Полет бабочки

Пришло время освободиться от этого сна. Он всё ещё незримо присутствует в моих мыслях, или если быть точной отпечатывается поверх мыслей, если представить сознание в виде слоёв, то он отпечатан в самом верхнем и по-видимому, тонком до прозрачности слое. На самом деле в этом сне не было ничего криминального, это был нормальный сюрреалистический сон, но прокравшаяся связь с реальностью связь, с моей реальностью, той реальностью, которую требуется отринуть , ради чего? ну скажем, ради спокойствия, ради того, чтобы наслаждаться внутренним холодом, как не-замутнённостью вод, некоей формой внутренней неподвижности, крайне неустойчивого и всё же равновесия, этого балансирования на канате, и просто потому, что так нужно, забывать, не прощая, забывать, и уходить, а уходить по лабиринту сознания это совсем не то, что уходить, скажем, из дома или с работы, или уходить от кого-то, это вовсе не то же самое, что просто физическое перемещение в пространстве, когда ты прочно зафиксирован в некоторой точке, да уж, быть зафиксированным - вот в чём весь фокус, но зафиксировать сознание, когда какое-нибудь слово, кадр фильма, или хруст ветки, последний музыкальный аккорд, либо фраза из песни, пропетая тем же голосом, может вызвать ту же самую лавину, обвал в сознании, как и сон, и вновь вернуть тебя уже удравшего, уже освободившегося, вернуть на тот же перекрёсток скорбей, и вновь хлестать и пытать, заклеив рот, завязав глаза, пытать, выпытывать тот самый важный сокровенный вопрос, на который у тебя нет ответа, но как объяснить, когда во рту кляп, что всё это недоразумение и я случайно оказалась здесь, в этой точке, в этом месте, всё произошло случайно, и меня приняли за кого-другого, отпустите, прошу вас, отпустите, от меня нет никакого толку, отпустите...

Но только хватит юлить и оправдываться, хватит тянуть время. Тебе только и нужно - переложить в слово, ощущение, цвет и звук, перевести на плоскость пространство и при этом не утратить его, только и всего.

И вот без предисловий, сразу туда, на самую середину. Мужчина, да это был он, тот самый я узнавала его сразу, нет не по походке, не по взгляду, все поверхностные, внешние признаки, которые могут присутствовать, или нет, или быть подменены, они случайны и узнавание по ним особенно во сне чревато недоразумениями, которые происходили неоднократно. Мужчина, и я опознавала его сразу, по той резкой пронзительной боли, в которую он сиюминутно вгонял меня ещё не произнеся слова, не шелохнув пальцем, не дрогнув ни единым мускулом, лишь только фактом присутствия, по той самой боли, что восторг и страх, лишь только фактом появления, как выход на сцену, отмечу: всегда это было, как выход на сцену, мой, его, либо нас обоих, но со всеми сопутствующими признаками, как то: волнение, озноб, сухость в горле, желание убежать от всех и от всего подальше или остаться при условии, что все остальные уберутся. По той самой боли опознавала и опознаю - Мужчина - по боли - я Женщина, и даже, когда меж нами стена из кирпича, и дверь из железа, и окно из стекла, я не ленюсь, перечисляя все виды материи, что не помеха опознать тебя и даже, когда меж нами сон из пересечённых пространств ведь возможно, что и это вид материи, безошибочно врезаюсь как мотоциклом на полной скорости в боль - я Женщина. Но я отвлекаюсь. Вернемся - выход на сцену, момент опознавания его и себя, скулы сводящий миг отождествления - мы : Мужчина и Женщина, заглавные буквы не от того, что звучит гордо, а лишь подчеркнуть индивидуальность, уже опознанную, т. е. не просто некий мужчина или некая женщина, а тот самый индивидуально-конкретный Мужчина и та самая инд-конкретная Я. Мужчина и Женщина, отпечатанные на сетчатке, веком прикрытого глаза, нацеленного, как луч лазера в темноту, в пустоту, в сон. Но может быть и сейчас их блеклый оттиск сохраняется на грани таинственного кристалла, куда стекаются наши сновидения, что б навсегда запечатлеться, окаменеть, загипсоваться, как крыло бабочки или лапка насекомого, впечатанные в янтарь. Ведь нельзя же им исчезнуть, раствориться уйти в ничто, в nobody, лишь только открою глаза, дай лишь поверить, что они всё ещё существуют заледенелые, стеклянно-замороженные, хрустально-хрупкие, предназначенные вечности и кристаллу.

Но и теперь по-прежнему сбиваюсь, топчусь на одном месте, переступая с ноги на ногу, боясь перешагнуть через порог, тяжело раскачиваю качели, никак не попадая в резонанс, потому что следует сменить интонацию, нужно приблизиться к картине и не созерцательно и отстранённо, а войти, как в зеркало, как в зазеркалье, как в сюрреалистическую композицию Сальвадора Дали, и только сразу принять, как данность - она не статична, она обречена на превращения, на бесчисленное количество превращений, и это и есть её форма реализации, т. е. помимо всех и всяческих качеств одно из основных: непрерывная изменчивость, динамика, метаморфоза. Надо понять только это, и тогда всё остальное будет гораздо проще. И вот осознав плотью этот закон, это условие, я отторгла постоянство своих форм, расчленилась на составные детали, разъяла себя, и продолжаю расчленяться на вдохе, чтобы через секунду на выдохе соединиться, но в уже иных пропорциях, с тобой, так же расчленяемым и расчленённым, в том же ритме, с тем же дыханием раз, два, три, раз, два, три , и расчленяясь с каждым вдохом, вновь образовываем на выдохе новую конструкцию, и вдохновенно, без сожалений и упрёков, а главное бесстрашно, на выдохе преодолевая страх, сливаемся, сочетаемся в безумно-фантастическом рисунке, как будто мы лишь склад деталей, запасных частей к чему-то либо, кому-то третьему, новой формации, органическому созданию или, если собрать все полотна Дали и выстроить их в определённом порядке - главное найти эту последовательность, а обнаружить её можно лишь многократно экспериментируя, составляя и разрушая, возможно, тогда мы обнаружим, что все они есть суть одного сюжета, что предвосхитил наши сегодняшние превращения в прозорливом предвидении гения, в его циничной усмешке.

Рука, проделав плавный жест, как в балете, отсеклась и завернулась ушной раковиной, ухо моё или твоё - меж нами не будет счёта - гладиолусом распустилось на твоём колене, твой глаз алмазно пророс на моей пятке и лукаво подмигивал, мой пупок обернулся твоим подбородком, что нисколько не испортило твоё вдохновенно меняющееся лицо, либо то, что от лица оставалось, ноги твои заплелись, как косы, и короной украсили мой лоб. Но это были временные, переходящие состояния, поэтому не требовали ни усилий, ни основательности, ни постоянства, они были случайны и легковесны, в них присутствовала кошачья игривость, но не игривость зрелой кошки, а шаловливость котёнка, легкий поворот калейдоскопа, и уже мои наманикюренные ногти, царапаясь, как кошачьи коготки, вырастают из твоих бровей, наш огромный четырёх-губый, двуязычный рот, раззевается, как огнедышащая пасть дракона, и заглатывает нашу ( где уж теперь разберёшь, кому что принадлежит ) кожу, собирая её будто тонкую ткань в складки, оборки, гофре, затягивает в свою бездонность, а после вновь на выдохе, надувая, как шар, выплёвывает. И мы благодарные, ловим воздушно парящий шар, возвращённой нам кожи, которая становится замшей и об неё так сладко и нежно ласкаться и закутываться в неё, будто в плед. Вдох-выдох. Палец, многозначительно впился в зрачок и вышел, но уже с другой стороны, бедра соединились, втянув живот, и разошлись у переносицы. Мне радостно осознать, что я всего лишь материя для твоих членов, всего лишь вещество для постройки тебя или меня или кого-то иного, проворачиваясь в мельнице, испещряясь в её жерновах, распадаясь до мельчайшего, до атомов и электронов, вновь представать в новом обличии: Феникс из пепла, птица из полёта, раковина из волны, жемчуг из слезы.

Можно было бы ещё и ещё продолжать эту игру, но только вот он обнаруживается тот самый момент неловкости, что ж может и впрямь рассчитывала избежать, обогнуть по касательной, оттягивала - авось пронесет, обойдется, но ведь изначально знала, что даже малой неточностью, крохотной ложью всё обесценится, померкнет, просто-напросто этому не будет никакой цены, но если бы с самого начала была бы искренней, то призналась, что в этой игре, не двое нас: Мужчина и Женщина, нет я очень сожалею, но их было трое. И с самого начала, а ведь я-то знала с самого начала, что их было трое, и поэтому без лукавства мне следовало бы с самого начала признать: их было трое: Мужчина, Женщина и Фаллос. Нас было трое, следовало написать мне: Ты, Я и Фаллос. И возможно больше ничего не объяснять и не оправдываться. Что было - то было! Чего уж там! Фаллос вошёл в нашу игру равноправным партнёром, т. е. с нами вровень, нам под стать, дабы как-то защитить его или себя, сошлюсь на Фрезера, что вот-де были народы, которые поклонялись Фаллосу, и воспевали в нём начало Жизни и всего сущего, и у них, у этих народов на площадях стояли скульптуры, изображающие 100-кратно увеличенный Фаллос, и были храмы, где Фаллосу приносились жертвы ( интересно какие? ), и женщины носили на цепочках золотые кулоны в виде Фаллоса, прикалывали на грудь броши - Фаллос, усыпанный драгоценными камнями драгоценно пролитой спермы и в уши вдевали серёжки, на каждое ушко по Фаллосу. Вот как почитаем был Фаллос в какие-то незапамятные времена, и конечно же называться он должен был каким-то достойным, красивым антично-тягучим именем, таким же красивым, как Фа-л-л-л-л-о-с, а не тем коротко-оскорбительным, анекдотично-высмеянным, что приравнено к ругательству, именем-смешком, каким награждают его наши современники, во всяком случае, в известных мне языках. Фаллос, вошедший в нашу игру, без приглашения вступивший в мой сон, каким-то чудом сохранил в себе античное благородство формы и собственного достоинства. Он был нашей основой, нашим стержнем, он - единственно неизменный был стволом дерева, по которому карабкались, раздирая локти, был острием иглы, на которую, как бисер, нанизывались эпизоды и фрагменты наших тел, он завершал собой каждую композицию, каждый выдох, он был сердцем, которое пульсируя гнало нашу общую кровь, по вновь создаваемому чудовищу, и не важно было какую форму заполнять, переливаясь по сообщающимися сосудам. Но он был и началом всего, он - единственно неизменный, не давал нам потерять себя во всех этих превращениях, без него лишённые сдерживающего центра, как лишённые гравитационного поля, слизью, плазмой, растеклись бы, расползлись, заполняя собой каждую щель. Он единственный из нас был открыт, целен и бескомпромиссен. Он не прятался за фрейдистскими символами, чтобы быть опознанным опосредованно, он выступал тем, чем был, достойно неся свою безукоризненно-совершенную форму и своё эллинически-сладостное имя.

Не знаю как долго могло тянуться это действо, возможно, что оно могло продолжаться бесконечно, так же бесконечной казалась мне моя любовь, моя жизнь, что впрочем почти то же самое, потому что любовь к тебе Мужчина, в конце концов оказалась любовью к жизни, в ней не хватало лишь последнего завершающего звена, замкнуть, завершить фигуру, придав ей симметричность летящей бабочки, не хватало лишь твоей ответной любви, что стало бы оправданием, одобрением моей жизни ( ты хочешь сказать, что жизнь не нуждается в одобрении? ), но вдруг всё оставшееся свободным пространство, та часть пространства, которую мы не успевали заполнить собой (вдох-выдох) стало наполняться криком. Крик этот был фонтан крика, водопад крика, ураган крика, пожар крика, стихия крика, вышедшая из под контроля, крик извергался отовсюду, он падал сверху вниз, он взмывал снизу вверх, он нёсся с востока на запад и встречным течением его гнало с запада на восток, он бился внутри и ревел вовне, в нём была утробная мука роженицы и грозная ярость хищника, он был нестерпим мне этот крик, поскольку он и вовсе был нестерпим. Крик всё больше и больше заполнял собой пространство, мешая всем нашим будущим превращениям, радостям, которые мы спешили пережить, грозя разрушить всё то замечательно-прекрасное, что с нами непременно должно было случиться, не встрянь этот крик по дороге. Ну, если бы он кричал что-то философски-осмысленное, что-то интеллектуально-ценное, мы бы ещё как-то с трудом, но простили ему, но он кричал всё одно-одно и то же, изъеденное до банальности " Я-ЛюбЛю-ТЕбЯ-Я-ЛюбЛю-ТЕбЯ!!!" и кричал так, как если бы "Я- УБЬЮ-ТЕБЯ-Я-УБЬЮ-ТЕБЯ!", как если бы кому-то грозил, доказывал, с напором и гневом, с тупым упорством. Это в конце концов недопустимо! Это в конце концов невыносимо! Всему есть предел. Необходимо срочно прекратить этот крик, необходимо срочно перекрыть этот крик, отыскать перекрывающий клапан, наверняка он существует, у каждого крика есть свой клапан, как впрочем и глотка его породившая, как впрочем и шея, этот неизменный проводник крика, наиболее уязвимый участок пути меж замыслом и реализацией, шея, которую проще всего пережать пальцами, перетянуть верёвкой, перекусить зубами. Но во всеобщем смятении и расстройстве, я уже заранее предощущала, предвидела, что мне единственной доподлинно известен источник, и что рано или поздно мне придётся опознать его, потому что именно я - как это произошло недоумеваю, и клянусь, что непреднамеренно, возможно вы учтете мою непреднамеренность и моё раскаяние, и я признаюсь наконец, да, признаюсь, что именно я, каким-то образом, повинна в этом крике, и даже если я попытаюсь оправдываться, что нет, вовсе не я, что прочно держа себя в рамках сознания и воли, владея собой, да я бы никогда не позволила, не допустила, да за кого вы меня принимаете? это невозможно, это бред какой-то, но душа, да, да душа, освободившись на время, выйдя из под контроля, душа, с ней что-то сталось непонятное, поверьте, такого ещё никогда не было, простите ей на первый раз, этого больше не повторится, мы примем меры, Господи я не могу больше слышать этот крик, я вся раскалываюсь, рассыхаюсь, от этого крика, ну сделайте что-нибудь, ради всех святых, мы больше не можем этого слышать, мы больше не можем с этим совладать, душа кричала и крик её летал над нами, как хищная птица, он был чёрен и жгуч этот крик: Я-ЛЮБЛЮ-ТЕБЯ-Я-ЛЮБЛЮ, крик, что звучал будто Я-УБЬЮ-ТЕБЯ-Я-УБЬЮ. Тебе не следовало так расходиться, ведь ты же понимаешь, они в конце концов не выдержат, им просто ничего другого не останется, как убить тебя, ты, ты сама вынуждаешь их, ты - есть жертва, что сама провоцирует убийство, ведь они не собирались убивать тебя, мы не собирались убивать тебя, мы встретились вовсе не для того, что б убивать, у нас были иные неясные цели и иные невыявленные намерения, но всё что угодно, пожалуйста, на выбор мы готовы были бы стать порочными, стать гиперсексуальными, но убийство никак не входило в нашу программу, ну замолчи, пожалуйста, замолчи, не надо крика, да заткнись ты стерва, чёрт тебя возьми! ничего не поможет, теперь уж ничего не поможет, мне не спасти тебя, тебе не спасти её, ему не спасти нас.

Крик отвоёвывал всё больше и больше пространства, в нём была напористость, воинственность и бесповоротность, все те качества, которые необходимы, чтоб выигрывать сражения, и были мгновения, когда казалось, что он и впрямь способен победить, впрочем, это могло казаться кому угодно, только не мне, уж я-то знала свою душу, знала как за гордым взлётом неизменно следует униженное падение (Вдох-Выдох). Я знала, что период бунта её был всегда короче, чем это требовалось для победы, но пока ещё она продолжала кричать, и под этим криком наши превращения стали приобретать всё более и более зловещий оттенок, мы стали многое забывать, как например, мы стали забывать детство и юность, мы стали стареть, так быстро и стремительно, и главное друг у друга на глазах, как унизительно стариться в любимых глазах, когда и они, эти глаза стареют, будто покрываются пылью, будто тускнеют зеркала, вот-вот затянутся паутиной, и мне уже не разглядеть меня в твоих глазах, любовь моя! Мы продолжали деформироваться, но каждая последующая деформация покрывалась трещинами и разводами, каждая последующая деформация покрывалась морщинами старости, мы стали, как облупленная штукатурка, мы стали, как сорванные обои, наш скукоженный угрюмый Фаллос, торчал, как остов обгоревшего замка, и вот тогда на последнем вдохе, в отчаянии собрав последние силы, мы набросились и сдавили это хрупкое горло и ещё, ещё давили его, выдавливая весь крик до последней капли, какое облегчение тишина, я больше никогда... и ничто... и никто..., но тишина - какое блаженство!

В тишине, в этой внезапно наступившей тишине, возможно такая тишина наступает, когда судья только что зачитал обвинительный приговор, на плаху! на Голгофу! на эшафот! или душа отлетела в тишине..., а ещё говорят: ангел пролетел, под воздействием тишины и безнадёжности я проснулась, без всякого желания просыпаться, но куда-то ведь нужно себя деть? я просыпалась, открывая глаза и ещё на грани пробуждения, той грани, что уже не сон , но ещё не явь - но в этом меж-царствии, в этих нейтральных водах я остро ощутила смерть, конкретно свою собственную смерть, не боль, не агонию умирания, этот по сути короткий промежуточный миг, но всё свое последующее небытие, не-существование, не-присутствие во всех последующих событиях мира со всеми его эволюциями - не-присутствие на сцене меня, моё выпадение из сценария - и вот ещё окончательно не проснувшись, в наступившей тишине увидела в сети склеенных ресниц гигантскую бабочку, выпорхнувшую из круговерти, вывернувшуюся из смерча, несимметрично, припадая на одно крыло, по-видимому изорванное, судорожно взмахивая другим крылом, по-видимому обгоревшим. Бабочка обернулась куколкой, куколка вытянулась гусеницей, гусеница потемнела и выпростала крылья, став летучей мышью, с трагической предсмертной улыбкой Эдит Пиаф она пропела, по-французски гр-р-рас-сир-р-руя,

- Non, je ne regrette rien

(Нет, я ни о чём не жалею) и, размахнувшись горящими крылами, вылетела в окно