Грустный порнографический рассказ aka Инцест порно рассказы

Собственно, обо всем уже было договорено. Как-то так, слово за слово, игриво и полушутя: «А может, попробуем». Да еще и журнальчик итальянский под рукой оказался. Игнатюк слышал, что так это обычно и бывает. До этого он никогда не занимался групповым сексом. И даже не предполагал для себя такой возможности. Хотя и знал, что кто-то где-то этим занимается, а так же видел в этом самом, спрятанном у него между книг, старом, уже сильно потертом порнографическом журнале, который он изредка, от нечего делать принимался листать, ощущая легкую, блаженную дрожь в теле, и какое-то особенное, приятное волнение. Иногда, правда, его возбужденное сознание охлаждала мысль, что журнал старый, и что все эти развратные люди в нем тоже давно состарились, обрюзгли, располнели или высохли, наверное, имеют внуков (если у подобных личностей вообще бывают внуки), а некоторые, возможно, уже и умерли. Такая мысль мешала волноваться дальше, и Игнатюк старался перебить ее другими мыслями, о том, что это люди необычные, особенные, живущие вне человеческих ценностей, по своим законам, и потому они, наверное, не старятся, не умирают, не ведут никакой бытовой жизни, всегда занимаются только ЭТИМ, а в редких промежутках, может быть, спят все время. Летаргическим сном. И уж, конечно, не мог подумать, что такие граждане могут оказаться рядом с ним, и, тем более, что сам он вдруг окажется подобным гражданином, настолько далекими и малореальными они ему представлялись.

И вот сейчас этот журнал, диковато заблестевшими глазами, как раз и разглядывали ОНИ, сидящие перед ним две женщины, и, перелистывая страницы, бросали на Игнатюка быстрые, оценивающие взгляды, как бы сравнивая его с героями разворачивающихся там событий, и сами были явно готовы принять участие в таких же событиях. Игнатюк стал понимать это еще раньше, до журнала, по некоторым двусмысленным фразам, и интересу, проявляемому к сексуальной теме. А, в свою очередь, к сексуальной теме, они начали скатываться по мере опустошения принесенной с собой бутылки. Жидкость в бутылке была хоть и красивого, но какого-то не питьевого красно - розового цвета. Что написано на этикетке, Игнатюк прочитать не мог, будучи несведущ в иностранных надписях, и поэтому от употребления этой жидкости пока воздерживался, опасаясь какой-нибудь непредвиденной реакции в организме. На всякий случай он достал купленный два месяца назад коньяк, но откупоривать его не торопился, в тайне надеясь, что до коньяка дело не дойдет, и коньяк ему пригодится как-нибудь в другой раз. Это были самые обыкновенные не отмеченные никакой дьявольской печатью, женщины, лет под тридцать, а может, за тридцать. Игнатюк слабо разбирался в женских возрастах. Разве что слишком разоткровенничавшиеся, что отчасти объяснялось методично опустошаемой бутылкой, с неизвестными Игнатюку надписями и, по-видимому, не первой за сегодня, а отчасти тем, что ему мало приходилось слышать откровенничающих женщин. Вероятно, и их откровения были самыми обыкновенными для всех женщин. Да еще они все время как-то неумеренно, разболтанно и неудержимо хохотали. Игнатюк на разных этапах своей жизни замечал, что алкоголь влияет на женщин по-особому, в мгновение ока превращаея их в неуправляемых, безбрежно распущенных, абсолютно одинаковых самок, несмотря на разницу интеллекта и манер поведения в трезвом состоянии. На одинаково готовых кидаться в объятия первого встречного или встречных. Одинаково неудержимо хохотать или рыдать. Истерично, неостановимо скандалить, или дико и яростно драться. Алкоголь как бы отпускал на волю всю таящуюся в них до поры, до времени штормовую непредсказуемость. И, как в любой стихии, в этом было что-то жутковатое. Поэтому Игнатюк, подумав, незаметно и поспешно убрал выставленную бутылку коньяка.

Но им уже было мало просто хохотать, просто пить и рассказывать разные безобразные истории, им уже хотелось каких-то поступков, хотелось достать какого-то дна, достичь какого-то апогея, который был бы венцом хмельного разгула. Вот тогда-то и возник спрятанный между книг журнал, вот тогда и прозвучали полушутливые слова.

Игнатюк вдруг поймал себя на мысли, что они обе ему не очень нравятся. До сих пор, пока речь не шла о групповом сексе, то были вроде бы ничего. Вернее, до этого он смотрел на них проще, без нового, возникшего только теперь, грязноватого интереса. А теперь, заинтересованно приглядевшись, обнаружил, что не нравятся. У одной была не в меру вытянутая голова, нечистая кожа лица, короткие желтые волосы, зачем-то схваченные вверху нелепой заколкой, а во рту имелись две вульгарно позолоченные фиксы. К тому же она была слегка коротконогой. Вторая, хоть и не была коротконогой, но зато была узкозадой, ненормально курносой, и несколько косоватой, что тоже не отвечало вкусам Игнатюка. Впрочем, Игнатюк пытался не вдаваться в ненравящиеся ему подробности их внешности, утешаясь тем, что выбирать ему особенно не приходится. Какие есть, и на том спасибо. Одну из них он знал давно, и изредка, в период ее загулов, занимался с ней обыкновенным, не групповым сексом, и даже иногда демонстрировал ей все тот же сильно потертый журнал, заинтересованно следя за ее реакцией. Но журнал она смотрела с каким-то бесстрастным хладнокровием, цинизмом знатока, поскольку, по ее словам, видела и не такое. Живьем ли она видела, или, может быть, тоже на картинках, Игнатюк не спрашивал, потому что чуть-чуть ее любил, и опасался услышать, что живьем. Хотя, в глубине души, и догадывался, что дело обстояло именно так. Игнатюк неожиданно вспомнил, что когда думал о любви к ней, то забывал про ее коротконогость, а теперь это почему-то бросалось ему в глаза.

Вторую он не видел никогда, но много раз слышал ее имя от первой, потому что обе часто ездили в какие-то другие города, республики и страны, и чем-то там торговали. А может, наоборот, покупали. Или как-то совмещали и то и другое, поскольку туда и назад они ехали с огромными, туго набитыми сумками. Одним словом, Игнатюк был не в курсе их дел. Вторая же почему-то думала, что он в курсе, и поэтому свободно и увлеченно, закинув ногу за ногу, рассказывала про свои приключения в заморских краях, которые Игнатюку слушать было непривычно и даже стыдновато. Например, последнее из рассказанных приключений состояло в том, что в одну из ее поездок в Турцию, учтивый и одновременно напористый турецкий лавочник сумел при помощи нескольких русских слов, выразительных жестов и жгуче - слащавых взглядов объяснить, что от нее требуется для получения более хороших и дешевых товаров. Будучи истинной, свободной от комплексов, коммерсанткой и обрадовавшись возможности так просто заключить замечательную сделку, а также мысленно похвалив себя за дальновидно перед самой поездкой, выкрашенные в белый цвет волосы –«там любят блондинок», ликуя, и даже иногда забегая вперед припрыгивающей от ликования походкой, она отправилась с ним в какую-то комнату, где слонялись еще всякие люди, которые тут же вышли. «Классный мужик», - перебив собственный рассказ, скупо прокомментировала она происшедшее между ними, и ее косоватые глаза замаслились от милых сердцу воспоминаний. Сверх обещанного «классный мужик подарил ей еще и видео кассету при этом подозрительно и похабно ухмыляясь, на что она в горячке не обратила особого внимания. Решив, что у них так принято, она запихала в сумку и эту кассету, мельком подумав про то, что вот, де, есть же все-таки настоящие мужчины, истинные рыцари, умеющие ценить женщин, не то, что наши «совки». Такое убеждение она довезла до самого дома, а, приехав домой, несколько опростоволосилась, поспешив просмотреть подаренную кассету в узком семейном кругу, пригласив для этой цели мужа, и рассчитывая, может быть, что сейчас из видеомагнотофона польются звуки неземной музыки и поплывут кадры чьей-то прекрасной, наполненной эротикой жизни на Лазурном берегу. И была сильно поражена, когда вместо ожидаемых, волнующих сцен увидела на экране знакомую обстановку и усатого турецкого мерзавца, с довольным видом расстегивающего штаны, и приближающегося к… Тут она мгновенно сориентировалась и сорвавшись с места успела выключить видеомагнитофон, на ходу объясняя мужу, что это ее подлая подруга подсунула ей не ту кассету, и что этот фильм она уже видела, и это плохой фильм, смотреть который не имеет смысла, потому что он угнетающе действует на психику…

Рассказав такую историю, она счастливо засмеялась, как бы приглашая слушавших порадоваться вместе с ней ее находчивости.

-Барбамбея-кургунду. Шутка! – непристойно и визгливо захохотала знакомая Игнатюку коротконогая, процитировав фразу из популярной когда-то кинокомедии, оценив таким образом остроумие турецкого лавочника, который хоть и перестал быть в их глазах истинным рыцарем, но все равно остался настоящим мужчиной. После чего, хитро сощурившись, и попросила показать им тот самый журнал. Игнатюк почувствовал знакомое волнение, догадавшись, что скоро начнется самое главное...

Снова возникла пауза, во время которой они несколько раз прилепились губами к высоким бокалам, поглощая красно-розовую жидкость и оставляя на стенках бокалов полукруглые следы губной помады.

«Вот сейчас, наверное, и нужно начинать», – понял Игнатюк. И по-видимому, начала ждали от него. Но он медлил, с трудом пытаясь сосредоточиться и сообразить, как обставить это начало, что именно сказать, или сделать. Пауза затянулась, и молчание становилось тягостным.

- Ну что, сексом займемся? – вдруг посерьезневшим, одеревеневшим голосом сказала слегка коротконогая, поднялась со своего места, пристально, лукаво и нахально посмотрев в глаза Игнатюку, одним резким движением сбросила через голову турецкий свитер, взлохматив прическу, и завернув руки назад, стала судорожно дергать крючки, сдерживающие бюстгальтер и начиная досадливо морщиться, а Игнатюк внутренне обрадовался тому, что она дергает крючки сама, а не просит об этом его, потому что он не любил их дергать и мало что смыслил в этих крючках. Тем временем вторая, чуть извиваясь и как бы пританцовывая, плавно и неторопливо, что, по-видимому, согласовывалось с ее представлениями об эротике и разврате, стала стягивать с себя джинсы, обнажая свои, уже начинающие бордоветь, как у большинства пьющих женщин, ноги, и силясь при этом как-то особенно развратно улыбаться, с таким видом, будто сейчас покажет Игнатюку какой-нибудь невиданный, необыкновенный сюрприз. И хотя Игнатюк был уверен, что ничего нового для него там не окажется, но, тем не менее с интересом глядел на совершающиеся действия, и тоже, в свою очередь, чуть дрожащими пальцами расстегивал на себе всякие пуговицы и «молнии», а также с трудом удерживая равновесие, и слегка путаясь, вылезал из штанов. Когда с основной одеждой было покончено, внимание Игнатюка отвлекли носки. Прямой необходимости их снимать вроде бы и не было, но и не снимать было как-то не совсем, что ли, правильно. Ни в каких журналах Игнатюк не видел, чтобы кто-либо был в носках. Но, однако, не видел и того, чтобы их снимали. Все другое снимали, а вот носки фотографы почему-то выпускали из виду. То ли потому, что сам факт снимания носков был малоэротичен, то ли развратные люди приходили на место разврата уже без них. Немного поразмышляв, Игнатюк принял решение остаться в носках, потому что прыгать попеременно то на одной, то на другой ноге, стаскивая их, действительно было не совсем эротично, тем более, что ничего такого нужного для нынешних общих намерений они не обнажали.

Когда этап раздевания был, наконец, пройден, и все трое застыли на месте, с вожделением уставясь друг на друга, Игнатюк понял, что смутно представляет свое дальнейшее поведение. То, что их было две, ему мешало. Если он бросится обнимать одну, то другая может почувствовать себя обделенной, и обидится за свое одиночество, а обхватить же сразу двоих он никак не может, к тому же в последующих действиях все равно нужно будет отдавать предпочтение какой-то одной, потому что раздвоиться он не в состоянии.

По своей природе Игнатюк был человеком добрым и великодушным, и ему не хотелось кого-то обижать. Поэтому он никак не мог, просто не в силах был определить на какую из них сейчас напасть, а какой отвести второстепенную, вспомогательную роль.

Возникло какое-то затяжное, углубляющееся состояние общей неловкой, манекенной неподвижности, потому что они обе ожидали от Игнатюка каких-либо уверенных и решительных шагов, а он все еще продолжал колебаться.

Немного постояв, Игнатюк решил прилечь на диван, потому что в стоячем положении ему казалось, что все они напоминают заурядную толпу людей, скучившихся в предбаннике, перед тем, как войти в парную. И это было не очень сексуально, а наоборот, как-то буднично и обычно. Тем более, что он вдруг спокойно осознал, что ничего нет в этих двух, стоящих перед ним, телах такого, из-за чего следует терять голову, говорить и делать глупости. Ну, голые, ну, груди какие-то болтаются, у одной больше, у другой меньше – ну и что? Ерунда все…

То, что он прилег, сразу же упростило ситуацию. Первая женщина тут же поползла куда-то к низу живота, а другая прилегла рядом, и учащенно дыша стала водить рукой по его груди, как бы массируя ее круговыми движениями, иногда чуть пощипывая и царапая ногтем указательного пальца, с местами облупившимися, поблекшим лаком, а Игнатюк своей рукой стал надавливать ей спину между лопаток, потому что когда-то прочитал, что там есть эрогенная зона. Вскоре Игнатюк обнаружил, что в реальности групповой секс оказался не таким привлекательным, как виделось раньше.

Вплетались какие-то ненужные, мешаюшие, хотя и естественные детали, о которых не думалось раньше, и которые не передавались ни кинокамерой, ни фотоаппаратом, ни стерильно-похотливым, слюнявым слогом эротических писателей. Например, Игнатюку не очень понравилось чересчур близкое, жаркое неприятно нутряное, с легким зловонием дыхание одной и липкая тяжесть другой женщины, а так же неудобное положение собственного тела, которое стало уже как бы и не совсем его телом, каким он привык распоряжаться по собственному усмотрению. Теперь оно превратилось в некий полуинструмент, вынужденный подчиняться чужим прихотям. К тому же жарко топились батареи. Ближе к лету, они всегда топились слишком жарко, как бы окончательно раскачавшись только к наступлению тепла. Только сейчас Игнатюк краем глаза заметил, что под одной из батарей лежит пожелтевшая, покрытая пылью газета «Советский спорт». Даже в редкие часы генеральных уборок квартиры Игнатюк не любил заглядывать под батареи, и теперь ему было странно видеть неизвестно сколько времени пролежавшую там газету с таким забытым названием, в то время как уже нигде не осталось ничего советского. «В том числе и в происходящем сейчас», - почему-то с грустью подумалось Игнатюку, и совсем не к месту вспомнилось те далекие и как будто даже радостные времена, когда ему ничего не стоило купить любую газету и полупрочитав отбросить под батарею, а о групповом сексе он знал тогда только понаслышке. «И что взамен? » – с той же грустью мысленно вопросил сам себя Игнатюк, и принялся разглядывать небольшой темно-красный прыщ, четко выделяющийся на фоне какой-то нездоровой, вялой белизны ягодиц, ползавшей по дивану, задом к нему, малознакомой женщины, с которой он, вероятно, больше никогда не встретится. Вторая женщина больно облокотилась ему на грудь, продолжала дышать в правое ухо, и как-то неестественно, наигранно постанывать. Не зная, что делать дальше Игнатюк неловко дернулся, вероятно, подсознательно пытаясь изобразить конвульсивную страсть, рывком поцеловав ее в плечо, потому что до плеча было ближе и удобнее всего достать, при этом слегка сплющив нос, и к своему неудовольствию, успев заметить некрасивые складки кожи на ее свесившейся груди, и свой собственный повалившийся набок, напоминающий студень живот. Почему-то ощущение той дьявольской похоти и наслаждения, испытываемое при разглядывании подобных сцен в журнале, не приходило. По-видимому, это чувствовала и наспех поцелованная в плечо женщина, и именно поэтому своими фальшивыми постанываниями пыталась искусственно нагнетать обстановку, чтобы хоть как-то приблизиться к искомому, сверкающему глянцем идеалу, виденному в порно-журнале.

Задребезжал автоматически включившийся пустой холодильник, и хотя все происходящее было для Игнатюка впервые, но вместе с этим знакомым звуком оно показалось ему каким-то неновым и угрюмым занятием, вроде той же генеральной уборки. Вторая женщина, видимо, решив обострить ситуацию, стала неуклюже, как гиппопотам, поворачиваться вокруг своей оси, направляясь верхней частью туловища в сторону поросших черными волосами ног Игнатюка и оставляя высунутым языком мокрые полосы, по ходу движения своей головы, на его груди и животе. Это было как-то несвеже, о таком развитии событий Игнатюк уже читал в продаваемых на каждом углу аляповатых бездарных и дорогих изданиях, и поэтому заранее мог предугадать все дальнейшие действия как своих партнерш, так и самого себя. И не мог бороться со складывающимся впечатлением, что все втроем они дрянные, провинциальные, постаревшие актеры, разыгрывающие давно известную пьесу, поставленную и отошедшую во всех столичных театрах, но, тем не менее пытающиеся в устоявшихся штампах и клише, упорно и третьеразрядно скопировать мизансцены и действия более молодых и вдохновенных знаменитостей (от которых, впрочем, тоже остались лишь старые фото, запечатлевшие момент их триумфа).

Наконец, она остановилась там, где и должна была остановиться, теперь они стали постанывать обе, так как первая за это время уже успела совокупиться с Игнатюком, усевшись сверху и слегка откинувшись назад. Перед Игнатюком же теперь были другие ягодицы, хоть и без прыща, но все равно неприятно чужие засидевшиеся, и наверняка, противно холодноватые на ощупь. Отверстие между ними было коричневатым, и кожа вокруг отверстия тоже была коричневатого оттенка, отчего Игнатюку, не ко времени, пришла в голову малосексуальная мысль, о том, что вся эта коричневатость свидетельствует о, как минимум тридцатилетнем использовании этого отверстия по прямому назначению.

Надо было что-то делать дальше, и Игнатюк догадывался чего именно ожидает от него эта, хорошо знакомая с канонами группового секса женщина, но совершать ожидаемые действия было мало охоты. Что бы хоть как-то отдалить малопривлекательный канонический момент, в то же время оставаясь в рамках традиций, Игнатюк избрал компромиссную полумеру, начав суетливо елозить ладонями по ягодицам и брезгливо вибрировать пальцем во всяких несомненно эрогенных местах. К счастью, первая женщина стала издавать что-то вроде убыстренного коровьего мычания, после чего, скособочившись, оставила занятую территорию, и нелепо, по - пластунски, поползла к Игнатюку. Вторая, моментально оценив положение и радостно заурчав, проворно заняла освободившееся место, где начала неожиданно бодро и ритмично подскакивать, безжизненно свесив набок голову и полуприкрыв замутненные зрачки, отчего стала похожа на скачущую в седле дохлую курицу, что отнюдь не добавило Игнатюку положительных эмоций. Первая женщина, едва поравнявшись с его головой, кинулась целоваться, непривычно мокро и широкогубо, будто хотела сделать искусственное дыхание, сама при этом изможденно и жадно вдыхая, как человек, пробежавший кросс по пустыне, и наконец, припавший к ведру с водой, к тому же что-то страстно и самоотреченно приборматывая. Сначала Игнатюк не мог понять, что именно она бормочет, а переспрашивать было как-то неловко и не совсем уместно. Но поскольку в ее бормотании слышался явный и настойчивый вопрос, он решился косо и неопределенно кивнуть, так, что бы она могла расценить его кивок как любой приемлемый для нее ответ. «Какого хрена еще тут что-то спрашивать? » – недовольно подумал Игнатюк, и только сейчас из отрывочно услышанных смазанных слов, в его мозгу сложился смысл задаваемого вопроса.

-Приятно…наверное…с чужой женой…а? – вот что она, оказывается, спрашивала.

Игнатюку было, скорее всего, неприятно, чем приятно, поскольку он представил себя на месте ее мужа, ни о чем не подозревающего, и от этого жизнерадостного и румяного. Как говорится , «спокойного за свои тылы». А ей, по-видимому, хотелось, чтобы было приятно. Она, по-видимому, находила в этом какой-то особый, возбуждающий шарм. В развратном попирании всего святого, всех моральных норм.

«Вот стерва», - с запоздалой неприязнью изумился ее наглому цинизму еще не окончательно заматеревший в разврате Игнатюк, и энергичнее задвигался нижней частью туловища, потому что вторая женщина тоже стала что-то бубнить, и опять он не разобрал слов, а только по характеру исторгаемых звуков догадался, что она чем-то недовольна, вероятно, его недостаточной активностью…

Еще какое-то время продолжались хаотичные переползания, потные шлепки одного живота о другой, полубредовые, оборванные на полуслове фразы, вкус чужой слюны на губах, все это смешалось в сознании Игнатюка, фиксируясь то в форме хищного, горячо дышащего, ритмично подрагивающего змеиного клубка, то в виде беспорядочных сумбурных картин, где мелькали скрюченные в уродливые позы тела, высунутые языки, сменяющие друг друга ягодицы с прыщом и без, и свисали, болтались и тряслись над ними мягкие мешочки грудей с дряблой кожей. Одна, при этом, как и раньше, продолжала мычать, другая как-то рычать и повизгивать, а сам Игнатюк, стремясь не выпасть из их ансамбля, и не смотреться на их фоне чужаком, как-то неискренне загудел. Гудеть ему не очень нравилось, но ничего другого, кроме гудения, что бы выразить ту, что ли, степень наслаждения, которую он якобы испытывает, придумать не мог. Стонать ему нравилось еще меньше, казалось не совсем, что ли мужественным делом, и к тому же напоминало операционную палату, где ему, однажды, удалили аппендицит. Рычать или мычать тоже не хотелось, потому - что в таком случае одна из них могла бы решить, что он ее пародирует. Не говоря уже про повизгивание, о котором не могло быть и речи. Надеясь, что они не заметят его неискренности, Игнатюк еще немного, для приличия, погудел и замолчал, подумав о том, что если бы все это записать на магнитофон, а потом, ничего не объясняя, дать послушать постороннему человеку, то тому, наверняка, стало бы довольно страшно.

Рычание и мычание тоже вскоре закончилось, постепенно переходя в облегченные вздохи, они еще чуть-чуть, но уже как-то лениво и без напряжения попереплетались, после чего одна растянулась слева от Игнатюка, другая справа, а Игнатюк подумал, что неплохо было бы, если бы они обе вообще куда-нибудь исчезли. Несколько минут в комнате было тихо, если не считать время от времени включавшийся, дребезжащий холодильник и далекие автомобильные сигналы за окном.

-Эх, еще бы пару мужичков сюда! – наконец мечтательно произнесла одна и глубоко затянулась какой-то заграничной, быстро тлеющей сигаретой, со сладковатым, нетабачным запахом. От такой затяжки сигарета сразу же уменьшилась на половину и стала похожа на остро зачиненный карандаш.

Игнатюк с раздражением представил, как бы это в его комнату, не спросясь и, не вытерев ног, вошли два безликих, похожих друг на друга «мужичка», и, не обращая на него внимания, стали бы торопливо сбрасывать с себя одинаковые штаны, устремляясь к этим вот, радостно заерзавшим при их появлении бесстыжим сукам. А он сам, уже выжатый и ненужный, остался бы сидеть где-нибудь в углу, прижав колени к груди, тоскливо и сиротливо глядя в серый прямоугольник окна.

Игнатюку вообще был отвратителен вид голых мужиков с их выпирающими коленями, выступающими венами и тощими, волосатыми задницами, и мысль о том, что подобные существа стали бы копошиться, сопеть, потеть и переговариваться грубыми голосами на его диване, показалась ему невыносимо кощунственной.

-Ну что, будем, наверное, собираться, - сказал Игнатюк несвойственным ему угрюмым басом, чтобы пресечь дальнейшие, омерзительные фантазии подруг, и уже мягче пояснил, - А то у меня дела еще есть…

-Да, пора, - после небольшой паузы, с сожалением вздохнула другая, и мельком взглянув на стоящий посреди стола будильник, деловито проговорила, перелезая через Игнатюка, -

-Дочка из школы уже должна прийти…

-А мой балбес двоек вчера нахватался, - отозвалась первая, привстав и пытаясь затушить в пепельнице ожесточенно сопротивляющийся окурок. Так и не затушив, поднялась и стала быстрыми движениями расправлять лежащую на стуле скомканную юбку, - На второй год, наверное, оставят. Сколько нервов уже на него потратила…

Игнатюк тоже поднялся, натянул на голое тело штаны, и не зная куда себя деть, засунул руки в карманы и бесцельно заходил по комнате.

Первая женщина долго искала и не могла найти трусы, часто и без видимой надобности наклоняясь, и при этом с жалкими остатками кокетства косясь на Игнатюка, пока не обнаружила их провалившимися в щель с другой стороны дивана.

Вторая же за это время успела одеться, скрылась в туалете и издала там хорошо слышимый неприличный звук, очевидно, посчитав, что все они уже настолько породнились, что ничего неприличного между ними быть не может, и появившись оттуда достала из сумочки зеркало, и начала, приоткрыв рот, подкрашивать губы, делая ими разнообразные мимические гримасы.

Первая тоже привела себя в порядок, и, застегнув сапоги, топталась у выхода.

-Ну, все, до свидания, - прихорошившись, игриво сказала одна, еще раз вполоборота взглянула на себя в зеркало, подождала пока Игнатюк, повращав замок откроет двери, и уже на пороге так же игриво добавила, - Готовься, мы еще зайдем…

-Когда муж уедет, - лукаво подмигнула другая и дверь за ними закрылась.

«Почему они такие сволочи? » – подумал Игнатюк про всех женщин вообще, прилег на облегченно распямляющийся, не рассчитанный на групповой секс диван, и принялся читать подобранный с пола, пожелтевший «Советский спорт», предварительно отряхнув его от пыли.