Спи...

Когда груда железа, кувыркаясь, летит вниз по склону, ты беспомощен в ней, словно шарик в погремушке. Твой крик рвется наружу, но перехватывает горло, и только одна мысль все ещё остается четкой: «Это не со мной! Не со мной!!! Я не хочу…» Но удар головой о железную штангу гасит и это.

Машина замирает, упав на бок,   а колеса продолжают крутиться. Они вращаются с сухим шуршащим звуком, и что-то льется, льется на землю. Журчит. Вода…

Грубая, бесцеремонная сила вырывает избитое тело из жесткого объятия металла и волоком тащит по земле. Потом швыряет вниз и сверху наваливает что-то тяжелое и огромное. Нечем дышать, нечем кричать. Огненное ревущее облако накрывает все вокруг, паля листья и траву, сжигая волосы, врываясь в легкие раскаленным азотом. Взрыв, похожий на хлопок лопнувшего огромного воздушного шара. Тишина, наполненная жадным ожиданием – всё ли? Кажется – всё… Тишина. Только треск пламени.

Алексей Иванович поднялся с огромным трудом и тут же припал на сломанную (или вывихнутую?) ногу, сел. Как он сумел вытащить из машины Евгению Павловну? И осталась ли она жива после аварии и взрыва? Женя, Женечка, Вы как? Тишина в ответ…

В полутора десятках метров догорает остов «Уазика». Петрович не успел, не спасся… Шальной водила, не внявший его просьбе аккуратнее вести машину по лесной дороге, понадеявшийся на свой «танк», не заметивший размытый край оврага вблизи колеи.

В гудящем пламени распахнулась дверца, и Алексей Иванович отвернулся – стала видна обугленная человеческая фигура. Нужно отползти подальше от обжигающего огня, но сил тащить Женю нет, а отползать одному – нельзя. Позорно.

Евгения Павловна застонала. Он наклонился, вглядываясь в её лицо. Над бровью ссадина, по скуле расползается лиловый синяк, из глубокой царапины на подбородке сочится кровь. Постарался полой пиджака защитить её от жара и хлопьев гари. Она снова застонала и закусила губу в мучительном усилии прийти в себя. Алексей Иванович беспомощно оглянулся в поисках чего-нибудь, что можно было подложить ей под голову, но ничего не нашел и подсунул свою широкую ладонь. Её затылок весь уместился в ней. Осторожно подул через едва разомкнутые губы на вспотевший лоб.

Женя открыла глаза и увидела размытый контур знакомого лица. Потом враз навалилась боль. Она лежала, не двигаясь, и пыталась найти у себя хоть что-то, что не болело бы. Не нашла. Сосредоточилась на лице Кольцова. Он улыбался ей  сухими, какими-то черными губами. Потом она почувствовала его руку под своей головой. Вспомнила, как летела машина вниз. Хотела повернуться и посмотреть на горящий «уазик», но Алексей не дал, заслонил собой, покачал головой.

Мы живы? Да, мы живы.

А Петрович?

Нет.

Он опустил голову. Она закрыла глаза.

Минуты тянулись, словно струйка песка в стеклянных часах.   Огонь прогорал, уже не находя себе пищи. Деревья и трава не приняли его – все было влажным, негорючим.

Осторожно исследуя её тело, он понял, что дело плохо. У Жени была сломана рука, в двух местах. Наверняка и несколько ребер сломано – правый бок опух, и к нему она не давала прикоснуться. Сильный ушиб колена – но, кажется, кость цела. Вывихнутую лодыжку ему удалось вправить, хотя нормально ступить на ногу она ещё пару дней не сможет.

А у него самого – перелом ноги, пониже бедра и ушиб грудной клетки, — приложился к спинке переднего сидения.

Но самое плохое было не в травмах. Овраг, куда свалилась машина, оказался глубоким каменным карьером. Склоны круто уходили вверх, практически лишенные травы и кустов. Только редкие березки, зацепившись за желтый песчаник, тянулись к солнцу без надежды дорасти до верхнего края осыпи.

А внизу было с полгектара настоящего леса и им удалось найти пару лужиц с дождевой водой, чтобы напиться и смочить лицо и руки. Передвигались медленно, с огромным трудом, опираясь на  выломанные Алексеем Ивановичем из валежника палки. К черному скелету «уазика» старались не приближаться. Запах от него шел чудовищный – горелая резина и ещё что-то тяжелое, знакомое. Оба пытались не думать об этом запахе, но деться от него было некуда.

Когда же их найдут?

И найдут ли?

Ну, найдут-то непременно. Только вот сколько времени пройдет?

Времени у них было мало.

Алексей Иванович попробовал выбраться наверх. Он тщательно рассчитал маршрут, так, чтобы между деревьями на склоне были минимальные расстояния. Чтобы было за что удерживаться.   Пополз, упираясь коленом здоровой ноги, палкой и рукой. Три дерева удалось миновать, но до четвертого не успел дотянуться, скатился вниз и долго лежал, приходя в себя.

Женя не плакала и не устраивала истерик. Сидела рядом, нянчила сломанную руку. Кольцов сделал для руки что-то вроде лангеты из куска коры, подвязал оторванным от рубашки рукавом. Но боль все равно была адская. Он это видел.

Видел и отчаяние в её глазах. Но слов отчаяния не слышал. Она говорила очень тихо и спокойно. Успокаивала, что кто-нибудь наверху заметит след аврии и заглянет вниз.

Но оба помнили, что машина рухнула в густые кусты, так что след от падения вряд ли остался заметен. А дорога настолько глухая, что они до сих пор ни разу не услышали шума мотора. Дорога вела в лесничество. Их хватятся в лучшем случае завтра. И решат, что они решили просто пожить пару дней на кордоне. Рации там нет. Она сгорела в машине вместе с Петровичем. Так что если сами не выберутся… Думать об этом не хотелось.

Потом наверх пошла она. Именно пошла. Бережно наступала на больную ногу, стараясь носком выкопать ямку в склоне или найти выступ камня. Только убедившись, что нога укрепилась прочно, переносила на неё тяжесть тела и делала следующий шаг. Хорошо, что он не видел её лица…

Она добралась почти что до самого верха, метров пять оставалось. Покачнулась и случайно задела больной рукой торчащий из склона обломленный стволик березки. Дернулась, пытаясь сохранить равновесие, ухватилась за него здоровой рукой. А стволик был сухой и ломкий…

Падала она словно в замедленном кино – с долгим криком, не пытаясь больше зацепиться за деревья. Прижимала к груди забинтованную руку и обреченно съезжала то на спине, то на боку. Алексей бросился, внизу поймал. Она тихо заплакала у него на плече.

Гладя вздрагивающую спину Жени, он чувствовал себя бесконечно виноватым и беспомощным. Если бы он мог позволить себе тоже плакать…

И зачем он придумал эту глупую поездку? Идиот! Выпендриться решил – похвастаться, какие у них тут леса. Вот и похвастался… Женя ведь кабинетный работник, а тут такая возможность – показать новое лесничество. Под предлогом завершения его строительства. Вот и повез. Дурак! Дурак! Почти полтинник стукнул, а все не можешь устоять перед красивыми и умными бабами… Вот и плачет одна из них теперь на твоем плече, а ты готов рычать от бессилия.

Женя, Женечка, не нужно, прошу Вас.

Женя…

Ну, давай, теперь я попробую, а ты отдохни.

Но уже опускались лиловые сумерки, и склоны темнели и теряли очертания. Наверху ещё довольно светло, а тут, внизу – глубокий вечер.

Кольцов понял, что пытаться карабкаться сейчас бессмысленно и стал поспешно собирать хворост. Если не развести костер, то ночью им придется совсем худо. Женя вытерла слезы, прилепила к новым ссадинам листья ольшаника и тоже стала одной рукой подбирать валежины.

Когда окончательно стемнело, он поднес огонек зажигалки к кучке сухой травы и стал подкалывать туда тонкие сухие веточки, потом сучья потолще. Костер разгорелся.

Они сидели на лапнике у огня и молчали. Сзади все так же была сгоревшая машина. Над ними сияло роскошное звездное небо, в которое улетали искры. Кричала ночная птица и другая вторила ей издалека. Летали и кусались комары, но они почти не обращали на них внимания. Сил не было. Совсем.

Алексею Ивановичу хотелось говорить какие-то ласковые, тихие и утешительные слова, обещать, что все будет в порядке, и завтра они выберутся из ловушки. Но почему-то слова не говорились. Тогда, сунув в огонь пару обломков лесины потолще, он принялся рассказывать Жене истории. Знал он их множество и всегда любил развлекать своими побасенками разные компании. Но сейчас после пары баек, он понял, что она почти не слушает его, свернувшись в клубочек боли и усталости.

Попробуй уснуть, Женечка.

Я знаю, что болит. Все равно, попробуй.

Ничего, я посижу, а ты спи.

Милая.

Бедная моя девочка.

Ну и что, что тридцать четыре?

Ты и в сто лет будешь девочкой, мальчиком тебе никогда не стать.

Ну вот, улыбнулась, а теперь спи.

Спи, солнышко.

А я ещё посижу.