Кристина

Прошло несколько дней после встречи с нею в гараже. Гостья пришла без предупреждения, казалась спокойной, была скромна и открыта. Открыл бутылку брюта.

Она любознательна. Глаза ее обшарили все, что было на виду, а спрятанное показал я сам, не забыв и о добротной коллекции вин. Она разглядывала книги, возвращалась в спальню к пальме, в задумчивости присаживалась возле нее на банкетку; вычитывала содержимое дисков и кассет в моей фонотеке, регулярно застывала напротив фотографии в рамке, на которой миловалась, голова к голове, парочка моих женщин – мать и сестра. И другие маршруты повторяла она, но фотопортрет удостоился наибольшим числом визитов. Это последнее заставляло подозревать ее в серьезности планов на меня. Оставив пальто в прихожей, она красовалась перед моими женщинами в темно-синем вечернем платье, дипломатически строгом сверху и до чрезвычайности окороченном снизу. Платье шло к ее песочной гриве, и казалось, будто это русалка высунула из темно-ночных вод головку на длинной персиково-мраморной шее.

Под тихую музыку и чай с круассанами произошел обмен сведениями о родственниках. Я узнал, что ее отец, господин Точинский, из смоленских поляков и является известным в деловом мире исполнительным директором большой ткацкой фабрики. В молодости он побаловался со штангой в средней весовой категории, но повредил связки на левой руке. Мать Кристины – полукровка с генами татарки. Ротвейлер их носит королевское имя Пипин, а попугай – грозное Степка Разин. Младший братец подает надежды сделаться в будущем прославленным и исполнительным ткацким директором. У семьи приличный, но далеко не миллионный, годовой доход, а все-таки в восемь раз больше моего, и небольшой загородный дом. И много чего другого узнал я, пополнив свои небогатые знания о жизни властителей мира, которых я часто резал на операционном столе. Мне, грешным делом, лестно было видеть, что птичке с четвертого этажа пришлась по вкусу свободная от роскоши атмосфера моей квартиры. Очень пристойный, дружеский получился вечер. Совсем не глупа была эта девочка.

Она обратила внимание на медицинские журналы и книги, разбросанные по письменному столу, на валявшиеся среди них листки с заметками и выписками. Похоже, она приняла к сведению, что вечерами мне приходится работать дома, и не слишком часто нарушала мое уединение. Снова она пришла (уже с предупреждением) через пять или шесть дней. В дальнейшем такой интервал стал как бы условленным между нами. Во время ее первого визита я подумывал, глядя на нее: вот этак попривыкнем друг к другу и – как знать? – не захотим ли сойтись. Приятно было думать, что приобщиться к роду средне богатых «новых русских» можно без затрат умственных усилий… В тот день мое честное сердце было еще опутано чарами Черноглазки; а ко второму приходу Кристины, в нем лежали только руины восхищения Анной, зараставшие травой озабоченности неудачами в опытах на крысах.

Час был не поздний. Порядка ради я предложил Кристине съездить погулять в парке на берегу реки. Осенью там обновили оформление прибрежной зоны, поставили очередную скульптуру Церетели (смотреть ее меня водила Сара).

Гостья расположилась в кресле. Из-под того же синего платья, больше открывающего, чем скрывающего корень всех наших бед, росли на полной воле два перевитых бедра, продолженные подогнутыми и тоже свитыми голенями, - подобно корневищам выкорчеванной березки. На предложение погулять березка отказалась двинуться с места и вся как-то сразу увяла. Верхнее ее бедро сползло с нижнего, колени немощно легли одно возле другого. И она совсем выпрямила и вытянула ноги, словно резиновые, отчего они еще больше открылись моим глазам. Я наблюдал за всем этим с интересом, с предчувствием, что просто так все это не кончится. Из-под поникших ресниц по ее щекам поползла влага.

По моим наблюдениям, мужчины обычно сентиментальней женщин, но старательно убеждают всех и самих себя в обратном. Я стоял уже на коленях сбоку кресла и зачем-то пытался выведать причину девичьих слез. Они все настойчивей омывали персиковый бархат. Этот беззвучный плач осуждал мое черствое неверие в любовь, которую я сам ненароком взрастил в юной душе соседки. Напрасно я задавался вопросом, с какой стати чувствовать себя виноватым за невозможность ответить любовью на любовь, то есть принять как дар твой собственный, старательно и лестно облагороженный образ. Руки мои уже обхватили плечи Кристины, я привлек ее к себе; ее левое плечо смялось о мою грудь. Сами отыскивались какие-то бессвязные слова утешения пополам с междометиями.

Кристина обмякла, словно уснула, а я потерялся, не понимая, отчего у меня кружится голова: из-за жалости, вступившей в поединок с желанием, или от дурманящего запаха девичьих волос, какого-то лесного или полянного, очень древнего и прекрасного? Запах взял верх, и сразу рассыпались опутывавшие душу хитросплетения морали. "Я, она и ничего больше!" – стало желанием моего коленопреклоненного организма. Ладонь оставила плечо Кристины, потянулась, пьяная от милосердия, к ее лицу, прошлась по щекам, подбирая с них сырость, по подбородку, ощущая его невидимую глазу дрожь, по приоткрытым горячим губам.

– Не могу! Не могу больше! – истово прошептали кому-то эти пагубные губы.

Я вздрогнул, точно от выстрела над ухом, весь заколебался. Душа моя ушла целиком в ладонь и повлекла пальцы вниз, к сердцу Кристины, дрожа, слепо натыкаясь на кромку выреза в платье, на какой-то шов, на кружево. Встретив твердый бугор с колючкой соска на вершине, ладонь обмерла, не зная, как ей быть дальше, и некоторое время выжидала...

Помню, я поднял ее на руки, унес в спальню, на кровать. Она не шелохнулась. Совлекая с нее одну за другой одежды так, как нас учили этому в морге, я чувствовал себя Эротом, покусившимся на мертвую Психею. В отличие от божка любви, я все же сомневался в правомерности своих действий. Но как только мой грех нашел себе желанное пристанище, мертвая, по-прежнему не открывая глаз, вздрогнула вся от головы до пят и оскалилась. Теперь заметно дрожал ее подбородок. Судорога острого чувства ломала ее губы. Потом ресницы ее разошлись, но взгляд остался незрячим, еще больше его мертвило ритмичное колыхание век, которые, как и ловящие воздух губы, механически вторили моему возвратно-поступательному движению. И все же она следила за мной всем лицом, сосредоточенным на ощущениях внизу живота, там, где был я, следила пристально, с напряженным ожиданием чуда или конца света. Чудо было долгим, многократным и почти беззвучным. Я, словно преступник, боялся чутких ушей консьержки, директорской четы с четвертого этажа и всех, кто мог оказаться вблизи стен и перекрытий моей квартиры. Наверное, потому тиха была и Кристина.

Ей пора было домой из мнимых посиделок у подруги, она приводила себя в порядок перед зеркалом, истомленная и торжествующая. На меня она поглядывала, как на героя из легенд.

Но, видит Бог, не я был героем, покорившим ее невинность. А для нее это обстоятельство не имело, по-видимому, значения. Я тоже отнесся бы к нему с безразличием, даже с подленьким облегчением, но, когда Кристина ушла, я испытал досаду на такое равнодушие к факту когда-то и кем-то проделанной над нею дефлорации. Стоило ей выказать хоть самое малое беспокойство, что было бы делом понятным и трогательным, между нами все могло сложиться иначе. Я был в настроении, близком к прожектированию женитьбы, особенно когда мы присели голышами за стол, чтобы утолить жажду, а ей, сидя у меня на коленях, довелось снова… В общем, одного толчка не хватило для образования новой счастливой пары.

Через два дня ни о чем таком и речи быть не могло.

Черноглазка шла впереди меня по коридору, скрытая притертыми друг к другу спинами двух санитаров. Мне пришлось посторониться, чтобы пропустить встречную тележку с больным. Тогда я и увидел ее в спину. Кровь отлила от мозга, сердце завибрировало, ноги приросли к полу. А она удалялась. Я не стал догонять ее, да и не посмел бы, будучи не в состоянии выбросить из головы Кристину, явившуюся тотчас без спросу в самом сексапильном виде.

В поперечном коридоре я свернул в сторону, противоположную Анне, и даже не оглянулся. Тогда и Кристина пропала из глаз.

Мной завладела одна мысль, выбившая все остальные, – поговорить с Анной, и непременно вне стен больницы.