Там, где Начинается Завтра...

Питер встречает нас бабьим летом и невеселой вокзальной кутерьмой. Да и кому еще нужны два полухмельных матроса, нагруженные документацией! Только лишь патрулю. Прежде чем окончательно выйти из вагона, Шура робко выставляет наружу свое красное лицо. Ступив следом на перрон, первым делом замечаю возле урны бутылку из-под “Адмиралтейского” с отколотым горлышком. Все оттого, что глаза мои опущены, а в голове гудят моторы всей морской авиации. К тому же одна –из лямок моего рундука, набитого бумагой, некстати оборвалась. Пришлось нагнуться, чтоб он не съехал со спины. Минувшая ночь являет собой сложное сплетение из теплой водки, стука колес, заплеванного тамбура, мелькающих огней, снайперских потуг в сортире, грохочущих по рельсам снов, кокетливых (и не слишком молодых) проводниц. Шура идет чуть впереди, на его бушлатной спине застыло напряжение. Традиционное вокзальное “посторонись!” приносит ощущение всеобщей трагедии. Короткими перебежками пробираемся к метро, краем глаза засекая невдалеке холодный блеск патрульных блях. В метро душно, тяжко и сплошные локти, как при команде “разойдись!”. Но оно такое же как в родной, далекой и нереальной Москве. Сквозь похмельный туман проплывают сладкие доармейские грезы...

... До дембеля оставалось два месяца, когда ротный случайно разбудил нас в одной из потайных шхер. Справедливо рассудив, что пользы от нас все равно никакой, отправил в командировку. Я воспринял это как награду - время в разъездах пролетает быстрее, к тому же надеялся, оказавшись в Питере, побродить по Невскому, Дворцовой, и дальше, мимо "Исакия", к набережной...

И вот мы на северной окраине города, прикомандированные к небольшой части авиации ВМФ. Приволокли местному начальству целую кучу каких-то бумаг, строго именуемых “документацией строевой части”, искренне надеясь, что тут их используют по самому непосредственному назначению. Осваиваемся мы быстро, поставив на место не в меру ретивых командиров среднего звена, сойдясь с местной братвой на почве карт, футбола и, конечно же, пива.

Первые два дня протекают без особых событий. На третий Шура слегка поколотил старшего матроса Кунакбаева, на беду пытавшегося выгнать нас из кабины 131-го “ЗИЛа”. Часом позже мы отдыхаем между задней стеной гаража и металлической оградой, в тени огромного каштана. Шура лично вычислил это место как самое выгодное. После чего мы приволокли сюда скамейку. Не спеша выкуриваем святые послеобеденные сигареты и наблюдаем как за пределами нашей неволи орудует над пятиэтажкой бригада молоденьких малярш. Две из них, ближние к нам, бросив работу, устроились прямо на асфальте, вытянув перед собой ноги.

- Практикантки, - просветил Шура, - поделимся практикой?

Мы машем им руками. Девушки жестами зовут к себе. Подходим вплотную к ограде. Расстояние до них не для близкого контакта. Шура беспомощно плюется|

- Я дурею в этом зоопарке!

Одна из малярш извлекает из просторного кармана апельсин.

- А мне?! - Шура просовывает голову между прутьями. Интересно, на обратном пути не помешают ли ему не слишком маленькие уши? Он не в курсе, что апельсиновая дева уже занята мною. Так я решил про себя. Она вполне симпатичная, не смотря на разноцветную от краски брезентовую униформу. Беру три протянутые дольки, трюк с цитрусом сглаживает обычную заминку при знакомстве. Даже хороша, глядит смело, ждет атаки, готовая к отпору. Тем временем подплывает ее подружка, приятной пышности. Мы, вопреки их тайным опасениям, заводим вполне отвлеченную беседу. Сообщаем к примеру, что последние полгода бороздили океаны. Разгадав наше вранье, они тем не менее оттаивают. Видно местные служивые предпочитают методы сержанта Дуденко, сразу призывающего к совокуплению в ближайшей чахлой растительности. Как-то незаметно, особо не напрягаясь, мы договариваемся на вечер. Лена, та, что любит апельсины, интересуется культурной программой. Я, голодно глядя, обещаю приятный разговор о погоде. Шура более решителен. Он напоминает, что мы люди военные, по причине отсутствия гражданской одежды, нам следует общаться в каком-нибудь тихом месте. Без особого энтузиазма они обещают это обдумать. Потом возвращаются к малярным заботам. Мы стоим за оградой, как два зоологических питомца в клетке, довольные угощением. Рядом слоняется мичман Бузарь, с которым мы уже успели неприятно познакомиться, от греха уходим в роту.

После отбоя мы полчаса отсиживаемся в гальюне. Ждем пока все улягутся, а сержант Кочетков, напившись спирта, закончит во всю глотку вспоминать далеких предков матроса Тышковца. Потом открываем окно и прыгаем в кусты акации. Благо невысоко и Шура все рассчитал заранее. Он правда предлагал испробовать это сначала на Кунакбаеве и всех остальных его восточных братьях, заклеймивших нас каким-то страшным азиатским проклятием. У знакомого каштана облегченно вздыхаем. Возле гаража маячит тень дневального, обозначенная огоньком сигареты. Ветер, где-то высоко в кронах, нервно теребит уже готовую опасть листву. Близкая ночь несет с собой осеннюю порывистость, легкий приступ дождя, сентябрьскую мглу.

- Наша осень, - вздыхает Шура.

- Последняя.

Два года все мысли об этом. А теперь - полная растерянность. Первые месяцы службы как навязчивый кошмар. Каждое утро с воплем “подъем!”, вместе с остатками сна улетали прочь последние ощущения ДОМА. Топот сотен ног на зарядке сливался с бешеным набатом в вискам - “Что я здесь делаю?” Скоро домой, но уже не вычеркнуть тупого ожидания изо дня в день, месяца в месяц. Да здравствует “Пинк Флойд!” Только портвейн, джинсы и мотоциклы! Да здравствуют восьмиклассницы! Так писал мой друг из таежных читинских далей. Не себя ли хотел он убедить? Уже не вернутся те времена когда жизнь была проста и планы на будущее строились не дальше ближайшего завтрака. Я уже не буду прежним, но до сих пор не знаю каким я стал. Быть может это упрямое нежелание взрослеть. Потому что неизвестно во имя чего. Здесь я не нашел на это ответа.

- Шур, что мы делаем?! Ждем каких-то непонятных баб, пошли спать, лишний залет как нож в спину.

- Дембель неизбежен, не ной.

Он прав. Не такой мнительный. В конце концов мы просто слегка возмужавшие парни, возвращающиеся домой. И черт побери, слава восьмиклассницам!

Нудно тянутся полчаса. Время от времени из мрака аллеи выплывают силуэты спешащих домой прохожих. Но новоявленных гетер нет. Собираемся уходить. Я всегда спешу заснуть, быстрее вычеркнуть еще один день. Тем более теперь, в двух шагах от финиша. Бросаем прощальный взгляд в застывшую ночь, будто обвиняя ее в обмане, как вдруг из-за деревьев доносятся приглушенные женские голоса.

- Это не они, - Шурин вздох как космическая печаль, - нутром чую.

Однако ненаглядные малярши все же явились к нам. Протискиваемся сквозь прутья ограды, специально раздвинутые каким-то нашим предшественником. Мы пролезаем на свободу с видом благодарных потомков. Девушки несколько сиротливо, не уверенные в правильности выбора, ожидают в стороне. Не смотря на темень, замечаю, что они принарядились.

Польщенный, думаю, что это не так уж необходимо. В пере- пачканных матросских робах, белых от стирки, мы похожи на беглых уголовников. Наш вид смущает молодцеватого Шуру, благоухающего “Шипром”. Днем одежда ровняла нас с ними, все было проще. Бредем по аллее, сосредоточенно дымя сигаретами. Сморозив какую-то глупость, отдаленно схожую с комплиментом, замечаю, что не достиг цели. Лена с интересом наблюдает за мной. Иду, касаясь ее плеча, озадаченный, но воодушевленный. Слишком давно я никого не целовал, при слове "девушки", я смутно припоминал, что это такие таинственные и милые существа, которых иногда встречаешь на улице. Как бы невзначай мы приближаемся к строительному вагончику. Девушки предлагают зайти. Благо у них случайно оказались ключи. Шура корчит мне немыслимые рожи, выражая немой восторг. Пока подруги возятся с замком, мы деловито озираемся. Все тихо, все спит, никому до нас нет дела. Оказавшись внутри, запираем дверь на засов. Девушки в отличии от нас свободно ориентируются в темноте вагончика. Зовут за собой. Я едва не опрокидываю бак с кистями. Шура лбом проверяет косяк на прочность. Приглушенный смех. Плотно завесив единственное окно, включаем небольшую лампу. Дрожь в руках и фантастические картины в голове. Ситуация заманчивая, но похабная. Шура плюхается рядом с Виолой, второй девушкой, на старый как все ночи мира диван. Лена ставит на середину стола две бутылки портвейна. Мы охаем, отмахиваясь как от видения.

- Красивое имя у тебя, Виола, - улыбаюсь, - напоминает финский сыр.

- Это я слышу в сотый раз. Имя мне нравится. Я из Эстонии, с сыром у нас все в порядке, финны под боком.

- Под правым? - оживляется Шура.

- Под левым.

- Под левым - я! - он придвигается к ней, - все финское для меня родное, я из Выборга.

- Что ж ты не дома? Рукой подать... - удивляется Лена.

- Дома... Если бы я мог!

Я заявляю, что выпивка была на нашей совести, поэтому мы ее хотя бы профинансируем. Девушки не отказываются.

Мы пьем вино из разномастных емкостей за импровизированным столом. Сижу рядом с Леной на ящике из-под овощей. Шура напротив млеет возле Виолы. Девушки, перебивая друг друга, рассказывают о своем житье. Полагают, что нам интересно. Бедняжки. Недавно они приехали в Питер, прихватив с собой полудетские мечты о большом городе. Очень скоро , они убедятся, что им не суждено стать королевами бала. Ловлю себя на том, что мы невольная часть их скорого разочарования. Вряд ли им грезились дома любовные игры за стенами строительного вагона с двумя нахалами в бескозырках.

Половина второй бутылки выпита. Замечаю, что в соседней комнатке, напоминающей закуток, есть некое подобие топчана. Шура обнимает Виолу с растущей настойчивостью, завоевывая ее постепенно, но неотвратимо. Он заявляет между делом, что в лице Виолы встретил свою историческую родину. Хмель разливается по телу. Я просто сижу рядом с Леной, ничего не предпринимая и не мешая ей болтать без умолку. Она очень живая и общительная. Из тех, кто не может спокойно сидеть на месте. Жестикулирует, ерзает, то и дело машинально поправляет челку. В этом жесте мелькает что-то знакомое, неуловимое сходство с кем-то далеким и забытым. Впрочем это всего лишь наваждение. Наверное сейчас она напоминает мне всех женщин сразу и ни одной конкретно. Мне нравится молчать, глядя ей в глаза. В них прячутся бесчисленные лукавые искорки и несуществующие тайны. Есть в ее лице что-то восточное. Восток, туман, опиум, буддизм и Шамбала... Что она может знать об этом! Лена раньше жила в Поволжье, теперь ей не хватает родной реки. На встречный вопрос решаю на врать. Признаюсь, что москвич. Она резко поворачивается. Я не понимаю, что за этим взглядом. Веселость ее кажется наигранной.

- Позовешь в гости?

- Хоть сейчас.

- Врешь ты. Расскажи о Москве.

Придвигаюсь ближе, обнимаю за плечи. Она молча слушает о "стремной" столичной жизни. Живописую, не забывая колоритных преувеличений. Наступает момент, когда вчетвером мы начинаем мешать друг другу. Шура уже покорил Виолу целиком, хотя она не отличается хрупкостью телосложения. Лена за руку увлекает меня в соседнюю комнату. Скидывает туфли, залезает с ногами на топчан. Я сбрасываю робу, остаюсь в тельняшке.

- Иди сюда, полосатый...

... Мы не заметили, как начался дождь. Неторопливый и полусонный Капли блестят на оконном стекле. Гляжу на них, покуривая и пуская дым кольцами. Лунный свет уличных фонарей заливает комнату призрачным туманом. Прошло более двух часов, как мы здесь. Время еще остается. Незнакомое ощущение - не зависеть от распорядка, составленного не тобой. Лена сидит, упершись подбородком в колени. Чувствую спиной ее взгляд, но не поворачиваю головы. Минуты обманчивой близости позади, мы вновь случайные знакомые. Пора уходить.

- А ведь мы учились с тобой в одной школе.

Я не понимаю о чем речь, вид у меня глупый.

- В какой школе, ты что, родная?!

- Только я младше на два года.

- Я не жил в Поволжье.

- Я тоже. Просто ждала - узнаешь меня или нет.

Я сажусь рядом с ней|

- Бред какой-то...

- Не больше, чем все остальное.

Этот жест, рука, поправляющая упрямую прядь. Я узнал ее. Вихрем пронеслись воспоминания. Дочь профессора, отличница, задумчивая фея с книгой у школьного окна, тающие снежинки на ресницах...

- Ты, - только и роняю в ответ. Абсурдность встречи непостижима уму. Но это ОНА. Все просто. И банально. Родители прочили ее в МГУ на биофак. Она решила иначе. Новость о намерении попытаться в суриковское повлекла скандал, взаимные упреки, папин палец, гневно указующий на дверь. Дверью она в итоге хлопнула, переехав к бабушке, но осталась ни с чем. Москва, центр, безработная и нищая богема, все гениальны и непризнанны, разговоры о вечном, хипповские "фенечки" на запястьях, путешествия по "сквотам", чердачные сходки в булгаковском подъезде, неприятности с законом на предмет "анаши" у ближайших друзей. Милицейские шаги мерещились совсем рядом. Испугалась, а вернуться домой было унизительно, вот и решила уехать. В итоге зацепилась у питерских друзей, потом сняла квартиру (бабушка тайком от предков помогала любимой внучке) и устроилась хохмы ради маляром, - все ж ближе к кистям и краскам! Сожаления в ее словах угадывается мало. Скорее безразличие. Такие истории случаются каждый день. Но почему именно с ней, этого я понять не могу.

- И что теперь, Лена?

- В раздумье.

- Возвращайся.

- На поклон к своим не поеду, они знают, где я, могут сами позвать.

- Не на поклон, просто возвращайся... Домой...

... Я помню тот вечер. Опустошенные бутылки шампанского падали на пол как кегли. В комнате звенели гитарные звуки. Народ набился в тесной кухне. К потолку прилип табачный дым. Все играли в кости. Игра не шла и я потерял к ней интерес. Мне исполнилось шестнадцать лет, жизнь была прекрасна и проста. Это было время, когда все происходило в первый раз. За окном кружил метель белый сверкающий январь. Распрощавшись с друзьями, я оказался один на улице. Лена шла мимо, юная и беззащитная. На нее бесшумно опускались снежинки. Так мы познакомились. Это были странные отношения. Длились чуть более месяца. Я скрывал их ото всех. Чтобы не смеялись. Между нами ничего не было. Она была совсем другой, из иной жизни. Тихая, молчаливая, ненавязчивая. Никогда не требовала ничего, не звонила. Просто покорно ждала, когда я сподоблюсь вспомнить о ней и мы шли куда-нибудь гулять. Она как будто тщательно готовилась к каждой встрече, всегда являясь мне в чем-то новой, неожиданной. Любила помолчать. А однажды подарила мне книгу Ремарка. Я вел себя снисходительно, будто сам уверовал, что за спиной еще не осела пыль от многочисленных передряг. Слушая ее, я по-отечески улыбался и, глядя в сторону, многозначительно молчал. Рядом с ней я казался себе героем, взрослым, немало повидавшим, эдаким странником с обветреным лицом. Потом она заболела и завертелось все своим чередом. Редко вспоминая о школе, мы пережидали зиму на многочисленных кухнях, попивая вино, вставляя в магнитофоны кассеты, споря и братаясь. Я потерял Лену из виду. Вечеринок она не признавала и я с легкостью позабыл о ней. И только когда март обрушил на меня миллиарды солнечных брызг, я заметался как зверь, я искал ее повсюду, пока не узнал, что она переехала в другой район. Пролетели два года, еще не вполне отрезвевший, не сообразив толком, что произошло, я оказался в армии. И в первые месяцы, когда тоска по дому перерастала в физическую боль, я вспоминал зимние сумерки, тихие дворы, сугробы, желтые взгляды фонарей, неспешные беседы, свой забавный юношеский гонор, торопливый поцелуй на прощание, ее смешную детскую ручонку на моей ладони. Я вспоминал именно ее и ни о ком другом не думал. Она стала символом. Моей свободой, к которой я рано или поздно рассчитывал вернуться...

Я знаю почему не узнал Лену. Просто я не мог встретить ее здесь. В этой беспризорной ночи, дожде, осени, на окраине окраин, в убогом вагончике. Вожделенная мечтательная школьница, всегда обитавшая в самых потаенных закоулках моего воображения, должна находиться где-то далеко отсюда, в другой жизни. Свалившись на голову в издевательском образе питерской малярши, она погасила наивную надежду на то, что мир за два года не изменился. Теперь я понимаю, что раньше знал какую-то свою личную правду, потому что отныне ее утратил. Так пусто как сейчас мне не было никогда. Торопливо достаю записную книжку. Пишу ее адрес, какие-то телефоны по которым могут не подозвать, зачем это делаю - неизвестно. Спешу уйти, неловко целую ее, уже не ту смешливую маляршу. Я бы никогда не узнал ее. Это немыслимо. Я в полной прострации, не соображаю даже где дверь.

- Я тебе напишу или позвоню, очень скоро, да-да, лучше позвоню, как только дембельнусь.

- Как хочешь.

- Нет, правда.

- Я рада была тебя видеть, я тебя помнила.

- Я это делаю для себя, Лена, хотя может ты не поймешь...

- Я понимаю...

- Да...

Появляется Шура, приставляет палец к губам. Виола спит, безучастная к своему полураздетому телу. Лена провожает нас. Как вначале натыкаюсь на бак. Она смеется, пожимает нам руки. Пытаюсь что-то сказать, слова застревают в горле. Распахиваем дверь и выходим под дождь, втянув головы в плечи...

... Вернувшись в середине ноября, я тщетно пытался ее разыскать. Не из-за желания начать какие-то отношения. Просто хотел убедиться, что у моей феи все в порядке. Был уверен, что мне это крайне важно. Однако глупо было что-либо менять. Тяжкий осадок после той ночи крепко меня зацепил. Равнодушие, одиночество и грусть шагали далеко впереди и там, где начиналось завтра, там заканчивался я...

... Мы благополучно прибыли обратно в свое подразделение. Мне так и не удалось побывать на Невском, я даже не видел золотого купола Исакиевского собора, хотя, говорят, он просматривается с любой точки города...