Кошкин ДОМ

Твои глаза, как офигенные озера, где философский камешек на дне…

(из книжки великого российского аса Пушкина)

Ягиптяне,

Ягой рожденные в долине

Змеи-реки, чье жало беспредельно

и щедро…

(Из малоизвестной пьесы начала 20-го века)

Там, где Питон-река начинается медлительным, уходящим за горизонт жалом.

Там, где растут поддерживающие небо Голубые Хвои.

Там, где лучше всего по гулу земли слышны сезонные движения неисчислимых животных стад.

Там произошли эти события.

…

- Да чтоб вам всем не видеть колесницу Гора! Опять повадились! Опять! – звуки кухонного переполоха доносились снизу, отраженные, притушенные тяжелым каменным парапетом и легко принимающим их пространством, залитым дневными щедротами уже упомянутого Гора. Вслед гортанным выкрикам тут же послышались звуки бьющихся о камни черепков. Видно, главная стряпуха была рассержена не на шутку.

Устоявшееся дневное течение мысли оказалось надорванным, прерванным, и чернобородый служитель вечности решил узнать, что же так раздосадовало рассудительную женщину. Он поднялся с грубого полотна складного кресла и сделал пару шагов к ноздреватым, приятным на ощупь перилам.

- Хватайте! Хватайте! Хватайте ее! – крики стряпухи уже мешались с нарастающим разнородным шумом, с кудахтаньем разгоняемых кур и бряцанием металлических пластин на доспехах пришедшей в движение охраны.

Чернобородый с рассеянным любопытством перегнулся через горячий камень перил и стал искать в пыльном облаке, поднятом внизу несколькими парами ног, причины и пути развития суматохи. Тут снизу, сквозь пышную зелень лозы, достигавшей открытой террасы, на которой расположился мужчина, и уходящей вверх, на плоскую крышу, просунулось стройное тело расторопного и умелого в лазании существа.

Мгновение – и все существо целиком показалось снизу и гибкими движениями почти сплошь задрапированного в черное тела, заскользило в лозе на расстоянии вытянутой руки от мужчины. Его недоуменный возглас сконфузил существо лишь на долю секунды, в которую они оба успели глянуть друг другу в глаза. На голове кошечего, судя по пластике движения, существа, была маска, состоящая из нескольких ремешков и атласной ткани с вырезами для глаз и носа, нижняя часть лица была открыта, и мужчина, знающий толк в рисунке, поразился живости и трепетности формы юного рта, приоткрытого для бурного дыхания в ускользании от погони.

Чернобородый легко мог бы схватить существо и сдернуть его с полотна живой зеленой лестницы, но ясная догадка, что перед ним девушка, связала его по рукам и ногам. Существо сверкнуло на него темно зелеными глазами из под отливающего белыми молниями мрака маски и продолжило карабкаться вверх на крышу. Снизу донесся боевой клич, и в воздухе засвистела петля из конского волоса. Но девушка, а с каждым ее движением мужчина все явственнее понимал, что существо – юная женщина, умело ускользнула от лассо, нырнув головой в гущу листьев. Серебряные пряжки ее одеяния весело сверкнули на поясе и лодыжках, и через несколько секунд она скрылась на крыше.

Мужчина поглядел вниз – челядь стояла и сквозь пыль смотрела на него. Никто уже не хотел преследовать беглянку, раз он сам не стал ее задерживать. Закрывающим движением руки чернобородый окончил инцидент, и нижний уровень двора довольно быстро вернулся к обычному течению дневной жизни.

Лишь стряпуха поднялась на террасу и, поклонившись, просила простить ей, что обед будет неполон – воровским вторжением чужих лап и морды – она так и сказала «лап и морды», хотя всем было ясно, что воришка был человеком, - испорчена сметана и сливки. Стряпуха говорила подробно, как того требовал порядок солидного дома, а чернобородый смотрел на нее, но, казалось, больше - сквозь нее. Перед его глазами все еще блуждал зеленый огонек взгляда из-под маски. Наконец пауза, потянувшаяся после доклада женщины, вызвала его из дымки наваждения, и он коротким согласительным жестом отослал стряпуху.

…

Вниз его увел кошечий глаз, привидевшийся в полдневном мареве. Золото-зеленой чешуйкой отделился он от повозки царственного полдневного Ра, затрепетал в воздухе и осторожно, но требовательно стал мерцать перед его левым глазом. Стал застить линии и знаки, которые чернобородый чертил на пергаменте с раннего утра. Голова его стала заполняться ватой лени, и тошнота замаячила где-то у основания горла. А когда ободок призрачного глаза сделался серебристым и мерцающим, как кончики черных кошачьих шерстинок ночью, когда тянутся к лунному свету, чернобородый не выдержал и пошел за глазом туда, вниз, в земляной этаж, где постоянно горел одинокий факел, мягко освещая грубовато высеченные на каменной стене знаки мудрости.

Спуск был неспешен. Эфемерная чешуйка света не спешила погружать его в кошмар лихорадки. Давала время насладиться сползанием в озноб и жар. Даже когда он спустился вниз и стал искоса поглядывать на росчерки инструмента, оставленные на камне, ожидаемое превращение глаза началось не сразу.

Но началось.

Крокодил мощным прыжком выскочил из густых вод. Запрокинул извилистую широкую голову, распахнул пасть. Возбужденные неимоверной силой крокодильего тела, разбежавшиеся от него волны, отразились от невесть откуда взявшихся медных зеркал и пенно сошлись обратно к отверстой пасти, заполняя ее. Там жидкость забурлила и стала застывать тусклым ноздреватым суфле. Рядом возникла кошка. Неторопливо выгнула спину. Подошла к крокодильей пасти, развернулась к ней хвостом и стала задними лапами драть черную землю. Комки полетели в кипень суфле, огражденную неровным частоколом зубов, и стали тонуть в нем. Кошка зашла с другого бока и стала драть красную землю. Так же точно и эти комки неторопливо тонули в серой пузырчатой массе. Черный и красный – простые, твердые цвета земли растворялись, смешивались в едином котле.

Пока стыло содержимое, кошка стала обходить крокодила по кругу, изредка потираясь о его широко расставленные когтистые лапы, приникая ухом и шеей к бледно голубому зобу и широкой, почти черной пиле хвоста, а потом вдруг вспрыгнула на зубастый край живого котла и тут же пропала в нем без остатка.

Внимание человека подвинулось ближе к происходящему, и вот уже можно взглянуть в пасть сверху. Колеблющееся дымчатое марево над ней успокаивается, а содержимое застывает зелено-голубым мерцающим кошачьим глазом с антрацитной пластиной зрачка.

В холодном обильном поту он всплывает чувствами в реальность все там же - у одинокого факела в подземном этаже. Силы оставляют его. Ноги становятся ватными. И он сползает по иссченной знаками стене, не в силах оторвать взгляда от огня над головой.

…

Еще друг писал, что дворцовая жизнь слишком роскошна, чтобы в голове его появлялось что-то особенное и новое. Роскошь забирает все силы точно так, как и предупреждали учителя. Хворь обуревает его, хворь лености духа, которую питают роскошь и дозволенность.

В знаках самого письма не было печали. Но в конце, после обычных для людей их положения продолжительных пожеланий здоровья, успехов и сладостей на жизненном пути, стоял значок Скрипящая Поступь. И сразу стало ясно, что основной смысл будет заключен в немногих словах оттиснутой вроде бы впопыхах приписки.

Скрипящая Поступь и означала Добавок. Почему – создатели знакового письма не оставили сведений. Ему всегда казалось, что смысл добавки лучше передает звук, обозначающий этот значок при быстром чтении. Звук, какой производит большая пчела, несущая в улей мед. Зыыыыыыыы – примерно так.

От Поступи Скрипящей его всегда передергивало как от старых погребений.

Он стал разбирать наискось положенные после ЗЫ знаки. И пахнуло погребением новым. Царица, играющая, как он точно знал, в государстве первую роль, велением своего мужа решила в ближайшее время начать строительство своего Дома в Небо. Следовательно, план должен быть готов в течение ближайшего месяца. Сложность состояла в том, что царица, женщина сколь молодая, столь и образованная, выразила недвусмысленное желание иметь в ансамбле послежизненного дома что-то небывалое. Небывалое, но еще величественное и изящное.

В последних знаках он почувствовал просьбу друга о помощи. Видимо именно за этим пришло к нему письмо. Все сходилось на том, что роскошь легла непосильным бременем на талант друга, и он надломился, перестал верить, что способен сделать что-то серьезное за столь короткое время.

Что ж, не одна голова поникла к плечу после карающего укуса серебристой змейки в предыдущее царствование. И теперь не будет по-другому. Значит, друг в смертельной опасности. Он - заложник собственного решения быть так близко к благам мира.

Его пальцы купались в густых, упругих кольцах бороды - так ему удавалось успокоиться быстрее всего. И сейчас он уже рассеянно смотрел в распластанные на земле тени огромных Иглистых Свеч, переводил взгляд на ровно подрумяненное ускользающим на своей колеснице Гором небо и вспоминал почему-то свою бабку.

Бабка часто гладила его по голове своей теплой, сухой, чуть дрожавшей рукой и приговаривала – Заря зари поумнее, спи мой хороший. Лет в десять от матери он узнал, что бабка была сказительницей небывальщин, и стал заглядывать в ее комнату послушать ее неторопливый голос. Особенно стремился он побывать у бабушки ночью, когда она грезила про что-нибудь страшное или малопонятное. Иногда это происходило при ярком свете луны, но чаще бабушка зажигала несколько свечей, ставила их у окон или вокруг себя. Бабушкины сказки больше всего походили на прогулки по другим временам и землям. Герои в них сменяли друг друга часто без всяких причин, как это бывает в жизни. Его просто завораживало разнообразие характеров и событий, которые на его глазах лепила бабушка, искоса поглядывая в темные дыры окон. Иногда героями ее сказок были звери или растения, но чаще всего ими были люди. Бабушка предпочитала рассказывать о царях и нищих, но бывали ее героями и ученые, образованные люди. Такие рассказы он слушал с особенным вниманием, потому что даже простые истории про таких людей бабушка пересыпала странными придумками о деталях их жизней. Свои фантастические истории про разные времена бабка называла сказками и не возражала, когда кто-то приходил их послушать. Иногда это были несколько человек, но чаще всего слушателем был он один. Тогда бабушка спрашивала его, о ком рассказать, и он сам придумывал имя герою сказки. Бабушка уютно усаживалась в свое любимое кресло, прикрывала глаза и, посидев немного, начинала новую историю, где главным героем был придуманный им человек.

Вот и теперь вспомнилась ему одна такая сказка. Он придумал имя Менлей. Ему казалось, что оно течет как мед, которым его побаловали в полдник. Бабка рассказала ему тогда, что такой человек случится в далекие грядущие времена в северной земле, и увидит он нитку, связующая вещества. Дернет он за ту нитку, и землю, воздух, огонь и воду заставит рассыпаться по клеткам вещественной азбуки. А случится это во сне.

Да, сейчас и правда надо бы поспать. Как бабка когда-то говорила, так и сделаю. Сейчас – спать, а завтра с первыми искрами Гора возьмусь за новое. Что ж с того, что теперь я погружен в исследование свойств веществ. Не даром соперничали мы с другом на всем протяжении учебы не только в строгих знаниях, но и в философии, а еще больше в искусстве устройства дворцов и храмов. И не даром его взяли в придворные архитекторы.

Наброски планов ученических работ, сделанные на больших листах пергамента вспомнились ему. Строгие взгляды наставников. Поджатые губы. Да, все-таки баловались они с другом геометрией, вплетали в линии цифры из казавшейся всем мертвой, а для них привлекательной науки о цифрах. Видно, нелюбим главными был наставник той науки, если их двоих чуть не выгнали за то, что орнамент на главном барельефе дворцовой анфилады они сделали из цифровых групп.

А потом на смену линий, наставников и цифр пришла к нему в сон давешняя девушка-кошка. Она возникла у подножия белого как снег кристалла, похожего на Царский Дом в Небо. Она мурчала, жмурилась и зазвала его с собой полазить в виноградной лозе, растущей отвесно в ультрамарин неба. От ее близости и он стал гибким как кот, выгнул спину, оказавшись на четырех лапах, прыгнул к ней…

А потом они играли в виноградной лестнице в небо и терлись боками и спинами и мурчали, сплетаясь в теплый, многолапый клубок… А перед самым пробуждением выскользнула его кошка из объятий лозы и его самого и с отрезвляющим мявом вспрыгнула на невесть откуда взявшуюся в пространстве плиту розового камня, уселась как положено кошке и застыла, гордо глядя туда, где уже занялись всполохи утреннего Гора.

…

Сегодня я, а завтра ты, сегодня ты, а завтра я… - раздумчиво приговаривал он, глядя, как ловко движутся мускулистые руки набранных им лично рабочих. Голые по пояс мужчины аккуратно снимали верхние доски с доставленного наконец первого ларя с сахарным камнем.

Друг стоял поодаль. После бессонной ночи, проведенной им в дворцовых увеселениях, лицо его было серо, глаза слипались, пальцы подрагивали. Друг рассеянно переводил взгляд с досок ларя на него и обратно, и снова на доски. Как только матовая белизна камня бросила свою ясность в дневной воздух из приоткрытого ларя, друг отвернулся и даже сделал полшага назад и поджал губы совсем как их старые наставники при виде цифрового барельефа. Но теперь отступать поздно. Жаль, что так и не удалось вселить в него, издерганного и изнеженного, желания слиться с этим их совместным решением – сделать новый Дом в Небо белым. Что и говорить – этот цвет сейчас не принято связывать с переходом в иное состояние. Но чем иным, как ни ясным сиянием определить переход?

Жесткая черта губ друга – отрицание. Он разучился рисковать сам. Каково ему быть при моих работах? Я бы не хотел так: кто-то делает, а ты лишь ставишь имя. На постельном камне фундамента, который тут же засыпают грунтом. И стоить это клеймо может, как выражаются в далеких землях, «головы». Правда, в этой земле голова остается на плечах, и подарок царице, та деталь всего комплекса, которую он придумал исключительно для нее, подчеркнет и это. В том числе это, а еще…

…

Кошка. Золото-пятнистая. А с другой стороны – кошка черная. И еще две девушки. Тренированные гибкие тела, как и она сама, затянутые в кожу. В мерцающем свете факелов все они вьются, льнут друг к другу. Бархатное раскатистое мурчание и ритмичное притоптывание воинов охраны, стоящих вкруг – музыка сопровождения. Посвящение в кошки. Забывающийся ритуал ускользающей линии мистерий…

Морды больших кошек в ремешках, но когти – вот они, чуть зазевайся и жительница безлюдных скал от испытываемого удовольствия может вогнать их в твое тело. А сама ты уже плывешь в этом мареве урчания, плавных оглаживающих касаний то человеческого, то кошачьего тела, изгибаешься, поддаешься и настаиваешь… И огни факелов плывут у тебя перед глазами, мешаясь своей желтизной с близкими зрачками кошек. И вот грудь, отрывисто горящую от выпитого перед танцем слияния, распирает какое-то смутное томление, нарастающее желание, щекочущее подташнивание…

Почти одновременно все три девушки издают в сторону ближайшего мужского существа протяжный совершенно кошечий крик и их мгновенно выхватывают из вязкой неги танца жесткие отрезвляющие руки.

- Всех троих в царские носилки. Они теперь сестры. – слышит она сквозь дымку забытья усталый, но как всегда твердый голос отца и от вспыхнувшего кошачьим глазом близкого факела вздрагивает всем телом в руках несущих ее мужчин.

…

Кошачий взгляд был призрачно зелен, едва заметные золотистые искры танцевали в глубоких прорезях зрачков. Человек казался интересным, понимающим. Она принюхалась, морща небольшой круглый носик. Пахло любопытством, страха не было. Удивительно - обычно ее боялись. Стоило только коснуться чьего-то сознания, показать кому-нибудь даже отблеск взгляда, как мутная волна ужаса поднималась в человеке,, кружила водоворотом, и перехлестывала через края человеческого сосуда, убивала понимание. А он не боялся. Его любопытство было сильнее страха. Ей понравился чернобородый.

Она потянулась, грациозным телом призывая его внимание. Выдвинула когти и опять втянула их, играя. И мяукнула, нешироко раскрыв алую хищную пасть.

Мужчина заворожено смотрел, как под кошачьими лапами пробегают голубоватые искры, похожие на маленькие звезды, как эти искры взлетают вверх, оседают на черной шерсти, украшая ее сиянием самоцветов. Рука сама потянулась к податливой памятливой субстанции, нащупала глину на столе. Пальцы его ласкающее двигались, стали оглаживать, дарить ласку податливой массе, будто под ними было кошечье тело. И какую бы позу не принимала неожиданная гостья, почти тут же необыкновенно легко он выделывал из плотной массы ее подобие.

Игра явно нравилась им обоим, но с каждым новым положением тела кошки его глаза все настойчивее спрашивали: Так ли? И кошка, помедлив, каждый раз продолжала играть перед ним своим телом. Но вот, наконец, легла, вытянув передние лапы, и пальцы чернобородого, едва, закончив придавать глине эту новую форму, ощутили легкое покалывание, будто мелкие иголочки когтей цапнули их. Вот оно – закончено. И то же подтвердили искристые кошачьи глаза. А через секунду кошка вспрыгнула на подоконник, довольно мяукнула, и исчезла, растворившись в черноте ночи. Черное на черном, и только мерцание голубоватых звезд на бархате беспросветной пустоты…

Кошка…

Мягкие лапы и искрящаяся ночным светом шерсть. Алая пасть, острые белые зубы. Когти, незаметно выдвигающиеся, так же плавно, как кинжал из ножен в руках опытного бойца.

Кошка…

Танцующая фигурка, переплетающаяся с собственным хвостом, поднимающаяся и опускающаяся в извиве танца.

Кошка…

Он протянул руку, собираясь погладить кошачью голову, и удивился, когда пальцы наткнулись на холодный камень стены. Кошки не было. Конечно, ее уже не было. Но ему все казалось, что он видит мерцающий в темноте длинный глаз, прорезанный чернотой зрачка. И этот зрачок казался ему замочной скважиной в двери, укрывающей тайное знание, столь манящее его и теперь столь необходимое ему. Найдет ли он ключ?

…

Покой естественного существования в касании неизведанного вошел в друга лишь недавно. Все, что строилось, как бы само собой стало обретать черты, по которым умелым взглядом можно было собрать окончательный замысел зодчих. И замысел этот был сколь грандиозен и строг, сколь много впитал он традиций и геометрических метафор, столь же был он изыскан и грациозен. В празднике четких граней пирамиды было заключено величие игры с пространством. А в невиданной монументальности женщины-кошки, облаченной в царское одеяние, была гармония неизведанности, застывшая маской мудрого ожидания чего-то обязательного, необходимого.

Они стояли и смотрели, как прибывает царская лодка, как орут приветственные трубы и как сходит на берег в сопровождении царя та, что скоро дарует их замыслу и им обоим быструю смерть или баснословно долгую жизнь. И еще издали им показалось, что о ноги грациозной властительницы терлась призрачным телом черная кошка, очерченная по всему силуэту серебристым сном луны.

28.11.02 – 9.12.02