ГА! ХЕЛЬ!

Смех  над философией (над гегельянством) - именно такую форму принимает

пробуждение  -  взывает   отныне  к  полной  "дисциплине",   к  тому  "методу

медитации", который признает пути  философа, понимает его игру, ловчит с его

уловками,   манипулирует  его  картами,   предоставляет  ему развертывать свою

стратегию,    присваивает   себе   его   тексты.    Затем,    благодаря   этому

подготовительному труду (а философия  по Батаю и есть труд как таковой),   но

порывая с ней стремительно,   украдкой и непред-  виденно - предательство или

отстранение,   -  взрыв  смеха. Звучащий  сухо.   И  еще, в какие-то избранные

моменты, которые скорее даже не  моменты, но  лишь едва  намеченные движения

опыта:   редкие,   скромные,   легкие, не  выказывающие  никакой  торжествующей

глупости, далекие от общественных мест, совсем близкие  к тому, над чем смех

смеется:   в первую очередь - над  страхом, который не следует  даже называть

негативом  смеха над страхом вновь  оказаться схваченным дискурсом Гегеля. И

уже  сейчас,   в этой прелюдии,   можно почувствовать, что то невозможное, над

которым медитировал  Батай,   всегда  будет иметь  эту форму: каким  образом,

исчерпав дискурс философии, вписать в лексику и  синтаксис какого-то языка -

нашего,   который  был  также  и  языком философии,   -  то, что тем  не менее

выступает  за рамки,   не вписывается  в оппозиции понятий,   управляемые этой

общепринятой  логикой? Будучи необходимым и невозможным, эксцесс этот должен

был  складывать  и  сгибать  дискурс,   вызывая  его  судорожную  гримасу. И,

разумеется, принуждать  его к  неус- танному разъяснению  с  Гегелем.   После

более чем столетия разрывов,   "преодолений" - вкупе с "перевертываниями" или

же  без  таковых, - отношение  к Гегелю  никогда еще  не было  столь же мало

определимым:   некое  безоговорочное сообщничество  сопровождает  гегелевский

дискурс,   "принимает  его  всерьез"  до  конца,   без какого  бы  то ни  было

возражения в философской форме, и в то же время некий взрыв смеха выходит за

его пределы, уничтожает его смысл, в любом случае отмечает ту точку "опыта",

в которой  он сам себя расшатывает,   а сделать это можно, лишь хорошо видя и

зная, над чем смеются.

Итак, Батай принял Гегеля - и  абсолютное знание  - всерьез.   А принять

подобную  систему  всерьез   (Батай  знал   это)  означало  запретить   себе

выхватывать  из  нее  те  или  иные  понятия  или  манипулировать  какими-то

изолированными положениями,   извлекать из  них какие-либо  эффекты благодаря

перемещению их в чуждый для них дискурс:   "Гегелевские мысли  взаимозависимы

до такой  степени, что мы  не можем уловить их  смысл вне  того необходимого

движения, которое конституирует их внутреннюю связность" (EI, p.193). Батай,

несомненно, поставил под вопрос идею или смысл цепочки в гегелевском разуме,

но сделал он это, помыслив  ее как таковую в ее совокупности, не упустив  из

виду ее внутренней стро- гости. (...)