Двое

Он сходил от нее с ума. Стоило закрыть глаза, и он видел ее гибкий стан, полные карминовые губы, изумительно-зеленые глаза, стройные ноги… На короткие светлые волосы у него выработался условный рефлекс, как у собак Павлова на лампочку. Она преследовала его везде и всюду – во сне и наяву. Он все еще помнил тот изумительный танец, когда мог касаться ее, мог чувствовать у себя на шее ее дыхание, чувствовать ее тело под тонким платьем, мог вдыхать запах ее духов. Раз за разом он вспоминал ее слегка неуклюжие, и от этого еще более возбуждающие движения, ее прерывистое дыхание, которое она безуспешно пыталась умерить. Он вспоминал, как торопливо она отстранилась от него, когда затихла музыка, как покраснела и смущенно улыбнулась. При мыслях о ней у него перехватывало дыхание, а внутри что-то сжималось и замирало. Может поэт назвал бы это любовью – он не знал, да ему было плевать на то любовь это или нет, просто он думал о ней каждую секунду, и каждую секунду надеялся, что сможет увидеть ее хоть на мгновение. В его голове жило только одно имя – Мелисса, и только один образ.

Снова и снова он замечал ее в толчее холла, снова и снова и снова боролся с желанием выяснить в каком номере она остановилась – нет, только не с ней! Он не хотел опошлять ее образ таким шаблонным поступком, это казалось мерзким. Даже в мечтах он отказывал себе в том что бы представит себе ее обнаженной – она была идеалом, а идеалы не лапают руками.

Иногда он терял надежду, настолько замкнутым ему казался круг его метаний. Он боялся подойти к ней, и пригласить куда-нибудь, боялся лишний раз поздороваться с ней, боялся практически всего. Как все просто было раньше! В любом из городов мира, где бы он ни останавливался, он чувствовал себя хозяином – власть денег делала его сильнее и выше окружающих во сто крат. Он томно и со вкусом прожигал огромные суммы, а эти холодные и неприступные дамочки из высоких семейств повизгивали от радости, стоило поманить пальцем. Он делал из этих неприступных красоток обычных девок на одну ночь, да большего они и не заслуживали. За внешним лоском скрывались все те же дешевые шлюхи, которых хватало и в самом низу, в трущобах и грязи. Но вот теперь он встретил Мелиссу, и наработанный план действий показался мерзким и нечистоплотным. Предложение выпить стало казаться пошлым, а предложение взять да и провести вместе ни к чему не обязывающую ночь теперь вызывало отвращение. Нет, не Мелисса, только не она! Частенько выглядывая на далекую-далекую улицу из окон своего ''люкса'' он ловил себя на мысли, что этот выход все более и более привлекателен.

Он сам не понял как они сошлись в танце. Он просто протянул руку и она оказалась в его объятьях, такая манящая, неуверенная, чистая. Минуты танца с ней казались ему вечностью, которой все равно не хватило, которая завершилась с последними звуками музыки, и оставила за собой сладкую боль падения с пиков торжества и наслажденья. Кровь билась в висках, словно набат, дыхание замирало в груди, а в его руке все еще лежали ее пальцы, такие нежные трепетные… и ускользающие. Она высвободила руку и чуть смущенно улыбнулась, переступила с ноги на ногу, словно ожидая чего-то, и канула в танцующую толпу. Его сердце сжалось от тоски, когда она исчезала, но она все же дала, хоть и невольно, умирающему от жажды каплю влаги – прежде чем исчезнуть она оглянулась, нашла его глазами, снова улыбнулась все так же  чуть смущенно, зарделась и растворилась в людской круговерти. Даже эта малость наполнила его тогда счастьем.

И вот она здесь! Мелисса. Здесь и сейчас, в его номере. Его душа пела от радости, голова кружилась, как у подростка, идущего на первое свидание, а сердце сбивалось, и стучало на три счета вместо положенных двух. Она сидела на диване так, словно ученица, пришедшая в гости к суровому учителю. Ему казалось, что она стесняется решительно всего, он готов был поклясться, что она жалеет, что надела такое короткое платье, да еще думает, что у него слишком глубокий вырез. А еще он готов был поклясться, что она смертельно боится, что он посчитает ее за развратную и ветреную девчонку, и только поэтому бессознательно теребит край платья, стараясь незаметно натянуть его на коленки. Сердце так и щемило от нежности, ему хотелось просто обнять ее, прижать к себе и не отдавать никому-никому. Никогда.

Шампанское запенилось в высоких бокалах, заиграло сотнями пузырьков. Он сказал ей, что у нее замечательное платье, и что оно удивительно подходит по цвету к ее глазам, и она чуть-чуть расслабилась. За что мы пьем? Он сказал, что пьет за нее, Мелиссу. Она зарумянилась, отвела глаза, а потом сказала, что она тогда будет пить за него. Звон хрусталя о хрусталь никогда еще не казался ему столь мелодичным, а шампанское столь прекрасным. А потом они танцевали, и он снова обнимал ее, снова чувствовал ее дыхание, снова мог вдыхать запах ее духов. И снова он поразился ее неуверенности, словно она танцевала первый раз, и опять это вознесло его на вершину блаженства.

Она промахнулась лишь чуть-чуть, может быть всего-то на волосок, и вместо того чтоб убить, ее удар лишь помутил сознание. Он отшатнулся назад, перехватил ее руку, готовую к следующему удару, дернул на себя. В голове все плыло, шея в том месте, куда она ударила, словно онемела, в глазах мир плясал и стремился встать на дыбы. А он видел только ее огромные зеленые глаза, в которых читался страх, отчаянье и что-то еще, чему он никак не мог подобрать определения, но от чего ему казалось, что перед ним не безжалостная убийца, а маленькая запутавшаяся девочка. Она попыталась выцарапать ему глаза и он перехватил ее вторую руку. Она отчаянно рванулась, и он полу ослепший, еще не пришедший в себя дернулся следом. Она отбивалась яростно, отчаянно, но не так, совсем не так, как должна бы. Не так, как убийца, которую тренировали для убийства. Она именно отбивалась – не нападала – бестолково, суетливо, с яростью загнанной в угол женщины, которая уже потеряла всякую надежду.

Он обхватил ее сзади, прижав ее руки к бокам, и, прижав свою голову к ее шее, что бы избежать удара затылком в лицо. В голове все еще плыло и кружилось от удара, и мысли кружились и плыли в этой круговерти совершенно беспорядочно. Откуда-то выплыл обрывок разговора, с кем-то из знакомых…

…- Такие цыпочки, что аж слюнки текут! Говорят их с рожденья на убийц учат. Любого мужика уложат, как пить.

- Это как же? Чему их научить могут такому необыкновенному? Летать? Проходить сквозь стены?

- Э-э, нет, браток. Это другой коленкор. Эти душечки-дорогушечки любого мужика так соблазнят, что он добровольно шею подставит, и не заметит этого.

- Ну, это уж ты загнул!

- Ничуть! Пару разиков мимо пройдут, и объект уже в кондиции – лапками сучит. Говорят, даже педики возбуждаются!

- Нет, ты что, серьезно?

- Абсолютно. Дело-то все в нашей мужицкой, мать ее, психологии. Эти девочки просто вовремя подмигнут, правильно мимо пройдут, да платочек удачно уронят. Вот этому-то их с пеленок и учат – старое бабское оружие. Вертихвостки!

- Ну, тогда готовься - скоро и к тебе такая придет. А что – ты у нас по бабам спец, гурман, так сказать. И укокошат тебя в твоей собственной постели.

- Ха! Хрен там было!

- Это еще, почему же?

- А я уже давно способ придумал.

- Интересно…

- Тут прикол такой есть… Ты обхохочешься, точно тебе говорю. Ты прикинь, в общем… им мужиков не дают!

- Что, вообще?!

- Вообще! Инкубатор по выращиванию убийц-соблазнительниц… и все девочки!!!

- Какой кошмар! Мне их жалко.

- Так я чего придумал – кину такой пару палок, она и растает. Побью ее, так сказать, ее же оружием.

- Ха, а ничего способ-то. Ты только смотри, что б главный защитник не завял!

- Тьфу, типун тебе…

…Она отчаянно рванулась в последний раз, и внезапно обмякла. С ее плеча соскользнула надорванная бретелька платья, и, словно дождавшись сигнала, она заплакала. Он сначала даже не понял в чем дело, просто женское тело в его объятьях внезапно задрожало мелкой дрожью. И только когда она всхлипнула он понял, что она плачет. Она больше не сопротивлялась, не билась, она просто плакала, обвиснув на его руках, как могла бы плакать любая другая девушка. Он прижал ее к себе, уже не сдерживая, а успокаивая, зарылся в светлые, сладко пахнущие волосы, ткнулся в шею. По ее щекам бежали слезы, она судорожно цеплялась за его руки, и плакала, плакала, плакала…

Он сам не понимал, что с ним творится. Он шептал ей на ухо что-то успокаивающее, что-то говорил, гладил ее чудесные волосы наплевав на осторожность, а она уже лишь чуть-чуть вздрагивала, да иногда еле слышно всхлипывала. Его губы коснулись ее обнаженного плеча, и он почувствовал как она замерла, и напряглась. Губы скользнули выше, к шее, еще выше, к уху. Когда он лизнул мочку уха она судорожно полу выдохнула полу застонала, по ее телу прошла волна дрожи. Его голова все еще кружилась, но ее удар был тут уже не при чем, жар волнами поднимался снизу живота и захлестывал его с головой, дыхание прерывалось. Одежда стала тесной и горячей, его руки все требовательнее ласкали тело под тонким шелком платья. Она откинулась к нему на колени, ее голова запрокинулась, и их глаза встретились. Он смотрел в ее зеленые глаза, и ему казалось, что он тонет в зеленых омутах, откуда нет возврата. Она смотрела на него со страхом, надеждой, и бесконечной доверчивостью. Он еще успел разглядеть, что у нее на глазах практически не было краски, и слезы не оказали на макияж своего разрушительного воздействия, что рядом с правым крылышком носа у нее есть маленькая, очаровательная родинка, что ее замечательные, выразительные ресницы самые натуральные, а не накладные, а потом их губы слились в поцелуе. Она может быть совершенно не умела целоваться, но он этого попросту не заметил, ведь он целовал самые прекрасные в мире уста. Сама собой соскользнула вторая бретелька платья, а затем и оно само. Теперь они сидели лицом друг к другу, и целовались, целовались, целовались… Она закрыла глаза, полностью отдаваясь в его власть. Медленно и нежно он поднял ее руки вверх, и она тут же заложила их за голову, выгнулась дугой, прижимаясь к нему своей идеальной грудью. Одной рукой он поддерживал ее за талию, не давая опрокинуться, вторая же в это время ласкала ей живот, опускаясь все ниже и ниже. Осторожно, словно боясь его напугать, ее пальцы скользнули к вороту его рубашки, потом ниже, еще ниже, расстегивая пуговицы одну за другой. Ее дыхание обожгло ему шею, затем ее зубки прикусили мочку уха, язык пощекотал шею. Весь мир сузился для него до ее тела, ее дыхания, ее страсти. Больше не было ничего, было только бесконечное приближение к чему-то запредельному, невероятному, чудесному. Он обхватил губами ее затвердевший сосок, и почувствовал судорогу наслаждения прошедшую по ее телу. Тем временем ее руки разделывались с его одеждой, и ласкали тело вызывая каскады волшебных ощущений. Дыхание участилось и стало стоном наслажденья. Он поднял ее на руки и перенес на широкий диван, чуть помедлил расстегивая пряжку ремня. Она протянула к нему руки, а ее глаза лучились безмерным, бесконечным счастьем.

* * *

Еще не проснувшись до конца он осознал, что все еще жив. Как в калейдоскопе промелькнули картинки прошедшей ночи. Он вспомнил невероятное блаженство, какого еще не испытывал никогда в жизни, неутолимую страсть, и неутолимое желание. Потом он проснулся. Ее не было рядом, но ее одежда так и валялась по всей комнате. Он встал, позвал ее по имени. Тишина. С возрастающим беспокойством он бросился искать ее по всему отнюдь не маленькому ''люксу''.

Он нашел ее в ванной. Она не могла сделать это где попало, только в ванной, где проточная вода уничтожит большую часть беспорядка. Вода была только чуть розоватой, и от нее шел пар. Он стоял и все пытался рассмотреть ее лицо, но у него ничего не получалось. Бездумно он поднял с пола выпавшую из ее пальцев опасную бритву, и положил на полочку под зеркалом. Вернулся в комнату, оделся. Потом долго-долго сидел обхватив голову руками, и тупо смотрел в экран выключенного телевизора. Голова была абсолютно пуста. Наконец он принял решение, подумал о том, что надо бы одеть свежую рубашку, и тут же забыл об этом. Налил себе из первой попавшейся бутылки, выпил все в два глотка, и даже не почувствовал вкуса. Потом он подошел к окну, и прислонился к нему лбом. Где-то далеко внизу неслись машины, а у него в голове метались только две мысли. Одна о том, что она выполнила задание, а вторая – что скоро всем будет все равно свежая на нем рубашка или нет.