Три дня жизни ЦРУшника. Из сборника Секс истории из жизни

Эпиграф:

В одной еврейской семье родился мальчик без век. Приходит его отец к раввину и говорит:

-Гебе, вот вы тут делаете обгезание, а у меня годился сын без век. Может быть можно пгишить ему заместо век обгезки?

На что раввин ответил:

-Тогда у вашего мальчика будет хеговый взгляд на жизнь.

На звуки нашего с Димоном вольного выступления на Великом и Могучем в 106-ю аудиторию прибежал огромный мужик с отвратительной лошадиной физиономией и, сверкая плотоядным взором, распорядился сложить все наши ксивы на стол, за которым оказался. Увидев, что данный приказ не вызвал ни ликования, ни послушного его исполнения, ни даже проявления разумной инициативы, он повторил свое пожелание громче, и когда в крючковатые пальцы попал, наконец, добрый десяток красненьких, удовлетворенно осмотрел аудиторию и спросил, глядя в висящий на задней парте стенд:

-Кто только что орал?

Да, неприятности, если случаются, то сразу в очень большом количестве, так что получается не черная полоса на шкуре жизни-зебры, а просто-таки глубокий анус. Последняя теперь оттенит заманчивый вкус и аромат названного места, как клубника оттеняет вкус шампанского. Вот она, краткая биография последних моих приключений:

Интродукция. Последняя сессия чуть было не прожевала меня вместе с костями, но, так как я везучий и живучий, то почти безнадежное положение разрешилось неожиданно: три четверки и тройка, то бишь еще полгода владения красной прелестью и (!) полная отмена СамПо. Хоть и отделался легким испугом, ясно, что предупреждение дано…

Глава 1. Хватит лирических отступлений во имя общего развития, пора бы и про минувшую пятницу вспомнить. Итак, в институте не было начальства нашего курса, а в расписании значилась физика, из чего совершенно необратимо последовало то, что я забил…, и еще пять человек тоже… из десяти (!). Сидя в общаге и смотря какой-то фильм в Гоблинском переводе, я вдруг был ошарашен sms-кой приблизительно такого содержания: «Ivanov vseh propalil, srochno idi v lazaret za spravkoi! », на которую отреагировал как на подкол оставшихся на паре и, видимо, завидующих, пятерых товарищей. Однако минут через пять послание было подтверждено звонком Петяя, не оставившем ни малейшего сомнения в серьезности «палева». В лазарет я, естественно, не пошел, просто внаглую ввалился в аудиторию посреди пары и выбил у препода надпись в журнале, что мне-де плохо было и что капризы желудочно-кишечного тракта заставили меня провести целую половину увлекательной пару физики в отвратительном сортире. Короче, хотя и отмазался, но всем очевидно, что дело нечисто.

Глава 2. Суббота и снова нет начальства по курсу, как и домашней работы по предстоящей алгебре, как и желания идти на нее, даже если бы таковая в тетради и оказалась таинственным образом. В общем, я снова прогулял, а потом получил рад «поздравлений», что начальство приехало-таки, что искало меня в гардеробе, в наряд по которому я, якобы, заступил, но не нашло даже действительного дежурного. В понедельник утром, естественно, был разнос. Вот приблизительное содержание написанной мной объяснительной:

«В субботу, такого-то марта, я, такой-то, между 1 и 2 парой спустился в гардероб и, не обнаружив там дежурного от курса, решил заступить сам. Сообщив об этом командиру группы, я выдвинулся в гардероб. Но через несколько минут туда спустился мой товарищ, который отпросился с пар. После того, как он забрал свой бушлат, в гардеробе остался висеть только мой, и, так как на алгебру я уже все равно опоздал, я решил пойти домой».

Глава 3. Увлекательное начало ее, сообщающее читателю о вольной художественно-матерной программе и о немедленных ее последствиях уже приведено ниже. Вернемся же тогда к рассуждениям о полосах на шкуре жизни-зебры и к повествованию.

-Ну и кто тут орал? – повторил свой вопрос полковник Тумакин и, так и не услышав ответа, обиженно фыркнул какую-то гадость и уковылял прочь вместе с нашими красненькими. Как потом выяснилось, утащил он их на пятый этаж, в кабинет нашего подпола, и уже через сорок пять минут мы с Димоном стояли там, и, чуть не разрываясь от желания истерически гоготать, выслушивали странный монолог, основной мыслей которого было то, что все его уже, бедненького, достало, и что пора бы взрослеть. Лицо Зеленого было, по меньшей мере, слегка небрито, глаза выражали кричащую боль похмельного состояния, как, впрочем, и запах, царящий в кабинете, а не совсем рассосавшийся желтовато-синеватый фингал под левым глазом свидетельствовал, наверное, о героизме, проявленном при общении с особо опасными маргинальными членами общества, а может и о не самом покладистом характере его соседки, о которой вся достопочтенная публика узнала из редких и весьма обрывочных упоминаниях о ней. Получив по тому небольшому количеству пищей бумаги, какого обычно хватает для похода в Зеленый Домик, и приказ писать объяснительные, мы убыли на пару и изобразили примерно следующее:

«Я, такой-то секой-то, в понедельник, незадолго до начала пары, сидел в 106-й аудитории за одной партой с таким-то секим-то. Когда такой-то секой-то попросил у соседа книгу и брал ее, он случайно поставил мне на ногу ножку стула, я не удержался и закричал, и попытался выбраться, при этом задев такого-то секого-то по гипсу, и тот тоже закричал. На крики прибежал полковник Тумакин и забрал у всех присутствующих в аудитории удостоверения. »

Да, да, именно, в то время Димон Колышкин ходил с гипсом, заработав его при героическом спуске с горки на сноуборде, куда и меня звал неоднократно, отлынив от занятий скалолазанием, чего и мне, наверное, желал. Парнем он был классным, в меру говнистым, не в пример мне, только уж очень задолбанным злобными родителями, настолько, что постоянно спешил и почти во всем спрашивал у них разрешения, и даже пивко начал лакать, как все классические разгильдяи, только после третьей сессии, которая, кстати, была «мясной», и весьма, настолько, что нам пришлось «хоронить» командира группы, добрейшей души человека, провожая в местные прапорщики. Материализован он был добрым сероглазым блондином, из окружающего мира мебели лицо его скорее всего можно было сравнить с орангутангом (а мое, в таком случае, с гориллой); очень бы не хотел, чтобы он обиделся на такую мою ассоциацию, так как с ним, одним из немногих, я бы отправился в разведку и, может быть, даже вернулся бы оттуда.

На следующее утро мне присвоили звание сказочника и нарезали 8 нарядов на хозработы, о Димону отвесили 5. Оба мы были дико этому рады, и не только потому, что придется сгноить кучу лучших минут своей жизни на чердаке, свинчивая парты и стулья, или еще где, просто таская какую-нибудь тяжеленную и, что характерно, никому не нужную мебель, а еще и по той причине, что остались без, вроде бы, неизбежных выговоров. Нет, нет, боже упаси, ни тринадцатая, ни уж тем более премия никому из нас и так не светила, просто, знаете ли, не модно это считалось и не популярно шляться с выговорами в личных делах. Короче, отделались легким испугом.

Третьей парой в расписании значился иностранный язык, и, как бы то сначала не показалось неосведомленному пока читателю странным, я решительно не знал, чего же я хочу больше, присутствовать или не пойти на него. И, конечно же, дело состояло не в простом «ломе», когда после лекции и ПЗ по алгебре или матану забить на английский было просто-таки делом принципа, не в сложности и «неподатливости» предмета, всегда поражающей мыслью: «Вот я уже целых две минуты сижу, но ничего не понимаю», не в важных делах вроде чемпионата общаги по третьей «кваке», а в преподавателе. Нет, преподаватель совсем не мучил нас изнурительными и однообразными упражнениями, не заставлял ломать язык, губы и гортань совершенствованием произношения, не очень напрягал домашними заданиями и дисциплиной, но, наверное, лучше бы он все это делал, да еще и не корысти ради, а чисто из вредности, чем был бы девушкой, такой молодой, красивой и раскованной (о последнем, конечно, можно было бы и поспорить со своими одногруппниками, но тогда они были бы дураками, а я – Сволочью с большой буквы «С»). Горе мое звали Анастасией Валерьевной Пахановой (Настей, Настенькой, Настюшей, Настеночком, Настюнчиком и пр.), года полтора назад она с успехом окончила переводчический факультет Академии ЦРУ, после чего и устроилась учительницей английского к нам, «биномам». Многие из товарищей моих говорили про ее столь меня волнующие прелести весьма пренебрежительно и вообще всячески пытались дать понять, что она-де вовсе не в их вкусе, но, готов биться о приклад, только лишь по той простой причине, по которой всем известный герой басни Крылова утверждал, что «зелен виноград! ».

Началось все в декабре, на зачете, когда вместо положенного по штату, вечно улыбающегося, крутящего задом и по-бабски говорящего педерастика Хрюкьянова в класс вошла стройная кареглазая красотка и, смущенно-виновато улыбнувшись, кое-как рассказала ликующей аудитории о том, что-де у нашего препода простуда и что зачет мы будем исполнять ей. После чего, все так же невинно улыбаясь, раздала всем варианты, почему-то ни разу не выйдя из себя и даже не покраснев после целого ряда откровенно провокационных вопросов, на которые успевала отвечать, причем с не менее искусным подколом, чем те были заданы. Лицо Настасии Валерьевны настойчиво напоминало мордочку играющей с клубком кошки-аристократки: широкий, добрый овал, приятная взгляду гладкая кожа, около носа и рта усеянная маленькими веснушками, большие и невероятно живые карие глаза, окаймленные длинными густыми ресничками, привлекающие, завораживающие, ласкающие взглядом, даже если смотрели с гневом, пухленькие розовые губы – творение природы, по праву заслуживающее название Шедевра. Пышные волосы ее ниспадали ровно до оконтурившихся белой вязаной кофточкой плеч, они жили своей собственной жизнью, струясь, блистая, вздрагивая при каждом движении нашей красавицы, притягивали, почти повелевали подойти ближе, нежно провести пальцами, уткнуться носом в пушистый водопад собственных тел, вдохнуть ненастойчивый, но дурманящий и возбуждающий аромат рая. В общем, чтоб не записать всю богом данную мне бумагу хвалебными одами, посвященными прелестям снизошедшей, наверное, из мира мечтаний и грез англоязычной богини, скажу просто: я влюбился, тут же, в классе, по уши и, что самое противное, весьма не оп адресу, так как был уверен, что товарищ старшой лейтенант такого любовничка, как я, видала в закрытом гробу, накрепко заколоченном и медленно продвигающемся, лежа на конвейере, прямо в пасть печи крематория, да еще и в белых тапках.

Помню, как, проделав все процедуры, что нужно было произвести для сдачи пресловутого зачета, долго сидел и, любуясь игрой ее глаз, тормозил, пытаясь выловить из ставших короткими и отрывочными мыслей какой-либо достойный внимания алгоритм собственных действий, однако, так ничего и не изобретя, решил импровизировать. Сдаю; нас разделяет только спаренная парта, а она улыбается, так, что в груди трепещет и грозит того и гляди перейти во всеобщую крупную дрожь, а под партой стоит, и возбуждение превращается почти что в боль, в жжение. Кое-как читаю текст, оговариваясь и коробя фонетику, язык заплетается, слова обгоняют друг друга, сливаясь и скрадывая собственные окончания, щеки заливаются румянцем, впрочем, и без того уже довольно красные. Перевод тоже не блещет, ни точностью передачи смысла, ни даже какой никакой пригодностью, кроме, разве что к пытке какого-нибудь взятого в плен писателя, хотя бы слегка балакающего по-русски, однако я получаю «четыре» и «пять» соответственно и, еще более красный, любуюсь ее лицом, тупо, самоотверженно, почти уже откровенно, и взгляд мой, кажется, способен прошивать камень и плавить лед. Но это все еще цветочки, а главное ждет меня впереди, когда я подхожу за зачеткой вплотную и касаюсь-таки манящего водопада, чувствую тепло и благоухание, излучаемое ею, как свет – солнцем. Этого не описать, да и не надо, наверное, лишний раз пробовать представить трансцендентный восторг ее красотой рациональными формулами слов-квантиков, тем более что каждый, ну или почти каждый когда-либо в жизни испытал что-либо подобное, уверен, и тогда он без труда поймет меня.

С тех пор прошло немало времени, три с лишним месяца, за это время произошла куча интересных событий вроде моей сдачи сессии с комиссией по матану, которую проскочить удалось исключительно благодаря чертовскому везению, неизвестно откуда у меня вдруг появившемуся (и исчезнувшему сразу опосле), встречи с Катенькой на ДДС (когда-то я ее любил, однако, оказавшись мне не по зубам, да и дурой порядочной тоже, она меня Кинула с большой буквы «К», естественно, разбив сердце и нанеся нежной детской психике непоправимый урон), куда она пришла вместе со своим КМСом, с которым получила однажды возможность встретиться и познакомиться, возможно, только благодаря мне (но это уже совсем другая история), принесшей мне полное в ее отношении умиротворение, а точнее, безразличие. В конце февраля я впервые после сессии вышел на учебу и, узнав о том, что Настя будет теперь вести в нашей группе, выпал в восторженный и мокро-липкий белый осадок, как, впрочем, и многие другие, однако вскоре выяснилось, что восторг оказался весьма наивным и преждевременным. Сами подумайте, каково это, сидеть полтора часа подряд и, имея силу, имея волю бороться с искушение, но не имея силы воли, мучиться от ничем не удовлетворенного возбуждения, после мечтать взасос, порождая надежду, но каждый раз снова и снова разрушать ее, покидая мир грез и озадачиваясь рациональными мыслями. Но однажды, когда группу нашу постигла очередная серия караулов, стоя у боевого знамени и чувствуя, как плещущиеся в желудке пол-литра импровизированного чефира «Lipton» начинают слегка «бодрить», я внезапно озадачился идеей попытаться достигнуть столь страстно желаемого, в результате получив пару листов весьма неплохих стихов и мучительные сомнения, способен ли окажусь преподнести их по адресу.

Итак, вопрос на третьей паре, случившейся оказаться иностранным языком, оказался поставлен «способен не способен» (или «а слабо ли мне, тем более что очень хочется? »), и, припасши в загажничке новоиспеченную поэму для дамы своего сердца, я решился-таки пилить на урок.. Ведь не зря же вложено столько стараний, так что отступать поздно, надо до конца дело доводить, пусть даже и не до победного.

Вновь засветилась в другом конце длинного коридора прекрасная фигурка в белом свитере, и до слуха донесся стук каблучков ее туфелек. Столько уже раз это повторялось, но ни разу еще не вызывало такого волнения, словно я поспорил на сто баксов, что прыгну вниз головой с моста в Москву реку. Вот Настя уже вошла в класс, закрыв за собой полувыломанную дверь, улыбнулась, окинув каждого взглядом, потом грациозно присела, проставила плюсики присутствующим и отмазки решившим в этот раз забить – никто из ее группы не пострадает от грязных домогательств начальника курса и кафедры английского по поводу посещаемости, а на экзамене она уж как-нибудь вытянет каждого двоечника на «четверку». Она стала совсем своей за то недолгое время, что мы провели на ее парах, и, не смотря на то, что мы общались на «вы», каждый воспринимал ее такой же точно курсанткой, ученицей, каким и сам являлся, просто девушкой и никак не «леем».

Проверка ДЗ, почти никем не сделанного, и совсем никаких репрессий, все делают его тут же, в классе, в режиме реального времени, а Настя помогает, исправляет ошибки, потом начинается разговор о южных курортах, о пляжах, в том числе и о нудистских, о том, куда лучше ехать «дикарями» и сколько стоит снять для отдыха жилье. А я сижу за своей второй партой, страдаю от невозможности выплеснуть свою страсть, любуюсь ее туфельками, пытаясь представить ее чудесные ножки, что они скрывают, только больше привлекая этой тайной. Мечты пронзают меня насквозь, среди них есть и такие, что я постеснялся бы излагать даже на клочке бумаги, что немедленно после этого будет сожжен, и от сознания того, что все эти грезы невозможны, хочется горько плакать, положив голову на, естественно, ее колени, чувствуя, как пальцы ее теребят мои волосы, как касаются щек, губ (боже!), я целую их, обнимаю губами, кончиком языка танцую на остреньких ноготках, целую ладони ее, и плачу уже от счастья, жгучего, невозможного, волшебного! Пусть каждый подумает обо мне все, что ему будет угодно, но сколько бы я отдал, чтобы только оказаться под ее туфелькой – они тянут меня едва ли не сильнее, чем гравитация прижимает задом к стулу! Да, я отдам ей эти стихи, и будь что будет! Чем черт не шутит, ведь она такая молодая, такая «своя», и, что главное, живая!

В перерыве я сдрейфил, а после пары с горящей грудью, почти дрожа и задыхаясь, зашел в преподавательскую кафедры английского и вручил несколько рукописных листочков своей богине. Настя приняла их, заманчиво посмотрела в мои испуганные глаза и обещала прочитать. Она все поняла, не открывая, узнала, о чем говорится в моих стихах.

А жизнь продолжалась… Следующий английский послезавтра, а, быть может, мы случайно встретимся уже завтра в каком-нибудь из длинных коридоров…

Обычный выходной иногда начинался для меня около двенадцати, то есть в полдень, с того, что я читал какую-нибудь smsку какой-нибудь лапочки, при виде которой у меня текли сладковатые слюни и неумолимо разгоралось желание облизать ее с ног до головы, отвечал приглашением посмотреть какой-нибудь фильм (или просто банальным приглашением на хату), после чего, даже не поев, приступал к уборке, заключавшейся в щадящем веник, пол и собственные силы подметании, смахивании пыли с мыши и колонок прошлогодним носком и забивании всяческого книжного хлама в шкаф и ногами. После всего этого лапочка, естественно, не приходила, столь желанное облизывание откладывалось на неопределенное время, а через пару минут досада за то, что-де убрался, да все зря, сменялась радостью за сохранение конспиративности хаоса собственно берлоги и за то, что уборка, пусть и раз в полгода, но все-таки совершена. Потом я ел, опять ел, еще раз ел (при благоприятных условиях итерации эти можно было продолжать по индукции от собственного холодильника и до вечернего «культурного пития»), а на исходе дня засыпал, чем выходной и заканчивался, если был действительно достоин этого названия.

Однако сегодня был не выходной, а потому начать пришлось аж в 6:30, а пировые итерации были сокращены до единственного и, надо отметить, весьма несытного раза. Почесав репу, пытаясь вспомнить, каких же пар нынче следует ждать, я решил захватить с собой теорию вероятностей и информатику, и только перед самым уходом вспомнил про висевшее в стенке расписание. Ну да это все лирика…

Один черт разберет, чего же в этой истории больше, правды или выдумки, патологических фантазий воспаленного спермотоксикозом сознания или же просто самых махровых врак, да и то только после долгих и жестоких пыток автора. Не знаю, зачем я начал марать бумагу, и уж тем более не знаю, чем все это закончится, хочется верить, что не гнусным «Хеппи ендом» в стиле мерзких янки, и уж тем более не незаконченным абзацем и забрызганной кровью из сонной артерии страницей. Полагаю, что рукопись эта со скоростью поросячьего визга пойдет по рукам, потом будет многократно размножена и, прочитанная почти всеми слушателями Академии ЦРУ, будет немедленно и публично спущена в шлюзы, и слава богу, что никто не будет знать имени автора… Стоп, стоп, стоп, шучу, что, и помечтать уже нельзя?!

Утреннее построение, по необратимости своей, назойливости и болезненности сравнимое разве что с менструацией или гонореей, как всегда удалось, что все  сразу же поняли, увидев полупьяного Зеленого, освещающего дорогу свою неслабых размеров фингалом и нуждающегося, судя по счастливому выражению физиономии, разве что в сигарете, прикуренной со стороны фильтра (страсть к подобного вида экзотике была замечена за ним еще полгода назад, на «картошке», когда сбитые с катушек лошадиными дозами портвейна и самогона работнички, держась друг за друга, чтобы не повыпадать из строя, волнующегося подобно предштормовому Байкалу, с превеликим удивлением обнаружили себя более трезвыми, нежели начальник курса, что, вообще говоря, было неудивительно пол причине недавнего изъятия им у одного слушателя пары литров медицинского спирта). Старшина, не в силах сдержать улыбку, начал, было, докладывать расход личного состава, но тут в коридоре появился опоздавший Виктор Моргилев.

-Товарищ подполковник, разрешите встать в…

Моргилев не успел договорить, наш подпол, словно коршун, метнулся к нему и, хищно выбросив вперед руку, схватился за его правый фальшпогон. В следующее мгновение погон оказался уже вполне обособлен от Витька, золотистая пуговица с его верхней части описала в воздухе параболу и с робким звенящим стуком покатилась по полу. Испуг, обида, недоумение – вот что высветилось на лице только что потерявшего часть своей повседневной формы, словно время на табло электронных часов.

-Будешь теперь как прапорщик-ик! Ходить, с одним погоном, чтоб мешок было удобнее носить! – торжествующе заорал Зеленый, потрясая оторванным погоном. – Давай, давай, вставай в строй, чего смотришь?!

Все условия располагали к долгому и здоровому сну в общаге на первых двух физиках, чем я немедленно и воспользовался, согласно старой доброй традиции, согласно старой доброй традиции проставив в соответствующие графы журнала стирающейся ручкой вызывающе жирные буквы «б», а после отчалив до комнаты Жорика (Раввина Георгия Михайловича), чтобы подробно изучить меню сегодняшних утренних сновидений.

Все видели Жорика средних размеров гномиком с наглой рожей и невероятными способностями к гнусному, надо отметить, ****ежу, который часто исходил от него и по поводу, и без повода, но на самом деле он был высоким голубоглазым блондином, правда, заколдованным. И расколдовать его можно было только согласие и умиротворение собственной группы (а он был еще и командиром), но какое уж там согласие, когда на тебя постоянно катят бочку!.. Шучу, отличным он был парнем, только уж очень поспорить любил, не так уж важно, за что, просто ради процесса, аргументируя точку зрения свою довольно частыми посылками по не совсем льстящим посылаемому адресам. Ну да у каждого свои недостатки, зато на него иногда можно было положиться, да и весело с ним было.

Общага, если учесть, что подобных мест ни от Бауманки, ни от других ВУЗов я просто не видел, производила довольно удручающее впечатление: сонный дневальный за столом на каждом этаже, сантиметровый слой грязи под ним, по мере удаления от обязанного производить уборку увеличивающий свою толщину, запах протухших в шкафу пожарного крана половых тряпок и сочно хрустящая под ногами битая плитка, шкворчание в кубовой, более походящее на рык леопарда, и косые от пьянства и игры в «СS» рожи слушателей старших курсов. Может быть, я где-то преувеличиваю, но зато ничего не говорю про постоянный шумовой фон из вызывающей рвотные рефлексы русской попсы и не менее отвратительной какофонии сливок отстоя иностранной эстрады и божественный запах мастерски задристанного общего туалета. Ладно, ладно, не хочу ничем обижать живущих там, охотно соглашусь, что вполне можно привыкнуть и даже полюбить эти маленькие неудобства, связанные с проживанием под крылышком государства. Тем более, что какое бы отвращение не вкрадывалось в души появившихся тут москвичей, оно было не так всемогуще, как то же стремление сладко похрапеть на матане или физике, не в аудитории, на твердом столе и не без риска для жизни, а на мягкой постельке, или желание посидеть в местной локальной сетке, хоть и запрещенной, но до сих пор не замеченной благороднейшим отделом режима и сильно отличающейся от небесплатных аналогов так называемых «интернет-кафе» в лучшую сторону каждый конкретный день, когда не ломалась. Да и побухать тут во время суточного наряда по общаге, КПП, АЗС и тому подобному представлялось довольно заманчивым.

Придя в комнату, я закрыл дверь и, пару раз повернув ключ в замке, оставил его там, дабы ни один шальной проверяющий не смог побеспокоить; все, угодные хозяину этой комнаты, знали условный стук – ногой и со всей дури, так, чтоб штукатурка со стен сыпалась. Тупой проверяющий да такого додуматься, конечно же, не мог, но зато иногда очень удивлялся почти выпадающему из стены косяку и вгрызшимся вкруг него в стену трещинам. Сон мой, естественно, был крепок и весьма возбуждающ в сексуальном плане, однако, как и следовало ожидать по закону Мерфи, прервался несколько невовремя, причем причиной его прерывания стал условный стук в дверь, искусно дополненный воплями вроде «Эй ты там, открывай, чмошник! ». За порогом оказались Антон Сергеевич Стебанов и Петр Владимирович Хренкин, описанием чьих милых лиц мне и предстоит заниматься в ближайшие 20-30 минут.

Начнем с Антона Сергеича, благо фрукт этот заслуживает особого внимания по причине неоднократного пересечения наших с ним линий судеб не то по воле обстоятельств, не то по указанию божественного Провидения. Среднего роста, с лошадиным лицом, он сразу зарекомендовал себя в нашей группе как далеко не самый глупый и, наверное, как самый хитрый, если, конечно, не считать одного такого Диму Уссанова, - уж очень хорошо владел искусством не попадать на всяческую небогоугодную работу типа нарядов или хозяйственных заданий и, уж если и попадал, отмазываться от таковой, иной раз просто стоя где-нибудь в сторонке, так комфортно и, что удивительно, естественно. Однажды мы вместе с ним загремели в ментуру, что, конечно, достойно отдельного и более широкого изложения. Скажу только, что наши объяснительные на имя начальника факультета выглядели примерно так:

«Я, такой-то секой-то, такого-то числа вместе с таким-то секим-то решил погулять по ночной Москве. Прогулявшись по Воробьевым горам и выпив по две бутылки пива, мы к трем часам ночи оказались на Ленинском проспекте. Там нам в голову пришла идея залезть по пожарной лестнице на крышу девятиэтажного здания, чтобы полюбоваться красотами ночного города, что мы и сделали. Минут через пять мы слезли и были задержаны сотрудниками милиции и доставлены в отделение…». Окончилась эта милая история выговорами от зама нач фака «за несоблюдение техники личной безопасности». Во как нас любят! Ну да хватит о грустном.

Петр Владимирович лицом очень походил на меня, нас даже на фотке пару раз путали, порой носил очки, любил и мог жить иногда очень даже кучеряво, обладал неплохими задатками лидера, а также хвалился, что если он захочет и возьмется за дело, то почти любая девушка станет его. Всегда вел себя уравновешенно и расчетливо, отлично был знаком с принципом «меньшего зла», правилом «непрерывности роли», о котором еще пойдет речь, но и повеселиться умел отменно. Из всех нас в группе был наиболее дипломатичен, во всем всегда стремился быть первым, в том числе и в учебе, и, надо отметить, не очень-то умел проигрывать. На этом биографические моменты кончим и перейдем к делу.

А дело у этих двоих было такое: погамать на Жориковом «висючестве», естественно, с использованием звука, как игрового, так и встроенного – для восторженных выкриков и настоятельных рекомендаций уступить место за клавой, вследствие чего эротический сон стал решительно невозможен. Прокляв все на свете, я поднялся с кровати после нескольких минут безуспешной попытки заснуть-таки и подключился к игровому процессу. Игрушка называлась “Postal 2», происходила от первого лица и предписывала мочить все, что движется, причем всем, что под руку подвернется, начиная от лопаты и разнообразного оружия, на стволы которого в качестве глушителя можно было насаживать пойманных кошек, и кончая встроенным «оружием», извергающем странно-зеленые потоки ссак, при попадании на кого-то живого провоцирующих у последнего рвоту. В целом игра была в американском стиле.

На протяжении последующей пары, обеда и СамПо ничего интересного и достойного описания конечно же не последовало, но вот зато как только мы вышли из стен места собственного добровольно-принудительного заточения и осознали окончание рабочего дня, возникла чрезвычайно любопытная идея – принять по чарочке. Мы – это я и Петя. Ну да все по порядку.

Настроение у обоих было веселое и беззаботное, хотелось резвиться и базарить по душам, и поэтому я взял «девятку», а Петяй тоже что-то крепкое и газированное, после чего мы отправились сидеть на детской площадке, видом своим соблазняя невинных детишек пить и трахаться, а их бабушек – повеситься от возмущения на собственных колготках. Конечно же, по мере заливания труб полагалось доверительно беседовать, желательно на одну из двух вечных тем: о девочках и о мальчиках. Я выбрал первую, Петя тоже. Приятно, когда люди друг друга понимают!

Отхлебнув в очередной раз отдающего техническим спиртом пойла от «Балтики», я в десятый, а то и в пятнадцатый раз поведал Пете о своей грустной истории с Катей, про то, как я, несчастный, любил ее и хотел, как от досады рвал волосы на груди, но как ничего этим не добился кроме временного исчезновения последних и прекращения каких бы то ни было отношений. Историю эту я любил рассказывать всем и каждому, причем особо следует подчеркнуть именно тот смысл этого действия, что позволял регулярно и ненавязчиво напоминать себе-любимому о чистоте собственных чувств и помыслов, при этом совершенно об этом не догадываясь.

-Ну, Серега, мне кажется, я знаю, что ты делал не так. Ты знаешь, бабы любят, чтобы пацан играл одну и ту же роль и никогда не отступался от нее, какая бы она ни была. Понимаешь ведь, о чем я говорю? Вспомни хотя бы свое повежение, когда Тумакин позабирал ксивы: но раз ты избрал своим образом образ чувака, которому все похуй, поорал, прибежал этот мудак, - так и веди себя так дальше! Он спрашивает «Кто тут орал? », а ты встань, тебе все похеру, к тому же, ничего бы он не сделал, заставил бы только в своем кабинете пыль где-нибудь протереть. А так что вышло? И наших чуть не подставил, и отношение к себе ухудшил, и от Зеленого ****юлей получил. Так что надо играть свою роль со всеми до конца…

Спорить я с Петяем не стал, здесь он был прав. Вместо этого мы взыли еще по одной, потом еще, и еще. Ну и решили ограничиться двумя литрами девятиградусной газировки, крепко пожали друг другу руки и разошлись. Войдя в метро и проехав две-три станции, я понял, что не то, что не хочу никаких женщин, даже если не придется играть роль маньяка-убийцы до конца, но и вообще ничего не хочу, кроме большой, ровной и неподвижной поверхности, на которую можно лечь. Таковую я нашел в виде лавочки на станции, где и забылся. Сквозь рваные дыры в завесе забытия я иногда видел странные картины: то как я иду, качаясь и пугая видом своим идущих навстречу людей, по какому-то подземелью, стены которого украшены мрамором и светильниками, а углы – видеокамерами, то как стою у двери следующего в неизвестном направлении поезда и щедро мечу на нее харчи… В общем, поездка, обычно занимающая час, на этот раз отняла целых шесть и вывела меня к моему дому, уверен, по стечению обстоятельств, что, безусловно, явилось новым моим личным рекордом.

С бутылкой холодной газировки в обнимку и блаженной рожей мученика-подвижника алкогольного фронта я наконец-то добрался до места учебы, где и увидел физию Петяя, немногим более счастливую, чем у меня, и на душе посветлело, ведь это же непорядок, если пили вместе, а страдает только один. У Пети настроение тоже заметно улучшилось.

На построение вышел капитан Погадин, замначкурс наш и вещий борец за справедливость, о которой у него, конечно же, имелось свое собственное и вполне оригинальное представление, совпадающее, впрочем, иногда и с нашим. Известен он был своей любовью к палеву и душещипающим беседам, чаще всего происходящим в формате монолога и призванным учить отбивающихся от рук (али нет) подчиненных уму-разуму, проводимым по случаю каждого отпрашивания с СамПо, проеба, да и просто так, для профилактики. Вид у него был кучерявый (в смысле волос), иногда серьезный до смешного, а иногда придурковатый.

Прозвучало «Здра-жла-тва-кптан!! », в исполнении нашего курса звучащее столь же квело, сколь и снисходительно, потом Дурьдарь, наш старшина, что-то пробормотал про двоих, в очередной раз якобы не успевших влезть в автобус (на самом деле сейчас спешно переодевающихся в гардеробе), и начался строевой смотр. Конечно же, досталось снова Моргилеву, со вчерашнего дня так и не водворившего оторванный погон на его законное место.

-А где погон, Моргилев? – спросил капитан под предваряющий события смех.

-А… а он в кармане… - промычал Моргилев, тупо таращась на свои чем-то изгаженные ботинки. Без сомнения, после того, как в результате термоядерного удара, нанесенного по курсу, выгнали Овшанникова, моющегося раз в полгода, да и то под дождем, и рас****яйствующего примерно, Моргилев стал одним из главных претендентов в почетные заместители последнего. Сквозь взрыв хохота донеслось что-то вроде: «А ему Михаил Юрьевич так ходить приказал, готовиться в прапорщики» - прочие слова виновника веселья проникнуть не смогли.

-А что же он там делает? – с этаким подколом и придурковатой улыбочкой процедил Погадин.

-Ну-у, он там… лежит…

Новый взрыв хохота заглушил капитановские «Выйти из строя», и тот начал сердиться.

-Разговорчики в строю! – рявкнул кэп. – А ну выйти из строя!

В следующее мгновение Моргилев схватил 5 нарядом на хозработы, но по лицу его было видно, что он и не думает расстраиваться, вполне справедливо полагая, что, в силу склеротичности кэпа, отработает не больше трех.

Под ложечкой сосало, в груди жгло, в штанах стояло, во рту почему-то блуждал сладковатый привкус, уши и щеки краснели подобно надранной жопе, привычные шуточки не изрыгались ни орально, ни даже письменно. В начале пары Настя одарила меня таким взглядом, что я чуть не расплавился прямо на месте, и теперь мне было страшно, по-настоящему страшно, хотя, вообще говоря, и неясно было, что же за такие неприятности могли со мною случиться из-за переданных ей стихов и могли ли вообще. Но мне все равно было жутко. А еще я был вне себя от желания. Смотрел на Настины руки и представлял, как они гладят меня по волосам, по лицу, как пальцы скользят по губам моим, ловя еле заметные поцелуи. Как ее теплые, чуть влажные ладошки ласкают мои щеки, а я целую, лижу их, совсем как маленький добрый щенок. Видел, почти как наяву, чувствовал, как целую ее нежные полные губы, липкие, сладковатые и ароматные из-за помады-блеска и от того еще более желанные. А еще – как эти губы смыкались в плотное вязкое колечко вокруг головки моего члена, горячее и отзывчивое, как розовый шершавый язычок возбуждал сильнее и сильнее, терся и скользил… Пару раз я старался гнать прочь эти мысли, но ничего из этого не выходило, и даже напротив, ибо чем запретнее желанное, тем оно желаннее.

Пара кончилась, и снова взгляд, на этот раз говорящий: «Подойди ко мне, нужно поговорить», и чуть улыбающийся. А еще в нем была капелька смущения, и именно это подстегнуло меня даже сильнее, чем даже если бы она подошла и прямо сказала «Я хочу тебя! ». Все разошлись по аудиториям – через десять минут следующая пара, а я – у ее двери. Стук долгим эхом замирает в сознании, сердце, бешено барабанящее, на секунду останавливается, как бы вслушиваясь, что же происходит в кабинете. И вот дверь отворяется, а на пороге – она, такая желанная и интуитивно недоступная, а внутри – никого! Никого?

-А, Мартышкин, это вы! Ну-ка заходите, у меня к вам есть вопрос! – это что-то вроде официальной части, скорее для тех, кто мог случайно оказаться в коридоре, чем для нас.

Дверь за мной закрылась, скрежещущий поворот ключа в замке заставил мой сердце остановиться снова, и это просто не могло не отразиться у меня на лице. В Настиных глазах промелькнуло и что-то вроде злорадства, говорящего: «Ну теперь-то ты мой, и ты обязательно получишь за свою дерзость! », и жалость, и сочетание это поставило меня в тупик. А она, не давая опомниться, протянула руку тыльной стороной ладошки вверх и, сверкнув взглядом, тихо приказала: «Целуй! », и я стал целовать, нежно, мягко, чувствуя, как что-то внутри протестует, и от того еще более возбуждаясь. Если бы она велела облизать свои ступни, я сделал бы это с ничуть не меньшим наслаждением. Мои мечты воплощались в самой смелой из своих вариаций!

Настя приблизила лицо и бросила пару стремительных и легких поцелуев, еле достигших моих губ, а потом прижалась бедрами и сунула мне в рот указательный пальчик, и я с радостью принял его, став нежно посасывать. Другая ее рука тем временем уже расстегнула мою куртку, а вскоре справилась и с брюками, и прикосновение ее теплой ладошки к моему члену стало пиком – я взорвался стремительно и непредсказуемо даже для самого себя, и все словно рухнуло в пропасть, с бешеной скоростью пронесясь мимо и ударив, темно и больно, но непередаваемо приятно, а она успела среагировать, и когда я пришел в себя через пару мгновений, то увидел, что вся сперма (до капли!) попала на меня, форма оказалась испачканной самым непредсказуемым образом. Однако на этом разочарования не кончились – в дверь громко и довольно настойчиво постучали, отчего на лице у моей Настеньки нарисовался самый что ни наесть жестокий испуг, и на моем, не сомневаюсь, тоже. В следующие несколько минут она успела запихнуть меня в огромный шкаф, стоящий прямо посреди кабинета и таинственно пустующий, и, видимо, привести себя в порядок, потому что оказавшийся за дверью начальник кафедры английского ровным счетом ни о чем не догадался, по крайней мере, мне так показалось. Проговорив с оказавшимся гораздо хуже татарина гостем пару минут, Настя ушла вместе с ним.

Дверь захлопнулась, проскрежетал в замке ключ, и шаги удалились по длинному коридору. Трепет в обожженной груди стал понемножку стихать, духота и желание выбраться из западни заставили покинуть ставший укрытием большой шкаф, жалобно, почти визгливо поскрипывающий от каждого прикосновения. И вот передо мной открылся кабинет, разделенный на две неравные части рядом шкафов, один из которых стал моим спасителем, с двумя письменными столами, старыми, наверное, как и я сам, и полузанавешанными окнами. На одном из столов в глаза тут же бросились потемневший пузатый заварной чайник, граненый стакан, на самом дне которого все еще блестел недопитый чай и плавали разбухшие чаинки, и засаленное блюдечко, содержащее в себе заветрившийся и запылившийся, надкусанный с одной стороны кусок варено-копченой колбасы, но потом взгляд упал на забрызганные спермой зеленые брюки и куртку, и я вспомнил, что стоит-таки и натянуть их получше и застегнуть ремень. Конечно же, их следовало бы еще и постирать, но не в остатках чая же было этим заниматься.

Я обошел весь кабинет кругом, подергал дверь, сначала осторожно, потом сильно, обнаружив ее добросовестно запертой, и в душу стало закрадываться предчувствие неминуемо предстоящего разбора полетов, неизбежно должном закончиться насилием. Бурная фантазия избыточно четко и ярко обрисовала предстоящее, например, ряд вопросов: «Что вы делали в закрытом кабинете кафедря английского языка, да еще в то время, когда у вас шла пара? Точнее, как вы туда проникли? Вы хоть понимаете, чем вам это грозит, Сергей Сергеевич? Что спросит у меня начальник факультета? Воровал? Замышлял какую-нибудь пакость учебному персоналу? Давайте-ка пока пишите объяснительную, излагайте свою точку зрения на произошедшее, и тогда мы с вами поговорим…» Действительно, а что я тут делаю? Прямо так и написать, что я трахал учительницу по английскому? Или что-нибудь вроде:

«Я, такой-то секой-то, во столько-то зашел на кафедру английского языка для того, чтобы дополнительно позаниматься с преподавателем на интересующую меня тему. В результате долгого и увлекательного занятия, после того, как меня попросили письменно выполнить упражнение, я заснул. Преподавателю же понадобилось выйти на пару минут, и, не желая тревожить мой чуткий сон, он не стал будить меня и просто закрыл дверь. Случилось так, что преподавателю случилось отлучиться надолго, и в кабинете меня обнаружил другой преподаватель…» Хм, не так уж и плохо, договоримся с Настей, она все подтвердит (надеюсь! Все равно ведь увольняться собралась), и, хоть и нелепо, но зато правдиво и невинно. Так, наверное, и сделаю…

Поймать полный кайф от моделирования развития событий собственного изнасилования мне не удалось, в замке снова заскрежетал ключ. За долю секунды решив не прятаться в шкаф, в следующее мгновение я уже взял со стола учебник и уселся за стол Анастасии Валерьевны, дабы уже сейчас начать обыгрывать описанную отмазку. Цокнули каблучки (пока они стучали в коридоре, я их попросту не услышал, будучи полностью поглощенным своими мыслями), и в кабинет вошла она, ОНА! Не знаю, что такое отразилось на моем лице, но она весело рассмеялась, показывая на меня пальцем. Потом, улыбаясь, закрыла дверь, подошла и сильно, наотмашь ударила, ее теплая, чуть влажная ладошка обожшла мою щеку.

-Ах ты гаденыш! Зачем вылез из шкафа, сел на виду? Уже отмазку придумал? Думал, я тебя бросила, подставила?! – одна рука ее поддерживала меня за затылок, чтобы беспрепятственно, в упор расстреливать горячими поцелуями, чтобы сказанные полушепотом слова запечатлевались на моих губах влагой дыхания, другая, расстегнув куртку и ремень, уже теребила мой член, и без того неистово возбужденный, умелыми и ласковыми движениями. А потом она жестко трахнула меня прямо на своем столе…

Повесть моя заканчивается, и я умываю свои мозолистые руки, залитые спермой. С удовольствием перечитываю свое детище и удовлетворенно замечаю, что я просто зайчик, хоть и довольно говнистый.

PS. Все имена, персонажи и события, конечно же, являются высосанными из пальца, так что не стоит даже пробовать уличить меня в том, к чему я не имею ни малейшего отношения. Солнца и счастья вам, дорогие друзья!