сказал “давай”? Ну что ж, пожалуй, я тебе рискну дать… Ладно, отпусти свою пипетку и язычком немного поработай. Будем работать с языком?

– А это как?

– С высунутым языком. Сверху вниз. Врубаешься во что-нибудь?

– Не полностью.

– Ну, как рыбу ешь, знаешь? Кто с чего начинает: кто с хвоста, кто с головы. Ты откуда начнёшь?

– А что ты подразумеваешь под хвостом и головой?… Где хвост, а где голова?

– А ты совсем маленький? Не соображаешь, где у русалки хвост, а где… всё остальное?

И тогда я попробовал поцеловать Светлану. Это был мой первый поцелуй…

Говорят, что самый первый поцелуй при настоящей – СИЛЬНОЙ – любви получится естественным – волшебным – и никакой скованности (даже грудь воздуха выдыхать из себя, наверно, не обязательно), никакой жеманности ощущаться между впервые целующимися не должно. А у меня, судя по всему, к Светлане Петровне (учительнице музыки) никакой “волшебной” любви не было, но поцелуй мой сгорел как дым (как спичечно-карточный кошкин дом) не потому что я даже на помидорах никогда не тренировался целоваться взасос, а потому что просто так – сгорел и всё. И не буду больше к этому возвращаться!

– Не умею я целоваться! – убрал я от её полных нежных губ свои дохлые гусеницы, – и даже не учи меня! Оставим эту тему!

– А чего ты распсиховался-то? – не поняла она, улыбнувшись. – Первый блин всегда комом…

– В трусах этому блину место!…

– Да успокойся ты! – унимала она меня ласковым голосом (так неожиданно голос её стал ласковым! Вот так зверя в клетку загоняют?). – У тебя ж ещё всё спереди! Вся ЛЮБОВЬ. Эх, мне бы твои годы! – вдруг погрузилась она в размышления (говорила как сама с собой). – Я бы тогда раскрутила бы свою шарманку! Круче папы-карлы!

– Что ты там бубнишь? – полюбопытствовал я. Хотя, каждое слово прекрасно расслышал. Я, наверное, позабыл, что она есть хитрый и довольно опасный зверёк-хищник (маленький, да удаленький – любому крокодилу перегрызёт глотку, не то что самому Царю Зверей), а я есть маленький мошонок, с капканом на яйцах.

– Я говорю, молока не хочешь? – ответила она.

– Какого молока? – потерялся я. Тормознул!

– Молока от пьяного быка, – улыбнулась она своей опасной улыбкой. – Титю хочешь пососать?

– А что это такое? – быстро выбрался я из собственного замкнутого пространства, прикинувшись дебилом, которого надо только носом потыкать.

Она показала мне, что.

– И ниже-ниже, до пупа земли. Потом, куда ты своими неуклюжими пальцами лазил, ты водрузишься языком. Будешь Мистером-Языком?

– Вообще-то, там должно быть равноправие, – появилось вдруг у меня красноречие, – и то равное место править нужно перпендикулярным местом…

– Я твои перпендикуляры щас в ладошке своей поджарю и заставлю тебя есть всю эту ЯИЧНИЦУ! – неожиданно вернулась к моему паху старая-добрая-деревянная боль (до этого я её не ощущал, потому что думал, что капкан слился с этой болью в единую плоть – в единое целое, но на самом деле это просто был непроизвольный рефлекс, и теперь, когда реальность впилась своими садистскими когтями в уснувшую – в дремлющую как старый вулкан – боль, иллюзия моментально проснулась вместе с вулканом, как от хорошего пинка (пинка всем тем, кто, как выразилась Светлана Петровна, каждый день просыпает школу), и улетела в никуда, в новый “сон”… Чёрт, ну и нагородил я ерунды!, чуть сам себе голову не сломал! Видишь, дневник, как иногда бывает сложно описывать свою первую любовь!

– ААААААААААААААА!!!!!!!!!!!! – не сдержался я и заорал во всю глотку. Потеря терпения, это очень плохо: например, в данном случае столкновения с садисткой, потеря терпения приводит психопатку к самой первой – самой вступительной части начала большой ЭЙФОРИИ, и выводит её (Светлану, если говорить проще) из равновесия – приводит к экстазу. И… после всего этого, я уже могу спокойно “вырваться из мышеловки”…

Но… то, как она отреагировала на мой душераздирающий вопль, перерезает все границы, все финишные и стартовые ленточки:

Она, той рукой, которой сжимала мой центр боли, залепила мне по уху с криком, “хватит орать!”. Я подскочил с места как самый ненормальный смерч и схватился за первое, что попадалось мне под руки (за любой из спасательных соломенных кругов). Это, конечно же, был стул, за которым она всего пятнадцать минут назад (несколько секунд назад я глянул на стенные часы, была без двух-трёх минут полночь) спокойно работала с бумагами – был тихий, солнечный день и ничего в располагающемся под окнами нашего дома омуте беды не предвещало, если не обращать внимание на прорыв нефтяной скважины, которая откуда ни возьмись нарисовалась прямо под нашим тихим-неприхотливым омутом секунду спустя, неожиданно взбудоражив всю располагающуюся вокруг НАС окрестность, именуемую МИРОМ…

Итак, поднял я над собой стул…

– Бобров, ты чё сдурел? – неожиданно испугалась она (так правдоподобно выглядел со стороны её испуг). – Я же шутила!

Испугалась она, разумеется, не стула, а моего испуга. Ещё она испугалась неожиданности; она не могла ожидать, что весь КАЙФ так быстро и внезапно сломается и мышонок вырвется из лапок игривого котёнка. Может, я свои мысли выражаю немножко неточно, но всё именно так выглядело в ту ночь в моих глазах, а я пытаюсь выразить свои тогдашние ощущения, а не то, как я смотрю на всё сегодня, хоть в результате и получается наоборот.

– Бобров, – захныкала она, – я же шутила! Не разбивай стул! Мой любимый стул!

– Да пошла ты! – поставил я стул на место, поднял с пола плавки и стал собирать всю свою одежду.

– Всё? – смотрела она на меня удивлённо. – Закончилась любовь? Созрели и сгнили помидоры?

– Ты чокнутая, – сказал я ей всё, что мог сказать. В прочем, мог я сказать и многое другое, но в голову ничего больше не лезло. – Тебе лечиться надо!

– Эх ты!, дитя ты ещё совсем неразумное! Не умеешь тянуть кота за хвост.

– Точно придурошная! И херню какую-то ещё молотит!

– Ночь ведь зимой иногда бывает гораздо короче чем летом, – продолжала она размышлять, не обращая внимания на мою реакцию. – Ночи настоящей любви всегда очень коротки. Но если один из влюблённых чувствует себя в плену, то он сам удлиняет ночь. Его томное страдание заставляет ночь растянуться до размера обручального кольца на среднем пальце… Нет, тебе не понять даже самую маленькую толику искусства любви. Ты очень маленький ребёнок! Ты ещё даже не родившийся младенец; часть тебя ежедневно пачкает простыни, стекает на Землю или в унитаз, и когда ты наконец поместишься в лоно настоящей женщины, ещё долгая-долгая неизвестность.

– Ну ты и загнула, “наконец”! – расхохотался я: неожиданно проник в меня смысл того, что она произнесла.

– ЛЮБОВЬ, это самое бесконечное искусство.

– Ага! от любви ты СОШЛА с большого ума! Да? Парадокс: ума-то у тебя даже маленького никогда не было.

– Хочешь войти в меня? – неожиданно загорелась она. Я не обманулся – я сердцем чувствовал в ней настоящий, большой огонь. И отреагировал я на её серьёзность очень быстро; сразу же:

– Без презерватива?

– Презерватив, это грех любовный – ГРЕХ для настоящей любви. Он уродует, обезображивает всё на свете! На ТАКОЕ способна только самая маленькая и самая ничтожная резиночка, в любой момент готовая слететь или лопнуть! – она просто-таки горела вся самым нереальным огнём, гиена в сравнении с которым – Антарктида, если рассматривать сквозь большое увеличительное стекло эти маленькие земные вещи, и не брать в пример разные Луны и все остальные холодные планеты, как они выглядят в муравьиных глазах рядового человека. – Такое это ничтожество, презерв… Даже слово это противно произносить!

– Вот именно! – нашёлся я; опять блеснул своим треклятым остроумием. – Против твоего капкана нужно одевать на х…й целый бронетранспортёр! Да и тот не спасёт. П…зда с острыми-лезвиеподобными зубами страшнее всех концов светы… Скаламбурил даже уже от ужаса! Ты ж вся как капкан! У тебя на всё зуб есть!

Вообще-то, как я сейчас знаю, бывают до такой степени одинокие люди (подростки, я имею в виду; подростки моего времени, когда в СССР “секса не было”, старая, набившая оскомину популярности, фраза), что некоторые из них, толкаясь в переполненном автобусе и случайно обнаруживая прижатую к себе со всех сторон (попавшую в капкан?) хорошенькую девчушку (хорошенькую, но недоступную, потому что где-то неподалёку обязательно находится её парень, злой на всю эту давку и готовый раздавить тебя), были бы счастливы отдать жизнь, не только член (хотя что за жизнь без члена?!), лишь бы девчушка была в полном их распоряжении хотя бы до следующего утра (утра стрелецкой казни… Не к месту!). Но я до такого сумасшествия никогда не доходил. Насколько я себя знаю, то за ЛЮБОВЬ не отдал бы ни единого волоска. Это мой сегодняшний взгляд на любовь, которая по моему личному мнению должна быть платонической. И это не размышления убеждённого импотента, а обыкновенная точка зрения спячивающего с ума душелюба, для которого между обнажённым женским телом и табуреткой (например) или седлом велосипеда совершенно никакой разницы; он настолько влюблён в ДУШУ, что пустая-деревянная плоть, у которой в черепушке, кроме потрахаться, никаких других мыслей больше не присутствует, для него является книгой с пустыми страницами или картиной, на которой ничего не нарисовано (картина такая, по мнению данного человека, ничего кроме каминного огня в жизни своей не ждёт). Ну я и разошёлся!

Ладно, продолжим, на чём остановились:

– Ну и что ты тогда делать будешь? – полюбопытствовала у меня Светлана. – Домой пойдёшь? А у тебя ключа нет, я сердцем чувствую.

– Мне плевать, куда я пойду, – натягивал я уже штаны, – но с тобой я…

– Я в переносном смысле говорю, – перебила она меня. – Я имею в виду, что у тебя нет ключа от моего дома.

И тут меня осенило! Я даже к двери не стал подбегать. Ясное дело, её не открыть! И почему-то я, когда входил к Светлане в квартиру, не обратил внимание на зарешёченные окна. Не странно ли это?– четвёртый этаж, а на окнах решётки…

(ненадолго прервусь, чтоб рассказать о своих неосуществлённых, а – следовательно, дальнейших – творческих планах: Планирую написать полудокументальный рассказ о жизни (как у Толстого – детстве-отрочестве-юности и т. д.) Андрея Романовича Чикатиллы, если получится из этого что-то стоящее. Давненько уже меня интересует эта тема; как же оно всё-таки прошло, детство сатаны, чудовища из детского кошмарного сна, маньяка-убийцы (маньяк-убийца, звучит очень СЛАБЕНЬКО!); какое оно было, это загадочное детство… А ведь, как я уверен, гениями не рождаются; злой гений формируется в течение того самого – вышеозначенного – детства)

– Ну и что же нам теперь делать? – полюбопытствовал я, остановившись. Больше я никуда не спешил: садистка влюбилась в меня до сверхбезумия, и пока она меня не разорвёт, она не успокоится. А разрывать она меня будет, скорее всего, бесконечно; погрузит в пучину пропасти бездонной преисподнии и… эта зимняя ночь никогда не кончится, хоть она, по мнению Светланы, и вомного короче летнего солнцестояния.

– Отдать волю фантазии, – пожала она плечами.

– А ты думаешь, у тебя хватит фантазии, чтоб в неё уместилась вся моя воля? – Чёрт его знает, откуда во мне в ту необыкновенную ночь взялось столько словесного поноса. Проглатывал бы я всё молча: как прилежный ученик, поглощал бы урок за уроком (хоть и слово урок по-моему оканчивается на букву “д”), и, может, не было бы моего скверного будущего, а, как у всех нормальных людей, выглянуло бы в один прекрасный день из-за горизонта солнышко (а на меня это чёртово солнышко взглянуло со злобной насмешкой именно в одиннадцать лет, когда самый пик юности только начинает петь свою утреннюю песню) и согрело бы душу, как в той сказке про гадкого цыплёнка или поросёнка, не помню уже, совсем голова задурилась к вечеру!

Итак, на чём я остановился:

– А ты думаешь, у тебя хватит фантазии, чтоб в неё затолкалась вся моя воля? – отреагировал я на её каламбур (умения каламбурить ей не занимать!). – Не получится как с той пресловутой разорванной пчёлкой, задницы которой не хватило на все жалки?

– Как мне тебя жалко! – решила она поддержать тему “жалка”. – Ты ведь идёшь, как слепой телёнок на заклание! И я ничем не могу тебе помочь, потому что ты сопротивляешься.

– А что я должен, – опять подставить тебе свои…Чтоб ты их…

– Ты должен начинать с азов. Я - азы. Сегодняшняя ночь самая длинная в году. Упустишь свой шанс, потом же не меня - себя проклинать будешь. Я ведь в воду гляжу, попомни мои слова…

– Пердишь ты в воду, а не глядишь. Есть такое выражение.

– ЖАЛОК ты, – всё, что могла она сказать. – Ужасно жалок!

– Жалок - мочалок! – передразнил я её. Какой-то детский дух во мне просыпался. – Что ж ты меня не насилуешь?, ты ведь физически сильнее меня. А?

– Я не люблю такую любовь, – ответила она. – Всё должно происходить естественно – само по себе. А силой можно взять только глупость; причём, собственную глупость.

– А много ли у тебя глупости в жизни было? – подумал я, что сейчас она начнёт мне долго рассказывать о своей непростой жизни (о том, из-за какой любви она так сошла с ума, хотелось бы мне послушать) и я кое-как постараюсь протянуть время до утра; что она будет делать именно то, что я думаю своим детским-примитивным мозгом, и не выкинет больше никакого фортеля, а скучно протреплется всю ночь, утром соберётся на работу, выпустит меня из мышеловки своей (из мышеловки выпустить может только бесплатный сыр? С трудом верится в такую ахинею) и попросит никому ничего не рассказывать из того, что между нами произошло этой ночью, в обмен на пятёрку в четверти (по музыке!; лучше уж двойку по предмету идиотизм получить, и то нормальнее будет выглядеть!), а то и в году, а то и… в школьном аттестате (кстати, среди сплошных троек в моём аттестате, пятёрка по музыке смотрится столь же неестественно и загадочно, сколь смотрится, например ложка мёда на фоне цистерны с дёгтем, или как пять пылесосов, заблудившихся в трёх пылинках, выглядят на фоне этой троицы, или как пять богатырей из русской народной сказки выглядят на фоне нескольких троиц)…

– Немало, – отвечала Светлана на мой вопрос, присаживаясь на “любимый” стул, который я так и не разбил, как кусок айсберга о Титаник (опять словопоносить начинаю!). – Любовь, это вообще, такая сложная и необычная вещь, что БОЛЬШАЯ глупость на её фоне – милейшее дело. Мне столько же, сколько тебе было, когда я впервые по-настоящему влюбилась. Представляешь, мне 11, ему семнадцать. Но выглядела я даже без косметики всегда старше 11-ти, и – вообще – такая классная деваха всегда была!, ты бы видел – мужики все вокруг штабелями так и падали. А я в нём что-то… непонятно что… нашла.

– Но он, конечно, был маленький, уродливый и придурок? – не удержался я.

– Нет, представь себе; он был высокий, красивый, умный… мудрый даже!, и сильный. Борец. И я ему больше всех понравилась. Смотрелись мы вместе обалденно!, ты бы видел! Полгода плескались в океане сверхъестественной любви! Это в словах не опишешь. Улёт птицы из клетки… Нет! Рыба, выкинутая из сковородки в океан и неожиданно воскресшая… Да и это слабо… Это было выше, чем выше рая… Выше, чем выше, чем выше самой большой райской высоты… Нет, выше, чем выше, чем…

– Не отвлекайся! И что ж с ним стряслось-то через полгода?

– В армию забрали, – удивлённо округлила она глаза, в полсекунды слетев с облаков своих распрекрасных воспоминаний и небольно ударившись о поверхность пола (когда во сне летаешь, то просыпаешься обязательно на полу с шишкой на лбу, вот что я имею в виду пола) бессердечного мира сегодняшней действительности (всё-таки, сегодня никогда нигде и никому не бывает хорошо; тем, кому бывает, кто именно сегодня любит – не завтра и не вчера, – их вроде и не видно совсем – высоко за облака поднимаются, и не поговоришь с ними; космонавты этакие! Звездолёты! Летайте там аккуратно, не задевайте звёзды. И не звезданитесь там со своих звёзд, а то ударяться придётся о Землю, а она больно бьёт!, больнее, чем светина мошоловка!),

– В армию! И не дождалась?

– Тебе легко рассуждать со своей… лампочки! А знаешь, как это мерзко, когда любимого пацана… – и у неё аж слёзы потекли.

Согнала она какой-то промокашкой слезу и продолжила:

– Всё нормально было. Месяц ждала, а потом какой-то гадёныш нашёлся… И принёс мне фотографии… А там!… Но я говнюка этого прогнала, и… тут и пошло всё и поехало! Друзья, подруги, все знакомые попали в одну карусель… И началось всё. Ад, в общем, кромешный ад! Меня даже однажды чуть на улице посреди белого дня не изнасиловали! И всё знакомые рожи! В общем, я не могла оставаться в своём родном городе и уехала сюда, во Владивосток, к тётке.

– А что за фотографии-то были, я так и не понял?

– Компромат. Не знаю, как им это удалось сделать, но он там с разными девчонками в самых развратных формах…

– Ну понял, ладно продолжай дальше.

– Приехала во Владивосток, – продолжала она, – и здесь познакомилась с парнем… Так, парень, ничего себе, нормальный; цветы часто дарил, ухаживал. Ну просто сама нежность! Весь из себя как… как аленький цветочек!

– Голубой, что ли? – не понял я.

– Дурак! – чуть не вмазала она мне по уху. – Нормальный. Просто, ну как тебе объяснить… Ласковый, хороший, прекрасный парень!

– И что же оказалось?

– Отдалась я ему на следующей неделе знакомства… Вернее, не отдалась, а он изнасиловал меня.

– Ничего себе, ласковый и нежный зверь!

– Он думал, что я с ним играю, а я по-настоящему сопротивлялась. Подвыпившие мы ещё были, и у него дома. Не знала я, что в тихом омуте монстры водятся.

– Так что случилось-то?! Что он с тобой натворил?

– Он оказался садистом, – просто ответила она, а следующую фразу произнесла с какой-то возвышенной страстью: – Он подарил мне настоящую ЛЮБОВЬ!

– Аааа! – дошло-таки до меня. – Вон оно что! Вон ты где нахваталась! И что же с этим следующим твоим Ромэо Де Садом стряслось? В тюрьму забрали?

– Ты не поверишь, если я скажу тебе правду.

– А давай поспорим?

– На что? На желание?

– Да к чёрту твои желания! На шалобан.

– Я его убила, – тихо проговорила она. – Так стеклись обстоятельства.

– Ну что ж, – пожал я плечами, – всё может быть… И тебя не поймали? Трупа так и не нашли?

– Само собой, – говорила она безо всякого тона. – Я не хочу тебе об этом рассказывать… Очень страшно всё было…

– А зачем начала?… Ну ладно, не хочешь и не надо.

– Просто… – не сдержалась она и решила хоть что-то произнести. – Просто, мне всё время кажется, что его злая душа вселилась в моё тело. Бывает же такое, что душа выгоняет из тела душу?

– Ты у меня спрашиваешь? – голос мой стал каким-то подавленным; так неожиданно и жутко прозвучало это из её уст…

– Да нет, – махнула она рукой, – просто болтаю, не обращай внимания.

– Я помню, как мы с пацанами разговаривали на разные темы, и Вадик затеял тему, “что бы я сделал, если б был бабой”…

– И что?

– Я ответил, что был бы лесбиянкой.

– Мудро! И что ты этим сказать хотел?

– А твой друг, попав в женское тело…

– Нарвёшься сейчас ведь! – предупредила она меня об опасности.

– Что ты, убьёшь меня? – спросил я вообще.

– Нет, я тебя люблю, – ответила она просто, как отвечают на вопрос сколько времени. – А если убьёшь свою самую большую любовь, то на тебя нападёт самое СТРАШНОЕ проклятие! Тебе тогда останется только покончить с собой. А убить себя, нет ничего страшнее. Это страшнее САМОГО СТРАШНОГО ПРОКЛЯТИЯ.

– Ну и что ж ты тогда будешь со мной делать? – полюбопытствовал я. – Будешь долго добиваться ответной реакции, пока не добьёшься?

– Не знаю, – пробормотала она, глубоко задумавшись.

Минуту или около того мы просидели молча, не глядя друг на друга. Она думала. А я-то чё её не разглядывал? Надоела, что ли? Знаешь, дневник, ВСЁ когда-нибудь надоедает и если я 27 или сколько там минут назад с трудом сдерживал себя, чтоб не подкрасться к душевой моей учительницы музыки, то сейчас она для меня была… Какой-то кусок мяса (по нему ещё мухи ползают, почти как по варенью). Может так повлиял на меня её капкан? Я, честно скажу, понятия не имею, что потом начинает происходить с мужиками, которых очень длительное время держат за яйца. Они становятся  полными импотентами, или частичными, как я сейчас? (вроде и встаёт как положено, но акт долго не продолжается – раз семя моё терпело в течение двух с половиной лет, то теперь оно терпение потеряло. А потеря терпения, ещё раз повторю, это ничего хорошего; это дорога вниз, даже если ты будешь идти назад, всё равно – всегда и везде спускаешься с горочки. Может, со стороны этот постоянный спуск и выглядит неплохо (всегда тебе легко, потом покрываться не надо, если подъём донельзя крут), но… устают не только ноги, хоть это и выглядит парадоксально, но я ведь уже далеко не малое дитя, которое с удовольствием поднимется на любую вершину, – особенно, если горка ледяная,– чтоб потом обязательно с воплями несоизмеримого счастья и восторга скатиться на заднице вниз). А ещё говорят, что импотенция от неподвижного образа жизни; когда мужик много ест, мало двигается, благодаря своей сидячей работе, то проблемы со здоровьем у него как норма жизни. А меня всего-то за одно место подержали несколько считанных минут, хоть я и не верю в её сумасшедшие байки, что она умеет растягивать время и прошло, например, не 27 минут, а… 47… часов… если не того больше.

– Когда приближаешься к желанию закрыть кран, – неожиданно продолжила она свои размышления, – то… тебе уже на всё наплевать. Ты слепнешь, глохнешь и немеешь… Тобой как будто управляет что-то извне… И ты не можешь уже контролировать свои действия. Ты только делаешь-делаешь-делаешь…

– Ты о чём? – отвлёкся я. – Какой кран?

– Из которого вытекает жизнь. Просто ручку поверни и он закроется, раз и навсегда.

– Так его так же и открыть можно.

– Некому его открывать, раз это твой личный кран и жизнь твоя из него вытекла.

– Моя?

– Я в общем, дурашка, – взъерошила она мне волосы. – Закрыть этот кран может кто угодно, хоть я, хоть ты. И когда ты его закрываешь, то тебя ничего не волнует; ты возьмёшь в руки бритвочку, как само собой разумеющееся, и… Порежешь что-нибудь. Всё равно, что.

– Может, всё равно кого?… Ты так убила того парня?

– Нет, не так. Всё произошло само собой. Я не видела, как он умер. Просто сердцем почувствовала. А позже наткнулась на него… Я бродила по четырнадцатому километру и наткнулась на его могилу… Это… Это очень ужасно было! Я чувствовала, что убиваю его… Я убивала его безжалостно, и в то же время сердце моё разрывалось от кошмарной безнадёги, но я ничего не могла с собой поделать. Я была как столбик, к которому собаки больше всего любят подбегать и поднимать ножку.

– А что ты почувствовала?

– Ты сам это скоро почувствуешь. Попомни мои слова. Я в воду гляжу.

– Ты о чём?! – чуть не ушло моё сердце в пятки; так страшно прозвучали её слова…

– Уже ни о чём, – поднялась она с места и медленно зашагала в сторону ванной. – Уже поздно. Если б ты разделил со мной любовь… А теперь ВСЁ. Прощай, милый, – вошла она в ванную и в этот раз закрыла за собой дверь; на шпингалет.

– Света! – вдруг испугался я неизвестно чего, словно почувствовал удушающий запах смерти. – Стой!

Я подбежал к ванной и дёрнул за ручку – не открывалось. Я дёргал и дёргал…

– Я тебя предупреждала! – заорала она из ванной. Её голос был жутким и душераздирающим. У меня мурашки так и бегали по коже. – А ты был упрям! ТЫ ДОБИЛСЯ СВОЕГО!!!

– Света, открой, я тебя умоляю! – завыл я.

– НЕ ПОМОЖЕТ!!! ТЫ СВОЕГО ДОБИЛСЯ!!! ЛЮБОВЬ ПРОШЛА!!!

– Свееетаааа!!! – разрывался я. Дверь открывалась наружу и я не мог её выдавить, свернув шпингалет. – Не прошла! Не прошлааа!!!

И вдруг… я замер – в дверь раздался звонок.

– СКОТЫ!!! – взревела Светлана из ванной.

Дверь распахнулась таким резким рывком, что у меня пошли в глазах хорошие круги, мир вокруг пару раз кувыркнулся и… Я уже не стоял. Всё лицо было в чём-то тёплом, как будто Света помочилась на меня. Но нет, это просто кровь шла носом – круто Света распахнула дверь.

В глазах моих прояснилось очень быстро и я увидел перед собой обнажённую Светлану… Тело её всё было в крови, всё исполосовано бритвой. Эту бритву она держала в пальцах и яростно смотрела на меня.

– Пока они вскроют дверь, – делилась она со мной своим мнением, улыбаясь, – мы с тобой успеем удрать.

– Что? – старался не понимать я, что она имеет в виду.

– Мы вдвоём. Мы будем жить в раю, – поигрывала она бритвочкой. – ВЕЧНО! Ведь я не убиваю ЛЮБОВЬ, да?, а объединяю наши сердца в единое целое.

Не знаю, откуда во мне взялась необычайная реакция, но я успел ловко отползти в сторону; хоть рождённый ползать летать не умеет, но я отполз донельзя ловко, и рука с бритвой промахнулась мимо.

– Не сопротивляйся хоть сейчас! – пыталась она уговорить меня. – Ты всю свою жизнь прожил как упрямый ишак, которого бесполезно тянуть вперёд. Так хоть сейчас покажи себя НАСТОЯЩИМ ЧЕЛОВЕКОМ.

– Попытаться вырваться из мышеловки? – пробормотал я, готовый к резким уворотам – готовый к огню и воде (скорее, к воде и огню, если вода будет иметь тёмно-красный цвет артериальной крови, а огонь, после всего нижеследующего, достанется ей). – НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК – это не мышь?

– Это моль! – вяло кинулась она на меня (она, конечно, могла бы и энергичнее кинуться, но, судя по её тёмно-красному цвету кожи, энергии в ней осталось минут на пять, если я не утрирую), – вошь-энд-моль, которую нужно давить как клопа, пока она тебе все мозги не съела – волос на твоей тупой голове уже нет!

Чёрт!, она точно как в воду смотрела: к зрелости облысение-плешь не всякому улыбается, но у меня сегодня, как я чувствую, с каждым месяцем волосы выпадают из головы всё обильнее и обильнее (как говорится, умные волосы из дурной головы лезут. А, что голова моя не дурная, я бы не сказал даже с маленькой уверенностью).

Как бы кто не издевался над понятием “бумеранга” (как ответил Лев Толстой на вопрос, за что он любит людей, “за то добро, которое я им сделал”), что добро возвращается только в виде добра, каким бы неприятным оно не казалось, я не перестаю поддерживать эту мудрую истину. Например, выручил я двух своих друзей, выручили в ответ и они меня – цепная реакция, она, в основном, как зеркало. Не знаю, почему друзья мои шпионили за мной, может им было очень многое интересно, или им больше нечего было делать (три часа сидеть под дверью и слушать тишину,– как я торчу у телевизора, а учительница наша возится с бумагами; потом, как я очень долгое время лежу на раскладушке без движения и не могу уснуть,– всё это выглядело донельзя неправдоподобным, но именно так оно и происходило), но они сидели в коридоре, неподалёку от двери Светланы Петровны, и… как только до них донеслось нечто, от чего мурашки пробегают по коже, они постарались принять все необходимые меры, и, не знаю, как, но они умудрились вызвать не только милицию, но и скорую помощь (наверное, потому что в те дни время было гораздо лучше чем сегодня – сегодня бы они ничего не вызвали; сегодня время глупослепое и всем на ВСЁ начхать… Во всяком случае, так это смутное время выглядит в моих глазах). Хлипкая светланина дверь поддалась двум плечам крепких-толстых милиционеров (тогда современным милиционерам очень шло быть полными; это сейчас в милицию набирают молодых-бойких ребят дембелей) и вылетела как пробка. Вот и всё: Свете реанимация, мне – свобода, если можно так назвать всё, что последовало дальше, как только приготовившаяся стать бесконечной ночь ЛЮБВИ неожиданно слилась с зарёй не по-зимнему тёплого и солнечного дня, превратившего весь наш заснеженный морозный город в большую и промозглую хлюпающую лужу, как в затишье перед бурей…

С тех пор Светланы Петровны больше никто не видел, словно уплыло её тёмно-красное стройное тело в никуда; пропала она без вести, в прямом смысле. А большая и тёплая-хлюпающая (городская) жижа следующим утром оледенела и посыпала её сверху обильная пороша, словно так и этак пытаясь замаскировать этот скользкий лик ледяной действительности (опять этот словопонос!), когда я вышел из дома и по коже моей пробежался неприятный холодок, как будто Нострадамус проснулся от самого своего первого кошмарного сна.

Первый урок, вместо математики (самый нудный, самый занозливый урок, ведёт который истеричка-математычка – от неё часто матерные слова доносятся, отчего за ней и закрепилась сия кличка) неожиданно переформировался в урок музыки, как будто наш зловещий-злорадный завуч, иногда в день впихивающий нашему классу по три математики подряд, сошёл с ума.

Я думал, в класс войдёт… Светлана Петровна, и выглядеть она будет так, будто прошлая ночь всего лишь приснилась мне в наркотическом сне, когда я как лунатик глотал и глотал в подвале дурман марихуаны, а друзья не могли оторвать меня от самокрутки. Но… вместо Светланы, завуч ввёл в класс новую учительницу и провёл нудную процедуру знакомства детей с преподавателем.

Учительница, конечно же, целиком и полностью отличалась от Светланы: была тихой, спокойной, даже где-то приятной (в тихом омуте…). Но… со временем я начал замечать за этой учительницей… что-то… Как будто это был призрак-двойник Светланы (если всё, что мне оставалось для полной уверенности, это побродить по 14-му км. и к вечеру наткнуться на её могилу, а потом каждую ночь просыпаться от крика, как наверняка делала Светлана)…

Не хочу больше об этой Светлане рассказывать!

Да, я начал бояться женщин. Наша новая учительница музыки много ненавязчивых намёков делала (просто говорила что-то невпопад, а я делал соответствующие выводы), с помощью которых я понял, что любовь, это зло, и в каждой женщине, хоть самая маленькая толика от уродливой мрази, но есть, эту толику нужно всего лишь сердцем почувствовать и только так и жить. Любовь, какой бы она ни была, прежде всего заставляет человека страдать и загоняет его в болото грехов, каким бы сильным человек этот не выглядел в собственных глазах, не только со стороны.

Ни один из школьных предметов, в особенности музыка, без “горя пополам” мне не давался, за что я и получил вполне заслуженные тройки. Непонятно только, какого чёрта мне по музыке в аттестат влепили пятёрку. Вот он, полный абсурд, а не то, что я в своём дневнике как курица лапой попытался накропать.

*     *     *     *     *     *     *

Вот так, дневник, такая история вышла, о которой не умолчишь. И вся эта речь о “первой любви” оказалась ложью, поскольку со Светланой у меня была псевдолюбовь, если настоящей любовью именовать так полюбившиеся многим телесные взаимоотношения. Что это за любовь - залезть двумя мизинцами в дырку, подрочить член светиной рукой, в результате не дойдя и до самого малого намёка на приближение к эякуляции (выпусканию из себя большой жизненной силы; у кого как, я не знаю, но моя душа погружается в полное дерьмо, минуту-две спустя после того как кончу. Иногда даже жить не хочется; энергии никакой нет, хоть она потом и восполняется с утроенной силой (такой парадокс!) и иногда даже чувствуешь себя как заново родившимся, но, хоть ты как крутись, всё равно – с горки скатываешься, хочешь того или не хочешь.

Потерял я молодость, вот в чём дело. И на закуску расскажу-ка я о своей настоящей первой любви, которая произошла со мной в пятнадцать лет.

Я в те годы учился в СПТУ; и так бы и проучился не целованный, если б не моя соседка, Любка, по иронии судьбы с которой мне приходилось не только учиться в одном училище, а и жить на одном этаже…

К девушкам я в то время потерял все самые последние интересы – всю нескончаемую вереницу самых последних интересов,– а она, судя по всему, ломала себе голову над вопросом, кто я такой, педераст или импотент, но поскольку на гомосека я ни с каких боков не походил, то оставалось только второе.

Она добивалась меня с таким рвением, в которое поверить наверное проще, чем в то, что меня вообще кому-то пришло бы в голову добиваться. Если б ей ситуации, в которые она меня всё время пыталась вогнать, взамен на усердие выдавали бы на пару грамм ума больше, чем в её головушке располагалось, то сражён я оказался бы гораздо раньше, чем эта растреклятая первая любовь изловчилась-таки загнать меня в тупик, выход из которого таил в себе труп моей соседки и однокурсницы. Всё-таки, обыденному человеку золотая середина не доступна, кроме четырёх стен, олицетворяющих крайности, потолка и пола… то есть, дна; или будешь к кровожадной бритвочке с горячей ванной ежедневно приближаться от одичавшего одиночества, или… как я, станешь поставлен перед фактом (иначе и не выразишься) и вынужден через все “не могу!” не потерять своеобразный статус-кво; доказать, что ты не голубой, не транссексуал, не тормоз и не импотент, что ты типа мужик. И вот как Это со мной происходило (даже не Это, а чистоводное изнасилование… Я объясню и почему “чистой воды”):

Был у нас в группе чмошник, шестёрка; был всего один – такая удивительная группа мне досталась, что всего один “опущенный”, когда в нормальных группах норма жизни 50/50: полста из нормальных людей, полста – третий сор-т. Так вот, этот козлёнок, этот уродец нечаянно опрокинул мне на голову ведро с чёрно-зелёной мыльной водой, и поскольку догнать его я уже не мог, то ничего мне не оставалось, как отправиться в душевую, одновременно сдав все до единой свои вещи в прачечную. Пока я пару часиков поторчу под душем, вещи мои успеют и выстираться и высушиться в “сушильных”.

В душевой было пустынно и классно, как мне тогда представлялась замечательная альтернатива двойному уроку физкультуры; душ мне тогда казался раем (в преисподней, как я считал, находилась вся наша группа на изнурительном кроссе, под командованием придурка-физрука, огромного, тупого и самоуверенного ублюдка), пока некто посторонний в него не вошёл…

Этот посторонний включил душ, располагавшийся в самом торце душевой (он, как вошёл в ту дверь, так и пристроился у “хаты с краю”, вглубь душевого помещения не пробираясь). До его прихода, я простоял под распылителем полчаса, а перед приходом лениво взял в руку мыло и принялся натирать вихотку, голову, переходящую в лицо. Тут-то всё и началось…

Началось с того, что вода молниеносно исчезла, сразу как я закончил мылить лицо и собрался встать под струю душа, чтоб смыть с головы этот мыльный шлемофон…

И из того угла, куда забрался этот посторонний субъект, соизволивший нарушить моё уединение, донеслось… недовольное бормотание… девичьим голосом:

– Ну вот, только разделась, только встала под душ, и на тебе!

Сердце у меня, не знаю с какой стати, непроизвольно попятилось к ступням (это там, где полюбившиеся ему пятки). Потому что я узнал голос своей соседки, Любы? Нет, скорее всего потому, что голос этой соседки-Любы выявлял небольшую степень опьянения.

– Маринка, – закричала она в мою сторону, – это ты что ли там? Ты рожу уже намылила?… Я тебе не завидую! Щас, погоди, я схожу за водой, помогу тебе фэйс смыть… Опа-на! – не поняла она что-то, – а чё это такое? Я не поняла!!

Зато я, кажется, понял.

– Слышь, Маринка, а нас тут заперли! Прикол, да? Опять эти уроды! Подглядывают, наверняка!

Я слышал как она ко мне приближается и встал спиной.

– О, да это не Маринка! – подошла она. – Это молодой человек какой-то. Кто Вы, молодой человек? Давайте с Вами знакомиться!… Меня зовут Лимбо. А Вас?… А Вас?… Повернитесь, пожалуйста, лицом – неприлично с леди разговаривать задницей, как Эйс Вентура.

А я стоял, как при расстреле, лицом к стене. Но… всё-таки повернулся, не стоять же мне так всю жизнь. Глаза мои, соответственно, ничего не видели, ибо разжмурю я их и… а там может и воды очень долго не быть, пока мыло на глазах моих не засохнет.

– Боже ж ты мой! – пропела она, как я повернулся, – как тесен мир! Лёня Бобров! Какими судьбами? Как это называют, “чё за яйца в женском туалете!” Лёнечка, ты случаем не заблудился? Как тебя угораздило перепутать “Жо” с “Мэ”?

– По-моему, это ты перепутала, – ответил я, сдув с губ мыло, – я-то в мужской моюсь, как положено. – Поскольку она была очень разговорчива и при её остром язычке я себя часто чувствовал не в своей тарелке, то разговаривал я всегда с ней скованно и мысли старался выражать как можно короче. Я даже не интересовался о том, как она меня узнала (лица-то не видно), как будто был уверен, что ответит она, “ты мне часто снился голым, так и узнала”.

– Ну и что тут такого? – удивилась она. – Это у вас, девственников, всё делится на мужское и женское. У меня всё всегда общее… Только ты не подумай, конечно, лишнего.

– А я и не думаю.

– Ну вот и умничка! Таким я тебя и люблю.

И вдруг меня обдало залпом душа (чистой воды), как будто то, что контролировало наше поведение, всё старалось делать как положено (говорят, что это “то”, контролирующее поведение каждого из нас, живёт на небесах. С чем я не согласен, ибо считаю, что это не “То”, а обыкновенный человек; что ВСЁ делает человек, если исключить из внимания жизнедеятельность планеты).

– Ну вот и вода вернулась в пересохшее горло горючих труб пустыни!— этак поэтически отреагировала Любка.— Промывай скорее свои глаза, да хоть посмотришь на меня.

– А тебе так и не терпится!

– Ну а как же! Ты ведь в своей жизни обнажённое женское тело ещё ни разу не видел! Как мне по-твоему себя вести? Умничает он!

Наконец, я промыл глаза и… в общем, осуществил её мечту, если рассказывать без риторических подробностей.

– Я бы, может, даже и не стала бы тебе ничего показывать из своих прелестей, но – сам посуди – разыграли нас. “Куда ты денешься, когда разденешься!” Такая тема. А чё ты такой пугливый-то всё время? Другой бы как налетел бы на меня, если б попал на твоё место, а ты… Опа! Смотри-ка, Лёня, а у тебя кое-что шевелится!

Вот что по моему мнению “любовь чистой воды”. Под этой чистой водой, ты можешь не только соврать, что ты уже кончил, если кончать тебе неохота.

*     *     *     *     *     *

Вот так и произошла моя первая любовь. Удовольствия от которой я не испытал абсолютно никакого. Как я заметил, что во время длительного отказа от небезызвестного порока, именуемого онанизмом (хоть это и не порок, а обыкновенное нервно-психическое заболевание, лишающее человека молодости, таланта и – наверное – жизни; имеется в виду, жизни полноценной), на человека налетает эта мерзкая “скорость” (когда в полминуты запросто можешь кончить, а не долбить свою моську два-три часа, покрываясь липким потом и чувствуя как из ушей у тебя идёт дым).

Итак, сексом я не занимался с 11 лет, после того как меня изнасиловали моей же рукой, до 16 лет (с 16-ти до 18-ти с половиной; до полседьмого, в общем. А я ещё и шутить не разучился!), когда я только-лишь удовлетворил Любу Лимбову и сказал, что кончил уже, лишь бы она от меня поскорее отвязалась и… временно уехал из города к родственникам, бросив учёбу и там устроившись учеником сварщика, своего дядьки. Не то эта чёртова Люблимба в живых бы меня не оставила, судя по тому восторгу, в котором она оказалась от эякуляции.

С семнадцати лет я серьёзно начал страдать от одиночества (как я за собой заметил, страдания становятся сноснее, если не мастурбируешь… Что я сегодня привязался к этому слову, как зациклился!), хоть и девушки у меня отвращение всё ещё вызывали (это отвращение напало на меня как проклятие!), хоть я и стал иногда пописывать разные рассказики (страшные; рассказы ужасов! Именно с помощью включения в работу фантазии и воображения, я временно забывал про свою странную секс-озабоченность), но тоска снедала меня, как только я вставал из-за своего писательского стола; особенно трудно было летом (зимой ещё куда ни шло, но летом… жизнь моя превращалась в кромешный ад). К восемнадцати годам, родственники мои начали замечать за мной, что я живу как растение (работаю, ем, сплю, отправляю…) и подыскали мне невесту, с которой я по сей день и живу. Именно с ней у меня отвращение к особям прекрасного пола начало постепенно пропадать. Именно с ней я обнаружил, что быстро кончаю.

Вот так всё и было.

Без длинного пролога, называемого “Мышеловка”, о моей “первой любви” рассказывать, всё равно что описывать каждую близость во всех подробностях; сколько же на это леса может уйти! Так что, что ни говори, а молчание, это всегда золото. Если чувствуешь, что есть смысл помолчать, то лучше не уподобляться моему (вышеизложенному) дурному примеру. Я промолчать увы не смог.

Такой получился у меня рассказ. А ведь вместо этого рассказа я хотел сказать лишь, что без любой любви можно не только сойти с ума и превратиться в отброс, а и… стать очень умным человеком и быть полезным для людей; прежде только необходимо разобраться, что чему нужнее, тебе – любовь, или любви – ты. А разобраться во многом всегда помогают не какие-нибудь случайные советчики, а именно собственная душа, сердце и – обязательно – мозг.