Cupitor impossibilium с попыткой раскрыть... тему

"Брачующиеся утки редко подпускают к себе особей из другой стаи"

В последнее время, дорогие друзья, я просыпаюсь по ночам от того, что у меня вроде как останавливается дыхание. Я пытаюсь сделать глубокий вдох, прислушиваясь к себе, но мне удается заполучить лишь крохотную порцию воздуха, которой, впрочем, хватает, чтобы не умереть. Что самое интересное – абсолютно нет страха вот так, бесславно, отдать концы от асфиксии в собственной постели.

Я просто закрываю глаза, мысленно проваливаясь в коридоры своего времени. И надо же – они выводят меня в некие пространства. Наверное, - памяти, в которых ко мне возвращается не только нормальное дыхание, но и невероятное ощущение свежести, как после дождя.

Давно это было. Моя мама каким-то образом выправила путевку, и я с группой других школьников седьмых-десятых классов, собранных по всему городу, отправился в Грузию.

По времени это путешествие казалось довольно извилистым: трое суток поездом надо было ехать от Свердловска до Москвы, еще двое суток другим поездом - от Москвы до Тбилиси. Возможно, отказ от самолета был продиктован тем, чтобы школьники лучше познакомились в дороге. А возможно, таковым был бюджет самого «тура». Я об этом, честно говоря, не думал, предвкушая новые впечатления от моего первого «далекого путешествия», тем более что в кармане похрустывало целое состояние – две десятирублевки кирпично-красного цвета, выданные мне отцом «на расходы».

Наша, хоть и разновозрастная, группа перезнакомилась быстро. В первый же вечер мы набились в чье-то купе, пили чай из тонкостенных стаканов в подстаканниках вприкуску с железнодорожным сахаром в аккуратной упаковке. Травили истории, смеялись – словом, как сказали бы сегодня, тусовались. И вот в какой-то момент я вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд.

Эту десятиклассницу звали Анжелой. Когда мы знакомились, мне она запомнилась удивительно чистым, очень белым лицом и модными тогда «завлекашками» - подкрученными локонами волос у висков...

Наши взгляды, как пишут в женских романах, встретились. Девчонки обычно смущаются, отводя в таких случаях взгляд в сторону. Но Анжела и не подумала этого сделать…

Поначалу мне просто было интересно: кто кого переглядит. Дело в том, что Анжела смотрела мне в глаза не отрешенно, как это обычно бывает, когда человек думает о чем-то о своем, а, я бы сказал, с каким-то пронзительным вниманием, так, словно хотела бы заглянуть внутрь меня. Продолжалось это, наверное, не более пяти-семи минут, в течение которых шум и возня школьников как-то незаметно ушли на второй план. Более того, мне показалось, что все это время… мы говорили с Анжелой в абсолютной, даже звенящей тишине. Говорили, пристально глядя друг другу в глаза.

Эх, друзья мои! Ну, что бывает, когда пятнадцатилетний пацан впервые, с головой, окунается в самую что ни на есть бездну девчоночьих глаз, тем более что эта бездна открыта для тебя – входи! По ощущениям это, думаю, сильнее, чем первое открытие особенностей девчоночьего тела, совершенно инопланетного по сравнению с картинками из учебника анатомии. Ибо (хоть по жизни я и материалист) существует все же в отношениях женщин и мужчин и что-то неосязаемое, угадываемое разве что при очень мягком, почти астральном соприкосновении.

В Тбилиси нашу группу поселили в самом центре города – на проспекте Шота Руставели. Это была не гостиница, конечно, а что-то вроде школы для умственно отсталых детей, которых на лето вывезли в лагеря. Но о «специфичности» учреждения говорили … матрасы с огромными желтыми кругами и овалами, которые работники учреждения прикрыли свежими простынями. В остальном всё было очень даже мило: старинный большой особняк, окруженный грушевым садом, от которого шел сногсшибательный аромат.

Не поверите, но нам с Анжелой удалось уединиться на огромном полукруглом балконе особняка в первый же вечер. Вернее - это была густая и теплая августовская ночь, тишину которой лишь изредка нарушали шлепавшиеся о землю груши.

То ли для того, чтобы не нарушать эту удивительную тишину и не будить остальных, то ли по какой-то (скорее всего) другой причине, разговаривали и смеялись мы шепотом. А чтобы лучше слышать друг друга, склонились, что называется, щека к щеке, да так близко, что одна из ее «завлекашек» щекотала мой нос.

В особо смешные моменты нашей болтовни, когда трудно было сдержать смех, мы и вовсе соприкасались щеками, замирая на какое-то мгновение, и в конце концов я коснулся щеки Анжелы губами… В это время громко, как из другой жизни, прозвучал голос:

- Анжела, иди-ка спать!

Голос принадлежал одному из «наших» десятиклассников, которого за характерную «комсомольскую» внешность в самом начале нашего путешествия прозвали «Большевиком». Анжела резко от меня отпрянула и так же резко поднялась.

- Иду!

Это было сказано с такой покорностью, что я растерялся. Анжела ушла, а Большевик, выйдя на балкон, молча закурил и немигающе уставился в темноту ночного сада.

А через два дня мы поссорились. Это было уже во Мцхете, куда наша группа перебралась накануне и осела в каком-то пионерском лагере на берегу Арагвы.

- Почему Большевик распоряжается тобой? – спросил я Анжелу, улучив момент.

- Так надо, - односложно ответила она. – Не будем об этом.

Если б она сказала пусть что-то невнятное, но позволяющее сделать какие-то выводы, даже самые страшные, я бы, наверное, понял и… принял все как есть. Ибо что пятнадцатилетнего пацана, что зрелого мужчину неопределенность хоть и временно, но выводит из равновесия. Анжела, видимо, почувствовала, что что-то качнуло меня.

- Пожалуйста, - голос теперь звучал умоляюще. – Пожалуйста, не спрашивай меня о Большевике. Это не то, что ты думаешь или можешь предположить. К нам с тобой это не имеет никакого отношения!

Последняя фраза, особенно «к нам с тобой», что никогда ни ею, ни мною не только не произносилось, но даже и не подразумевалось, очевидно, качнула меня в другую сторону. Я, как в старых фильмах про любовь, бросил через плечо, кажется, сосновую шишку, которую до этого мял в ладонях, развернулся и, не оглядываясь, пошел в сторону пионерского лагеря. Анжела крикнула раза два во след: «Марат! ». Но моя чуть ссутулившаяся спина должна была, по идее, говорить о полном разрыве наших отношений. Ну, точно – кино!

Дальнейшее наше путешествие – в славный город угледобытчиков Чиатур и город Гори, где тогда можно было лицезреть единственный в стране памятник Сталину – превратилось для меня в нестерпимую каторгу, с которой хотелось бежать каждую минуту.

Большевик, очевидно, понял, что между мной и Анжелой пробежала какая-то кошка и, во избежание появления новых ее воздыхателей, был рядом с девушкой денно и нощно. А может, пользуясь нашей размолвкой, просто «охранял» ее на случай, если я вдруг «одумаюсь». Ведь хотя с Анжелой, как говорят, у нас абсолютно «ничего не было», в группе царило устойчивое убеждение, что Анжела – «девушка Марата».

Ревность буквально выжигала мое нутро, но Большевик всюду сопровождал Анжелу подчеркнуто корректно, на определенной дистанции, оставаясь совершенно невозмутимым под ее презрительным взглядом или столь же презрительным фырканием.

Поводов «выяснить отношения» этот, по моим мальчишеским меркам мужик, не давал. Да и гордыня моя, несмотря на ревность, мириться не собиралась. В конце концов, в какой-то горийской столовке я наклюкался (впервые в жизни) дешевого домашнего вина, промотав (или растеряв) отпущенные мне на поездку 20 рублей, и, кажется, умер где-то после одиннадцатого стакана, потому что надо мной, как в могиле, неожиданно сомкнулась беззвучная тьма, в которой навеки растворились ощущения, растворилась плоть и, наверное, душа тоже.

Полностью восстановиться после тяжелого алкогольного отравления мне удалось только дня через два – в Поти, у берега Черного моря.

Сейчас я думаю, что именно вот так и становятся алкоголиками – разок ощутив после ураганной выпивки некую притупленность чувств и, пусть короткий, но кладбищенский покой, когда даже не слышишь шуршания погребальных ленточек у изголовья.

Возможно, это очень индивидуально, но я почему-то никогда больше не пытался топить свои печали в вине. Скорее всего потому, чтобы не утратить то далекое и именно физическое ощущение любви, схожее на слабый трепет пламени свечи. Ведь только женщинам суждено телом чувствовать потерю девственности. Но не каждому мужчине дано принять в этом участие.

Ночью, в самый канун нашего возвращения в Тбилиси, я проснулся от какого-то слабого прикосновения.

Мальчиков, в отличие от девочек, которых было немного, разместили в спортзале потийской школы с огромными, от пола до потолка, окнами, сквозь которые струился лунный свет.

Это была Анжела - такой я еще ее не видел: в ночной рубашке до колен, с распущенными волосами. Заметив, что я проснулся, она поспешно оторвала ладонь от моего лба и, приложив к губам палец, чтобы я помалкивал, жестом позвала за собой.

Еще не стряхнув с себя остатки сна и, стараясь не шуметь, я едва натянул брюки и пошел за ней.

Ночное море плескалось прямо за школой – удивительно спокойное и приветливое в свете луны.

Мы обогнули пришкольную территорию со слабыми признаками ухоженности, и перешли на пляж с кабинками вдоль береговой линии. Анжела завела меня в одну из таких кабинок и повернулась ко мне лицом.

Она была невероятно красивой – без обычной своей прически, «дневных» нарядов, совершенно неожиданная и загадочная в мягком свете луны и в окружении ночных теней.

Наверное, учитывая нашу почти недельную размолвку, либо мне, либо ей нужно было что-то сказать или сделать попытку объясниться. Но происходящее (во всяком случае, для меня) казалось столь невероятным, что каких-либо слов не требовалось вообще, поскольку они забылись.

Мы просто уткнулись друг в друга носами, потом лбами, потом губами, пока чисто интуитивно не нашли «правильного» сближения в возникшей вдруг обоюдной лихорадке. Почти теряя сознание от первой в своей жизни близости, я, тем не менее, с удивлением отметил, что девчоночьи губы - горячие и пресные - отдают вроде как миндальным ароматом судорожного дыхания, спровоцированного не кем-то там вообще, а мной, моим естеством, моей сущностью, данной мне богом или родителями, моим «я», пребывающем в возрасте, когда отвечаешь уже за себя и за свои поступки… Поэтому, когда она едва слышно прошептала: «Ты не сделаешь мне больно? », я слегка отрезвел и что-то даже ответил, понимая, что за меня говорит уже голос моего дыхания.

И все же мне удалось превозмочь неизбежное падение в штопор где-то на самой границе земного притяжения. Каким-то усилием воли, перед тем, как упасть камнем вниз, я расправил крылья, задержавшись на нисходящих потоках, и аккуратно сложил их только тогда, когда Анжела вскрикнула…

Я, конечно, еще не знал, что ТАК женщины вскрикивают не от боли. Что таким образом начинается медленное движение лавины в женской душе, критическая масса которой энергично собиралась из слов и поцелуев, из соприкосновения горячих тел и чего-то ищущих ладоней. Поэтому опять на долю секунды я расправил крылья, чтобы воспарить над бьющейся в мелких судорогах плотью самого любимого на тот момент моего человека. Но было, наверное, уже поздно: она не хотела отпускать, полосуя мою спину ногтями, а я вместо боли чувствовал только разливающееся по всему телу тепло, словно обе наши плоти стали одной.

Воистину, дорогие друзья: чтобы получить наивысшее от женщины наслаждение, нужно просто ее любить. Но так, чтобы при этом и она любила вас...

***

PS. Анжела, девочка моя!.. Если вдруг случится, что ты прочтешь эти строки, дай знать о себе… Я всё давно и правильно понял. Я понял, кто и зачем, когда наш поезд причаливал к перрону в Свердловске, разбросал мои вещи по купе, а потом закрыл дверь железнодорожным ключом, вывернув внутренний вертушок. Я понял, что ты искала меня взглядом в автобусе, пока я пытался сокрушить запертую дверь… Я понял, чем руководствовались твои родители когда увозили тебя в неизвестном направлении, спешно продав дом и не оставив никаких следов… Паче чаяния, если ты это прочтешь: udod77@mail. ru … Я по-прежнему очень тебя люблю.