Шалость

Они проснулись поздно от навязчивого, беспокойного звука - на убогом дощатом столе стрекотал телефон, подскакивая и ударяясь о рыжую обшарпанную поверхность, покрытую белесыми кругами от горячих кружек.

Пока мужчина делал неловкие попытки накрыть, очевидно, еще не совсем очнувшейся от сна, как и ее хозяин, затекшей отлежанной ладонью уползающий по слегка наклонной столешнице маленький блестящий аппарат, словно специально изобретенный закоренелыми садистами для того, чтобы те, от кого ты решил сбежать хоть ненадолго, хоть на чуть-чуть, - чтобы они все равно, приложив к тому самый минимум усилий, достали тебя здесь и сейчас, когда тебе не хочется ничего, кроме как досмотреть сон, и не сон даже, а как бы продолжение вчерашней столь неожиданно начавшейся и еще более неожиданным образом обернувшейся авантюры, - женщина, в свою очередь, силилась припомнить, на каком сюжетном повороте выпала вчера из яви, так и не дослушав фрагмента вымышленной, но забавной и трогательной истории, который он зачитывал ей из книжки уже после того, как все прочие пункты программы ими были выполнены и перевыполнены.

- Спасибо, добрые люди, что разбудили, но сегодня мы не отвечаем или временно недоступны: в раю сотовой связи нет, - сказал он, отсоединяя аккумулятор от телефона, не подождав, пока хозяйка устройства, которую он впервые увидел при дневном свете и которая показалась ему и теперь вполне милой (что не могло не радовать - кто ж не знает, как трудно иногда предугадать впечатление следующего утра), проснется окончательно и, конечно же, не удержится от соблазна выяснить, что и кому понадобилось от нее в этот не совсем утренний, но пока еще такой безмятежно-ленивый час.

“Что это он себе позволяет?” - подумала она, исподтишка подсматривая за ним, попутно изучая очертания фигуры, которая пока что была ей знакома скорее на ощупь, нежели зрительно, и испытывая то ли удивление, то ли даже удовольствие от того, что он - случайный попутчик, с которым ее на какие-то сутки занесло в сторону от дома и от работы, от обязанностей и обязательств, - посмел вмешаться в ее распорядок, в то, что находилось за пределами и этой комнаты, и этого межвежьего угла, в который они прибыли вчера на перекладных и откуда им предстоит выехать уже сегодня.

Справившись с деактивацией мобильника - занятием, которое в последнее время все чаще вызывало в нем чувство мстительного удовлетворения, - он снова лег, обнял одной рукой это соседнее существо, все еще притворявшееся сонным, и, поглаживая выскальзывающие из его пальцев очень тонкие волосы, попытался прислушаться к своим мыслям и понять, что же с ним произошло и как к этому относиться, - но голова была настолько чиста и свободна от мыслей, что он испугался, как бы его не продуло сквозняком изнутри, и сказал про себя: “Да, это и есть тот самый, презираемый многими, но до чего приятный, черт возьми, пассивный отдых: полное отсутствие забот, девушка под боком, бутылка мартини на столе и заснеженный лес вокруг…”, - и придвинулся чуть плотнее к волнующему теплу лежащего рядом тела, чтобы ощутить кожей живота, и груди, и бедер, и всем, что уже пробудилось к жизни, плавную геометрию, скрытую под одеялом.

Ей тоже было хорошо, но она была этим несколько обескуражена: у нее появилось ощущение, будто они - случайно или нет - пересекли какую-то невидимую грань, отделяющую явления одного плана от другого - любопытство от заинтересованности, влечение от желания, голос рассудка от интуиции... Поэтому она не торопилась выдавать свое присутствие в этом мире - ей хотелось немножко пожадничать, не выпускать наружу то ликование, которое она почувствовала в себе, как только осознала свое пробуждение. Если бы ей было дано уловить мысли своего соседа по койке, они бы ее нисколько не покоробили, за исключением, быть может, этого расхожего словечка - "девушка": не то чтобы она уже забыла, когда к ней так обращались на улице или в автобусе - такое пока еще случалось - но тело, лежавшее рядом, было значительно моложе ее тела, а, значит, и души не были ровесницами, и если она - девушка... то кто же он? Мальчик? Вроде не мальчик. И уж если он не мальчик, то кто ж тогда она? Авантюристка? Искательница приключений средних лет? Знать бы еще - что это у нас такое: приключение или событие? И что с этим делать дальше?

Она бы так и продолжала мысленно кокетничать сама с собой, если бы он не прервал это приятное, но ни к чему не ведущее занятие фразой, которая пришла ему на ум, когда в просвет между шторами он мельком увидел голубоватое искрение снега, и легкое облако тумана над незамерзшим ручьем, и торжественные, нагруженные снежными шапками ели поодаль: "Мороз и солнце!" Бодрое поэтическое приветствие энергично прокатилось по комнате от окна до сдвинутых вместе односпальных кроватей и вторглось в полудремлющее сознание той, что все еще пыталась собрать воедино обрывки вчерашних впечатлений. Веки ее дрогнули, и тогда он, потихоньку, почти незаметно стягивая с нее одеяло, с деланной строгостью продолжил: “Так вот, девушка, хватит притворяться, что вы здесь не со мной! У вас на лице, а точнее - на теле все же имеются признаки жизни - мурашки так и носятся туда-сюда! Вспоминайте, зачем мы сюда приехали!” Под аккомпанемент этих слов его рука поехала от ее макушки к уху, слегка коснулась кончиками пальцев шеи, сделала круг почета вокруг каждого из сосков, затем, уже с легким нажимом, всей ладонью, устремилась к низу живота и вдруг, резко свернув, выбрала путь по бедрам, скользнула по колену и поползла обратно, по нежной внутренней поверхности бедра, постепенно замедляя скорость. “Понятно теперь, откуда они разбегаются!" - шутливо заметил он, показывая ей вставшие дыбом волоски на своем предплечье - он словно ощутил, как сразу несколько десятков, а то и сотен этих маленьких спутников наслаждения - невидимых "мурашек" перепрыгнуло к нему на руку, мгновенно оказалось на спине и на шее и уже там продолжило свою возбуждающую чехарду. Он вновь - в который раз за эти сутки - удивился, как это может быть, чтобы центр мироощущения вдруг, словно на лифте, переместился из головы куда-то вниз, а все мысли и чувства сменились жаждой нового удовольствия и нетерпением. Но, едва он понадеялся, что его лежебока вот-вот встрепенется и ответит на ласку с той же готовностью, что и вчера, когда они бросили в угол сумки и ринулись друг к другу, как она выскользнула из постельных пут и его объятий и исчезла за дверью ванной комнаты, на бегу накинув привезенный с собой шелковый халат. “Вот как надо собираться в лес с ночевкой - всё с собой - от вечернего платья до пеньюара! Не то, что я, лыжник - штаны на подтяжках!” - только и успел подумать он, тут же заскучав.

Зато у него наконец-то появилось время как следует поворошить извилины и осмыслить происходящее. Как они сюда попали? Что она в нем увидела? Или почувствовала? Каким особенным образом тогда, в интернет-чате, расположились буквы на экранах отстоящих друг от друга на многие километры мониторов, что - всего по две фразы с каждой стороны - и вот они уже договариваются о встрече по телефону? И что он? Выехал в ночь на последней электричке в незнакомый пригород, будучи уверенным, что, раз она сказала - «как бы то ни было, чаем напою, спать уложу…», значит, так оно и будет, и уж он приложит все силы к тому, чтобы им обоим понравилось воплощение в жизнь такой короткой, сказанной вскользь, но такой многообещающей второй половины фразы - «…а там посмотрим». И вот что получилось… С ней оказалось не только интересно, но и легко: она не жеманничала, не заставляла за собой "ухаживать", ей были не свойственны дамские выходки и капризы, которые иной раз приходится терпеть как неизбежное зло, снисходительно называя их «милыми». Не было пошлого, потребительского ожидания - «ну давай же, развлекай меня как умеешь». Может, именно за это ему всегда, можно сказать, со школьных времен, нравились женщины постарше.   Как у нее это получается - он не понял, но иллюзия, что она младше него года на три, не оставляла его. Общение с ней напоминало качели. Иногда проскальзывали едва уловимые мгновения, когда ему вдруг становилось не по себе от осознания того, насколько же он еще неразвит и неопытен в сравнении с ней. И в эти моменты ему казалось, что качели летят вниз. Тогда он напрягал волю и, стараясь не выказать внутреннего волнения, изображал спокойствие и уверенность хотя бы на лице, выравнивал качели и с усилием выводил их на взлет. Потом опять, мысленно перекрестясь, бросался в омут преподнесенного ему, как внезапный подарок, искреннего и не ограничиваемого какими-то глупыми барьерами или запретами общения, в котором продолжал свой полет, но не вниз, как ныряют в пучину, а вверх - все на тех же невидимых даже ей качелях. Таких острых чувств он не испытывал давно и поэтому отдавался им весь целиком, забыв про дела и проблемы, про работу и быт, про окружающую незнакомую обстановку и неизвестность завтрашнего дня. И какая разница, сколько календарей на стене сменилось между их рождениями, если ее телу могли бы позавидовать многие его ровесницы, а ее душа принимает его таким, какой есть - не то чтобы совсем неопытным, но слегка наивным, почти нахальным, а на самом деле скрывающим свою робость за показной самоуверенностью... С этой якобы самоуверенности все началось и там, в чате, когда он, налив себе впервые за долгий рабочий вечер стакан чаю и намереваясь просто отдохнуть и расслабиться, подался в ту самую тему, где они и "зацепились" друг за друга. Помнится, он, испытывая прилив благодушия после выполненной им сложной задачи, решил написать что-то ободряющее сразу всем этим невидимым собеседницам, не один вечер просиживавшим у своих компьютеров в поисках если не большого личного счастья, то хотя бы какого-то жизненного разнообразия. Какой именно текст набрал он на своей клаве-клавиатуре - уже не вспомнить, но кураж был. И - как результат - пошли круги по воде... "Как вам это удается - сказать именно то, чего от вас хотят услышать?" - среагировала она, удивляясь и радуясь тому, что наконец-то в этом поле появился кто-то, с кем можно будет завести изящную, ни к чему не обязывающую беседу, не сводящуюся с самого начала к обмену параметрами или вопросу, есть ли фотография, - а просто разговор с непредсказуемыми ходами и поворотами. И он опять поразил ее простой истиной, которую не осознаешь до тех пор, пока тебе ее не преподнесут извне, и которая, будучи получена из чужих рук, предстает двойным откровением. "Просто все уже заложено в той реплике, с которой к вам обратились", - ответил он.

Да, она тоже, как и многие, высиживала в виртуальном пространстве чата "мужчину для личной жизни". Потому что в реальном пространстве у нее его не было, и шанс обзавестись им был невелик. Ведь в реальном мире не принято вывешивать свои желания на всеобщее обозрение - и если кто-либо хочет того же самого, что и вы, но скрывает это, а вы, в свою очередь, так же тщательно маскируете ваши встречные желания и чаяния - то можно до скончания века топтать параллельные тропы и - скучать вечерами в целомудренном одиночестве. Но здесь, в интернете, был настоящий полигон, где можно было пробовать любые средства привлечения к себе внимания, и выбор тех, кто был готов взаимодействовать (а ведь уверенность в этом - уже половина успеха!), был очень и очень широк. Другое дело, что это была весьма своеобразная, отнюдь не нейтральная среда - вот бы подсчитать содержащийся в ней процент идиотов, маньяков, авантюристов, психопатов, альфонсов и иного подобного люда, с которым разумная женщина предпочтет не иметь ничего общего ни при каких обстоятельствах! Некоторых видно сразу, другие себя выдают в процессе общения, но есть и те, что очень хорошо скрывают свое лицо... Они великолепно мимикрируют, и преподносят вам неприятные открытия именно в тот момент, когда вы к ним уже адаптировались, расслабились и не ждете неприятных сюрпризов... А потому жажда лирических моментов и боязнь, что тебе причинят вред, всегда идут бок о бок. И надо напрягать все свои инстинкты, всю интуицию, чтобы распознать фальшь, отличить злодея от доброго малого, отфильтровать дурака, паразита, энергетического вампира - да мало ли в природе естественных врагов у слабого существа по имени Женщина?

Но этот - звучал хорошо. И ведь ничего особенного не сказал, но - появилось желание ответить. А он и здесь не спасовал... Все уже заложено в той реплике... "Я приглашаю вас к себе в гости", - написала она ему, холодея от собственного безрассудства.  

И вот - она нежится под душем, а он рассматривает паутину в углах. А что ему еще остается? Конечно, она знала, что он будет несколько раздосадован ее бегством. Но ей хотелось предстать перед ним в своем лучшем состоянии - освеженной, бодрой, душистой - и мошеннические женские штучки тут были необходимы. Поплескавшись вволю, она, не выключая душа, подкралась к двери и потихоньку приотворила ее, не высовываясь наружу. Он понял, что это начало новой игры, и шагнул через порог. Улыбающаяся, мокрая, она потянула его под колющие струйки то прохладной, то слегка обжигающей воды, какое то время они стояли, прильнув телом к телу и гладили друг друга, словно соревнуясь - кто это сделает нежнее и легче, потом она перекрыла воду и, преодолевая его недоуменное сопротивление, повернула его к себе спиной и вдруг, одним неожиданным моментальным движением намазала его всего чем-то скользящим и шершавым, греющим и холодящим одновременно. В маленьком помещении распространился аромат абрикосовых ядрышек - словно в концентрированном виде запахла страсть. Теперь их тела терлись друг о друга, перекатывая между собой бесчисленное множество осколков косточек, и эти неповреждающие уколы и царапающие воздействия еще сильнее обостряли все чувства, делали обоюдное желание нестерпимым, бьющимся в жилах, замутняющим сознание и в то же время возносящим дух куда-то высоко - как если бы над ними и вокруг них не было серого в трещинах потолка, дешевого, неровно положенного кафеля и облезлого дряхлого смесителя, который плохо оправдывал свое название - или хотел бы именоваться "контрастным душем".

Вода проделывала дорожки в рыжеватой благоухающей массе, смывая абразив, на месте которого открывалась такая нежность и бархатистость, что ее хотелось ощущать губами - приникая, скользить ими по коже, не отрываясь, почти не дыша, осязать все изгибы, выступы, закругления, выемки и углы, чтобы, наконец, добраться до шерстинок, обрамляющих то сокровенное, что уже напиталось жаждой сопряжения и пульсировало, и стремилось навстречу друг другу... тела торопились проникнуть одно в другое... Мужское тело слегка наклонилось и, обхватив женское за бедра, подняло его на руки и, не вытирая, понесло в комнату, оставляя мокрые босые следы на прожженном сигаретными окурками паласе. Женское тело напряглось, стараясь казаться легче, пока преодолевались последние метры расстояния до предвкушаемого полета, и, будучи бережно уложенным на почти не смятую простыню, с благодарностью приняло самую заветную, вызывающую непроизвольный и неподдельный трепет ласку, которой так томительно ожидало. И, содрогнувшись в последний раз под чутким, безошибочно находящим нужный путь и ритм языком, замерло, но ненадолго, потому что руки, повинуясь новому импульсу, уже снова хотели обнимать, губы - целовать, а лицо - погрузиться в благоуханность свежевымытой подмышки, сохраняющей тем не менее легкую память о запахе пота и дезодоранта, не убитых, а лишь приглушенных и облагороженных душевым обрядом,   и впадину поджарого живота, и  мягкую поросль лобка, о которую так приятно тереться щекой, ловя губами раскачивающуюся здесь же, совсем близко, напряженную антенну мужского восприятия мира. Дразнясь,   щекотать ее кончиком языка, вбирать ее в себя, выпускать, и, наслаждаясь вырвавшимся "ах!" - резко, до самого основания, вдруг поглотить ее, сжать всеми мускулами, которые умеют сжиматься и расслабляться точно так же, как и те, другие, которые только что отработали свое и снова, снова готовы облегать это волшебное существо, напоминающее вулкан - спящее, просыпающееся, извергающее горячий поток лавы... пряно-горьковатой на вкус, вяжущей, першащей в горле, но, несмотря на это, принимаемой как подарок, как знак доверия, как подтверждение проявленного женского умения и сохранившейся (всё ещё!) привлекательности... Теперь уже он вздрагивал в такт движениям такого же ловкого языка, теперь уже его раскачивала и подбрасывала на постели неведомая сила и увлекала куда-то ввысь, в северное сияние, и он больше не слышал музыки, которую сам же включил полчаса назад, чтобы скрасить себе ожидание. И когда его собственный стон донесся до него словно через слой облаков, он через эти же облака полетел назад, к земле, где к нему вернулись и зрение, и слух, и способность двигаться так, как этого хотел его разум, а не приказ проворных пальцев и губ партнерши. Приблизившись к ее учащенному дыханию, он пересохшим ртом вобрал в себя ее влажные от его спермы губы, снова почти теряя сознание от этой насыщенности и изысканности вкуса, и она тоже впивалась в свой родной, еле уловимый, слегка миндальный запах, оставшийся на его губах, вжимаясь в его тело и ощущая на себе тепло его сомкнувшихся, крепко обвивших ее торс сильных и трепетных рук. И где-то внутри этого единого существа началось новое шевеление, как пробивающийся стебелек раздвигает над собой пласты земли, только этот побег пробивался не наружу, к свету, а в ее темные и вновь проголодавшиеся недра, и она подалась ему навстречу бедрами, животом, аккуратно подбритой промежностью, принимая растущий дар. Его руки ласкали ее грудь, возрастного несовершенства которой она как-то вдруг перестала стесняться, потому что то напряжение, которое в ней росло, давало ощущение налитости и полноты, соски словно тянулись за ласкавшими их пальцами, чтобы поймать еще хоть немного щемящей боли, застрять между ними и упруго выскользнуть из них, чтобы тут же быть обцелованными-облизанными, сжатыми между зубами, которые - еще немного - и сомкнутся так, что  ее стон перейдет в вопль. Она обхватила ладонями ягодицы свой добычи, жертвы, любовника - под которым теперь сама размеренно покачивалась, подчиняясь задаваемому им ритму, и прислушивалась, как набухают все капилляры там, где соприкасается и скользит друг по другу самое нежное - венчик чудесного, выросшего от излучения ее тела цветка и принимающее горячее лоно. И когда оно, это напряжение, сделалось невыносимым - таким, что ей стало страшно - а ну как прилившая кровь не удержится в своей оболочке и брызнет во все стороны, на эти куцые простынки, на пододеяльник с распоротым боком, на это покрывало с простецкой голубой оборочкой, - вдруг откуда-то изнутри пришло ощущение растекающейся влаги и пульсации, с которой по всему ее организму словно разлилось облегчение и блаженство. И, услышав ее полувздох-полувсхлип, он почувствовал, как сокращаются мышцы, облегающие ту его часть, которая стала средоточием его всего, как его цветок выстреливает новые порции влаги, так остро и томительно покидающей свой иссякающий источник, что хочется изойти криком, - но не дал воли голосу и только крепче прижался виском к бьющейся в такт его сердцебиению артерии, рельефно обозначившейся на шее женщины, и ждал, пока истечет в ставшее ему уже слишком просторным вместилище до последней капли. Женщина улыбнулась, известным ей намеренным усилием напрягла мышцы - и вытолкнула из себя нечто скромное и увядшее, что тут же погладила пальцем и отметила про себя, что оно из последних сил вильнуло навстречу ласке. Он протянул руку пощупать, что сталось с этой огненной купелью, из которой он только что был вытеснен. Там было тепло, нежно и влажно. Поисследовав еще немного доставившую ему столько наслаждения ложбинку рукой, он вытянулся и замер. Несколько минут они лежали молча, соприкасаясь телами. Каждый думал о своем. Или не думал. Он пошевелился первый, перелез через ее распластанное тело, поцеловал ее в ключицу, встал, закурил сигарету. Отхлебнул из стакана сок. "И мне", - сказала она. Он вышел на балкон, зачерпнул пригоршню снега, спрессовал ее в кубик льда, бросил его в стакан, долил туда мартини и протянул ей. "Лимон", - сказала она. "Извольте", - отозвался он, дожимая в стакан уже изрядно помятую половинку. - "А вообще, пора бы и на лыжи". "Ах да, лыжи..." - вспомнила она. Еще вчера ей совсем не верилось в то, что все это будет. Не верилось, что за первой ночью, когда так мало произошло - когда она пошла на станцию и вернулась к себе в дом, в семейное логово, где все уже спали - и дети, и муж (да какой он, собственно, муж после четырех лет сна в разных кроватях), - не одна, а привела незнакомого мальчика-мужчину, когда они пили кофе и о чем-то говорили, а потом оказались слишком близко друг к другу, и руки положили начало знакомству тел, и оно состоялось, когда, уже в утренних сумерках, она проводила его обратно на станцию и он, поцеловав ее, сел в вагон и уехал на работу - один за другим последуют его звонки и совместная идея - забросить все на целые сутки и отправиться в неизведанное. Полдня - каждый со своего рабочего места - они обзванивали подмосковные пансионаты, пока не нашлось это скромное, но приветливое место, куда они поехали на электричке (с разных станций, встретившись на полпути, и это был тоже риск, потому что каждый чуть не опоздал к отправлению), а затем на такси, и никто из тех, с кем им пришлось иметь дело - ни шофер, ни портье, ни кастелянша - не таращились на них, как на диковину, хотя не надо было особой проницательности, чтобы увидеть, что их разделяет целое поколение и что отношения между ними как раз те, что вызывают в людях желание перемигнуться и посплетничать. И вечером, попозже, она надела бархатное вечернее платье выше колена и туфли на шпильках и танцевала для него в комнате в полутьме, а потом призналась, что танцевать совсем-совсем не умеет. А он, в свою очередь, признался ей, что женат - "все равно ведь когда-нибудь пришлось бы," - и что у него растет младенец, но для нее это было не столь важно. Она просто хотела, чтобы и ей перепало кратковременное счастье или хотя бы его иллюзия. И это было. Была и почти непроторенная лыжная трасса, и снег, который он осыпал ей с веток прямо за шиворот, и склон, переходящий в узкий мостик через незамерзшую речку, так, что на полной скорости надо было вписаться в него, не свалившись при этом в воду, над которой поднимался морозный пар. Был дряхлый снегоход "Буран", на котором их катал по лесу инструктор с золотыми зубами, и ветки хлестали по коленям и по локтям, которыми приходилось заслонять лицо. И было ожидание обратного такси на диванчике в вахтенной сторожке в обществе тетушки в валенках, которая тоже была с ними ласкова и разговорчива, и поездка в расположенный неподалеку монастырь, тихий и величественный в сумерках под снегом. А потом, вместо электрички, был междугородный автобус, где они заняли последнее сиденье, достали из рюкзаков остатки снеди, умять которую раньше просто не хватило времени, и пировали, и прихлебывали ром из оказавшейся у него с собой плоской фляжки, и целовались до самой станции метро... откуда и поехали порознь - каждый в свое гнездо, не договариваясь о новой встрече. А зачем?

Лучше - уже не будет. Хуже - запросто и скорее всего. Так не оставить ли все как есть, в виде приятного воспоминания, не испорченного неловким молчанием в телефонную трубку, потому что позвонить вроде бы и надо, а сказать - нечего, и не увидеть глаз, и не почувствовать рук, и не находится предлога, чтобы вырваться на встречу, которая уже не принесет ничего нового, только повторение пройденного и ужас ускользающего очарования, которое возникло тогда под воздействием импульса внезапности и усилия над собой, которое, если его повторить, даст уже совсем не тот, ослабленный эффект, и будет уже не сокрушительной волной, а вялым всплеском, а потом и вовсе рябью на стоячей воде...

Как благороден и тревожно-грустен был бы этот мир, если бы люди не нарушали тонкий рубеж, отделяющий праздник от рутины, если бы они умели удержаться на пике, откуда видно все и не видно ничего, потому что это "все" - словно в дымке слез и изумления: "Неужели это происходит со мной?", если бы они не погрязали в тине лживых оправданий, уверток и отговорок и, в конце концов, на излете чувств, когда уже все умирает или умерло, не говорили сами себе холодно-отрезвляющего: "Ну что ж... Так оно и бывает... Так бывает..."

А от него пришло письмо. "Милая, - писал он. - у меня все хорошо. Надеюсь, у тебя тоже. Я тебе предлагаю игру. К этой записке есть приложение. В нем всего одна фраза. Моя. Допиши свою и пошли мне. Я сочиню следующую... Посмотрим, что получится".

Она усмехнулась и открыла прикрепленный файл. И прочла:

"Они проснулись поздно от навязчивого, беспокойного звука - на убогом дощатом столе стрекотал телефон, подскакивая и ударяясь о рыжую обшарпанную поверхность, покрытую белесыми кругами от горячих кружек"...