Шалава

Красное, чуть поддернутое облаками утро оживало над деревней. Свеж и прохладен прозрачный по хрустальному воздух. Лишь в овражке за скотофермой оседал кисельный туман, скрывая сочное травяное разнообразие. По дворам раздавались петушиные крики и недовольно вторили коровы на ферме, ожидая ленивого пастуха. Прогремели ведрами девки, поспешая на утреннюю дойку. Довольно долго слышался смешливый их говорок. Над печными трубами мерцал дымно воздух и на деревенской окраине постукивал колодезный журавель.

В овражке, разметавшись на буйной зелени, лежала девка Ефросинья в распахнутом сарафане. Красивая она, загорелая. Постанывая тихонько, сладко сокращалась, шептала что-то в любовной горячке. Темная, словно заскорузлая кора дуба, закрывала Ефросинью спина тракториста Егора. Канаты мышц вздувались пугающе на его теле с каждым движеньем, отдаваясь богатырским вздохом. Подаваясь навстречу, поглаживала Ефросинья спину тракториста своей смуглой ручкой; сжимала второй у основанья Егоров блудень. Кружили головы сочные ароматы смятых трав и цветов. Овражный утренний сумрак укрывал молодых, слившихся в сладострастном безумии и не чувствуя поэтому обычного рассветного холодка. Жадно ласкал ладонями Егор обнаженную грудь зазнобы, налитую молодой упругостью. Все быстрее проникал он в девичье лоно, будто стараясь пронзить насквозь. Огненное, яркое накатывало ощущение, поглощая Ефросинью. Стиснув пальцами могучую спину хахаля, окунулась она в страстное забытье. Вскрикнула от наслажденья, забилась в горячей судороге. Тут и Егор ощутил близость завершения и вызволил себя из девичьего сладкого плена. Навис над Ефросиньей, поддался вперед. Девушка обласкивала его руками, ждала нетерпеливо окончания, приоткрыв алые губки. Потемнев лицом и напрягшись, бурно излил Егор семя.   По жемчужному крупные, горячо падали капли на грудь и лицо Ефросиньи. Усердно массируя Егоркин кол тонкими своими пальчиками, подбирала девушка языком теплые, мутноватые лужицы, что растекались возле ее губ. Дрогнув в последний раз, отвалился Егор и затих рядом, успокаиваясь. Ефросинья ласково глядела на тракториста, оправляясь и растирая на груди любовные следы. Застегнула сарафан, влажно прилипший все же на груди. Посветлело и туманные последние клочья исчезли, спугнутые солнцем. Жарко припала девушка к Егору, приложилась к его груди липкими и теплыми еще от любви губами. Провела томно по загорелой крепкой шее озорным своим языком и прошептала: «После заката приходи на сеновал». Егор оглаживал Ефросинью, балуя мозолистыми пальцами под сарафаном, отвечал: «Непременно буду». Скоро уж молодые встали, оправились и разошлись, поцеловавшись на прощанье.    

Ефросинья осторожно пробиралась к своей избе, по возможности избегая сельских кумушек, острых весьма на язык и охочих до сплетен. Шмыгнула в калитку и застыла в сенях, прислушиваясь. В избе тихо, только слышен едва стук часов. «Верно, мать уже ушла, а Федор спит еще, собака ленивая» – размыслила Ефросинья. И, отворив дверь, прошла внутрь тихонько. От печи, уже беспламенной, шел еще теплый дух. Увидала посуду на столе. «Спешила, матушка, вероятно, посуду не сподобилась убрать» – отметила девушка. Стала собирать нехитрую утварь. Заскрипели протяжно старые половицы под ногами Ефросиньи. За дверью в зале раздался шорох, и сиплый басок ругнулся спросонья. То проснулся отчим Федор: в меру пьющий жесткий мужик лет сорока, наловчившийся охальничать тайком от супруги. Даром, что участковый.    

– Фроська, ты что ли? – послышался голос Федора и затем нарисовался сам он, заспанный. Встал на пороге, разглядывая статную фигурку падчерицы сальными своими глазами. Придирчиво отметил травяные следы на сарафане и несколько капель застывших-таки на загорелом девичьем личике.

– Где ж тебя, курва, черти носят? Пришлось перед матушкой твоей отмазывать спозаранку, – дескать, попросила Фроську подруга на скотоферме сменить, – несколько сердито, но все ж с хитрецой говорил Федор.

– Опять с хахалем болталась? Ну, дело молодое, горячее, известно. Но и мне ж неохота шкуру свою болезную подставлять. А никак матушка прознает, что шляешься ты, где попало, а вовсе и не на ферме пашешь? – лукаво уже обратился он, придвигаясь ближе.  

– Так я в долгу не останусь, дядя Федор, – опустив глаза, скромно отвечала Ефросинья, хоть и осерчала малость. Но виду не подала. Федор почесался и словно бы недоверчиво хмыкнул:

– Да неужто?  

Ефросинья кивнула в ответ и глянула на отчима, одетого лишь в шорты.

– Ну, добро, уважь тогда, – протянул довольно тот, спуская свою одежду. Выпростал мужскую красу. Девушка покорно опустилась на колени. Пробежала осторожно, словно нехотя, пальцами по воспрянувшему Федорову  достоинству. Не убирая руки, провела бархатным, умелым своим языком по красной маковке, увлажнив ее всю. Федор поглаживал настойчиво голову падчерицы, как бы требуя заглотать поглубже. Охаживая вдоль по стволу, не торопилась она заглубить, точно поддразнивая. Наконец обхватила губами и задвигала ритмично головой, забирая горячую, тугую плоть внутрь до самого корня. Федор щурился, тихо приговаривая:

– Отжарить бы тебя как следует, да ведь не ровен час – затяжелеешь, а от спуска в рот еще ни одна не залетала…

Ефросинья не выпуская головку из губ, подначивала рукой. Массировала иногда пальцами возле вершины. Приятное расслабляющее тепло исходило от печи, и щурился довольный отчим. Ощутив, как напрягся орган, и задеревенела его вершина, Ефросинья хотела, было, отстраниться. Федор алчно притянул ее голову, не позволяя выпустить хозяйство свое наружу. Смирившись, девушка ослабила хватку губ и заспешила рукой. Волна прошлась по жилистому корню и теплым прибоем выплеснулась, разлилась во рту Ефросиньи. А потом еще и еще. Наконец улегся шквал, успокоившись терпким озерцом вокруг девичьего языка. Девушка проглотила без особого энтузиазма. Слизнула последнюю капельку с окаянного органа и поднялась угрюмая.

– Совсем хорошо, дочка, умеешь порадовать старика, – слегка язвительно балагурил отчим, рассевшись на стуле. «Зарезал бы уже тебя, тварь такую, кто-нибудь. Достал ты уже, ирод... » – думала невесело Ефросинья, утирая губы.

Вот и время обеда пришло. Мужики из механизированной колонны собирались в столовой. Изредка кто-нибудь шутил матерно, незлобно. Накатили по ста грамм для аппетита. Загромыхали ложки и вилки, аккомпанируя нехитрым разговорам. После обеда затолпились все у крыльца. Постреливали друг у дружки папироски, рассказывали всяческие байки и сплетни.

– Ты вот, парень новый, недавно приехал, – обратился вдруг к Егору комбайнер Василий, весь кряжистый, суровый на вид.

– Так что с того? Не угодил чем? – насупился в ответ Егор.

– Да не про то я! А про то, что не надобно тебе с Фроськой то тереться. Дурная девка, гулящая, хоть тебе и невдомек. Никого всерьез не принимает. Только одно и надо. Ей наш брат – тьфу! – со злостью вдруг сказал Василий.

– Брешешь ведь, собака! – потемнел лицом Егор. Потер свой немаленький кулачище, точно угрожая.

– Васька дело тебе говорит! Слушай да не обижайся и его не обижай! – встрял пожилой Макар.

– Да завидки вас берут, вот и вся история, девка то больно хороша! – не сдавался Егор.

– Хороша! Спору нет, только нутро у нее гнилое, змеиное! А так, всем хороша – и в рот, и в задницу.

– Отчим ее, идол, сказывал недалече по пьяной лавочке, как падчерица его обихаживает, – поддержал Макар с горячностью.

– Она и мне мозги полоскала в свое время, да вот не повелся, слава богу. А иные попадали, – закончил Василий жесткую свою речь.  

Установилась тишина. Какая-то недобрая, тягостная. Егор молчал, глядел себе под ноги. Тоскливо и муторно стало у него на душе, хоть и не вполне еще он поверил мужикам. Вспомнил Фроську, какая она добрая да ласковая, и тут же омрачалось воспоминание это сиюминутным разговором.

– А как докажете, что понапрасну не говорите? А? – испытующе глянул Егор на товарищей. Усмехнулся, словно удивленный непонятливостью парня, дед Макар. Неожиданным сочувственным пониманием полыхнул на миг взгляд Василия. Но снова стал холоден и резок.

– Доверяй, но проверяй, – так что ли? Ну ладно, будет и проверка, если совсем ты уж фома неверующий. Звала она тебя сегодня после зорьки, али нет? На сеновал-то?

– Было дело, – несколько смущенный ответил Егор. Василий усмехнулся понимающе и предложил следующее: Егор пойдет на свидание, да затаится рядом, не показывая присутствия своего. А Василий прибудет вместо него и скажет, что так мол и так – не смог Егор – в ночную смену отправили. А там и посмотрим, как дела повернутся.

– Ну что ответишь? – Василий посмотрел цепко на Егора.

– Будь по-твоему, Вася, проверим, – Егор ответил с потяжелевшим сердцем. На том и порешили.

Дотлевал теплый, напоенный душистыми полевыми ароматами вечер. Солнце потускнело у горизонта, да и закатилось неторопливо. Появились первые, неяркие еще звезды. Старый сеновал за деревней выглядел мертво. Через прохудившуюся крышу глядело местами небо. Егор был уже тут: затихарился возле стены – там, где бурьян случился особо густой. Повозившись немного, чтоб видеть подступы к строению и внутренности его, Егор затих. Мрачно ныла его душа, тревожно и мерзко становилось парню. «А как же быть, ежели то правдой окажется? » – терзала черная мысль. И весь стыл Егор от таких раздумий. Часто-часто колотилось сердце. Чтобы отвлечься, бездумно-пристальным взглядом наблюдал он за дорогой. Послышались тихие девичьи шаги. Показалась Ефросинья в прозрачно-легком и коротком сарафане. У парня сердце чуть не остановилось, – так ему стало горько и плохо вдруг. Захотелось выскочить внезапно, обнять Фроську, целовать ее горячо. Покаяться перед ней, мол, вот какой был дурак, повелся. А она понимает все и ласковой своей улыбкой утешает, прижимает к себе. И так сильно нахлынуло! Едва справился Егор с собой. Остался на месте, а сердце точно ледяной кровью умылось. Что-то будет, не иначе.

Ефросинья прошла вглубь помещения и прилегла на сено, – вытянулась заманчиво. Улыбка поигрывала на ее лице. Вот она прикрыла глаза и провела рукой по груди, по животу. Подобрала подол сарафана, до бедер обнажив стройные длинные ноги. Егор смотрел не дыша, и против воли почувствовал влечение. Под сарафаном угадывались белые тонкие трусики. А на груди и не было ничего. Ефросинья неспешно поглаживала внизу живота, словно распаляя себя перед любовью. Опять послышались шаги. Точно – Василий явился, да не один, а с напарником своим, Гришкой. Егор недобро посмотрел на гостей: «Что ж варнак этот задумал? »

Девушка оставила свое занятие и поглядела на пришельцев. Василий мусолил папиросу, а за его спиной молча маячил Гришка.  

– Здравствуй Ефросинья, – проговорил Василий, – Егорка придти не сможет, в ночную его запрягли, так-то.

– Вот как? Жалость-то какая! Что ж теперь делать?   – протянула девушка немного обиженно. Ожидавшая бурной ночи, успела уж разогреться и размечтаться, а тут!

– Может, мы на что сгодимся? – намекнул прямо Василий. Ефросинья поглядела на них. Жарко ей было уже от желания, да и парни статные и хороши собой.

– Может, что и выйдет, – девушка улыбнулась, словно приглашая. Егор не понял даже сначала, думал – ослышался. Сердце неистовствовало в груди, и жарко прилила к голове кровь. Почти безумно смотрел он, как подошел к девушке Василий и запустил ей ладони под сарафан.

А та не сопротивлялась. Позволила снять с себя трусики и сама расстегнула ему штаны. Василий был уже возбужденный. Ефросинья заняла его причиндалом свой рот. Тут и Гришка подоспел. Девушка и ему уделила внимание с удовольствием. А Василий заставил встать ее на четвереньки и вошел сзади. Обхватил руками и поглаживал ей спину и грудь. Ефросинья постанывала глухо, невнятно. Ублажала Гришку, пристроившегося возле ее лица. Видно было, что по душе ей такие забавы. Василий вдруг задвигался чаще и неожиданно беззвучно, но яростно закончил. Девушка застонала громче, однако Гришку не оставила.

Егор уже не мог смотреть. И не темнота тому причиной. Пусто стало на душе и мертво, как на погосте. Правду говорил Васька: Фроська  –  шалава. Поначалу хотел, было, Егор отметелить Ваську с Гришкой, да отошел немного вспомнив уговор. Васька-то ему, дураку, получается глаза открыл. Вздохнул-всхлипнул Егор и пошел назад в деревню сам не свой.  

Времени прошло вовсе даже немного. День всего. Ефросинья робко пришла к Егору. Может и догадалась, что к чему. Но тот глянул бездушно, нечеловечески как-то, и сказал, чтоб выметалась к дьяволу. Кто бы мог помыслить, что девка эта бесчестная к сердцу примет? Ан, нет!

Совсем с лица спала, запила вдруг даже. Уж этого греха за ней никогда не водилось.

Мать ее все узнала в итоге и про Федора, какой он ласковый с падчерицей был, и про дочернее поведение. Выгнала обоих в ярости. Потом, правда, дочь назад пустила.

Взял Егор расчет. Объяснился с начальником. Тот и посочувствовал парню. Собрал тогда Егор нехитрые свои пожитки и уехал прочь из деревни. Никто и не знает, где он, да как.

А Ефросинья совсем за****овала да спилась. Да только не стало в ней жизни, что ли. Года через два совсем стала не похожа на себя бывшую - молодую, красивую, озорную. Потускнела, постарела как-то. Но давала всем даже с большей охотой – главное, чтоб налили. Но поговаривают, – вспоминает она Егора временами, иногда будто всплакнет даже. Видать любила его все-таки, шалава.