Ностальжи нежный проект продолжение раз

Мальчик, лет, может, шести или десяти уже (да десяти конечно а то уж прямо тебе шести выкладывай ты с ума сошел козломудист ***в человек же ты совесть-то совесть а есть ли а у тебя у старого черта а у старого пидаррраза) складывает исписанный листок (клетка и арифметика, но это письмо, письмо) делает из него самолетик, подходит к парапету крымской террасы, к вздутым вазонам с длинными жесткими листьями, торчащими, как ножи, и мечет свой «самолетик» в ночь.

Сообщение отправлено. Мальчик, довольный, возвращается к круглому столу под оранжевым абажуром. Здесь хитрый Тимоша глядит, как умирает мотылек, накрытый стаканом. Сложил крылышки, как самолетик из бумажки, — только что и сам Суслик отправил на этот похожий…

Мотылек не движется.

Суслик хлопает кулаком Тимошу по маковке. Тимошка вскакивает. Ребята, сцепившись, молча пихаются, толкаются, сопят, косо вскидывают ноги в гольфах, пытаются повалить и рвать друг на друге одежду Тимоша в полосатом джемпере с белым воротником а Суслик в синей матроске с красным якорьком на левой стороне груди но довольно плотная хоть и можно разодрать до пупка если очень уж постараться главное резко рвануть на себя от горла от выреза где по идее должна бы быть еще и тельняшка.

— У тебя *** стоит, — вдруг говорит Тимоша.

Суслик отпускает его и молча уходит с веранды прочь.

В комнаты, — ему очень стыдно.

Почему ему стыдно, он и сам не знает. Но очень ну ОООЧЕНЬ нехорошо!

Он бредет через большую комнату с круглым столом, еще бОльшим, чем на террасе, с диванами в белых чехлах по углам, с портретом Ленина над роялем. Ленин изображен с котом. Потом еще какие-то помещения, темные лунные странные. Да, это путешествие от себя, конечно, и это бегство, но да, оно все же не  удается, — он забредает куда-то вглубь в глубины чего-то хоть в море падай и насовсем но не уплывешь ведь и не потонешь а только обступит новое незнакомое и большое а ты все плывешь и плывешь и думаешь к турции к турции там пахнет корицей перцем и мрамор там желтый проссанный осликами там этот турецкий банщик Хаким почему-то рыжий он говорил осетинка мать он ухмылялся но добрый добрый а на самом деле просто плывешь и вокруг стихия черная вязкая немота. Но нет – на стенах вон всюду лунЫ разводы.

Таинственные, а значит, они говорят или хотя бы дышат…

Или на луне все не так, думает Суслик, а если ты попал на луну то там ты будешь жить словно камень неподвижно стоять лежать на поверхности и даже мыслями не сможешь прибиться к прошлому скажем там к своим же воспоминаньям а только если тебя положат возле конкретного предмета ты скажешь я тебя знаю а так мысленно просто независимо от него не увидишь не узнаешь не вспомнишь не скосишь глаз лишь будешь мутно мучиться что вот ведь было же было что-то кроме этой ледяной темноты этой бездонности смысл которой только в том что ты есть здесь и вроде бы не один на свете. Но ты — основная точка во всей этой global бессмысленности и (при вирусах) пустоте… Падают звезды, искры, блестки, а нам а нам а нам все равно!

Суслик кладет руку на стену в лунных узорах.

Он думает, что это уже не его рука.

И дача, и море, — все исчезает. Суслик пугается, убирает руку и дальше бредет по комнатам, назначенье которых неузнаваемо и ненужно.

Затем следует коридор.

«Милый Суслик! Я вошел в коридор ну совсем ошарашенный охуевший. Эта луна бьет меня по мозгам ужасно. Я всегда смотрю, светит не светит и с какой стороны. И если светит всегда думаю чувствую что кто-то следит оттуда что это окно или может она сама вся в сиянии, голова матовая стеклянная ледяная огнедышащая; вулкан. И следит за мною, — возможно, утягивая.

Тут две полоски из-под дверей, полоски света, желтоватые, привели меня в чувство. Вернее, так: полоска была одна, из-под двери спальни Николай-Иваныча, но сначала было не до него, зачем уж мне врать себе-то. А другой полоски как раз и не было, из-под двери, за которой спал Иванищенков, и это (что он очевидно спал) было сейчас мне в жилу! Спросишь, зачем мне в жилу и что это за эволюции ****ь ума. Но чем-то этот остов в форме меня привлек. Нет, ты не подумай только плохое, совсем не то, хотя еще днем мне и показалось, что он очень ну очень твердый. Двужильный, ага, ага… Но нет, просто приключение луны ТАК продолжилось, и мне нужно было приземлиться на эту планету, такую таинственную теперь.   Ну, про планету — это я, в смысле, про Иванищенкова. Короче, мне хотелось его внимательно рассмотреть и понять, что это за существо за такое за дикое. Я ведь думал, что гомофобы повымирали, словно тиранозавры, зачем мы и революцию делали еб твою мать зачем столько крови и столько жертв крынштацкий лет и все напрасно а ленин всегда впереди такой молодой наш паровоз вперед лети что за страна в ****у но вот нет, даже выжили эти типы гомофобы эти проклятые и даже служат теперь при нашей при уже совсем родной при Советской власти! Даже в форме вон ходят, как сволочи! Ты скажешь ну ты опять за свое опять ****ься, — всухомятку а все ж за ***! Но здесь ты не прав конечно я же хотел поглядеть на него на спящего и решить про себя что это за фрукт за такой почему он такой все еще дремучий и вообще возможен ли коммунизм. В принципе, мне кажется, все равно он всегда ВОЗМОЖЕН!

Ты не подумай, я не про йёблю, я про человек человеку друг.

Потому что мальчишка, пацан (а мальчик тире он всегда пацан) думает, прежде всего, о дружбе, а не о каком-то тебе говне. Он открывает мир для себя, – знай же об этом, Суслик!

Помнишь, как ты рассматривал картинки в букваре, совершенно еще неграмотный, и тебе так нравились уютные села и городки, там изображенные, какие-то плантации чая или хлопка, или рисовые поля; мир был свеж и приручен, и он звал тебя к себе своими румяными облаками. Всюду лето, везде весна! Рооодина!!! И это было тем более странно, что ты сидел на четвертом этаже столичного сталинского домины, под нелепой лепкой, из которой росла похабного стиля люстра, — и все это было так далеко и от бахчевых культур, и от красногалстучных следопытов, и уж скорее, надо было б мечтать о Венеции буржуазно, — о гондолах, плащах и масках, о прэлэсти рококо… (О них ты тоже мечтал, но позже). А тогда ты думал даже не о пространстве, а о человеке, — о людях, которые встретят тебя на этом пространстве. Нужды нет, что они были похожи на букварьские облака! Они были добры и (ты даже не думал тогда об этом) бессмертны…»

Позже смерть восстала во всей красе, деликатно заявив о себе на море. Это когда мы шли к пляжу мимо кладбища на берегу, белесом от солнца, уже пристального. И ветерок брямкал жестяными листьями на крестах. Мне тогда показалось: зачем жестяные, чушь! К полудню мы возвращались с пляжа, и бабушка поздоровалась на улице с нашей хозяйкой, которая деловито спешила куда-то в красивом бело-голубом платье. Улыбнувшись, она закивала нам. И мы вошли за нею во дворик рядом, и там во тьме низких густых акаций стояла небольшая толпа летне одетых людей, совершенно как будто праздных, остановившихся. И посредине их полукруга краснело косыми бортиками нечто длинное, почти изящное. Ветерок трепал белый и кружевной, похожий на туман, на дымку, покров на ЭТОМ. Покров как бы всем говорил ля-ля. И я понял, что это смерть, но я также понял, что смерти там и не было никакой, что лежавшее под покровом смотрит на нас, присутствует рядом, что оно понимающе и прозрачно.

На кладбищах после я чувствовал только жизнь. Ничего страшного, — но этот невнятный гул, или вздох такой, или шорох. Как шелестение внимательное, из-под земли. И, в общем-то, отовсюду.

Я думаю, что они смотрят на нас с сожалением. На то, как много нам нужно здесь – тепло, еда, — на то, как многое нам грозит и как мы отчего-то так боимся их свободы, тишины и их этой светлейшей ясности. Мы боимся, что ТАКОГО там как раз-то и нет, совсем!

И мы цепляемся за букварь усердно.

Суслик проходит в комнату Иванищенкова. Он проскальзывает туда так, что дверь не успевает заскрипеть опасливо и пробудно.

Здесь темно. Южная ночь черна, а луна с другой стороны здания. За окном кипарис – лишь пахнет. Окно открыто и не зашторено. Здесь пустовато по-солдатски, по-холостяцки, — табуретка, столик. Узкая койка, на ней, скорее, угадываются Иванищенковские мослы.

Суслик делает шаг навстречу.

Чуть не падает, запнувшись о сапоги.

Берет портянку. Подносит к лицу. Вдруг нюхает.

Трудный запах, но важный, важный какой! Запах мужчины поучителен и влекущ, и, как будто бы, даже сведущ. Сейчас он в заговоре с мальчишкой; он подмигивает ребенку и говорит я твой ну еще ну еще потрогай понюхай же. Тонкое испаренье раскалывает сознание. Как сырник! Хочется так дышать всегда, — и хочется, хочется почти сразу БОЛЬШЕГО.

Но чего? Суслик, скажем, не понимает.

Конечно, можно ведь и лизнуть. Только ткань сразу заявит о себе я ткань и отстань на этом! Отвали, противный!

Что ж, тогда уж лучше, честнее перед небом, перед собою, перед судьбой, — лизнуть diesen grossen Soldatenstiefel… Он мучителен, он велик! Слепок ноги ЕГО; слепок ЕГО естества мущщины…

Oh fuck; oh fuck me-him-me-him-me-him!..

Черномазый такой ***ще… Отважный — везде пройдет!.. И стояк, на все и на вся готовый…

Атомное оружье? Мей-би, мей-би…

Гоорький, — наверно, вакса?..

Вдруг мысль, как пламя, охватывает мальчишку.

И Суслик – туда, в сапог.

Струйку почти не слышно.

Так кипарис прячется в темноте крымской кромешной ночи, отдавая ноздрям лишь запах и навевая москитов, мрачный посланец и тьмы и смерти.

От восторга освобожденья Суслик дрожит, трясется. Еще, еще… Ааах, ооох, аааах тиихо…

О-о-о-о-ооо!..

Прикрывши сапог портянкой, он наконец-то выскальзывает от Иванищенкова.

Так — птица из клетки. Но куда же, куда ж?!..

На всякий случай Суслик заглядывает и в комнату Николай-Иваныча. Тот, в чепце и колготках, расчесывает волосы на груди элегантной щеткой.   Хохломская сувенирная роспись на щетке доказывает, что это, скорее всего, подарок. Для себя такое обычно не покупают. Слишком пестро, народно, вызывающе. А вот втюхать такое в командировке, — самое и оно! Обычно из командировок такое вот и привозят, не нужное никому.

Николай Иваныч сразу замечает Суслика в зеркале. Трельяж в его комнате всегда отверст для живительных впечатлений.

— Ты чего ж не спишь, Кармен? ***м маешься?

— Да нет, — Суслик смущается; он краснеет. – Про что вы это?..

— А про то, Петька-моя Кармен, что ночью не только друг с другжкой, но и вообще, в принципе, спать полезно!.. Как тебе чепчик мой?

— Красивый… — мямлит печально Суслик.

— Конечно, красивый! Говна не держим… Но все же тафтяной, с зелеными лентами, мне больше к лицу. Я тебе его еще не показывал? Очень красивый! Стильный прям! Я его еще с гражданской войны с собою везде ношу. Он из гардероба графини Шереметевой. Представляешь?! Графских кровей чепец!

— А этот?

— А этот — писательницы одной. Мы у нее как-то обыск делали, еще в 21 году. И нашли дневник против Советской власти! Она сразу в крик, вроде как это ее муж писал. А мы его еще в 17-ом расстреляли. Ну, я и возражаю ей: как же так, мадам, вот у вас тут замечание про товарищ Инессу Арманд, что в гробу она была очень даже и некрасивая. А товарищ Инесса Арманд была еще жива в семнадцатом-то году! Скажите уж честно, что не любите вы Советскую нашу власть, что чужда она вам и вы душой расположены к мировому имперьялизму! Вон и чепчик у вас не хухры-мухры, а от услужника капитала, от поганого Пуаре. (Я в стилях-то от товарища Чичерина поднабрался). Не-ет, кричит, это я в Париже, в четырнадцатом году купила! Я тут матросов из комнаты выслал и говорю: значитца так, мадам, я вам дневник, вы мне – чепчик. И я высылаю вас к этому вашему ядреному Пуаре за границу на все на четыре стороны! И знаешь, Петька-моя Кармен, отдала, — но в глазах такая ненависть у нее застыла! Я подумал, надо бы ее тоже шлепнуть, однако я уже слово дал, хоть и женщине, хоть  и бабе. А слово, моя Кармен, надо держать, точно *** во рту, — крепко, не выпуская! До усеру сосать, ты понял? Иначе какое ж доверие к новой власти?

Суслик молчит. Ему кажется, что Николай Иваныч и не ждет от него ответа.

С тоской он вспоминает об Иванищенкове.

Об его неподдельной, бьющей поддых мущщинкости…

Ступни у Иванищенкова такие длинные, что кажется даже под одеялом: ноги у этого человека — в ластах. А может, Иванищенков и вправду спит в ластах и мысленно по ночам уплывает в море? Сначала в теплые светлые воды, полные страшной живности, а после уже и в мертвую черноту, к айсбергам, к северному сиянью, неожиданному, как сон? Из таких вот, как Иванищенков, рождаются летчики моряки ковбои первопроходцы, и они никогда в жизни не натянут себе на башку тафтяной чепец, пусть даже и из графского гардероба! Потому что все они — САМИ ПОДЛИННЫЕ…

— А некрасивая была товарищ Инесса Арманд в гробу, потому что ей мыши всю попу погрызли… Белые… — И Николай Иваныч вздыхает. То ли о попе товарищ Инессы Арманд, то ли тоже об Иванищенкове…

— Мыши?! Белые?!

— А что ж, красные? Нуу-ты-даеоошь!..

Николай Иваныч хохочет.

После он задумывается и говорит с некоторым сомненьем:

— Ладно… Пососи мне теперь… ну, уж и не знаю, чего… Вот, щетку мою для волос пососи пока-месть!

Но и щетка у Николай-Иваныча пахнет сладенькими духами! «Лореган Коти»?.. «Шанель № 5»?.. Нет, все-таки «Митсуко», наверно…

Не мущщинская, — бабья щетка!..

И тайная мысль, что в сапог Иванищенкову он, Суслик, все равно уже час назад, как проссался самым решительным образом, и сие, конечно же, хорошо, совершенно верно, — эта мысль свербит в носу у мальчишки предвкушением и надеждой! Может, хоть это стронет их отношения с мертвой точки, заставит солдата по-иному взглянуть на него, на Суслика? Тут главное – не хитрить, как Тимоша, не медлить, а действовать напрямик! И получишь правду.

«А знаешь, Суслик, однажды Федот привел ко мне настоящего натурала. Это был смуглый, чернявый парень, почти налысо бритый (розовость сквозь серый такой туман; июльский рассвет? озерцо в чащобе? или, наоборот, морозный пар январский?), – и с хитрой хохлацкой рожей. Ну да, ну да: скулы; голубые, но узенькие глаза, — татары, турки и печенеги прошлись по его кровям со всей решительностью оравы. Я даже представил, как ****и его прабабок на пепелищах и как они восстанавливали хатки свои потом, шмыгая носами, но все ж таки воспоминая…

Что-то от кур в этих прабабках было, – верней, от куриных пушистых гузок…

Итак, Федот, этот парень и я, мы все сели на пол (печенеги?.. богатыри?..), и хохол тотчас принялся много жрать, и пить, и балакать, — и, конечно же, «заливать» с неподдельностию пейзанской! Я сразу увидел, что он хитрец, и хитрец отменный! Полуребенок; отчасти уже разъевшийся, – но пацан, пацан. Однако ж хватка простолюдина… Впрочем, еще полуслепая, мой Суслик, хватка: зубки скалит, но точно не знает пока, на что.

Он служил охранником и уже имел «контакт» вернее опыт контакта кто-то ему пытался где-то там отсосать хозяин даже у себя в кабаре но у него у хохла не встало. И теперь хохол боялся, что хозяин его вон прогонит. Я подумал: этот парень просто ленив, — ведь мог бы руками работать, сваи там забивать, раз головою лишь водку жрет, а *** не стоит, как того хочет работодатель, — раз ****овать по свистку не дано этому хитрожопому парубку от природы!

(А ведь есть такие которые всегда и на все только вот именно свистни только ну ты  ну чё ну ты завздыхал завздыхал не надо…)

О мечте мы после поговорим, а тогда я очень скептически отнесся к перспективам этого поебона. К тому же Федот мне сказал, что он хочет быть ОДИН с этим хохлом, потому что хохол ли меня боится, Федот ли финтит чего-то, а только, мол, ложись на тахту и дрыхни мы тебя не разбудим мы тихо тут на полу прямо по-фронтовому… Мы ж как солдаты бля! Типа, на *** на хуй…

В конце концов, общенье с народом имеет свои оттенки, и я всегда удивлялся богатству этих оттенков и этой деликатности самых простых людей даже еще в Олеге.

Умеют, умеют  пройти по досточке!..

Да, умеют… А часто и любят, ага, ага…

Уже в темноте я старался заснуть усердно. Но мои уши невольно выросли и стали большими, как лопухи. Как пещеры, которые ждут запоздалого путника, чтобы обрушиться, чтобы поглотить его, — или все-таки приютить немного?

Дыханье мне тоже пришлось придерживать я так считал что из вежливости я же желал им счастья! Я-правда-искренне-им-желал, ага ага!

Деликатно ж всхрапнул разок…

И они, — они повелись на мой на храп на это легонькое сопенье! Сначала я услыхал влажный шепот шептал Федот все шептал шептал что ты хочешь ты хочешь да ты хочешь я хорошо делаю правда я хорошо. И легкий стон его и звучный контакт слизистых которые наверху исторгали дыханье шепот и снова шепот ты хочешь даввай дав-вай ага что ага ну хочу давай погоди я еще потрогаю какой у тебя *** отличный классный хуй ты его не мерил нууу классный бля двадцать см в стояке я мерил да правда ну давай я его давай давай ага что ага ты хочешь или мы будем спать ну ладно же говорю тока целоваться больше не надо лады? Ну ладно…

И шорох сползания вниз и звуки. Смоквы смоквы смоквы смоквы.

А я ****ь, как брюква, в своей же, в родной, темноте лежу! Ну ни *** ж!.. Хам Федотка! Да я еще и не высплюсь из-за него! А дом-то ведь  мой моооой домина, –

МэррззаввеццЪ!!!

Я вскакиваю с постели, я лезу к ним. Думаю будет разврат по полной. Нехуй это мой мужик злобно ворчит Федотка а если хочешь жопу мне полижи. Я тотчас понял что он хочет чтобы хохол ему в жопу вставил а я как бы артподготовка пока он сосет хохлу и того на прорыв готовит кинжальный огонь катюш вот я кто теперь! А этот который… Ну да ладно ладно федот ты же жопу совсем к полу прижал я ж не могу языком пролезть ****ь ну тогда *** мне соси а давай мы оба ему федот а а оба мы как бы вдвоем а оба федотка а а  а а??? ни хуя мне соси отсосок ну ты хоть плюнь на меня федотка отстань мудила не видишь я МУЖИКУ сосу МУЖИКУУУ!!! все равно хоть привстань федотк я ж пролезть не могу туда ебососом к тебе ты хоть хуем ко мне повернись федот! Ни хуя ляжь сбоку.

«Ляжь»!

И этого человека я почти любила…

Но стало наконец все-таки хорошо и федот где-то вверху над моей головой, — он пыхтел старался как корабел на стапели новая бригантина и время шло и было по-моему классно было почти совсем уже заебись мы как цепь из трех тел летали прямо-прям-по-шагалу-витбеск-серел-внизу но федот вдруг сказал он не хочет бля что не хочет не хочет не стоИт у него совсем на меня не стоИт он мужик мущщина.

С сокрушеньем это сказал Федот, сказал очень нервно. И как бы гневно меня лягнул!

Да еще тут этот хохол и впрямь захрапел подлюка.

Я подумал, у него, у Федотки, сердце, наверное, заболит, вот ведь блиннн! Так оно надо мной стучало…

Н-да-а, этак можно и окочуриться к ****ям, в этакие минуты. У Улановой был, мне говорили, подобный случай.

А какой ***, все твердил Федот, точно завороженный, двадцать см и толстый. Отлиичный бля! Эх если б встал!.. Ладно ты мне соси а я буду ему дрочить отлииичный!

А если у него не встанет? — Соси соси…

…Ну как там? — соси соси…

Потом мы уже перешли на тахту, и я шустрил под одеялом, и было душно, пот лил ручьями, вспомнились лермонтовские Три пальмы а Федотка все лягался, все глумился, все заставлял, потому что сначала была истерика у него а после хохол на полу проснулся и НАШЕ ВСЕ ЭТО видел и ужасался думая нонсенс ****ец нонсенс ****ец ****ец!..

Ну — НОНСЕНС!

И потом, испуганно выпив кофе и допив из бутылок все, он боком выскользнул из квартиры.

Глядя на него, я подумал совсем мальчишка. Но каков урок!

Бэдный о бэдный Йюрик…»

А ведь когда-то и я любил женщину! Я пришел в отдел по распределению, ничего страшного, совковый такой отдел, где ни *** не работали а сплетничали а я молодой специалист почти что курьер империя цепенела перед конвульсиями меня опекали обо мне сплетничали государство о нас заботилось о нас постоянно сплетничало пожилое уже начальство аппетит к жизни с возрастом нарастает были эти собрания дииико тупые и сонные но спать нельзя потому что бесконечные речи все время какие-то обязательства и итоги; и планы, как у невест. БАМ БАМ БАМ все время!.. Звонит по тебе, красиво, но слишком но слишком часто. Мы собирали посылки туда там бродили мужики в сапогах медведи классно.

Я бы и сам уехал, в мечтах, конечно.

Она — Вашевеличествоженщина — была молодая блондинка, старше меня лет на пять, наверно, хитренькая, ласковая, что-то девчачье в ней было, блондинка, блондинка, глаза серые исподтишка. Нет, нет же, конечно, — УКРАДКОЙ, да! Блондинка. Платье цвета синяка, осторожность. Или цвета бутылочного стекла. Почему в башке сразу дача и лисапед, и пыль на тигровых лилиях, на траве. Как бы детство опять, зачем-то.

Удивительная грация хитрого, а по сути, боязливого да боязливого существа.

Стылой зимой она спала под толстою синей кофтой на книгах на разложенных для работы книгах на столе в читальном зале под портретом какого-то ленина сердитого внимательного экстатического. Я приходил мы болтали мы общались мы как бы словами и вообще мысленно обнюхивали друг друга и как бы были где-то когда-то рядом мы были вместе когда-то наверно да. Одно? И вообще или мы любили друг друга уже или были брат и сестра надолго. Где брат где сестра. Иногда мне наверно бывало больно. У нее были муж и дитя, мальчишка. Были снега за стеклянной стеной читального зала розовость как колено дни смежали вежды довольно быстро и тянулась там темнота там ночь там серые кошки все кошки серы тривиальности неизвестности там и снега снега. И она рассказала какая-то сумасшедшая крыса скакала по вечнозеленым растениям бесконечно длинного низкого подоконника но было так сонно и тихо что все равно.

Летом она с мужем поехала в гдр, а я лежал на диване у себя на даче и среди розового утра она привиделась мне идущей по лужам точно по облакам в коричневых башмачках похожих на медвежьи лапки; лужи розоватые, и она в платье цвета бутылочного стекла. Шла украдкой. И я проснулся. И КАК ЖЕ я понял, что между нами ДАЛЬ!

Простра-ААА-анство…

А ведь она шла ко мне и из гдр привезла мне красивое ситечко. Только оно засоряется очень быстро.

Интересно, думала ли она, что и я бы мог? Ага, ага?..

Мы могли бы стать, может, вместе?

Наверное; даже довольно часто думала.

Была ж у нее истерика: как надоели ей эти ее говнюки, и андрей и мишка!

Иногда мы ходили с нею в театр, там шли пьесы из американской «свободной» жизни. На одной актрисе оказалось такое же платье, цвета бутылочного стекла! Мы очень смеялись.

Потом у меня началось все это, и она сказала какой от тебя холод хооолод и чернота.

И после очередного театра почти сбежала не провожай.

Мы перезваниваемся  порой. В прошлом году они приезжали ко мне на дачу, она и ее мужик. Они увидели меня издали и что-то сказали друг другу такое, из чего я понял, что по мне все ведь видно.

Возможно, слово пидарас промелькнуло там меж супругов, сплоченных жизнью и перспективой уже недалекого спуска вниз. Вечер на рейде.

Мей-би.

Вай нот?

— Ну, и как я тебе?

Николай Иваныч вертит головой в чепце.

— Ничего себе… — неохотно кивает Суслик.

Николай Иваныч в длинной кисейной кофте. Чепчик, и правда, ему идет. Доброе русское лицо, рыжие усики. Офицер ГБ, простой и честный, — много видел, много знает; многое хочет узнать.

— Иди-ка сюда! — Николай Иваныч манит толстым пальцем мальчишку. Палец в веснушках но красным крашеный ноготок.

Суслик приближается щетка в руке залезть бы под кисею, туда, и щеткой его по яйцам. Интересно же…

— Ну, гляди! — Николай Иваныч приоткрывает дверцу длинного желтого шкафа.

— Ух ты!..

Суслик замирает от удивления, и сразу млеет, млеет, — так интересно здесь!

Кожа, бархат, латекс, атлас…

— А вот это — из человека! Сереньку-т помнишь?

Николай Иваныч вытягивает накидку, розовую, в крупный красный и синий горох.

— Это — Сереня?!

Суслик испуган, смущен.

— Но мы же обрабатываем наши кадры, мы же не так просто, сразу, дикий капитализм. Не фашисты ж мы!..

Суслик ошеломлен. А Николай Иваныч трясет материю перед ним, дергает, трещит ею, переворачивает:

— Настоящий английский ситчик, не отличишь! Знай наших!..

— А из Серениной макушки что вы сделали?

— Ну, тоже типа чепчик, но только не чепчик получился, а как бы такая шапочка, — Николай Иваныч роется на длинной верхней полке. Тянет из-под шляп и фуражек что-то плюшевое. — Ну-ка, примерь! О! Да ты совсем в ней, как девочка! Только, наверно, это все-таки капор. Шапочка поплотнее должна сидеть.

— А мы поедем к товарищу Сталину в гости? — вдруг  спрашивает Суслик. В носу у него щекочет что-то что-то тревожно и радостно шевелится и в груди.

— Конечно, поедем! Но не сейчас… Это тебе Тимофей сболтнул, про товарища Сталина? Признавайся!

Суслик молчит. Потом спрашивает, потупясь:

— А можно, я этот капор ДЛЯ НЕГО надену?

— Конечно можно! Все можно, Петька моя-Кармен! Я тоже ДЛЯ НЕГО надену капор с зелеными лентами, — тот, графинин. Мы же весь народ хотим вот в такие вот капоры, чтобы никому не обидно было! У нас страна-то сама по себе великая, только дураками населена. И мы их воспитываем. А вот ты, Петька моя-Кармен, ты хочешь вместе с нами людей воспитывать?

— Конечно, хочу! Они ведь такие хорошие.

— А будут еще лучше! И не станет ни женщин и не мужчин, а будут просто вокруг все — ЛЮ-ДИ, Петька! И умирать тогда не захочется.

— А Иванищенков? — Суслик отводит взгляд.

— И Иванищенков капор наденет, дай только срок! Лишь бы фашисты не напали на нас раньше времени. Ты читаешь газеты-то?

Суслик кивает.

Николай Иваныч отчего-то приходит совсем в восторг:

— А я и из газет себе тоже платьице склеил, вот посмотри!

Ищет в шкафу, достает, шуршит. Надевает.

— Кто это? – Суслик тычет пальцем в фотку, где обычно пупок бывает у Николай-Иваныча. Нет… нет да, там пупок, пупок!

— Это Гитлер, наш главный враг.   Он ко-про-фаг.

— Кто-кто?

— Ну, какашки кушает. И хочет на нас напасть. Но мы УСПЕЕМ с населением разобраться!

Николай Иваныч обнимает Суслика за плечи, прижимает его к себе, трясет мальчишку, шурша газетами:

— Эх, Петька! Мы в такую эпоху живем, в такую!.. Заебись, короче!..

В коридоре грохочет дверь. Кто-то, матерясь вполголоса, шлепает по полу босой. Нет, не совсем босой, — один сапог брямкает подковками о паркет.

— Я Иванищенкову в сапог написил, — шепчет Суслик.

— Зачем же ты, взрослому человеку? – Николай Иваныч отстраняет его от себя, строго хмурится.

Суслик рдеет в ночи.

— Любишь его?

Суслик молча кивает, – не сразу и неуверенно.

Вздыхает отводит глаза думает хорошо бы сейчас вот прямо сейчас сейчас. ЧТО именно — душа молчит как бы не знает боится знать а только хочет радоваться самой неясной еще но такой-возможной-уже-возможности.

Даже пускай вот и Николай Иваныч тоже и чепчик не главное ж.  

Все равно…

— Иванищенков! — гремит в ночи Николай Иваныч.

Дверь распахивается. На пороге злой и полубосой Иванищенков с сапогом в руке.

— Иванищенков! — нежно и выразительно говорит Николай Иваныч. — Сколько можно дурака валять? Иди-ка ты к нам, голуба ясная! Надоело ж, бля!..

Выпучив глаза, как заколдованный, Иванищенков бредет к ним с сапогом в руке. В сапоге словно рыбка плещется.

Не дойдя до них двух шагов, застывает, как столб: телеграфный столб над темным полем, вечер; узкий закат цвета лососины (за это пруста ругали но это Пруст); звенят провода. Наступает ночь.

— Ты не умеешь жить, Иванищенков! Ты не знаешь жизни, говнюк! Ты, сцука, не чуешь бога… — молвит Николай Иваныч со странной нежностию ангела ли, святого ль.

Он вынимает у Иванищенкова из руки сапог, щедро льет из него на себя, на Суслика, на солдата. Струйки мечутся и несутся.

— Вот так, вот та-ак! — приговаривает Николай Иваныч.

Новый год шампанское может быть. Блеск волны на бескрайнем косом просторе. Майский ручей сверкает среди травинок и свежих листьев, разметая бурый осенний сор, прочь – и к солнцу! Грохот лавы гром золотых небес. Разъялись и лазурью как взорвались. Вск… вск… вскипели.

Нет, не успели, — лишь взорвались…

Иванищенков плоско, точно доска, падает на паркет.

Весь  мокрый.

Стук…

Но все ж таки строго навзничь!

ЗА-А-АНАВЕС!

***

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ (акт не помню уже какой)

Акт не помню уже какой а только вообразите себе читатель черный бархат небес бриллианты августовских созвездий и поезд в алых и желтых всполохах — сквозь испуганные леса. Но, может быть, ночь, леса, поезд, однако ж, — снега, снега; морозы? Тух-тух-тух, бах-бах-бах, фью-у-у-у-у-у!!!..

Бамперы клацают, буферы стукают, трипперы чмокают, ебососы сосссууут, соссуут, пространство расступается как бы почти со стоном, движение вихрится легкой поземкою (пылью ли?) по бокам и особенно, — особенно позади; как вздох, несется! А впереди — неизвестность, москва, чепцы заранее заготовлены товарищ сталин их примет всех и тревога сдюжим ли? не подкачаем ли? оправдаем ли доверье Вождя, Народа?..

Да еще и этот копрофаг проклятый за кордоном коричневая чума!.. Вдруг нападет а мы пока как бы и не готовы. Наши солдаты одеты плохо белье одно плохо вооружены одни какие-то ложки за голенищем плохо плохо.

Бактерии, вирусы, животы. Многие советские люди так и живут еще под кустами и под деревьями. Их отлавливают, отстреливают, а они снова опять живут. Как им самим-то не надоело?

А вот и поди же ж ты!

И все потому что наш Вождь не спит.

Он на столетья вперед глядит. Глядит ****ь он в оба! Потому, наверное, и бессоница у него…

А нам бы только просраться дуракам безмозглым вместо того чтобы встретить говном врага врага беспощадного оголтелого лютого очень злого. Встретить лицом к лицу говном говном. Чтобы он сцука лопнул бы во бы как!.. А мы под кусты все свое бля прячем впрок дураки храним. Точно ждем чего-то. Или кого-то уже?..

Вирусы, бактерии, животы…

А Вождь все хоодит между кустов, особенно по ночам, все хоодит и постреливает малька…

И значок Почетного Ворошиловского Стрелка рдеет у него детским прыщиком на защитном френче.

И кольцо в носу. И более никаких уже украшений!

Только татуировки.

…Синий сумрак купе и храп с нижних полок. Иванищенков храпит не так сильно, как Николай Иваныч, а скорее, с присвистом. А спит он на животе, и рука в длинном рукаве нательной рубахи свесилась до самого пола. Суслик смотрит с верхней полки украдкой. Он хочет, чтобы Иванищенков перевернулся на спину. На брюхе спать говорят ведь вредно. Ну и потом ясно же почему…

В коридоре чуть слышен шорох, кто-то подкрался там к двери купе. Тихо скребутся в дверь. Ручка поворачивается. Дверь с темным зеркалом чуть-чуть отъезжает в сторону, в яркой щели — голова Тимоши.

— Петь, а Петь! — Тимоша кивает на коридор.

Суслик мгновенно слетает вниз.

Коридор. Свет слепит. Потом Суслик видит, что мордочка у Тимоши замарана чем-то черным. Ну че тимош пошли пошли все будет зашибись петюня не сцы петюня они добрые, да? пошли пошли.

Тамбур — вагон, тамбур – вагон; снова тамбур.

— Здесь!

Замирают оба. Под ногами пляшет гармошка пола.

Им кажется: цапнет сейчас и утянет туда на шпалы. Где-бег-ночной-и-освобожденье-ото-всего…

Тимош а их сколько двое ага а ведь третий-то должен быть помощник машиниста-то нет там тока двое машинист и кочегар были ага ага а это у тя уголь на роже да? ага ага а че они тебе сделали ничего гляди…

Тимоша приоткрывает дверь.

Черное и багрец. Оба, и машинист, и кочегар, совершенно голые, совершенно лысые, совершенно похожие, как близнецы. Щупленькие. Блестят отсветами зарева, оба мокрые, оба в черных пятнах угля по телу.

Леопардики…

— Привел?

— Привел, дяденька Кузьма!

— Лады! Как звать-то тебя, сопливый?

— Сус… Петя я!

— Хочешь на кочегара?

— Н-не знаю… Ну да, хочу!

— А на машиниста уже никак?

— Ну можно на машиниста тоже…

— Ильюх, а пацан того!..

— Главное, чтобы сам захотел! Иначе в нашей рабочей профессии ну никак нельзя.

— Я хочу, дяденька Илья! Я, правда, хочу! Мы оба хотим с Тимошей! И на кочегара, и на машиниста.

— А потом поменяетесь?

— Ну да! Ага!

Суслик видит, как пламя в печи прыгает и трещит, завиваясь змейками и маня. Там ад, – блестящий и прихотливый.

— Но главное, пацаны, чтоб не пищать уж после! И под ногами не путаться! Только когда сами свистнем…

— Да что вы, дяденька Кузьма!..

— Ну, давай сперва ты, Илья!

— А вместе?

— Да несолидно ж, бля…

— Ну ладно, покажем каждый свое, а после поменяемся. Идет?

— Ага…

— А вместе б лучше!

— Пошел бы ты бля Кузьма…

— Да лааадно тебе!

— Ну на!..

И встречный поезд покрывает их рваным ревом гудка.

Как тени листвы; как тени пламени…

Хорошо вчетвером, хоть и жарко очень!

Но греха же тут нет, — мячта!..

«Милый Суслик! Не знаю уж, что со мной, но вот вспомнил я тут одного человека, утром. Открыл глаза – и вспомнил, как он не раз говорил про то же. Ну, что, типа, живешь и все ничего, а вдруг среди ночи проснешься на свежую голову и думаешь осспооодиии! Все понимаешь четко, ясно и с ужасом. Он так обычно всегда и делал: хватался за голову и почти кричал головой качая оссспооодиии ведь все понимаешь, ВСЁЁЁ!!! Ведь ВСЁ, ведь ВСЁЁЁ!!!..

Если ты можешь представить себя складной нож, но в то же время перебитый где-то в середине, в соединенье, НЕСКЛАДНЫЙ, то это был он, мой Женя. Он когда-то служил следаком, потом попал на год на зону за правдолюбие (был ведь склочник, сутяга, да), странно не опустили вернулся уже к развалинам дома жизни затем прозябание сторожем там и сям, какие-то поиски непонятно работы чего сожительница (просто потому что жить надо а не ебстись, ты зачем туда-то) которая когда-то пригожая повариха им помыкала. Где-то у него был сын, от первой жены, очень красивой, очень рано умершей, он служил тоже где-то. Они не переписывались. Сын, возможно, и ЗНАЛ… Сын у него должен был быть красив, и очень. А Женя к тому времени — сущее уебище, но это было прикольно, острота трущоб.   А ведь в молодости тоже довольно красивым был! Остроносое хитрое личико, то да се, озорной огонек в глазах, один мент на пьянке тогда ему сказал эх выебать бы тебя щас было б обоим слааадко! Но он, но Женя сказал ты что ты что (или якобы так сказал). Там были свои сложности на службе, свои условности и онёры, и он таился, таился, и все становился сварливей, правдолюбивей и укоризненнее. Бывало, приведут, там в деле сплошная голубизна и ты говоришь ну что же ты мой милый разве можно ты очумел оссспооодиии! Так нельзя ж, нельзя!!!

Нельзя же так жить, нельзяАА!!!..

Иногда из Женьки вылетали такие вот крики, как язычки пламени из тлеющего костра.

И лопаты его ручищ пластали невидимые бумаги.

Но иногда в глазах все еще возникал озорной огонек. А также возникала по временам зловещесть загнанного, усталого человека, — унылая, как сквозняк.

Мы познакомились где-то в начале марта. Я охуел, увидев его в начале! Не дядька, а длинный столб с широкими, поднятыми к ушам плечами. На нем была кепка и синяя короткая шинель метроработника. (Он когда-то служил в метро). Он повел меня по лужам, весь как бы уйдя в себя, запахнув себя, – повел на свой  «пост» в одном институте. Люди оттуда уже ушли, мы сели в его уголке за стеклянной перегородкой, пили кофе, дрянной, ужасный, Женя не сразу разговорился. Меня все же распаляла мысль, что он бывший мент, мячта.

Стало поздно, и мы пошли спать в какой-то кабинет с бюстом Ленина ли, Сократа ль. Женька кинул солдатскую шинель, которая ни с того ни с сего оказалась здесь, она была переходящей постелью от сторожа к сторожу; выключили мы свет.

И тут началось! Началось, может, неожиданно для обоих…

Шершавость шинели, ее горький казенный запах, и короткая стрижка его, мягкий ежик его… Я не слезал с его башки ты меня душишь ну душишь ну погоди ой ты какой ой ты ой ну дай мне вздохнуть ну дай мне вздох-вздонуть ну Валерк ну Валерк н-не над... О-о-хо-хо-о!.. Да больно ж!..

Мы заснули всего на час.

Наутро он а я-то думал ляжем и повернемся жопами друг к дружке. И характерный для Жени жест: языком во рту вздуть верхнюю губу. Как парус. (Там бывают мозольки, словно усики, от отсосов).

Меня прикололи даже его трусы, «семейные», ситцевые, пестрые и трогательно несвежие, растерянные какие-то!..

В нем было что-то от бабки, от «дядьки» при бариче и все-таки от мента.

И он был пидовка. Мне доставляло наслаждение говорить ему это, и много матерного и очень, и очень грязного, и лицо Женьки вытягивалось испуганно, но он сам этим, кажется, наслаждался. И когда я наседал на него, уже весь раскрытый, он все говорил испуганно ну ты хочешь чего чего скажи скажи.

Скажи, чего хочешь-то…

Вернувшись наутро домой, я валился в черный глубокий сон.

Странная это была весна! Были снега, снега; было бесконечное голое солнце апреля, оно изматывало. Потом наступили майские праздники, листочки, жемчужные теплые небеса перед самым салютом, и на бульваре, когда я к Женьке спешил,   меня тормознул пьянчужка. Совершеннейший работяга! Он обратился ко мне братан. И что-то про деньги, про типа выпить. Так по-свойски! Я дал ему. Кажется, пять рублей. Или, скорее, десять?

И он обрадовался, чуть ли меня не обнял, он был уже очень и очень, а я подумал эх знал бы он!

С Женькой было говорить непросто, он все время вилял, вилял, профессионально доверяясь только чутью. По телефону он был откровеннее, но болтлив, ****лив ужжассссно…

Было приятно презирать его и полюбливать, и жалеть как-то одновременно.

Однажды в детстве Женьке приснилась колокольня, объятая пламенем. И мать сказала ему мучиться тебе сыночек всю жизнь.

Я бы не сказал, что он мучился. Просто жил в нехорошее время и еще, – он не понял жизни.

А как трогательно он все же заботился о своей поварихе! И ведь недобрый был человек, нет; был озлобленный.

Через год мы как-то и разошлись, лишь перезванивались. Сварливый Женька  часто менял «посты», а Москва велика, не наездишься.

Мы еще перезванивались, но потом он начал спиваться, он пил укромно, наедине, как бы считая, что нарушает закон и что это стыдно, и, наконец, потонул в пространстве.

Повариху он еще раньше похоронил…»

В широких окнах кабины стало светлеть, светлеть, их заволок этот розовый свет с туманом. Появились и здания.

Ребята простились с дяденьками Кузьмой и Ильюхой и вернулись в купе, полные впечатлений.

Они сладко уснули в оставшемся полумраке на верхних полках. Им снились золотистые язычки и блеск какой-то. Чернота в их снах оглядывалась и опять светилась.

Вдруг над ушами харкнуло радио и зарокотало голосом дяди Ильи ли, Кузьмы ли: «Доброе утро, товарищи! Подъезжаем к Москве! Через час туалеты закроем! Счастливого вам пути! »

И другой мужской, звонкий, голос запел МАЯ СТАЛИЦА ТОБОЙ ГАРДИЦЦА НАРОД СТРЕМИЦЦА МАЯ МАСКВАА.