Учительница первая моя. Из сборника Порно учительница первая моя

Ах, какой же чудный фильм "Доживем до понедельника"!

Как четко прописаны и сверены с классикой психологические образы! Историк Илья Семенович -- "лишний человек в обществе", молоденькая "англичанка" Наталья Сергеевна -- "луч света в темном царстве", литературница Светлана Михайловна -- перезрелая стерва, несчастная от своей злобы, Ставрогина. Элька с бровями вразлет - толстовская Элен с легкой примесью тургеневской мадмуазель Одинцовой, сохнущий по ней поэт-пассионарий, коротышка Гена Шестопал - Базаров, Элькин фаворит, неотразимый и самоуверенный Костя Батищев -- эдакий юный брат Курагин.

Вы обратили внимание, на заданные 9-му "В" темы сочинений? Помимо "Моего представления о счастье"? "Лишний человек в обществе", "Луч света в темном царстве"! Не родившийся тогда еще постмодернизм не у дел!

Кстати, а как учительницы в угол класса становятся, скрестив на груди руки! Третьяковская галерея ждет!

А каков акцент на противопоставлении рационального и иррационального, прагматизма и идеализма, порядка, правила и чувства! Помните панораму типовых пяти- и девятиэтажек вокруг очага знаний? А телепередачу о сочинении музыки электронной машиной?

Два классических любовных треугольника, ювелирно замаскированные под производственные отношения, от чего переживания героев проникают в душу еще глубже. Проекция сердечных мук учителей на лирические переживания учеников подчеркивает искусственность, надуманность возрастных различий. Именно поэтому Наташа Горелова влюбляется в преподавателя истории и на выпускной дарит на вечную память свою фотографию. Именно поэтому спустя шесть лет он, зрелый мужчина влюбляется во вчерашнюю школьницу. Именно поэтому Илья Семенович ни с того, ни с сего, по-мальчишески разыгрывает по телефону Наталью Сергеевну: "Алло, это кинотеатр? Нет? Странно!" А мы, в свою очередь, поэтому будем всю жизнь ассоциировать себя с несчастно влюбленными школьниками.

Мои ассоциации вдвойне ярки. Наталья Сергеевна Горелова в исполнении газелеокой Ирины Печерниковой умудрилась быть похожей, как две капли воды, на практикантку, месяц читавшую географию в нашем 9-м классе. "В". Удивительно: ее также звали Натальей Сергеевной. Мы с ней попробовали дружить. Она жила возле школы, и я даже пару раз заходил к ней застенчиво в гости. Я взахлеб говорил о "подпольном" роке. Она, как выяснилось, тоже знала, что такое "Группа Продленного Дня", что "Брежнев взял Афганистан, Бегин взял Берйрут". Она улыбалась, поила чаем с "союзным" печеньем и целовала в щеку. Ей было 24 года, мне 15. Она была мягкой, милой, светилась добротой. Я был крылато влюблен в нее. Однажды мне приснилось, что я на ней женюсь! Наталья Сергеевна была в белом газовом платье, с фатой, и счастливо улыбалась. Я счастливо улыбался на утро и весь день, перемахивая через перила школьных лестничных пролетов, а на уроке истории -- глядя сквозь окно в майскую лазурь с двумя неугомонными серебряными точками в вышине.

Однако необузданное сексуальное влечение я испытывал к настоящей географичке, постоянной. От чевертого до десятого. Алла Николаевна, живой памятник женщине, занимала место первой наложницы в воображаемом гареме. Я с пересыхающим горлом следил, как она плывет бригантиной по узкому проливу между парт. Я изучил все горошинки на черном шелковом платье, обтягивающем вулканы грудей, крепкое плато живота, широкую долину спины с мягкой ложбинкой, спускающейся к восточному и западному полушариям ягодиц.

Во время демонстрации на опущенном поверх доски экране фильма о саваннах и редколесье, когда на окна задвинули светонепроницаемые шторы, а луч проектора дерзко скользил по остриям ее бюста, я превратился в трансформаторную будку, надсадно гудящую и щелкающую хворостом в слепом тумане. Ничего не помню из фильма. Только качающуюся перед пестрым полотном массивную указку.

Я хотел быть сам лучом света, скользящим вначале по возвышенностям этой враждебной планеты, постепенно отбирающим у тьмы всю литосферу до самых тесных лощин.

Женщина с "богатым телом" и абсолютная стерва, унижавшая меня на уроках. Почему она меня унижала? Я владел предметом лучше всех в классе. Она меня терпеть не могла. Умный очкарик, самый маленький в классе… "Пятерки" она ставила вынужденно.

Конкурировать с гео-графиней могли только две работницы нашего учительского цеха.

Преподавательница изо за время моей учебы три раза меняла паспортные данные, как-то даже записавшись на фамилию физрука. Закрученные над узким лбом темно-каштановые волосы, густые, чуть ли не черные тени на веках, мелкая походка на высоких каблуках, осиная талия, гортанный высокий голос - она походила на гейшу. Тогда, конечно, я и слова такого не знал. Но нутром чувствовал открытость этой женщины к общению с мужчинами. Не смотря на показную строгость и пугающую истеричность, сердце ее радостно доступно, а сопротивление - блеф.

Сейчас я представляю, как она в комнате малогабаритной советской квартиры, лишь один угол параллелепипеда которой рассеянно освещен большим желтым абажуром настольной лампы, раскалывает мещанскую тишину треском ломающихся, летящих шрапнелью в стены и стекла серванта и отскакивающих от них рикошетом блестящих пуговиц, как взметается с запозданием в четверть фазы октябрьский снежный кальвиль, как глаза превращаются в лужицы оливкового масла, на дне которых жирно чернеют соленые ягоды. Она не бросается пантерой. Она застыла окультуренным деревом под палящим солнцем, мелко дрожит в лихорадке во вновь накрывшей двадцать квадратных метров ватой тишине. Нужно подойти и обнять теплый ствол, и ветки моментально обовьют садовника, сминающего грудью наливные плоды. Исчезнувшее было дыхание зашелестит в ухо безвольной кроной под беспорядочными порывами ветра: аххххх!.. Ххха… Вступая в кричащий диссонанс с заячьей дробью пульса, бьющей из-под виска по щеке. А в глубине вздохов и шепоте выдохов уже улавливается зарождающийся мышиный писк - клич парализующего разум наслаждения.

Господи, она была бы сверстницей меня, нынешнего! Ее губы таяли бы воском вокруг моего вздыбленного рычага коробочки передач, она бы вылизывала лунную дорожку от низа моего живота до подбородка, она бы пыталась задушить меня ртом, припадочно суча ногами торопясь насадить мокрую вагину на вертел. Резко откидывалась бы и, закатив глаза, скакала бешено в небо, время от времени падая, чтобы выскоблить шершавым языком мое небо и съесть мой язык, не переставая судорожно биться бедрами.

Она бы закатывала визгливые истерики, сверкала глазами, била блюдца о пол, обливала мою рубашку кофе. Но врасплох захваченная сильными пальцами за соски, лезла бы последней ****ью на стол, повисала бы на шее, разводя белые ноги в шпагат. Учительница изобразительного искусства скрипела бы голым задом по полированному столу, заикаясь в такт колебаниям: "еб… еб… би… би… ме… ме… няауаауаа!!!!!!!"

Она была бы мне идеальной любовницей! Но девственные фантазии создавали на уроках изо камерные картины. На гравюре я лежал навзничь под сидящей на корточках Инной Александровной, задыхаясь мускусом под длинной юбкой. Жадно глотал журчащую золотую амброзию, вылизывал капельки из устья иссякшего источника, благоговейно целуя тонкий горячий разлом. Инна Александровна ставила мне "пятерки".

Биологиня ограничивалась "тройками". Людмила Владимировна была патологически педантичной, более всего ценила аккуратность и дисциплину. В ее руках всегда была гибкая линейка пурпурного пластика, которой она не реже трех раз за урок звонко била по кафедре без фронтальной панели. Удары линейки о столешницу обрывали малейший несанкционированный звук в аудитории. Резкий громкий щелчок, словно хлыстом, отдавался электрическим разрядом в позвоночнике, простреливающим спину от затылка до копчика и моментально вытягивающим ее в струну. Иногда пластик с треском разлетался. Людмила с ненавистью дрессировщика, потерявшего хлыст, смотрела одновременно на всех нас, как на диких, но парализованных ее властью животных. Мы сидели не шелохнувшись -- как бандерлоги. А на следующем уроке у нее в руках обязательно была новая линейка. Из пурпурного пластика.

Оценкой на грани с неудом она отмечала абсолютно правильно выполненную лабораторную работу, если в ней были какие-либо исправления и, не дай бог, разводы от реактивов. Стремление в мельчайших подробностях зарисовать увиденную мной через микроскоп клетку оборачивалось жуткой карандашной мазней, усугубленной коксо-химическим смогом от ластика. Мои тетради вечно были в предательских следах "материала" -- то в сгибе смешивался порох из мужской и женской шишек сосны, то на полях красовалось клякса чернил, которыми окрашивал лист сфагнума, то "Ход работы" желтел крахмальным пятном картофеля, то к "Выводам" прилипал пшеничный эндосперм.

Прогуливать лабораторные было невозможно. Прогул -- это "два", без разговоров. Однако единовременная пытка различных форм жизни -растений, плесени и хомо-сапиенса несовершеннолетнего -- давала шанс проникнуть, насколько позволяет положение твари, в госпожу. В суете опытов, в возне вокруг микроскопов можно было, направляясь к раковине, якобы случайно прочесать бедром по нагло оттопыренной попе Людмилы, налегшей грудью на соседнюю парту. Возвращаясь с мелко дрожащей в колбе жидкостью, млеть от вида подколенных сухожилий.

Биологичка, вопреки пуританским нравам учебного заведения, носила короткую юбку. Короткую прямую юбку. Юбку выше колена. Этого было достаточно, чтобы, завидев эту юбку на перемене, приклеиваться к ней присосками глаз, не в состоянии отлепить их, пока крепкие икры и тонкие лодыжки не скроются за углом коридора.

Когда Людмила садилась за кафедру, ткань стягивалась до середины бедра. Во время лабораторных можно было безнаказанно уронить ручку, потянуться за ней и, щупая вслепую половицы, на секунду застыть в непротокольном поклоне хозяйке, множа на адреналин истому от созерцания лабиринтов, нарисованных закинутой одна на другую ног. Голых апрельских ляжек, голеней и желтых от мастики подошв туфель с острым каблуком.

Кажется, Людмила, в отличие от нас и большинства ее коллег, не боялась ни внутренних порядков, ни общественного осуждения. После уроков ее можно было видеть сидящей на узком подоконнике напротив скалящихся обнаженными крючками раздевалок в своей любимой позе нога на ногу и с подожженной сигаретой. Дым она выдыхала тонкой струей.

Отдежурив влажную уборку в классе, я спускался по безлюдной лестнице к боксам гардероба. Людмила подозвала меня, не окликнув по фамилии, не поманив пальцем -- едва заметным кивком головы. Гигроскопичная ручка дипломата моментально запрела, не в состоянии впитать мои страх и волнение перед неизбежностью рандеву один на один с мучительницей табеля и не нюхавших пороху чресел. Изо всех сил стараясь не опускать взгляд ниже ее подбородка, я переставлял негнущиеся ноги в направлении окна. Стоял перед ней, ни жив, ни мертв. В конце коридора лязгнуло цинковое ведро. Людмила отвлеклась на звук. Плывя сознанием, я вперил взгляд в сияющие колени, в розовое пятно на бедре, плотно придавленном к подоконнику другим. Метр между моими глазами и ногами ботанички сжался в микрон, я вгрызался в их плоть зубами, целовал колени, ласкался щекой, не знавшей бритвы, о голени, просачивался истончившимися в бумагу пальцами между ляжками и юбкой. Людмила обернулась ко мне. Я стоял перед ней, со сведенными до судороги скулами, со стеклянными глазами, в которых отражалось окно со сладостно прильнувшей к нему спиной биологини.

По дороге домой, не видя и не слыша ничего вокруг, я мысленно заходил в лаборантскую. После уроков. Она, делавшая записи в журнале, оборачивалась с надменным недоумением. Что тебе? Хотел вам помочь, Людмила Владимирована, -- лепетал я трепещущими в мареве фантазии губами. Она протягивала колбы, шары реторт с фаллосами горлышек, указывая взглядом на раковину. Ученический пиджак царапал учительский жакет. И она склонялась над столом, оттопырив трикотажный зад. Я медленно, преодолевая сопротивление собственного ужаса, но уже не в силах отступать перед страстью, валил ее на столешницу, охватив вывернутыми кистями тугой круп, подающийся вперед без противоборства, как щедро смазанный поршень под воздействием гидравлики. Химическое стекло с малиновым звоном сыпалось на пол. Скатывал плотно сидящую юбку на талию, аккуратно стягивал столь же плотно сидящие белые, черные, красные - что выкинет воображение - трусы, трясущимися пальцами расстегивал пуговицы на брюках, прижимал горящий пах к устью, и скользил вперед-назад, увлекая ее распластанное на столе тело вслед своим колебаниям. Это случалось много раз. После уроков.

Иногда она заставала в лаборантской меня врасплох соло. Я ошарашено наблюдал у двери, как она, сидящая на столе лицом ко мне с задранной юбкой, упершись в перекладины стула подъемами туфель с острыми каблуками, на одном из которых болтался лоскут трусов, молча, сцепив зубы и закрыв глаза, бешено мастурбирует. Лишь листики лаб шуршат под колеблющимися ягодицами. Обезумевший от зрелища, я бросался к ней, расстегивая мотню, выбивая стул, выдергивал влажный палец из сочащейся щели и трахал это месиво плоти и похоти, во весь дух, во весь мах колотя тазом. На вечную память на смятых работах засыхали крахмальные пятна.

За что я любил этих стерв? Отчего трепетное чувство к Наталье Сергеевне упорхнуло вскоре за ней? Почему я игнорировал прилежных отличниц, кокетливо застенчивых, которых преследовали все мальчики класса?

Почему до сих пор я выбираю эгоцентричных Элек, Элек с повадками рабовладелиц? Тонкий, будто вырезанный из камня профиль. Надменные брови вразлет. Самоуверенный, а лучше наглый взгляд. Жесткая линия рта. Экспансивные жесты. Атакующая манера беседы. И шпильки, которые так легко входят мое сердце -- как в сердце. И я подношу им его клочья в луже крови на золотом блюде, в другой руке держа за волосы собственную голову - если сердце не придется по вкусу. Собственную умную голову с выколотыми глазами.

Это мое. Навсегда.

Мама, зачем ты била меня по лицу, когда я, мальчик пятилетний, подглядывал в щелочку раздевалки за плоскогрудой девочкой с белыми кудрями? Мама, зачем ты секла за "тройки", заставляя собственноручно приносить тебе тонкий ремень? Мама, зачем ты била меня, ведь я же плакал! Мама, ты помнишь, белые слезы текли из глаз, а я кричал: "Мамочка, пожалуйста!", "Мамочка, прошу тебя, не надо!", "Мама, не надо!", "Мама, не надо!!!"?! Мама, ты помнишь, как твой любимый сыночек ползал у твоих ног с искаженным от ужаса и унижения лицом, раскрыв рот в немом вопле, а глаза сквозь пелену слез смотрели на тебя, как на божество, и молили о пощаде?

Я буду любить тебя всегда, мама. Моя красивая строгая мама. Я всю жизнь буду трахать ТЕБЯ, мама! Учительница первая моя.