Сабрина

"Чем больше любишь, тем больше страдаешь. Умирать от любви –  значит жить! "

"... Я знала, что так будет, рано или поздно. Но лично мне хотелось бы позже. Не знаю почему, но я до сих пор ощущаю противоборство своего, вполне естественного, желания быть счастливой и, теперь уже чуждого мне, чувства общественной особи без нравственных отклонений..."

Дэвид закрыл дневник. Эта потрепанная книжица со следами зубов на уголках была единственной нитью, держась за которую он мог пройти, как по мифологическому лабиринту, по мыслям и ощущениям Сабрины. Еще и еще Дэвид вчитывался в эти фразы, которые отражали Сабрину, но в каком-то неестественном, кривом и уродливом зеркале. Уже отточенные временем острые углы горечи и гнева, застрявшие в мозгу в тот кошмарный день, когда он в последний раз увидел Сабрину, вернее то, что от нее осталось, теперь давили грудь, мешая дышать и думать. И когда Дэвид безумно водил глазами по неровным строчкам, оставленным рукой, которую он любил, Сабрина вспоминалась ему другой, светлой и немного ветреной, окруженной терпким ароматом одуванчиков и смятой травы.

Волосы смешиваются с травой, и сбитые с толку насекомые прокладывают новые пути к своим норкам, перебегая или медленно ползя по ее шелковистой коже. Сабрина улыбается, широко открывая влажный ряд зубов, которые скрывают нежный розовый язычок, подрагивающий в предвкушении игры. Она сгибает ноги в коленях, сдвигает и раздвигает их, побуждая платье шелковой волной обнажить ее красивые бедра до самого сладкого места. Как девочка, которая не знает, что показывать трусики нехорошо.

Но Сабрина это знает, она не показывает трусики. Дэвида захлестывает вожделение при виде бесстыдно приоткрытого нежного отверстия, увлажненного, как чувствительный рот, истекающий слюной в предвкушении пищи.

Набухшая плоть Дэвида ищет выхода из тесных застенков джинс. Его охватывает дикое желание освободить своего зверя и, вложив его в этот ненасытный рот, дать ему пищу и насытиться самому, пальцами и телом своим впитывая страсть, источаемую Сабриной.

Но нет, он должен быть нежен и осторожен, он будет пить ее маленькими глотками, как скупой, как нищий, припадающий к тонкому сосуду с живительной влагой.

И когда в нежные волоски паха заполз паучок, запутался и задохнулся в чудных испарениях (о, счастливчик!), Дэвид кинулся меж волнорезов ее ног, как пловец, погружаясь в пучины ее запаха и, раздвигая руками ее волоски, стал слизывать росу с них, упиваясь ее вкусом и смущением Сабрины, слабо отталкивающей его. Но чем глубже язык Дэвида проникает во влажные глубины этой раковины-жемчужницы, тем больше сопротивление Сабрины напоминает неистовые ласки.

Ногти ее скользят по его напрягшейся спине, оставляя за собой розовые борозды, заполненные огнем и страстью. Шелк платья натягивается на ее груди, и упругие бутоны зовут к прикосновениям. Она отнимает его руки и кладет их на свою набухшую грудь, сама сжимая их и зовя к неистовству. Ее бедра плотно обхватывают его голову, и Дэвид упивается первородным ощущением, в котором смешиваются все женские ипостаси. Женщина-мать, вот он у ее лона, отрезанный от всего окружающего плотным биением ее мягких ног. Жена. Он владеет ею, ее раковина раскрыта для него, и он, лаская жемчужину, заставляет ее тело содрогаться в агонии.

Но вот бедра ослабевают, лоно Сабрины поднимается над землей, совершая призывный танец в воздухе. Вот теперь твоя очередь, Дэвид! Истомленный ожиданием зверь освобождается из темницы и, в мгновение ока найдя свою извечную лазейку, погружается в клокочущие глубины. Раковина плотно обволакивает его, пульсируют нежно сжатые губы.

Дэвид хочет растянуть подольше это наслаждение. О, если бы на всю жизнь! Но это выше его сил! Как утопающий, схватившись за спасительные груди, но от этого еще больше погружаясь в пучину. Дэвид счастлив. Он склоняется в изнеможении, пытаясь обнять ее всю, без остатка, и протрезвевшими глазами смотрит в ее бездонные, такие непонятные глаза...

"... Я любила Дэвида. Да, была к нему привязана. Мне не в чем его упрекнуть, все было замечательно. Во всяком случае я так считала, пока не испытала большего, с Диком.

Да, это ненормально, дико, несправедливо, но только с Диком я познала себя до конца. Когда он появился у нас, я показывала себя без стеснения, не видя в нем угрозы. Позже стала замечать странный блеск его глаз, и необходимость в его взгляде появилась неожиданно для меня.

Я видела, что Дэвида раздражает эта моя привязанность, эта странность, как он ее называл, эта страсть, как ее называю я.

Дик был свидетелем нашей с Дэвидом любви днем и ночью. Я представляю, что ему довелось испытать, бедняжке..."

Да, все началось с того дождливого дня, вернее вечера, когда Дэвид, движимый состраданием, сам привел огромного черного кота в дом к Сабрине. Кот сразу повел себя странно. Сабрина сидела у окна, кот сел рядом, хотя в глубине комнаты ярко пылал камин, и в его положении предпочтительнее было место у огня.

После ужина Дэвид согрелся, и глаза повело от легкого вина. Сабрина влекла его, как теплый дом уставшего путника. Он, медленно поднимая длинную юбку, запустил руку к тому месту, где тонкие чулки заканчивались широкой полосой кружев. Полоска бархатистой кожи между кружевом чулок и тонкими трусиками опьяняла не хуже вина.

Дэвид нежно проскользнул пальцами под ободок трусиков, освобождая шелк волос. Теперь резинка расположилась прямо посередине.

Сабрина подалась на стуле вперед и уткнулась в его колено. Локтями она оперлась о стол сзади. Голова ее запрокинулась, волосы коснулись спины в глубоком вырезе платья. Дэвид дал свободу ее напрягшейся груди и, сведя их одной рукой, захватил ртом оба отвердевших бутона. Другой рукой он освободил своего зверя и, подняв ее согнутые ноги, втиснул его с легкой приятной болью в узкое пространство.

Сабрина хотела этого. Она неистово заерзала на стуле, то откидываясь головой на стол, то приникая к Дэвиду, чтобы смочить свои пересохшие губы его поцелуем. Ногами она крепко обхватила его бедра сзади, время от времени вскидывала напряженные ноги и поглаживала по спине своего любовника.

Тогда Дэвид не придал значения тому, что глаза Сабрины смотрели не на него, Дэвида, а на Дика, кота. Ведь все было так прекрасно...

"... Если бы я могла предвидеть дальнейшие события, то не заставляла бы его так страдать.

Дик... Он был таким целомудренным тогда. Мог спать со мной в одной комнате и только наблюдать. Случалось, что Дэвид не появлялся по нескольку дней. Я его ни в чем не подозревала, конечно. Дэвид был мой, без остатка. Просто такая работа.

Но бывает, наступает такое состояние, часто некстати, ну, в общем, в такие дни я показывала Дику неплохие сюжеты для "Пентхауза"..."

Да, после отлучек Дэвид стал заставать Сабрину разгоряченной, разметавшейся по кровати, как после хорошего секса. Но измены он не чувствовал. Он был уверен, что другого мужчины у нее нет, тем более что в такие минуты она набрасывалась на Дэвида, как весенняя кошка. Она щедро одаривала его собой, фантазией, неподдельным чувством, но всегда при этом присутствовал Дик. Она называла это своей маленькой прихотью, и он долго терпел.

Но всякому терпению приходит конец. Однажды, когда Сабрина отлучилась за покупками, он схватил дико сопротивлявшегося Дика и отправил его вместе со своим напарником Стивом в соседний штат. Теперь он знал, что это была роковая ошибка.

Когда Сабрина обнаружила пропажу Дика, лицо у нее было как у человека, у которого в один день погибли мать, отец, муж и дети. В этот день Дэвид даже не пытался заигрывать с ней, настолько неподдельным было горе Сабрины. Он ждал, когда она отойдет, соскучится по Дэвиду, чем-нибудь намекнет, что можно, что она готова.

Но дни шли, а Дэвид не чувствовал в ее глазах ни прежнего тепла, ни желания. Он истосковался по ее запаху, ее телу и, когда плоть уже жгла его изнутри, толкая в мозг неистовые импульсы, он вошел в ванную, когда Сабрина лежала в воде, размякшая от ароматного шампуня и душа. Дэвид знал по прошлому опыту, что в эти минуты Сабрина особенно уязвима на ласки.

Он приблизился к ванне, запустил руку меж скользящих бедер... Неистовое желание, долго сдерживаемая страсть охватили его с ног до головы, покрыв кожу мурашками, а лоб испариной. Она подняла на него ничего не выражающий взгляд, как будто мысли ее были далеко.

Но Дэвида уже не останавливало ее равнодушие. Не заботясь об одежде, он погрузился в воду и, развернув ее спиной к себе, загребая сгустки плотной пены, обнял ее мягкую грудь, скользя по ней мыльными, нервно трясущимися пальцами. Ногами он обхватил ее бедра, как мальчик, который не желает расставаться с любимой игрушкой. Руки судорожно то гладили живот, то перебегали с шеи на плечи и ниже, к груди.

Он ждал, что Сабрина не устоит, зажжется от огня его желания. Ведь он так истосковался по ней! Вдруг Дэвид почувствовал щемящую радость - она хочет, она проснулась. Он встал из воды, легко подхватил ее на руки и, развернув, упер ее руки в бортик ванны, а сам, не переставая ласкать ее грудь и вожделенно мокрый, раскрытый цветок, стал судорожно освобождаться от отяжелевших джинсов. И в тот момент, когда Дэвид впустил в Сабрину своего заждавшегося зверя, он почувствовал на своей спине страшную боль, как будто множество вилок и ножей вонзил в него разом неведомый проказник. Он с криком отпрянул. А в глазах Сабрины, обернувшейся с равнодушным интересом, увидел радость.

Она сияла, как сияла лишь в первые их встречи, как будто любовь возродилась в ней с десятикратной силой. Дэвид рванул с себя рубашку и швырнул ее на пол. Из-под разодранной рубашки выскочил разъяренный Дик...

"... Когда я увидела моего Дика после этих долгих дней ожидания, я поняла, что это серьезно. Я поняла, что не переживу больше разлуки. Дэвид почти совсем исчез из моей жизни после своего отвратительного поступка. И я, даже не задумываясь об этом, хранила Дику верность. Моему Дику! Никто не сможет заменить мне его. И Дэвид это почувствовал. Естественная реакция последовала после непродолжительного раздумья. Эта сакраментальная фраза "Я или он?" прозвучала неуместно и смешно. Конечно, он. Милый Дэвид, прости, но у нас с тобой все кончилось. Конечно, я могла бы скрывать свои истинные чувства, играть с тобой, но я слишком уважаю тебя, чтобы так унижать. Ты ушел, даже не взяв своих вещей, ты поступил, как мужчина, я никогда в тебе не сомневалась.

Но какая у нас была ночь с Диком! Первая ночь! Брачная ночь! Я одела черное белье, чулки. Дик сначала только пожирал меня глазами, как бы не веря своему счастью, но я довольно откровенно извивалась на постели, я так истосковалась по нему. Он понял. Подошел. Но уже человек, уже мужчина крался своими мягкими руками и ногами от кончиков моих ног до головы, потом, игриво щекотнув по лицу, продолжал свою прелюдию в обратном направлении.

Его кошачий, слегка шершавый, но уже по размеру человеческий язык лизал мою грудь, а когти, сменившиеся на ногти, нежно впивались в кожу. Хвост, который не исчез, но меня это даже больше заводило, поигрывал на бедрах. Потом Дик опускался ниже, пропуская огромный хвост меж моих ног и, нервно подрагивая, протягивал его с натугой меж моими стиснутыми бедрами. Я испытывала верх блаженства. Он лизал своим нежным розоватым языком мою святая святых, надавливал своими руками в такт моих конвульсий, то расслабляя, то вновь надавливая, обостряя и без того чудные ощущения. Тем временем его длинный хвост не находил покоя на моей воспаленной от напряжения груди. Она так набухла под его шерстью, что казалось вот-вот лопнет. Потом я взорвалась таким фейерверком, какого (прости, Дэвид!) мне не приходилось еще испытывать. И только после этого Дик выпустил свой большой, чудный инструмент и закончил свое дело..."

Дальше Дэвид не стал читать. До конца дневника оставалась еще добрая половина, и догадаться, что там было, не трудно. Его боль еще не утихла, и глухая злоба на эту тварь, которая отняла у него Сабрину...

После того, как он ушел от Сабрины, оставляя ее с Диком, надежда, что она одумается, еще теплилась в его груди. Но месяц шел за месяцем, а все оставалось без изменений. Дэвида подмывало как-то связаться с Сабриной, попытаться вернуть ее, но он знал, что пока она сама не изъявит такого желания, ему не стоит пытаться вырвать ее из рук кота-человека. Хотя нужно было...

С тех пор прошло два года. Дэвид теперь жил за пятьдесят миль отсюда. Это было выгодно и для работы, и легче переносилась разлука. В прошлом месяце ему позвонил Стив и сообщил, что на пятницу назначены похороны... Сабрины.

Дэвид не сразу понял смысл сказанных слов, но когда понял, пожалел, что услышал их. Лучше бы он не знал о ее смерти. Сабрина, его живая, теплая, такая молодая, будет опущена в землю? Это не умещалось в его голове. Сразу особенно остро он ощутил, что все время он ждал, жил надеждой, уповал на Бога, на чудо. А теперь терялся смысл жизни...

Похороны были бы обычными, если бы не разговоры, передаваемые шепотом от одной соседки к другой. При этих разговорах лица краснели, женщины в возрасте торопились перекреститься, мужчины презрительно плевались, у мальчишек появлялся нездоровый, масляный огонек в глазах.

Говорили, что тело Сабрины пролежало в доме целый месяц, пока не было обнаружено полицией. А жена окружного шерифа Скаута по большому секрету сообщила то, что сейчас уже было известно всем. Сабрина лежала голая, в разодранных остатках дорогого белья, ноги были бесстыже расставлены, а тело (о, Бог мой!) все было в застарелых и свежих рубцах, лишь лицо было безупречно. А на груди ее сидел огромный черный кот.

Спустя месяц после похорон Дэвид был проездом в городе, где жила и умерла его единственная любовь. Конечно, Дэвид не мог не зайти на кладбище. Когда он подошел к еще не заросшей могиле, на свежей земле с едва пробивающимися ростками лежало тело кота. Он был истощен и мертв. А Дэвид уже не испытывал ненависти. Они с Диком оба любили Сабрину. Каждый по-своему. И она сделала свой выбор...

Уже отходя от невзрачного памятника, Дэвид услышал, как церковный сторож сказал своему помощнику: "Прибери-ка падаль, дружок!"

Из этого следует только одно: "Подлинная любовь, как известно, безжалостна. И любить, и быть мудрым невозможно!"