00004-

ПЕРВОЕ ПИСЬМО ИЕРОНИМУСА СМИТА

(САЯН ДОРРЗУ)

Приветствую тебя, Саян.

Наши успехи в области расширения влияния превзошли в этом месяце все ожидания. Мы почти полностью очистили от Безумствующих Котоликов Аппениннский полуостров и подошли к Карпатам на востоке. Церковь Несуществующих Истин, главой которой я ныне являюсь, ведет сложную борьбу с Церковью Разумной Веры за души оставшихся на Земле людей, и пока нам это с некоторым трудом удается. Мы проводили проповеди во всех городах Европы и пытаемся принять под свое влияние как можно больше неприкаянных душ.

Люди ищут спасения, потому что видят ужасные изменения в окружающем мире—их пугает безлюдность планеты, господство трех мощных орденов—Мрака, Безумия и Страха, в Америке установилась власть Бешеных Псов, которых по недоразумению завезли с Дырокола. По всей Земле носятся бесплотные, невидимые силы Хаоса и поглощают новые и новые жертвы, по суше бродит множество призраков, в России вообще стали воскресать мертвые и маскироваться под обыкновенных людей. Вампиры, ведьмы и прочие вольные существа захватывают пустующие города Австралии, в Канаде свирепствуют египетские мумии, миражи и галлюцинации, случающиеся в огромных количествах со всеми, материализуются—их очень сложно победить. Земля—горы, равнины, леса, степи, холмы и пустыни—все каждый день меняет очертания—можно проснуться поутру и обнаружить, что холмы, которые было видно из окна, за ночь превратились в женские груди, и из каждой фонтаном бьет молоко, лес, который, казалось, рос не меньше шестисот лет, может прямо на глазах вполне перекочевать в горы, а там внезапно принять облик гигантских карандашей и ручек. Если в течение двух часов не обезвредить галлюцинацию, она полноценно входит в реальность, и с ней приходится смириться—уже ничего не поделаешь. Мало того, она начинает плодиться, меняя формы и заражая окружающее своей разрушительной энергией. Такие штучки устраивает Орден Безумия©. Их монахи представляют для нас—людей—большие бутылки с человеческий рост из плоти и крови: они смотрят и слышат неизвестно чем, передвигаются на небольшой высоте по воздуху на подносах; когда они начинают сердиться, из горлышка клубами вылетает дым, когда они в бешенстве—оттуда вырывается струя раскаленных газов, они начинают летать, как ракеты, и запросто могут убить, ударив своим днищем с разлету по голове, поэтому нам приходится ходить в шлемах. Однако, и шлемы тоже не всегда помогают—особо мощные просто сносят голову одним махом, разбивая вдребезги самый прочный шлем.

Опрыскивая своим содержимым участок земли, они вызывают эти самые миражи и тем самым сводят с ума даже самых реалистичных, самых материалистичных представителей рода человеческого.

Воевать с ними получается только винтовкой со штыком—три пули, чтобы слегка разрыхлить поверхность кожи, а штык, чтобы затем с большей долей вероятности попытаться проделать в их теле отверстие. Как только в них образуется дырка, жидкость стремительно покидает сосуд (он у них один и равномерно оплетает спиралью все тело), они слабеют и умирают, превращаясь в ядовитые растения с цветками из героина. Если вовремя не успеть отбежать на сотню метров—гарантировано заражение и мучительная галлюционогенная смерть в течение суток, причем бред умирающего неминуемо материализуется, и с ним бороться значительно сложнее, чем со многими другими наваждениями. Мы потеряли этой зимой около пяти тысяч монахов таким образом в Нормандии и трех епископов в Бретани. Я и сам недавно чуть было не расстался с жизнью в окрестностях Льежа.

Это было полмесяца назад.

Рано утром, часов в пять-пол-шестого, меня разбудил вой сирены. В замке Дьё де Ша было много наших монахов—гарнизон исчислялся двумя тысячами прекрасно обученных людей и мамелловЁ, и сейчас повсюду слышался топот кованых сапог, команды и пальба вдалеке. Я спешно оделся, вооружился пулеметом и ножом и сбежал во внутренний двор. Из Главной Башни выбежала рота синих мамеллов и, рассевшись по машинам, выехала на большой скорости за ворота. Взвод белых блёровЄ спешно дезинфицировал огороженную проволокой середину двора, видимо от нескольких убитых бутылеттов. Стояла сырая погода, моросил мелкий неприятный дождь со снегом, сильно воняло жженым линолеумом.

Ко мне подбежал взмокший и бледный архиепископ с запоминающейся фамилией Грациа.

—Ваше несуществительство, докладываю обстановку—в двух милях от замка наш дозорный наткнулся на отряд монахов Ордена Безумия. Он вступил в неравный бой, так как не имел возможности скрыться. На шум выстрелов отреагировало два взвода пулеметчиков из числа охраны, они подали сигнал тревоги и поехали к месту происшествия. Двух бутылеттов поймали во дворе при попытке взорвать склад боеприпасов и убили на месте. В данный момент на подмогу нашим бойцам выехала рота синих мамеллов.

—Срочно архиепископа Бора ко мне.

—Слушаюсь.—Грациа исчез так же внезапно, как и появился.

—Мне нужна очищенная машина§.—дежурный по автопарку щелкнул каблуками и отдал распоряжения подчиненным.

Я выехал к воротам на бронированном антимэде-20 как раз вовремя, чтобы впустить в машину Бора.

—Поедешь со мной—мне может понадобиться твоя помощь.—я прекрасно знал о телепатических способностях этого священнослужителя и сейчас очень на них рассчитывал, хотя близко не представлял, возможен ли вообще подобный контакт с бутылеттами.

—Слушаюсь.—архиепископ водрузил свое далеко не поджарое тело на кресло рядом со мной и положил винтовку на колени.

—Пристройте оружие побезопаснее, Бор—вы же меня так и убить можете.

—Есть!—он расторопно снял штык и пристегнул его, положив в ножны на пояс.

—Так уже лучше.

Мы быстро тронулись и поехали по разбитой дороге в лес Святого Самуила. Машину сильно подбрасывало на ухабах и если бы Бор не убрал свой штык, дело кончилось бы несчастным случаем—это точно. Откуда-то спереди справа доносились перестуки пулеметных очередей и взрывы ручных гранат.

—Господи! Смотрите!—вырвалось у моего спутника.

Я посмотрел туда, куда он указывал и обнаружил, что серое небо над лесом стало зеленым и превратилось в гигантский блинчик с мясом травянистого цвета.

—Это значит, что у нас крупные потери.—я старался сохранять спокойствие.

Мы подъехали к лесу и спешно вылезли из машины, чтобы проверить все ли в порядке с пушкой.

—Садись за руль и езжай вперед, а я останусь в этой кабине и по возможности буду бомбить этих сволочей. Как только подъедем к ним метров на двести—вылезай и налаживай связь—попытайся их обезвредить, заставь сдаться.

—Есть.—отвечал неуклюжий Бор.

—Нам позарез нужны пленные, чтобы изучить их от дна до крышки.

—Ясно.

—Поехали.

Мы въехали в заснеженный лес, ломая молодые деревца, прокладывая себе путь через кустарник и выбирая там, где поменьше снега и не такие глубокие сугробы. Орудие было в прекрасном состоянии, рядом лежали ящики со снарядами—их было восемь, в каждом ящике по пять. Бор не очень умело справлялся с управлением, и мы иногда зарывались глубоко в снег, а раза два чуть-чуть не сорвались в глубокий обледеневший овраг и в маленькое, с тоненькой корочкой льда, озерцо.

—Веди осторожнее.—рация отлично работала.—Но постарайся побыстрее.

Очередной овраг, в который мы едва не сорвались, оказался большим замерзшим ртом, из которого нагло высунулся замороженный желтый язык.

—Пресвятая Богородица! Начинается!—слова сами собой вылетели из моего горла.

Деревья постепенно выпрямлялись и принимали вид больших спичек с зелеными головками, некоторые стали здоровенными ложками и вилками; кустарники стали колючей проволокой, снег—сладким густым кремом. Местами нам приходилось пробиваться сквозь скопления высоченных книжных шкафов и стеллажей, кое-где среди этого бреда попадались черные кресты из двух перекладин, на которых висели распятые свиньи. В ноздри бил чудовищно сильный запах воблы и коньяка—пришлось спешно захлопнуть люк, потому что эти ароматы могли оказаться ядовитыми.

За деревьями (если их еще можно было так назвать) уже были отчетливо видны наши мамеллы, отчаянно отбивающиеся от превосходящих сил противника. Слышался непрекращающийся говор автоматных и пулеметных очередей и огромное количество бутылеттов—около двухсот—не меньше.

Бор резко остановился.

—Слушай мою команду! Вылазь из машины, чтобы не было помех, и налаживай связь, а я пока постреляю немного.

Бор вылез из машины, сделал несколько шагов вперед и на всякий случай встал возле большой алюминиевой вилки. Я зарядил орудие и сделал первый выстрел—пара бутылеттов взорвалась и разлетелась на мелкие красные тряпочки. Приободренные поддержкой артиллерии солдаты, которые еще полминуты назад были готовы обратиться в бегство, дружно заорали своими высокими женоподобными голосами "Иеронимус и Вера!" и предприняли отчаянную контратаку. Я очень рассчитывал на архиепископа, потому что мамеллов уже осталось всего полроты, а бутылеттов было вчетверо больше. Методично постреливая через частокол вилок, ложек, ножей и карандашей со спичками, я поглядывал в сторону Бора, которые неподвижно застыл с протянутыми руками и здорово покраснел.

—Тебе плохо? Пошевеливайся, Бор, наших мало осталось!

Внезапно архиепископ сдвинулся с места и, безжизненно опустив руки, поплелся вперед, ссутулившись и обмякнув.

—Ты куда, дурак! Назад!—я надрывался изо всех сил.—Назад в машину! Кому говорю!

Но он меня не слышал. Странной, виноватой походкой он шел все дальше, неуклюже ступая по глубокому, влажному снегу. Его как будто вели на поводке. Вот он поравнялся с последними кустами-проволоками и все так же безвольно направился дальше—мимо своих—к врагам. Я быстро перебрался в кабину водителя и рванул с места за ним, надеясь, что мои монахи, увидев меня, ринутся на врага, и мы вместе сумеем сокрушить его, а заодно не отдадим им Бора, Все случилось, как я предполагал—как только последние кусты оказались позади, изрядно потрепанные мамеллы увидели меня и с криком "С нами сам Иеронимус!" как один кинулись в штыковую. Архиепископ, не останавливаясь, шел прямо и не сворачивая, поражая окружающих своей целеустремленностью. Я нагнал его и аккуратно сбил с ног на небольшой скорости—он покатился в снег. Под свистящими кругом пулями я растолкал его и поволок к колесам—где побезопаснее. Мои попытки привести его в чувства не помогали—битье по щекам, щипки, стрельба над ухом—все было без толку. Тогда я скомандовал:

—Смирно!

Это подействовало—он тут же приподнялся, потом отряхнулся от снега и вытянулся в струнку.

—Докладывайте!

Его пустые, стеклянные глаза не выражали ничего, кроме тупого, сосредоточенного взгляда куда-то вдаль, сквозь меня.

—Докладывайте!—повторил я, перейдя на крик.

Губы Бора зашевелились, но ничего не было слышно. Тогда я врезал ему по щеке, что конечно не помогло—громче он не заговорил. Поняв безнадежность ситуации, я почти приложил ухо к его рту.

—... я иду к вам, о всесильные властители всего сущего, я иду к вам...

—Раздеться!—я крикнул это Бору в лицо и спешно полез в машину, заряжая его винтовку.

На автомате архиепископ выполнял мои команды по мере сил и теперь тоже не подвел. Уже когда он снял фуражку все стало ясно—волосяной покров превратился в твердую темную пробку; он скинул китель, расстегнул поясной ремень, снял брюки и всю нижнюю одежду. Его тело с каждой секундой все больше напоминало большую розовую бутылку—голова и плечи сливались в одно горлышко, пропадали и разглаживались черты лица, руки и ноги скрючивались, как червяки, а туловище стремительно полнело и принимало цилиндрическую форму. Видимо, несчастный не выдержал напора бутылеттов, хотя сам обладал чудовищной силой внушения. Теперь мне ничего другого не оставалось как пристрелить его, пока его новый образ не пришел в себя и не выкинул чего-нибудь. Преодолевая жгучее отвращение и тошноту от этого омерзительного зрелища, я высунулся из окошка и сделал три выстрела в бывший живот Бора, потом подъехал поближе и воткнул в него штык, повернул его несколько раз и выдернул—кишок и в помине не было—вместо них наружу показались несколько здоровенных кос с розовыми бантами. Однако, меня это уже не волновало—тело грохнулось на лед, и уже известная жидкость стала пульсирующим потоком выливаться из страшной раны. Я кинул дезинфицирующую гранату и отъехал немного назад, чтобы вновь вести огонь.

Моим монахам приходилось туго—враги теснили их к лесу, отрывая им головы и выбивая из рук оружие. Я истратил шесть ящиков со снарядами, у меня теперь оставались последние два, то есть я еще мог произвести лишь десять выстрелов. Это было неутешительно—это было ужасно!

Как раз в этот момент началось самое страшное—в довершение ко всему эти изверги использовали крупную галлюцинацию, видимо рассчитывая взять всех нас в плен. Долина с двумя высоченными холмами покрылась тарелками диаметром в сотню метров каждая, на которых дымились гигантские бифштексы, пельмени, зеленый горошек и горы вермишели. Снег покрылся нехитрыми узорами и при ближайшем рассмотрении оказался просторной скатертью. С холмов стекал бурными потоками кетчуп и майонез, сильно пахло палеными тараканами и кузнечиками. В какой-то момент все это оказалось какой-то забегаловкой на окраине Мадрида. За барной стойкой располагался большой черный  осьминог в белом чепце и с вымазанными липким белым кремом щупальцами. Мои несчастные мамеллы совершенно голые плавали в зале, затопленном соленым вязким сиропом с запахом сметаны. Изредка они подплывали по одному к забавному и жуткому в то же время бармену и просили чего-нибудь выпить. Осьминог обливал их немаленькие груди кислотой и подавал сомнительный напиток под названием "Хисс", отчего те впадали в кому и тонули тут же, где-нибудь под одним из тяжелых чугунных столиков. Оружие превратилось в фаллоимитаторы, которые периодически выплевывали из горлышек большие гогочущие бутылки и метко запускали их в их рты и анусы. Как только эти розовые на вид резиновые снаряды проникали в них, они синели, чернели, а потом ярко вспыхивали и, совершая похотливые телодвижения, долго катались по столикам, потом кончали, отрыгивая кровь и пену, и тоже тонули в вязком сиропе.

Под убаюкивающую, тихую музыку несколько ризеншнауцеров танцевали на плавающем по бару гробе оранжевого цвета с ярко-зелеными полосочками. Они между делом подбирали тела мертвых и складывали их в гроб, размывая и размазывая по их лицам косметику. Бутылетты ржали все громче и громче—особенно они стали потешаться, когда к стойке подошел командир роты мамеллов и попросил дать ему сока. Загадочный бармен выцедил из его груди стаканчик прекрасного апельсинового сока и подал ему. Тот ничуть не удивился тому, что вместо обыкновенного молока с силиконом стал производить нечто совершенно на это не похожее, только промямлил "спасибо" своими ярко накрашенными губами и залпом осушил стакан.

—Ко мне!—мой голос почему-то звучал с чудовищным эхом, как будто дело происходило в пещере или в горах.

Я подплыл к барной стойке—осьминог насторожился. Он подозрительно расслабился, как мне показалось.

—Неужели никому в голову не приходит, что это бред?!—я схватил два стула и запустил ими в полки с выпивкой.—Мамеллы! Вперед!—гогот бутылетт позади сменился недовольным шипением—это говорило о том, что через несколько секунд продолжится жуткая бойня (которая, собственно, не кончалась, а лишь приняла другую форму), но на этот раз наша сторона окажется безоружной. Хотя особенно рассчитывать на своих верных монахов я уже не мог—от всей роты осталось двадцать с чем-то человек, а дееспособными были только двое—капитан Рисс с пустым стаканом в руке и единственный курящий в подразделении—Мйу—красивый молодой белый мамелл с шикарным бюстом и несколько виноватым выражением лица. Я подплыл к нему, распихивая пляшущих собак, и выхватил у него зажигалку. Осьминог дернулся ко мне всеми щупальцами, но не успел—я поджег сироп и, схватив за руки Рисса и Мйу, сорвался в сторону двери, которая, слава всевышнему, была всего в двух метрах от меня. Мы вовремя пригнулись, и три бутылетта одновременно пролетели над нами, больно ударившись о стены—они грохнулись в липкую, разгорающуюся жидкость и не смогли из нее выбраться. Шипя и изрыгая останки съеденных мамеллов, они стали чернеть в пламени и надуваться. Огонь охватил всех и вся, кроме нас, успевших захлопнуть железную дверь снаружи и запереть ее на засов. Прилипая ко льду, мы с трудом пробежали метров двести и упали в снег лицом как раз вовремя, чтобы услышать первые взрывы—это разрывало бутылеттов. Над домиком буйствовало синее пламя и желтый, густой дым. Бармен превратился под действием высокой температуры в большого розового паука и не мог сдвинуться с места—его вынесло очередным взрывом на улицу. Сверху на него сыпались горящие обломки и угли, тучи пепла разлетались по воздуху и падали, как снег, серыми и черными хлопьями. Паука рвало.

—Они что, не переносят огня?—испуганно прошептал Мйу.

—Огонь причиняет боль кому угодно и способен разрушить посредством этого даже такую галлюцинацию.

—Меня тоже тошнит.—посиневший Рисс перекатывался с боку на бок и мучительно закатывал глаза к небу.

—Не хрена было пить несуществующий апельсиновый сок!

—Они отравили его?—Мйу растирал снегом виски своего командира.

—Хуже. Он конченый человек—он синеет, а значит ему крышка. Пристрели его, чтоб не мучался.

—У меня нет автомата.

—Возьми мой нож.—я протянул ему свое острое оружие.

—Я не могу...—виноватые глаза мамелла сделались большими и черными от испуга.

—Это приказ.

Несчастный Мйу зажмурился, воткнул нож по самую рукоять в сердце Рисса и разрыдался.

—Ненавижу, ненавижу!—он упал на колени перед бездыханным трупом, его трясло, горячие слезы ручьями лились из угольно-черных глаз.

Я оттащил его от мертвого командира и кинул на его голое тело несколько пригоршней снега.

—Сейчас же перестань! Его тело источает яд—нам здесь не место.—я надеялся, что он меня услышит и поймет.

Мы отползли на несколько метров, и бросил последнюю дезинфицирующую гранату, чтобы можно было спокойно похоронить несчастного капитана. Молочно-белый взрыв прозвучал поразительно тихо по сравнению с ужасным шумом, который производил рвущийся на части бар. Естественно, это была не окраина Мадрида—мы были все там же—в окрестностях Льежа, и нам предстоял опасный путь в замок через кишащий бутылеттами и совнами лес.

Повалил густой пушистый снег. Очень скоро он засыпал могилу Рисса, и мы остались вдвоем. Карандаши и ложки с вилками не желали заново превращаться в деревья, спички, росшие у злополучного бара, уже сгорели дотла—хорошо хоть по снегу можно было спокойно передвигаться, не боясь увязнуть. Брошенную машину мы так и не нашли, поэтому мне пришлось поделиться с окоченевшим Мйу одеждой—я отдал ему свою шинель и пару шарфов, которых у меня в карманах всегда было больше, чем нужно, чтобы он обмотал себе ступни. Выглядели мы, конечно, нелепее некуда—оба жутко уставшие, с синяками и ссадинами на лицах и руках, вымазанные копотью и противной сажей—следствием долгого пребывания возле горящего домика. Мы оба устали, нас мучил голод и жажда, а главное—было далеко не лето, и холодный январский ветер больно гладил обнаженную кожу.

—Так теплее?—я взглянул на молчаливого Мйу.

—Немного, но только чуть-чуть.

—Надо двигаться быстрее, пока есть силы.—мы уже полчаса шли по глубоким сугробам, старательно обходя замерзшие ручейки и речушки. Зажигалки у нас больше не было, поэтому мы даже костер не могли развести, и, между прочим, очень некстати—карандаши бы послужили прекрасным топливом. Правда, было неизвестно, чем их валить и как разделывать—в этом отношении обыкновенные деревья лучше—ведь у них есть ветки, которые можно просто наломать.

Идти надо было действительно быстрее, чтобы разогревать кровь активными движениями. У Мйу сосуды были хуже, поскольку он курил, и ему приходилось совсем плохо. Из-за этой галлюцинации я совершенно потерял ориентацию на местности, да еще и видимость стала отвратительной—вокруг было видно не дальше десяти метров, дальше—молочно-белая занавесь, за которой призрачно маячили темные силуэты ложек и вилок.

—Ты, конечно, не знаешь этот край?—поинтересовался я у спутника, совершенно не рассчитывая на его знания.

—Нет, командир. Я же всего месяц в вашем замке, и это мое первое серьезное дело.

—Не называй меня командиром. Называй просто Смит—мы с тобой попали в страшную беду и много пережили, поэтому ты отныне просто мой хороший друг, а если мы когда-нибудь доберемся до своих, я назначу тебя своим старшим помощником.

—Спасибо, командир.

—Смит!—поправил я.

—Спасибо, Смит, я буду счастлив служить вам верой и правдой до самой смерти.—зубы мамелла выстукивали отчаянную дробь.—Я очень благодарен вам, что вы не насилуете меня при каждом удобном случае, как это делали со мной бандиты в Париже. Спасибо вам за одежду и за то, что спасли мне жизнь, за то, что не бросили в беде и за то, что вы так добры и внимательны ко мне.

—Это всего лишь долг каждого честного человека. Помнишь заповедь "возлюби ближнего своего, как самого себя"? К сожалению, это одна из почти несуществующих истин—ведь мы можем возлюбить только оставшихся на Земле людей и монахов нашего ордена, остальные—наши более, чем заклятые враги. Если людей-врагов мы могли прощать за их деяния, молиться о спасении их душ, то с исчадиями ада этот фокус не проходит—уж их-то точно "не возлюби", хотя они так часто ближе к нам, чем остальные жители планеты.

—Все равно спасибо вам.

—И не обращайся ко мне на "вы"—этим ты утруждаешь себя, меня и ставишь между нами некую преграду. Ладно?

—Ладно.

Мы, к своему вящему восторгу, внезапно оказались в той самой долине, где происходил страшный бой с бутылеттами. Это стало ясно после того как мы оказались в большой тарелке с остывшими бифштексами.

—Их можно есть?—Мйу было потянулся за куском мяса.

—Ни в коем случае!—я перехватил его руку.—Даже думать об этом забудь. Запомни—все, что имеет отношение к Ордену Безумия, как, впрочем, и к другим темным орденам, смертельно опасно, причем не только для себя (для тебя само собой), но и для всех живых. Помни—после даже совсем маленького кусочка тебя ждет смерть—мучительная галлюционогенная смерть. Ты не сможешь даже прочитать молитву—тобой будут владеть Силы Зла. Ты будешь бредить, все твое тело изменит формы и станет превращаться в какую-нибудь гадость. Твои худшие душевные и физические качества, твои дурные деяния, твои грехи, твои грешные помыслы тотчас же материализуются, и мне, как и другим живым, придется сражаться с этой галлюцинацией. Парадоксально, но не такая уж это галлюцинация—ведь все это будет страшно увеличенной грязной стороной тебя, а эта грязная сторона присутствует у каждого, даже у святого. Просто мы стараемся и должны с ней справляться.

Пронзительно терпкий морозный ветер неприятно и мучительно обжигал тело под моим черным балахоном. С ним я расстаться уже не мог, хотя мне очень хотелось еще чем-нибудь помочь замерзшему Мйу. Мы пробирались между гигантских тарелок с едой и периодически молились.

Видимо, около двух холмов посреди долины еще теплилась Сила Безумия, потому что мы безнадежно заблудились между них и теперь основательно перепачкались в подмороженном кетчупе и майонезе. Это бесило, но я старался не поддаваться этому чувству, прекрасно зная, что именно такое настроение нужно этой силе, чтобы погубить одинокого и не очень одинокого путника. Я старательно настраивал мамелла на непаникующий лад и твердил ему несколько раз в минуту, чтобы он не озлоблялся и не поминал Черта.

—Ты совсем замерз, Мйу?

—Нет-нет, я еще в порядке. В полном порядке.

Было видно, что парню на самом деле очень худо, но я радовался его выдержке—лучше пусть хорохорится, чем раскисает—не хватало еще нытья и всякой чепухи в этом роде. Ведь пришлось бы его пристрелить, а мне этого не хотелось.

Мы прокружили еще минут пятнадцать и остановились передохнуть.

—Надо найти свои следы—тогда мы сможем определить откуда мы пришли и установить куда нам двигаться дальше.

Проблема состояла в том, что два холма посреди долины являлись как бы разделителем между двумя совершенно одинаковыми, зеркально похожими участками леса. Одинаковые тарелки с одинаковыми яствами и в одинаковом порядке виднелись налево и направо. Деревья справа и слева симметрично располагались большими полукружьями—и там, и там, как будто они отражались друг в друге, были видны ложки, вилки, карандаши и спички—даже их цвет совпадал. Солнца, естественно, не было видно, поэтому мы не могли определить сторону света и время суток. Оставались только наши следы. Если их еще не замело окончательно, то мы сможем смело идти туда, где их нет и гарантировано пойдем в верном направлении.

Метель стихла. Тяжелые тучи, перемежающиеся блинчиками с мясом, медленно плыли по небу, закрывая его полностью. Воцарилось белое безмолвие. Ветер смолк и набегал изредка короткими пытливыми порывами, как будто предупреждая о чем-то. Мйу выглядел ужасно—он посинел от холода и еле-еле шевелил конечностями, засыпанный с ног до головы снегом, он скорее напоминал труп, чем живое существо. Шарф на левой ноге размотался, а на правой и вовсе отсутствовал.

—Мйу, где твой шарф?—я подошел к нему и начал растирать его ноги.

—Не знаю. Почти ничего не чувствуют—я не заметил, где его потерял.

—Это плохо—очень плохо.—я продолжал свое яростное растирание.—Так лучше?

—Становится больно.

—Ага, это уже хорошо—значит твои ноги еще живы. Давай, Мйу, взбодрись—будем искать шарф.

—Зачем? Лучше побежим отсюда скорее.

—Ты не понял. Следов не видно—их занесло, наш единственный шанс—это найти шарф. Если он обнаружится справа—мы пойдем уверенно налево, если слева—то наоборот. Понял?

—Да, кажется.—он едва шевелил непослушными, мертвецкого цвета губами.

Мы повернули наугад налево и стали разгребать ногами и руками снег, который доходил до колен и выше, стараясь двигаться по прямой и охватывать как можно большее пространство.

—Надеюсь, ты не в лесу его посеял.—я очень на это надеялся, но все-таки прекрасно понимал, что вероятность чрезвычайно мала—может быть один к тысяче.

Мамелл споткнулся о заснеженный край здоровенного блюдца и упал лицом вниз.

—Поднимайся же, поднимайся!—я потряс его, перевернув на спину и пытаясь привести в чувства.—Нам немного еще идти—главное—узнать куда, а через лес тут всего три километра. Вставай! Вставай же!

—Смит.—холодный рот бедняги слегка приоткрылся.—Я не дойду—иди один—так быстрее... Я умираю...

—Не вздумай умирать! Ты что?! Тебя же поглотит эта галлюцинация! Очнись, пошли! Быстрее!!! Ну!

Я поднял его на ноги и хорошенько встряхнул еще раз.

—Не засыпай, ради бога! Здесь же нельзя спать!

Он привалился на мое плечо, и мы побрели дальше. Раскидывать снег теперь приходилось мне одному, и это было ужасно сложно—приходилось помимо всего прочего еще следить за тем, чтобы мой спутник не уснул и не впал в кому. Мы добрались до леса и не нашли ничего даже отдаленно напоминающего шарф. Холод начинал сводить с ума, а от белого снега как будто исходило слепящее белое сияние. Мне с каждым шагом все труднее приходилось тащить своего друга, ноги подкашивались, начинало сильно мутить и клонило в сон.

Я прекрасно помнил, что мы шли из леса к холмам по прямой, поэтому считал, что прочесывать сугробы надо тоже по прямой—это было логично. Холмы искрились инеем, температура падала, или мне так казалось—не знаю, легкий ветерок угас внезапно и как-то особенно тоскливо. Я стоял затылком к лесу и тупо пялился в долину, чувствуя, как по моей спине двигаются чьи-то ледяные пальцы. В душе что-то сжималось в комок и мучительно ныло—меня начинала накрывать волна за волной необъяснимая горечь, которая исходила, кажется, из сердца. Я поймал себя на том, что рыдаю в голос. Испугавшись шума, который я произвожу, я тут же заткнулся и вытер слезы. Что это со мной? Куда подевалось мое самообладание? Я переставал здраво рассуждать и с трудом мог сообразить где нахожусь и что делаю. Привыкшее к весу Мйу плечо не чувствовало ноши, и мне показалось, что я просто привалился к раскидистому дереву. Журчал тихо ручей у меня под ногами, над головой мягко перешептывались зеленые, свежие листья, пахло как-то по особенному весенне, и пташки весело щебетали на ветвях. Теплое, нежное солнце ласкало своими лучами истосковавшееся по нему лицо, ветер касался моих волос, как любящая мать, гладящая ребенка. Я зажмурился, и мне так нестерпимо захотелось в это поверить, так захотелось! На сердце становилось легко и отрадно, оно билось ровней и спокойней, будто открываясь навстречу теплу и ласке, но что-то в нем продолжало болеть и сжиматься—где-то в темном уголке оно рыдало, оно невыносимо страдало и просило помощи и участия.

Я открыл глаза. Солнце играло на начищенном стволе винтовки, руки уверенно держали ее—это скорее подразумевалось, чем чувствовалось. Ноги стояли на мягкой траве и тоже ощущались неким полунамеком—будто не совсем мои. Глаза ловили в прицел—два закругленных сверху металлических выступа—какую-то невиданной красоты белую птицу. Она спокойно парила в синем-синем безоблачном небе и пела сказочным голосом красивую высокую песню—она была настолько прекрасна, что я ни на мгновение не задумался о том, зачем я вообще в нее целюсь. Вот она сделала несколько широких кругов, поднимаясь все выше и выше, вот она, казалось, закрыла собой на мгновение солнце. Наконец, она застыла на пару секунд в воздухе—ровно настолько, чтобы я мог уверенно нажать на курок. Прогремел выстрел. (Зачем я это сделал?) Он ударил по ушам, как набат—тревожный, зовущий и все же какой-то прощальный.

Со мной прощались. Прощались в синем, великолепно-безбрежном небе, но не давали долго смотреть вверх—мне становилось больно, и я начинал слепнуть. Кто-то сказал мне "спасибо"—нежно и искренне—так, что я плакал от счастья, плакал, как ребенок, оттого, что принес кому-то настоящую радость.

Я вытер слезы и открыл глаза еще раз. Холодные руки обожгли веки своим прикосновением и заставили меня едва не вскрикнуть от неожиданности. Прямо передо мной лежал застреленный насмерть Мйу, неподвижный, бездыханный и на этот раз окончательно замерзший. Он был все тот же—красивый, статный, молодой, с тонкими чертами лица и прекрасной грудью. Смерть не обезобразила его—спокойная, тихая полуулыбка застыла на его бледно-голубоватых губах, а большие черные глаза до сих пор смотрели виновато и грустно в небо. Я было кинулся к нему, но, не сделав и шага, встал, как вкопанный, и проследил за его взглядом—высоко в небе парила прекрасная белая птица... Или мне только так показалось?..

—Эх, Мйу... Мйу... Не уберег я тебя от смерти. Прости, если был несправедлив к тебе.—я осенил крестным знамением тело мамелла и закидал его снегом.

В спину подул свежий ветер, и я побрел вперед, высоко задрав голову и непрерывно следя за сказочным существом в небе. Белое пятнышко становилось все меньше—скоро оно едва угадывалось на сером небе, а еще через некоторое время слилось с ним, сверкнув на прощание ослепительно яркой точкой.

Я шел на противоположный край долины, полностью уверясь в том, что выбрал правильный маршрут: во-первых, на другой стороне не нашелся шарф; во-вторых, что-то настойчиво подсказывало мне, что эта белая птица указала мне дорогу домой. Вообще-то и в том, и в другом можно было сильно усомниться, но мне хотелось быть уверенным хоть в чем-то, и я настоятельно твердил себе, что делаю все правильно, что именно так, и никак иначе, все должно происходить. На этот раз я миновал два холма успешно, правда немного напрягшись внутренне. Эти монахи Ордена Безумия отличались блестящими способностями—так точно продублировать один и тот же пейзаж было совершенно невозможно для любого, даже очень именитого колдуна или мага из числа людей. Что ж, это их работа, можно сказать, основной род деятельности.

Я вошел в лес на той стороне и стал осторожно пробираться между спичек и карандашей, наступая в глубокие сугробы и проваливаясь по пояс в снег. Примерно через пять-десять минут уверенного шага я услышал знакомый визг где-то вдали. Еще через пять минут мне стали попадаться шкафы с книгами и всяким барахлом, и снег вдруг стал липким вязким кремом.

—Здесь-то я точно был...—звук моего голоса каким-то невероятным образом дошел до зубьев гигантских вилок, и они тихо задрожали, создавая кругом жутковатый, дребезжащий гул.

У одного из шкафов я остановился, потому что к его боковинке прилипли чьи-то волосы—очевидно женские. Темно-русая прядь накрепко присохла к ней из-за этого же крема, только засахарившегося и подсохшего. На верхней полке лежало большое распятие со странным галлюцинированным Христом. Он был в тройке, при галстуке, с золотыми запонками на манжетах чистейшей белой рубашки, у него было две косички с белыми бантами и странно широкие для мужчины бедра при том, что на упитанного типа он не тянул. Я решил прихватить его с собой в замок для исследований, а также неизвестно зачем взял и прядь женских волос, просто отрезав ее своим ножом.

Визжали распятые свиньи. Многие из них уже сдохли—окоченевшие трупы в изобилии попадались мне на здоровенных черных крестах. Неизвестно были ли животные всего-навсего миражом или существовали на самом деле—единственное, что можно было сказать уверенно, так это то, что выглядело все это изуверство чудовищно натурально.

Я пробирался дальше сквозь лес, пытаясь отыскать дорогу, по которой мы, кажется вчера, ехали с архиепископом Бором, но мне почему-то не попадались подавленные кустики и деревца. Может быть мы просто так петляли по лесу, что трудно было попасть на след? А еще вполне может быть, что с тех пор вся эта галлюцинация слегка видоизменилась и наших следов и вовсе не осталось—в долине ведь тоже не было ни трупов, ни моей машины, ни воронок от взрывов, ни следов пуль на вилках и ложках.

Изредка стала попадаться различная сантехника, битая керамическая плитка и целые куски кафельного пола. Из унитазов и раковин часто были выстроены сложные скульптурные композиции—они были разных цветов, но доминировал почему-то черный и синий. Попадались, правда, и хрустальные ванны, но это было большой редкостью—за час я видел всего две. Пяток золотых беде аккуратной горочкой лежал под толстым цанговым карандашом, видимо, упавшим во время метели из-за сильного ветра.

Я подошел к горе золота, чтобы убедиться в его настоящести и вдруг услышал сдавленные стоны и всхлипывания. Насторожившись, я подумал было, что эти звуки доносятся из какого-нибудь беде или унитаза, но, осознав всю абсурдность своего предположения, решил обойти ближайшие завалы и узнать что это все-таки было. Я выглянул из-за лакированного красного карандаша и увидел всхлипывающую девушку, которая стояла на одном из кусков кафельного пола черного цвета. Она была совершенно голой, привлекательной, если не сказать больше, особой с растрепанными темно-русыми волосами средней длины, примерно до плеч. Ее голова была опущена, а руки безжизненно покачивались на пронизывающем морозном ветру. Она не слышала моих шагов и даже не обернулась, когда я подошел к ней сзади. Чтобы привлечь ее внимание, я встал прямо перед ней, но она даже не подняла головы.

Сперва мне показалось, что она глухонемая, но, прислушавшись, я услышал как она шепчет что-то себе под нос, и даже смог различить отдельные слова. Ее речь напоминала бред сумасшедшего, но какой-то смысл в этом бормотании все же присутствовал, что позволило мне сделать вывод, что это не очередная галлюцинация, а просто неизвестно откуда попавшая в этот лес несчастная девушка, которой требуется срочная помощь. Я потряс ее за плечо—она посмотрела на меня ничего не выражающими серыми глазами, но, видимо, даже не заметила меня. Она находилась в каком-то отрешенном, скорбном состоянии—скорее всего в полном трансе.

Крупная слеза медленно скатилась по ее белоснежной щеке и, упав между грудей, остановилась, очень скоро превратившись в маленькую, искристую льдинку. Она сияла, как маленький бриллиант, казалось, это всего лишь дорогое украшение, а может быть божий дар, послание небес—уж очень странной была эта замерзшая частица влаги.

—Перестань рыдать и возрадуйся!—я вложил в эти слова всю теплоту и человеколюбие, которое жило в моем сердце.

Девушка вдруг вполне осмысленно посмотрела на меня, перестав рыдать и всхлипывать и, поправив волосы, перемазанные белым засахаренным кремом, стала внимательно рассматривать распятие, которое я сжимал в правой руке, и настороженно коситься на прядь, наверное ее волос в моей левой. Я молчал, наблюдая за ней и не решаясь сказать что-то еще. Я не мог поделиться с ней ни одеждой, ни едой (у меня ее не было), даже не мог подсказать, что нужно делать—до того она была странной. В ее глазах светилось что-то такое, отчего мне становилось холодно на душе, возникало желание перекреститься и раз сто прочитать Отче Наш. В то же время она не была галлюцинацией (это я чувствовал прекрасно), просто несчастная попала под влияние какого-то очень сильного миража, неизвестно кем устроенного. Связываться еще раз с Орденом Безумия мне не хотелось, а с Орденом Страха или Мрака и подавно—у меня просто не было сейчас сил для того, чтобы провести необходимую дезинфекцию.

Девушка, тем временем, всерьез заинтересовалась странным распятием с не менее странным Спасителем и, продолжая тщательно его изучать, коснулась его руками. Внезапно, повинуясь неведомому страстному порыву, она поцеловала его (или ее) в губы, и я успел заметить краем глаза, как позади нее из ниоткуда материализовался высокий десятиметровый черный крест. Пока она целовалась с ожившим Христом в тройке, на ней появилась белая рубашка с золотыми запонками, галстук и даже черная шляпа со слегка загнутыми кверху полями. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой от удивления, потому что видел такое впервые. Да и вообще—такого, по-моему, еще никто не видел. Через мгновение она оказалась на кресте, полностью в одежде Христа с моего распятия, и выглядела по меньшей мере нелепо.

Насколько я понял, снимать ее было бесполезно—я прилагал тщетные попытки освободить ее, но как только мои руки касались ее, меня моментально охватывало сильное головокружение и тошнота. Я пытался и так, и эдак—ничто не помогало—девушка как будто приросла к кресту и, казалось, никакая сила не могла ее освободить. Она была из числа тех немногих людей, что остались невзирая ни на что на Земле, и за души тела таких, как она, вели ожесточенную борьбу все силы, имеющиеся на этой планете. Поэтому надо было во что бы то ни стало спасти ее. Но как?!

Я стал методично обшаривать соседние шкафы с книгами и бумагами в поисках хоть какой-то мелочи, которая могла бы помочь. В одной из книг я, к своему великому изумлению, обнаружил цветную иллюстрацию, на которой был изображен замок Дьё де Ша и выезжающий из ворот полк белых блёров во всеоружии. Надпись гласила: "Спасатели отправляются на поиски Иеронимуса Смита".

Поразительно! Откуда это стало известно художнику? Книга была датирована тридцатым июля три тысячи первого года. Странно! Посмотрев на обложку, я прочитал название: "Практическое руководство по миражам и фантасмагориям. Л. Бьяк". Я пролистал несколько страниц и увидел другую иллюстрацию, по которой выходило, что еще год назад в этом самом месте отряд рыжих совнов взял в плен меня же—Иеронимуса Смита. Мне не верилось, что такое может быть—ведь вокруг не было не души, кроме девушки на кресте и визжащих еще кое-где распятых свиней.

Зря я так рассчитывал на свой слух. Только я отложил книгу и отошел к следующему хранилищу информации, как шкаф тихо рухнул на то самое место, где я находился секунду назад. За ним показалось человек пятьдесят-семьдесят рыжих совнов, одетых в резиновые половики вместо юбок и обернутых вместо пальто и шинелей в красивые рыжие с черными пятнами ковры. Спешу описать тебе этих существ—кажется, ты еще не представляешь себе как они выглядят.

Собственно, описание их анатомии предельно простое—обыкновенный совн представляет собой беспорядочное нагромождение бетона и арматуры, которое венчает так называемая голова—металлический полированный шар, в которой содержится некий никому не известный газ, приводящий в движение все это барахло и заменяющий мозги. Руки и ноги совна—это здоровенные тесаки (реже—острые пики), которые они имеют обыкновение совать (отсюда и их название) в своих несговорчивых оппонентов. Они ничем не питаются, то есть не едят и не пьют—единственную их пищу составляют людские и не только людские страхи. Они чувствуют их на расстоянии, находят жертву по характерному запаху и высасывают эти страхи из окружающей среды. После этого, достаточно скоротечного процесса, эти существа убивают своих жертв и вселяются в их тела. Душу они ловят и продают за новые комплектующие в Орден Мрака. Такой вот нехитрый бизнес. Нетрудно догадаться, куда попадают после обработки, продажи и смерти в монастырях Мрака несчастные, не сумевшие вовремя сделать ноги. Насколько мне известно, эти славные ребята переработали по всей планете около пятнадцати тысяч человек в первый год своего пребывания, а в этом году, поскольку людей осталось около сотни, не считая многочисленных монахов, они специализируются на мамеллах, блёрах, милках и других безобидных существах. Их души представляют для них меньшую ценность, но поскольку в основной массе эти мирные и незлобивые расы служат Силам Добра, то и они не избегают печальной участи.

Итак, передо мной, сверкая начищенными до блеска головами, замерли мрачные совны. По правде сказать, я не знал, что делать и судорожно вспоминал—чем их можно пронять. От этого занятия легче не становилось—единственное, что я действительно вспомнил, так это то, что с ними эффективнее всего сражаться водяными пистолетами (ха-ха—когда их один или двое) или водометами, когда их много. К несчастью, у меня не было ни того, ни другого, поэтому надо было придумать что-нибудь еще.

—Мы знаем твои страхи.—скрипнул один из совнов, одетый ярче остальных.—Готовься к смерти.

Я привожу их речь в переводе, иначе мне бы не хватило букв и звуков, чтобы передать все многообразие их скрежетания и скрипа.

—Но у меня нет страхов.—я медленно отходил за ближайшую ванну.

—Это ложь—страхи есть у каждого.—совны были спокойны и не торопились за мной бежать—уж настигнуть жертву они умеют в два прыжка.

—Ты никуда не уйдешь.—еще один совн подал голос и степенно подошел к кресту с девушкой.—Ты же будешь защищать ее, правда?

Этого я никак не ожидал, хотя мог бы и предвидеть.

—Но мы можем сохранить вам жизнь, если вы будете благоразумны.—главный совн легко перепрыгнул через ванну и приставил мне лезвие руки к горлу.—Пошли!

—Куда?—я недоуменно пялился на его сияющую башку.

—В замок, конечно. Ты же так там хотел оказаться, не так ли?

Девушка на кресте так и не пришла в себя. Ее серые глаза блуждали и не замечали происходящего. Меня повесили с другой стороны креста, привязав к нему тяжелыми цепями, и сделали пару надрезов на моих руках. Мое измученное тело неприятно ныло, руки и ноги ломило, а тут еще я стал истекать кровью, сочившейся из моих вен. У моего горла они пристроили мой собственный нож так, чтобы при малейшем движении головы его лезвие вскрыло мне сонную артерию.

—Самоубийц мы просто обожаем.—совн должен был ехидно ухмыльнуться.—С их душами меньше возни—они сами просятся к даркам. Орден Мрака будет в восторге, если глава сраной Церкви Несуществующих Истин вспорет себе глотку, и встретят его с распростертыми объятиями.

Я не мог даже ответить—кадыку мешала двигаться ледяная сталь.

—Отдыхай, старый дурень.—гора железобетона проскрипела к своим подчиненным, и я услышал, как весь отряд загремел, видимо, строясь в колонну.

Крест со мной и неудачливой девушкой опутали цепями и, повалив, потащили по снегу в неизвестном направлении, естественно вовсе не заботясь о том удобно нам там или нет. Нас трясло и подбрасывало, а нож у моего горла так и норовил погладить мою кожу. Я тупо пялился в мелькающий в двух сантиметрах от моего носа снег и в первый час едва не проклял все на свете за то, что оказался лицом вниз. Потом я вспомнил, что в противном случае красавица в тройке была бы на моем месте, и ей, может быть, было бы хуже очнись она в дороге. Единственное, что я мог сделать—это молиться за нее и за себя и ждать, терпеливо ждать, пока кончится эта бредовая прогулка к замку. Меня уже не очень радовало возвращение домой, оставалось только смутно надеяться на сообразительность архиепископа Аффамэ, который остался в мое отсутствие за старшего и наверняка уже выслал войска на мои поиски. Надо сказать, неоспоримым плюсом в этой ситуации было то, что я гарантировано окажусь у ворот замка, и мне не придется дальше самому искать дорогу—эти совны прекрасно изучили окрестности за последние полгода и знали тут каждое деревце, каждый кустик, каждый новый глюк—словом, им было невозможно заблудиться. Тем более, как я слышал, такой фокус с заложниками они устраивали совсем недавно (пока я был в Берне) и успели даже ознакомиться с внешними укреплениями замка Дьё де Ша. В тот раз они ухитрились провернуть безнаказанно свое грязное дело. Кажется, к ним в руки попало пять блёров-разведчиков и два или три офицера. Все эти ребята были просто на вес золота, поэтому с совнами пошли на переговоры, рассчитывая перехитрить их и взамен наших монахов впарить им оживленных в лаборатории бездушных трупов. Они требовали тридцать рядовых синих мамеллов и обещали честно вернуть нам блёров и офицеров (кстати, людей). Пастор Глен, осуществлявший обмен во дворе замка, ненароком обнажил балахон одного из трупов, когда те строем проходили мимо, и зоркие совны успели заметить под обманной одеждойЄ полуразложившееся тело мертвеца. Тогда мы еще не знали, что они умеют командовать мертвыми, пусть бездушными и до этого подчинявшимися другой воле. Когда колонна лжемамеллов поравнялась с колонной синих мамеллов, началось нечто кошмарное. Трупы ни с того ни с сего кинулись на них и каждый схватил по одному живому солдату—как раз тридцать живых человек получили совны, да еще тридцать мертвецов в придачу—очень исполнительных и послушных. Пастора Глена тут же зарезали, а пленных перекинули через стену замка (уверен, что все они свернули себе шеи). Началась стрельба. Наши монахи накинулись на мертвецов с огнеметами—те отступили, потому что ничего не могли противопоставить огню, а совнам, так ловко и быстро разыгравшим эту заварушку, как по нотам, потоки пламени не причиняли вреда. Они только раскалялись и обжигали монахов—видимо, такой температуры было недостаточно, чтобы они расплавились, а водометов у нас тогда еще не было. Тогда наши ребята попытались отстреливать им головы, но таким образом удалось поранить только двоих—остальные наслаждались потоками страха, гулявшими, словно ветер, по двору замка. Через пару минут они спешно ретировались, захлопнув за собой ворота, и скрылись в лесу.

Таким образом наша церковь познакомилась с монахами Ордена Страха и, надо сказать, мы впоследствии еще много от них натерпелись горя. В течение месяца мы старательно избегали стычек с ними, в то время как они вовсю развлекались, развернув настоящую программу устрашения. В лесах стали попадаться кошмарные монстры, часто случалось, что какой-нибудь отдаленный сторожевой пост оказывался битком набит змеями, тараканами, пауками или червями, по ночам они снаряжали экспедиции мертвецов к стенам замка, которые имитировали женский и детский плач, чем первое время доводили до истерики впечатлительных мамеллов. Частенько они сгоняли на видное место несколько сот оленей, волков и свиней и устраивали душераздирающую извращенную резню невинных животных, сопровождающуюся, при помощи бутылеттов, массовой галлюцинацией—например, дождем из пота девочки, которую под дулом пистолета насилуют по очереди человекообразный козел§ и желчный быꧧ, или зажигательными танцами вешалок с нижним бельем в ста метрах над землей. В этом случае в гробовой тишине было слышно только шуршание ткани и больше ничего. Часто вместо вешалок по небу кружились в стремительном вальсе камзолы и платья XVIII века—в этом даже была своя эстетика, если не принимать во внимание леденящий ужас, который наводила вся эта картина.

—Переверните крест! Пусть теперь эта девчонка обдерет свои пухленькие сиськи об лед.—главный совн скрипнул громко, покрывая грохот и лязг своих подчиненных.—А ну, живее. Когда подойдем к замку, можно будет случить ее с боровом для устрашения этих дуриков монахов. Ха-ха! Прекрасная идея! А может ее трахнет бешеный песЄ Рар?! Это еще лучше. У него здоровенный член, и ей будет непросто выдержать его яростную эблюЁЁ ! Сразу придет в себя.—он помолчал немного.—Слышишь меня, Смит? Слышишь, что ждет эту эбаную пташку? Как ты думаешь, она испугается?—и, не услышав ответа, добавил.—А ты отсосешь у Рара на виду у своих солдат, а если не отсосешь, мы будем засовывать твоей подружке раскаленные гвозди в кисду. Ты же этого не хочешь, а?

Он, лязгая и звеня, шумно расхохотался и мечтательно стал расписывать детали предстоящего представления. Из его болтовни я понял, что он хочет обменять меня с девушкой на две роты мамеллов, десятерых епископов и пятерых архиепископов, помимо этого, он планировал заполучить в качестве довеска пару дюжин милк—миниатюрных девушек двадцати сантиметров роста с кошачьими хвостиками, ушками и зубками и очень добрыми сердечками. Милки совсем недавно прилетели с планеты Эрос, и первые два года мы их по неведению принимали за галлюцинацию, не больше. Но как-то раз, увидев, как пара милк напала на взбесившегося бутылетта, мы поняли, что на самом деле они не имеют к Силам Зла ни малейшего отношения. С тех пор мы стали всячески помогать этим очаровательным существам, сотрудничать с ними и вместе воевать с нечистой силой.

Деревья уже давно остались позади—мы нагло тащились по широкой открытой равнине, и, наверное, нас уже давно заметили с башен замка.

—Будьте начеку!—противный скрежет резанул мой слух в мертвой морозной тишине.—Я чую чье-то присутствие недалеко от нас за пределами этого каменного мешка с дерьмом.

Я почему-то сразу вспомнил картинку в книжке, изображающую целый полк белых блёров, выезжающих на мои поиски. Может быть это тоже реальность? Может нас сейчас спасут, и все благополучно обойдется?

—Не бойся ничего...—девушка внезапно произнесла вполне осмысленную фразу за последние три часа невнятного бормотания, что поразило меня до глубины души.