Сочинение по рисунку

Навеяно рисунком Шоу-М.

К сожалению, поместить тут саму картинку по какой-то причине не удается.

***

Верный Клиторыч ждал меня у входа. Задрав хвост и подвывая от удовольствия, он с совершенно оргиастическим выражением морды потерся о мои ноги. Потом, умело оттеснил меня от входа в комнату, и повел за собой на кухню, всем своим видом показывая, что если я не пойду за ним, то случиться нечто совершенно кошмарное, и за последствия он ну никак не отвечает.

На кухне все было не так, как я ожидал. Бросившиеся в глаза почти пустая бутылка с Токаем, несколько оставшихся тартинок, безусловно приготовленных руками моей жены, сигареты со следами губной помады в пепельнице, и свежий запах табачного дыма, совершенно определенно, говорили, что она была здесь совсем недавно. Я посмотрел на Клиторыча. Он сделал вид, что потерял ко мне всякий интерес и, повернувшись ко мне хвостом, хрустел своей кошачьей едой. Я осмотрел кухню. На столе две тарелки с остатками еды и смятыми салфетками. Запах тяжелого, хоть и странно знакомого парфюма, чужой шарф, висящий на ручке двери, ее туфли. Одна, брошенная, стоящая около стола, и вторая, как-то бесстыдно распахнувшая свое нутро, и бессильно осевшая набок. Я знал когда так стремительно летят в стороны ее туфли. У нее была дурацкая теория, что мы подпитываемся любовной энергией через наши ступни от земли, и поэтому туфли, а особенно на высоком каблуке, не способствуют любовной игре.

А ей была посвящена большая часть ее жизни.

Когда я уходил позже нее, то бриться мне приходилось в зеркале, обцелованом ею. Было смешно наблюдать свою рожу сквозь отпечатки ее губ, но это невольно с утра настраивало весьма легкомысленно. Мы частенько, она с удовольствием, а я с ощущением до сих пор памятной неловкости, вспоминали, как я однажды вышел из дома в светлых брюках, и никак не мог понять веселых, осуждающих или презрительных взоров, которые всю дорогу сопровождали меня. Все стало на места возле пивнушки, мимо которой я проходил каждый день, когда какой-то, то ли уже хорошо поддавший с утра, то ли еще не очухавшийся с вечера, забулдыга, пряча окурок в трясущейся и грязной руке, посипел мне:

-Мужик, ты, все-таки, ну, когда к бабе, ну, целоваться лезешь, брюки бы снимал, ну...

И указующе ткнул корявым пальцем в район моей ширинки. Я опустил голову вниз и узнал ее губы. Моя ширинка была аккуратненько обцелована разноцветной помадой.

Ходить с ней на рынок было мукой. Я всеми силами оставлял ее дома, но она, при каждом возможном случае прорывалась со мной. Ей нравилось сводить меня с ума в овощных рядах. Не знаю, что видели и чувствовали окружающие, но для меня было очевидно, что выбирался не огурец, кабачок или баклажан, а пристрастно и заинтересованно подбирался будущий партнер по игрищам в постели.

И даже маленький живой карпик, перед своей гибелью в зубах Клиторыча, успел побывать в весьма необычной гавани.

…Самолет успокаивающе гудел, а я расстроено пялился в окно. Так все удачно складывалось еще позавчера. После недельного отсутствия, когда я лишь мог услышать ее в короткие незанятые минуты, я представлял себе, как ночным самолетом рвусь сквозь облака домой, мокрым предутренним такси лечу по сонным улицам, взлетаю по лестнице, тихонько, задыхаясь от возбуждения, открываю дверь и, потный, пахнущий небом, пылью и дождем, содрав с себя одежды, прыгаю в постель, под теплое одеяло, пропахшее ею. Ползу голодным зверем, рассыпаюсь дождем поцелуев, бью жадной волной, раз за разом, о мягкий, поросший перепутанными водорослями мол… И бессильным ручейком растворяюсь в бездонном водовороте ее проснувшейся жадности.

Но все поломалось. И я лечу на дневном самолете, хотя и на пол дня раньше. Теперь все будет уже не так. Теперь я буду еще изнывать долгие часы дома, дожидаясь того мгновения, когда она щелкнет замком, как всегда, спиной откроет тяжелую дверь, и падет в мои голодные руки…

Преисполненный смутными предчувствиями, я тихонько открыл дверь в спальню.

Старинная арфа только начинала свою партию. Подвешенная на высоченную, темно-ореховую спинку кровати, она была бессменным аккомпаниатором наших развлечений. Безмолвно созерцая нас в начале, она, по мере разгорания страстей, сначала легко, а потом все громче и пронзительнее вызванивала песню страсти, захлебываясь и почти разрывая струны в победном крике. А потом еще долго оттеняла неясным напевом струн короткий наш отдых.

А сейчас над кроватью царили ее ноги. То, взлетая, то, опускаясь, то, мелко подрагивая оттянутым носочками в воздухе, они, казалось, дирижировали глухими стонами, наплывавшими от изголовья кровати. Иногда им помогали руки, жадно прижимающие коротко стриженую голову к истоку ног. Тело послушное этим указующим движениям, то изгибалось мраморной аркой, выставляя вверх нетерпеливые груди с жадными и вздыбленными сосками, то опадало в скомканное буйство простыней…

Я стоял, чувствуя удары сердца в горле, и слушал песнь любви. А на последнем ее аккорде, презрев положенные по месту действия аплодисменты, севшим голосом сказал Клиторычу:

-Вот видишь, а мне говорила, что никогда не может добраться до пика таким вот способом.

И, обращаясь уже к кровати, рявкнул:

-Я только в душ и обратно. И попробуйте мне только двинуться, вы, обе…

И, сопровождаемый хриплым, довольным ее смехом, от которого у меня вздыбились даже волосы, бросился в ванную…