Дилемма императора Тита Флавия

Известно, что история благоволит либо к действительно ярким и значительным личностям, либо к отъявленным негодяям и извращенцам, притом, что одно совершенно не исключает другого. В целом же чем порочнее и беспощаднее персонаж – тем выше рейтинг его исторической популярности.

Петр Первый был яркой личностью. К тому же, он был решителен и жесток. И сложно сказать, чем больше знаменит сей царь – государственной важности делами или бесцеремонным самодурством; прорубленным «окном в Европу» - или порубленными бородатыми головами бояр и стрельцов, к своей беде не уразумевших изменения политической конъюнктуры. Так или иначе, образ его неотделим от истории – и воистину неординарным нужно быть человеком, чтоб у градостроителей и скульпторов и через сто лет, и через триста возникало желание засвидетельствовать свое уважение в бронзе. На радость Петербургу, на горе Москве, на страх всему человечеству.

А что знают потомки об отце первого русского императора, кроме имени, запечатленного в отчестве  великого сына?

Да мало, что… Потому что был Алексей Михайлович человеком мирным и добрым, не желавшим ни ссор с соседями, ни «ломки внутриполитической ситуации». Точнее, воевать-то он воевал, и земель приобрел больше, чем Петр мог мечтать. И восстания подавлял такие, каких Петру и нюхать не довелось (один Стенька Разин чего стоит!) Но все это делал он как-то тихо, без помпы, без шума. Сие его свойство отразилось в прозвище: «Тишайший». Пожалуй, лишь два факта его жизни общеизвестны: что был он папой Петра Первого и был он «тишайшим». История же, повторим, не любит тихонь и праведников…

И во все времена было так. Нет, русские самодержцы – отнюдь не первые жертвы девиантных предпочтений госпожи славы. Москва, конечно, третий Рим – но и в первом, увы, та же картина. Если окинуть взглядом портретную галерею древнеримских правителей, мы увидим, что на наиболее почетных местах этой экспозиции находятся не кроткие и гуманные лица, а, за малыми исключениями, физиономии самые что ни на есть каторжные, повергающие в оторопь и бросающие в дрожь.

Вот самый яркий пример: Гай Кесарь Калигула. Его знают все. Этого злого шутника и затейника помнят и через два тысячелетия. О Калигуле писал Камю, растленная и безумная фигура этого цезаря увековечена гениальным «психопатом» Макдауэлом  в эпохальном (вернее сказать, «эпохабном») киношедевре Тинто Брасса.

Калигулу знает даже поисковая система Яндекс: ссылок – тысячи, во главе списка по запросу «Калигула» значится некое кролиководческое хозяйство с таким названием. Жутковато, однако, делается при мысли о вивисекции, которой, должно быть, подвергаются несчастные ушастые зверюшки в означенном хозяйстве! Впрочем, если отбросить зверолюбивые эмоции, становится ясно одно: Калигулу помнят даже кролиководы!

Но кто-нибудь помнит Тита Флавия, добрейшего и милейшего из римских императоров, который властвовал всего лишь на треть века позже Калигулы и заметно дольше (шесть лет – как соправитель отца, и три – самостоятельно)? Нет, его не помнят: публике не интересны «добрейшие» и «милейшие».

Энциклопедические статьи об императоре Тите отличаются краткостью и скупостью: «Был такой парень, он был хороший, потому что ничего плохого не учудил. При нем, конечно, извергнулся Везувий и похоронил Помпею с Геркуланумом – но не следует винить в этом Тита: сейсмического оружия тогда не существовало, да и сейчас – лишь в воображении В. В. Жириновского. См. «сейсмология», см. «Жириновский»)

Мы же намерены исправить эту историческую несправедливость и рассказать о Тите хоть немного, ибо, на наш взгляд, он более достоин памяти и сочувствия, нежели Калигула с Нероном в одном мавзолее. Во всяком случае, он заслуживает краткого очерка, как симпатичный правитель и просто приятный, приличный человек,    который жил, не мешал жить другим – и любил…

***

Рим, 78 год

Тит устало откинулся на подушку, подложенную под спину заботливой женской рукой: никто не понимал его лучше и вернее Береники, иудейской принцессы, накрепко связавшей свою жизнь с римским полководцем, сыном императора Веспасиана. И никто не умел утешить соправителя Рима так, как это делала Береника.

– Забудь! Не бери в голову! – принцесса провела бережными пальцами по курчавым волосам возлюбленного, словно изгоняя тягостные мысли. Тит вздохнул, усмехнулся:

– Проще убедить три сотни сенаторов, чем одного моего отца. Нет, это выше моих сил… Я спорил с ним два часа – и знала бы ты, по какому поводу!

Тит не сдержался и расхохотался.

– По какому? – Береника улыбнулась, предвкушая анекдот.

– Ну, не для твоих ушей, вообще-то… Но – ладно: старый скряга выдумал новый способ набить мошну, стоящий всех прежних. Как раз когда я решил, что новых податей уже не выдумать, папа Веспасиан обложил данью… что бы ты думала? Отхожие места!

Последние слова Тит произнес почти шепотом, явно стесняясь. Береника фыркнула.

– Вот-вот! – Тит покачал головой. – Папаша думает, что эта презабавная мера позволит наполнить казну звоном сестерциев, поутихшим после Нероновых чудачеств и резни «междуцарствия». «Путь к величию Рима лежит через нужники! » А по-моему, результат возможен один: если раньше плебс пользовался общественными заведениями, то сейчас они будут справлять нужду прямо на Палантине – и мы разоримся на уборке улиц и площадей! Потому что не приставишь к каждому отягощенному вином квириту по прокуратору!

– Да будет тебе волноваться из-за такой ерунды! – Береника прильнула к атлетическому плечу, явно намекая роскошной, царственной грудью на вещи, действительно заслуживающие эмоций.

– Меня отец беспокоит, – пожаловался Тит. – Его жадность принимает все более болезненный вид: скоро он станет брать плату за пользование воздухом при каждом вдохе и штраф за осквернение оного выдохами!

– Ты преувеличиваешь: он просто «крепкий хозяйственник», как это принято называть, – возразила Береника.

– Скупость и жадность не всегда идут на пользу хозяйству,   – проворчал Тит. – Я сам не люблю излишеств – но это не означает, что я должен годами ходить в протертой до дыр тоге и забавлять любезных граждан сиятельной через прорехи задницей!

– У тебя красивая задница! – утешила Береника. – Да и тога вполне подобающая величайшему герою и мудрейшему правителю современности!

– Интересно, – Тит улыбнулся, – что бы я сделал с каким-нибудь придворным прихлебателем, польсти он мне так безыскусно?

– Ничего! Потому что, к прочим достоинствам, ты еще благороднейший, великодушнейший и просто божественный!

– Я-то? – Тит свирепо схватил принцессу за плечи, завалил на покрывала и пригвоздил к ложу самым угрожающим взглядом, какой только могли изобразить его лучистые глаза.

– О да! Накажи меня за лесть, божественный Тит!

***

79 год

Тит вошел в покои Береники без слов, лицо его было сосредоточенным и мрачным. Таким Береника видела любимого лишь однажды: когда Тит получил из осажденного Ершалаима дерзкий ответ на свое более чем милостивое предложение – и отдал приказ о штурме, уничтожившем город почти до основания.

– Отец очень плох? – тихо спросила Береника.

Тит закусил губы, помедлил с ответом, потом произнес очень громко и четко, будто слова клятвы:

– Я – император Рима!

Береника вздохнула:

– Юпитер будет добр к Веспасиану…

Тит поморщился:

– Не утруждай себя: ты же не веришь в наших богов?

– Это не имеет значения… Если ваши боги есть – их едва ли заботит, верит ли в них сестра последнего царя иудейского… По-настоящему я не верю только в одного бога. В того, что бросил мой народ на острия твоих мечей – и отвернулся!

Тит сел на кровать и задумался, явно готовясь что-то сказать. Нечто такое, что невозможно выпалить сразу. Если бы к тому времени была открыта Америка, он бы непременно закурил.

– Говори! – просто попросила Береника.

Тит поднял глаза, исполненные суровой горечи:

– Ты же умница. Ты все поняла… Я – император Рима!

Береника неохотно, растерянно кивнула и продолжила мысль:

– А императору Рима не пристало держать в женах еврейских принцесс: народ не одобрит и не простит? Послушай, Тит, неужели им мало того, что ты возвел эту гигантскую арену для ваших кровавых спектаклей? Неужели мало того, что ты позаботился о несчастных после пожара, построил им дома, дал денег – своих денег? Неужели надменным квиритам нужно еще, чтоб ты поступился… – Береника заплакала, не в силах закончить.

– Я – император Рима! – прорычал Тит. – Да, я понимаю, что поступаю как последний подлец. Это тем более жестоко с моей стороны, что тебе тоже пришлось делать подобный выбор: между своим народом, братом – и мной. Ты выбрала меня. Извини – я не могу ответить тем же: Рим не может остаться без императора, а император не может жениться на иудейской принцессе!

– А как насчет египетских принцесс? – Береника всхлипнула. – Неужто Тит Флавий придает сплетням черни больше значения, нежели Гай Юлий?

– Больше! – Тит решительно кивнул. – Цезарю не простили Клеопатры. Не только ее, конечно, – но в том числе и ее. Нарушители обычаев предков считаются опасными. Чем нелепее обычай – тем опасней его нарушение. Можно делать что угодно: резать сенаторов и всадников без суда, насиловать их жен, забавляться ночным разбоем. Нельзя одного: жениться на иноземных принцессах!

Береника вытерла слезы: обычная рассудительная, жесткая насмешливость вернулась на ее гордое, умное лицо:

– Ты правильно заметил, Тит Флавий: я выбрала тебя и предала свой народ! В этом разница между мной и Клеопатрой: та соблазнила Цезаря, чтоб спасти своих людей, я – влюбилась в тебя и погубила Иудею. Я развлекала тебя веселыми беседами и своим телом, когда ты вел легион на Ершалаим. Мы целовались на фоне пожарищ городов и руин наших храмов. Мы любили друг друга под крики и стоны еврейских женщин, живыми доставшихся твоим солдатам. И ты правильно указал мне мое место, место обозной девки. Я действительно недостойна тебя, Тит Флавий. Ведь ты – император Рима!

– Не говори так! – Тит мучительно скривился. – Я ведь даже не знаю, стоит ли дело подобной жертвы… Возможно, завтра меня прикончат: заколют, как Цезаря, или отравят, как Клавдия. Или задушат, как Тиверия – нравы у нас простые. И тогда наша с тобой жертва окажется вовсе нелепой… Но дело в том, что я не могу иначе… Если я откажусь от власти – братец точно не побрезгует. А это негодяй хуже Калигулы, – Тит усмехнулся, желчно и непривычно зло. – Мне бы следовало убить его, пока не поздно – хотя бы для подтверждения своей верности «обычаям предков». Но – не могу…

– Да ладно, не оправдывайся… – Береника ласково потрепала императора по волосам. – Завтра же уеду в Палестину…

– Я буду тебе писать! – пообещал Тит.

– Только красивым почерком! – кокетливо потребовала Береника. Они засмеялись: Тит, в числе прочего, был знаменит и как каллиграф, мастерски подделывающий любую «руку». Сам он шутил, что если бы не родился патрицием – прокормился бы подделкой завещаний…

В разлуке с Береникой Тит прожил три года, умер во цвете лет и при отменном здоровье – от болезни весьма таинственного свойства.   Впрочем, не будем винить в его смерти тоску по любимой: этот человек был весел, жизнелюбив. Это-то его жизнелюбие и женолюбие не могло не раздражать его брата, Домициана, зануду, склонного к морализаторству и изощренному садизму. Пожалуй, можно и не искать иного объяснения ранней смерти Тита: нравы в императорских семьях и верно были простыми...

***

Эпилог

118 год

– Гай Светоний Транквилл, если не ошибаюсь? – император Адриан покровительственно улыбнулся. – Старик Плиний отзывался о вас весьма похвально!

–   Разделите похвалу Плиния натрое – такова будет истинная цена моим талантам! – скромно заметил ученый.

– Ну уж… – Адриан  рассеянно постучал пальцами по влажному мрамору: разговор происходил в термах. – Больше чем уверен, что для намеченного дела вы – человек вполне подходящий!

– Я стараюсь писать честно… – Светоний пожал плечами. Адриан, будто недовольный этим пожатием, положил ученому руку на перевязь тоги и проникновенно заглянул в глаза:

– Видите ли, дорогой мой Светоний! Честность вашего труда, описывающего жизнь правителей от Цезаря до Домициана, никто не ставит под сомнение. Однако высшая честность заключается в том, чтобы отразить общую, объективно-историческую идею: каковы бы ни были личности, само устройство власти в прошлом столетии неизбежно приводило к злоупотреблениям и тирании. И лишь с приходом Антонинов установилось подлинно народное правление в интересах империи. Поэтому не следует… чрезмерно превозносить времена Клавдиев и Флавиев: хорошими цезарями они не могли быть по определению, в силу порочности системы. Тацит об этом слишком мало написал, а вы, как честный историк, должны эту мысль отразить и изобличить каждого из… хе-хе… узурпаторов!

– Ну, положим, с Нероном или с Калигулой проблем не возникнет: сущие чудовища! – Светоний усмехнулся. – Но как быть, скажем, с Божественным Титом?

– С Титом? – Адриан нахмурился. – Да, здесь проблема: правитель-то образцовый, сам завидую… И воин, и оратор, и эдикты писал – залюбуешься. И просто красавец… Сорок лет прошло – а до сих пор про него песни восторженные слагают…

Император в задумчивости опустил взгляд и с неудовольствием констатировал, что с восшествия на престол поправился сверх приличия. Внезапная мысль заставила его рассмеяться:

– А знаете что, Светоний? А напишите-ка вы, пожалуй, будто у Тита живот выпирал… не совсем красиво. Изваяния – они ж все больше по шейку: кто знает, что ниже-то?

– Ну только если самую малость… – согласился Светоний. – Иначе не поверят. Еще, правда, у него любовница была, еврейка, Береника эта…

– А вот тут заострять не надо! – мягко, но решительно перебил Адриан. – Он же сразу ее отослал, как принципат принял: любовь к Риму превыше всего! Нет – не надо заострять: концепции противоречит! Вы бы про Тита лучше как-нибудь поменьше написали: общие слова почтения, воздаяние должного – и довольно с него…