Целуя высоту

[Подзаголовок:]

ТРИП И ДРУГИЕ ЧУДЕСА СМЫСЛА ЖИЗНИ СОВРЕМЕННЫХ АМАЗОНОК.

Роман.

Законы подобны паутине: слабого они запутывают, сильный их порвет.

Соломон.

* * *

/На Аляске тени отпускают. Скорченной точкой болтаешься в безликой пустыне снегов. Сколько минуло с той прошлой жизни? Колеса времени раздробили ее в мелкий порошек. Просыпаешься по ночам. Один и тот же сон. Порошок вгрызается в поры кожи. Ты не испытываешь боли. Знобит. Через легкие и кровь пыль прошлой жизни проникает в мозг. В котором стерта программа памяти./

Приподнимаюсь на локте. С головой не порядок. Давно не стриженные волосы заползают на глаза. Пора бы к ножницам, да отдаться некому. Ближайшая парикмахерская за десятки миль.

Моя женщина стоит у изножья ко мне полубоком. Стройная высокая и красивая. Блондинка. Загар с ее белесой кожей не сочетается. Или мне так кажется. Он смотрится серым. Впрочем, и освещение тому виной. Солнце на севере скудно. Тем более, утром. Тем более, когда волосы заползают на глаза.

Полина одевается. Упругие мышцы изящных бедер – пожалуй, моя излюбленная деталь ее совершенного тела. Их подкожное сокращение гипнотизирует мой взгляд. Вообще, она неожиданна для меня. Уже сколько дней по утрам я открываю глаза, и Полина для меня неожиданна. Равно, как и бесконечные снега за окном. Полина холодна и прекрасна, подобно Аляске. Снежная королева. На лице у нее не выражается эмоций. Внешне она милая. У нее небольшой носик, светло-голубые глаза, припухшие губки; и вовсе не обнаружите вы в ней присутствие затаенной злобы на мир, типичного для изрядно красивых дам. Она именно в простоте своей совершенна. Я называла ее Альбинос. Редкий вид: хватай, а то убежит. Вот и схватила. Точнее, она меня. Или все же я? Запуталась... Да это и не важно. Просто однажды я стала просыпаться и видеть ее рядом.

На Аляске тени отпускают. Полина, как эта чужая северная долина: сначала ничто к ней не тянет, потом кажется до вздора бессмысленным уходить куда-либо еще. Ты привыкаешь к снегам и холоду, а скупые откровения становятся сродни чуду.

Полина знала несколько языков, я - лишь свой. Я считала ее своей женой; она меня, - затрудняюсь сказать, кем.

- Наташа, - умеет она придать голосу бархотность. И оборвать: - Завтрак готов.

Я бросила взгляд на стол. Там меня поджидали три куска бекона с гарниром в виде картофеля фри. В дополнение к основному блюду прилагалась горстка консервированного горошка и густая лужица кетчупа. Мило. Сытная американская жрачка. Выпроставшись из-под одеяла, я наскоро оделась и повязала бандану на голову. Не успела пристроиться за стол, как раздался стук в дверь.

- Да! – среагировала Полина неожиданно громко. Как гром среди ясного неба. Я скосила на нее, приподняв бровь.

На пороге обозначился во всем своем нелепии Вася, полинин брат. Обычно карие глаза, сейчас они у него разряжались золотистым сиянием. Я невольно изумилась:

- Вась, ты чего так светишься? Подрочил что ль?

Его лицо бздично затикало и свалялось в гримассу. Одну из тех его зябких, на которые взор обращать страшно - во избежание неурядиц. Во мне неуклонно просыпался оратор. Такого оратора приходилось сажать на цепь, а зажигать чуть не кудрявым Купидоном в приступе человеколюбия:

- Оу-Оу, братишка! – воскликнула я. – Расслабься. Я люблю тебя, слышишь?

Инфантильный, Вася как-то терялся в происходящем. Я называла его Плакучей Ивой. С сестрой они имели мало общего. Худощавый, страдающий безвкусицей, с неизменно обиженной миной непризнанного гения. Словом, параноик. Принципиально встревоженный тип. Чем-то он напоминал незабвенного классика литературы Федора Михайловича.

Вася сообщил какие-то из новостей, что передали по телевизору. Я уже давно не могла смотреть этого жалкого циклопа, - доисторическую махину с торчащим рогом антенны. Благодаря Васе мы оставались в курсе событий. Звезду Васе! Выполнив свою миссию, он удалился. А я вернулась к бекону с картошкой.

Предстоял насыщенный работами день. В нашем распоряжении - всего несколько часов до наступления темноты. Случалось, с Васей мы трудились бок-о-бок. В общем деле чувство взаимопомощи растапливало лед непонимания. Хотя, в целом, мы никогда не задумывались друг о друге. Просто жили под одной крышей, работали вместе. Ясный расклад. К слову, с нами находился еще один человек, о котором я пока распространяться не буду.

Вечерами, после бесед у камина, я шла в одну обособленную комнатушку дома, где уносилась повествованием к далекой, как весь прочий мир, Леночке и Игольчатым мотивам. За сотни миль за горизонт я на цыпочках вкрадывалась в живое пульсирующее пространство. Я спешила дышать, чтобы писать. Я спешила так, будто истекали последние часы. Мало, кто знает, какова гонка себя. Особенно, когда ты уже мертв; осознаёшь это, но вдруг поднимается нечто, что тянет твои монолиты в неизвестность, разрушая старательно выложенную мозаику. Потому что на следующий день тебя ожидает все то же зябкое стояние средь сплошной пустыни, где отпущены тени; зябкое курение; и нестираемое отражение в виде Васи.

* * *

Жила-была маленькая девочка. С луны ее было не видно, даже со специальными увеличительными приборами. Она уже закончила обычную школу и училась в институте на самую обычную специальность. На лекциях она часто рисовала: чертила ручкой фигурки людей, иногда - портреты. Единственное, что вызывало в ней досаду, это недостаточная красочность картинок. Но линии и помимо того завлекали. Она творила их, и устремления ее в тот момент соотносились с течениями этих линий. Она чувствовала их поток. Ее завораживало звучание, слышимое в их витиеватости. Девочка получала самые обычные оценки; жила в самой обычной квартире самой обычной многоэтажки Москвы, такого большого города, обычного мегаполиса с его шумной жизнью.

Около пяти часов утра она отправлялась в парк на пробежку. Всякий раз, когда проходила по сонному двору, ей хотелось остановиться и крикнуть в лучах зачинающегося солнца: «Вы ничего не хотите знать! ». Но девочка боялась, что это кого-то потревожит, да и не понравится никому. Девочка быстро забывала об этом, а думала, к примеру, такое: "однажды в века рождается человек...". Что за человек, чем он живет, и с чем его едят, она не задумывалась. Она не задавалась целью вычленения выводов из тех или иных мыслей. Может, ее это не волновало; может, поблизости не находилось того, кто дал бы ответ. А может, потому, что в восемнадцать иметь своей точки зрения не положено, и девочке это было известно.

Девочка бежала трусцой, постепенно набирая скорость. И видится ей другая девочка, а может, она сама даже, только в другом времени, в другом пространстве. В тридевятом царстве в тридесятом государстве по просторам сочных лугов, шумных речушек и столетних густых лесов скачет белая лошадь с развевающийся на ветру гривой, за которой гонится та девочка. А начинается их игра в “салки” от озера, куда животное приходит на утренний водопой. Девочка какое-то время выжидает. Кроссовком поднят столп песка. Лошадь, вспугнутая, метнулась. И вот они мчат. Образ той девочки вбирается в нашу до того, что она ощущает, как в бешенной скорости умирает сотни и сотни раз по дороге, застреленная в виски потоками собственной крови. Она окуналась в свои фантазии настолько, что не замечала окружающего. Ее бег был погоней, но никто об этом, понятно, не догадывался. И только дивились странной девочке, с необузданной страстью навертывающей круги по парку.

Хоть и помещенная в самую обычную жизнь, она была действительно странная девочка. Она не смотрела телевизор, ни с кем не общалась подолгу, книжки читала редко, музыку не слушала.

Однажды вечером девочка сидела в парке (другом; не в том, в котором она бегала по утрам) и смотрела на темные воды Москва-реки, где отражались зажегшиеся фонари с моста. Мимо нее следовали своей дорогой люди: парами; кучками; поодиночке; на велосипедах; без велосипедов. Сотни глаз, обрывки фраз... Все как обычно... Со стороны высветила пара автомобильных фар. Машина медленно плыла по выложенной фигурным кирпичем дороге. Пространство между ею и девочкой карабкалось по бесконечности и по-кошачьи извивалось. Предчувствие закралось в девочку. Она не отрывала взгляда от надвигающегося пласта лобового стекла, укрывшегося в тени от мистических очей фар. Авто остановилось у ее скамейки, дверца открылась. Из-за нее показалась молодая женщина. Задуманная фраза застряла на пол-обороте, и она растерянно спросила, но уже другое:

- Лена?

Девочку звали Леночка. И была весна.

- Я Таня. Помнишь меня? Нас на свадьбе знакомили, - скороговоркой разложила по полкам молодая женщина. – Неожиданная встреча! Слушай, запрыгивай. Если, конечно, время есть. Я тут потерялась. Друзья пригласили. Мол, отдыхают здесь. Я приехала, а они, оказывается, уже в другое место передислоцировались. Ужас, - она огляделась по сторонам. – Сядешь, Лен? Неудобно как-то разговаривать.

Леночка согласилась, и они тронулись.

- Как отсюда выбраться-то? Подъехала к одним воротам: закрыты. Думала вот спросить.

- Да вообще-то они все закрыты, - с умным видом констатировала Леночка. – Ты откуда въезжала?

- Та-ак, понятно. Жопа. Придется разворачиваться. А вот и удобное местечко... Нам везет. – Она развернула машину. – Леночка, а ты чем вообще-то занимаешься?

- Учусь.

- А еще?

- Рисую.

- Блин, куда они прутся?! – ругнулась Таня на незадачливых пешеходов, свернувших прямо на ее путь. – Козлы!... – Она посигналила. - ... Рисуешь? Классно! Что?

- Все, - резанула Леночка.

Таня помолчала.

- Ну, много чего... – решила уточнить девочка.

- А что-нибудь эротичное? Девушек, к примеру... Я бы с удовольствием приобрела такую картину, только не найду никак.

- Нет, девушек в эротике не рисовала...

- Знаешь, меня такой тип линий очень волнует внутренне... Понимаешь, такое отклонение от прямых грубых... – она легонько повела по леночкиному бедру, тем самым передавая направление мысли. Вписать это движение ей получилось столь гармонично, что не вызвало у девочки ни испуга, ни неловкости. Лишь отчего-то жгло место, удостоившееся прикосновения, а в висках зашумело.

Они продолжали путь. Леночка, сглотнув, отвечала, что еще не рисовала ничего подобного, но обязательно попробует. Таня пригласила заехать в бар, или к ней в гости.

- Муж в командировку уехал. Мне одиноко дома. Я боюсь этого чувства... – сказала она. – И потом, мне хотелось бы провести с тобой побольше времени. А? Как ты на это смотришь?

Лена на секунду задумалась. Родители были на даче, так что дома ее никто не ждал. Она могла бы и сказала да (почему нет?).

* * *

Леночка с Таней вошли в прихожую с мандариновыми обоями. Стены украшали несколько картин. Ни одна из них Леночку не привлекла. Также на глаза попалась полка с книгами. В ряды выстроились корешки однотипных томиков. Видно, подобраны скорее для красоты интерьера, нежели для практических целей. Люди пишут столько пустых слов.

- Хочешь чего выпить? – предложила Таня, удаляясь на кухню.

- Чай.

- Чай? – удивилась Таня, перегнувшись через угол стены. – А погорячее?

- Чай. Погорячее.

Таня покачала головой и скрылась за поворотом. Леночка вошла в гостинную и села на диван. Помимо него в комнате находились два клесла, телевизор, этажерки, картины. На журнальном столике подле ноутбука лежала небольшая стопка листов. Леночка взяла их и пробежалась взглядом по обрывку текста: «Каббалист Хаим Витал, ученик великого Исаака Луриа, в книге "Древо познания"(1579г.) изложил дело следующим образом: Адам был сотворен вместе с полевыми зверьми и затем перенесен в парадиз как первое связующее звено меж землей и небом; Еву создал Господь из субтильной райской земли, граничащей с "верхними водами". Рабби Авраам Абулафиа сказал; Ева - душа Адама, ангел - душа Евы». Распечатка с сайта какого-нибудь, догадалась Леночка.

В комнату вошла Таня с чаем и бокалом брэнди.

- Хочешь, фильм посмотрим? Или музыку включить? Она там, - Таня махнула в неопределенную сторону.

Леночка отхлебнула из чашки. Чай – это уже не вода; это тепло заботы. Таня странно улыбалась ей, с интересом заглядывая в лицо.

- Пойдем, - согласилась девочка на музыку.

Теперь они оказались в спальне. Леночка сразу почувствовала иную энергию: менее экспрессивную, зависшую интимную, более того, сакральную. Огромная широкая кровать занимала основную площадь. Торшер под алым колпаком наливал комнату ярко-розовыми тонами. Напротив кровати - два стенных шкафа, с зеркалом на одной из выдвижных дверец. Тяжелые шторы на широком окне раздвинуты, а через тюль смотрит рыжая луна. Полнощекая, она манила до того необычным светом, что можно было подумать, и не она это вовсе. Какая-то другая планета в эту ночь заняла ее место. Для того ли, чтобы сводить с ума отмеченных людей, или просто по своему нетривиальному безрассудству, - Бог весть.

Леночка присела на кровать, подняла упавший с тумбочки журнал и положила к остальным. Таня включила музыку и вновь пропала куда-то. Когда ты остаешься наедине с собой, приходится слушать нюансы. И вот, пробираясь по струнам в туманное эхо, Леночка думала о цвете пылающего сердца; о цвете сгорающего солнца, какое даже волны океана не в состоянии тушить.

Над кроватью висела большая картина с изображением гор. Прописанные отчетливо и реалистично, они не оставляли сомнений: художник старался. Только почему-то в комнате не было горного воздуха. Это, скорее всего, из-за рыжей луны, - ведь ей не видно такую маленькую картину.

- Как тебе музыка? – откуда ни возьмись, появилась Таня.

- Она... чувственная. Как игольчатые мотивы.

- Как? – переспросила молодая женщина.

- Не знаю, что-то в голову взбрело. Знаешь, я болею. Болею своим мышлением, болею своими снами, фантазиями, иллюзиями...

- Да? Интересно... Впрочем, я сразу заметила в тебе что-то такое... Ты расскажешь мне?

- О чем?

- Сны, фантазии... – Она переобличалась в домашние одежды.

- Тебе действительно интересно?

- Мне интересно все, связанное с тобой, - тоном, не не допускающим сомнения, заявила Таня. Она подошла к Лене впритык. Присев рядом, в непосредственной близости, она спросила: - Ты веришь мне?

- Нет, - без промедления отвечала девочка.

- Почему же? – отпрянула от нее молодая женщина.

- Вообще-то странный вопрос по своей сути. Звучит, что-то вроде... - Она попыталась пародировать интоннации пьяницы: - “Ты меня уважаешь?!”.

Таня рассмеялась.

- Мило, - оценила она. - От меня так сильно пахнет? Спиртным?... Какой ужас!... – Таня артистично закатила глаза.

- Так я начну? – Леночка допила остатки чая.

- Что?

- Ты хотела послушать о снах...

- Ах, да, сны... Конечно. Начинай.

* * *

- Мои сны связаны между собой, - начала Леночка. – Как будто ты смотришь сериал, но в отличие от телевизионного, ты являешься действующим лицом. Тебя берут за руку и говорят: “Пошли”. Но в то же время, отсутствует логика выбора. Эти слова не важны по своей сути. Если тебе надо оказаться там, куда ты идешь, не имеет значения, предложил ли это ты сам, или тебя туда повели. Есть то, что должно случиться, и то, что не должно. Остальное – лишь приправа.

Девочка на секунду прервалась. Таня выжидающе смотрела на нее.

- Самое удивительное в моих снах, - продолжила свой рассказ Лена. – Что в них привлечены реальные люди. Не только я. Речь идет еще о моем друге, который занимает там роль ученика-спутника некоего Бородача, имени которого не знаю. Однако меня не покидает чувство, что он так же – реальное лицо.

Город представлен в мистических образах домов, улиц. Над ним почти всегда пасмурное небо. Вблизи есть пригород, где, напротив, чаще светит солнце. В пригороде раскинуты зеленые луга, текут реки, можно встретить железную дорогу. Если проследить за ней взглядом, с одной и другой стороны она уходит за горизонт. Железнодорожные станции пустынны, что придает им зловещий вид. Будто печать неизвестной болезни поразила род жителей.

В городе нет правительства. Каждый сам по себе. Никто не имеет статуса. Ты видишь людей, какие они есть, без всякой атрибутики. Время от времени я вовлекаюсь в некоторые общественные кучки. К примеру, встреча друзей за ужином. Мебель в домах обычно старая, иногда ее очень мало. Разговорам присуща атмосфера общезначимых понятий. Таких, как доброта, глупость, ум и т. д. Если и можно встретить работающих людей, то разве что водителя автобуса. Он будто прилип к “баранке”, но вообще-то ему все равно. В любой момент он может уйти со своего места. Никто ни за что не отвечает и вряд ли будет. Все живут, как живут. Ведут иногда светские беседы, но в них мало можно почерпать. Они лишь открывают отношение кого-то к кому-то, либо к явлению в целом. В принципе, ни у кого в городе нет амбиций. Им не присущи подобные черты. Кажется, что души многих – мертвы. Однако есть и живые. Те, в ком чувствуется та самая реальность.

Из-за отсутствия правительства и какой-то организационной системы статусов, если и есть преступники, то это скорее жалкие люди. Они что-то совершают по общему принципу, - им просто выпала эта роль. Как я говорила раньше, логика выбора там отсутствует. Кроме того, нельзя понять, на чьей ты стороне, потому что никого подобного на эту роль нет.

Хотя ты свободен в передвижении, всякие места являются лишь символами чего-то, поэтому куда бы ты не пошел, ты остаешься все в той же атмосфере. Лишь картинки сменяются перед глазами. Я путешествую там с Бородачем и Сережей, моим другом. Как я ранее упоминала, атмосфера города зиждется на общих понятиях. И, конечно, на добре и зле. Подчас они находят воплощение. Зло предстало однажды в виде огромного фиолетово-серого слизняка, размером с тумбу. Он манил к себе большими выразительными глазами. Хотя я знала, что происходит, но не могла сопротивляться влечению. Тогда Бородач строго прикрикнул на него, и тот отпустил меня. Я спросила, почему слизняк послушал его. Бородач ответил, что когда у меня будет сила, я смогу проделывать такие же штуки.

Заразиться злом можно от одного прикосновения к его носителю. Однажды мы ехали в автобусе, и там сидел сердобольный кот. Я встала напротив. Бородач крикнул: “Отойди!”. Но прежде, чем я успела это сделать, кот прыгнул на меня и оцарапал. Я скинула его с себя как можно дальше. Я все боялась, что теперь одна из них. Бородач с Сережей только посмеялись надо мной. Я спросила, почему им весело. Мы пришли в укромное место, в какой-то переулок, где стоял крытый джип. Бородач дал мне прозрачную пластиковую ленту с пупырышками, наполненными прозрачной жидкостью. Чем-то они напоминали волдыри от ожога, вздувающие кожу. Он сказал обвязать лентой пораненное место и пояснил, что период заражения растягивается на достаточно длительное время, в течение которого его можно предотвратить. Кроме того, кот был носителем не особо серьезной формы зла: всего лишь весельчак и забияка. Однако я продолжала переживать. Я чувствовала, если заражение пойдет своим путем, злоязычие может привести к кризису резервов добра во мне.

- Ой как! - вставила Таня.

- Бородач улыбнулся. Чтобы меня окончательно успокоить, он оголил свой торс, и я увидела множество рубцов на нем. Видно, немало боев и схваток он прошел. Несмотря на успешное излечение, каждое соприкосновение со злом оставляет свой нестираемый след. Потом Бородач попросил Сережу снять штаны. Тот улыбнулся и исполнил. Я смутилась, но оказалось, что там нечего было смотреть, просто не-че-го - кроме кожи и рубцов на ней. У него не было члена. И он при этом улыбался.

- Не было члена, и он при этом улыбался, - повторила за ней Таня. – Ничего себе... А что обозначает зло в твоих снах? Чем оно так плохо?

- Прежде всего, там нет “плохо” или “хорошо”, - отвечала Леночка. – Зло убивает творческое начало, оно живет для себя и своего распространения. Вселяясь в существо, оно направляет его помыслы в связи с своими целями.

- Интересное разъяснение, - заметила Таня. – А почему они животные? Или не только?

- Может быть, это и люди, но являясь носителями зла, они предстают в образах животных. Сны оставляют множество загадок. В них все взаимосвязано. Хотя действие хаотично, все в нем подлежит высшему порядку, предопределенности. Поэтому, кто знает, может, зло раскрывает истинную сущность своего адепта. Да и сам факт заражения мог быть заранее предначертан именно в связи с сущностью.

- Ты прямо философ, - сказала Таня и широко зевнула. – Ой, прости, - она смахнула кончиком пальца выступившую от напряжения слезу. – Такие разговоры вредны на ночь. Давай-ка лучше в постель.

Они спали вместе. Леночка лежала на спине. Таня повернулась к ней, перекинув руку ей через живот, и почти сразу мерно засопела. Два огонька Леночкиных глаз застряли в пустынной темноте незнакомой комнаты. Как бы она хотела сделать что-нибудь такое, что было бы видно с луны…

* * *

Когда мне стукнуло 21, мать вышла замуж за бельгийца, и мы поехали в незнакомую страну. Численностью около 10 млн. жителей, вся Бельгия - это, считай, одна Москва. Мы продали квартиру на Родине и начали обживаться с новой культурой, ее обычаями, нравами, языками (их несколько). В какой-то момент я пожалела, что не осталась, хотя б на собственном содержании, в Москве. О брате я не говорю. Он к тому времени еще не достиг совершеннолетия.

Вдали от друзей и знакомых, моей насыщенной жизни в России, я стала искать общения в русских чатах. Впрочем, в Интернет я заходила больше в поисках информации. Целые массивы ее я впитывала, как губка. А потом извергала шедевры ума и сообразительности в лесби-рум’ах.

Однажды в чате появилась реплика: “Еду в Египет, кто со мной?”. Почему бы нет, подумала я: соприкоснуться с древней цивилизацией, поглазеть на чудо Света, - искусственные горы в образе пирамид, - наконец, сбежать от наркодиллеров, которым задолжала... Мы обменялись фото. Она оказалась хороша собой. Так попала я на египетское пастбище туристов и познакомилась с Полиной. Ее внешность фотомодели манила своей глянцевостью. Я оносилась к нашему курортному роману положительно простодушно. Я нуждалась в этой встряске. Достопримечательности уже не интересовали. Тем более, я предпочитала природные горы; всегда мечтала побродить по ним туристом со снаряжением альпиниста. Я не столько хотела покорять их, сколько БЫТЬ в них.

С Полиной мы хорошо проводили время в постели и на пляже. В первый раз, когда мы вволю нарезвились в номере, - а прошло часов несколько, - заказали шампанского и закусок. Она лежала на моем плече, все еще тяжело дыша, и запальчиво бормотала, что от меня теперь никуда, никогда и никуда. Конечно, невинная романтическая чушь. Но она нам обеим нравилась... Мы заразились вирусом сексуальных миражей в пустыне. Те две недели родили настоящую Францию на Юге. С русскими корнями. Как позже выяснилось, - северными.

Я ела с наслаждением. Аппетит для меня редкость. Полина рядом обессиленно улыбалась и тоже было накинулась на еду… чуть не накинулась… чуть позже меня,… когда уже почти ничего не осталось. Точнее, совсем ничего не осталось. Пришлось заказать еще и ждать. Полина улыбалась. Полина мило и дежурно улыбалась. Тактично. То есть фактически она все же улыбалась. Позже мы любили рассказывать эту историю.

Когда я вернулась домой загорелая, с кольцами, - меня встретил бардак. Братец мой совсем с котушек того... съехал. У него стали случаться припадки агрессии. Он грозил убить меня и мать. Покушал на суицид. Его отправили на лечение в психиатрическую клинику. С Полиной мы больше не общались, у меня были свои дела. Лишь позже нас свела судьба в Америке. Страна великих возможностей. Здесь для угона автомибиля не требовалось проводить продуманных ночных вылазок, какие мы с друзьями учиняли в России. Прошлое выглядело детскими шалостями. В США я выходила на дорогу в открытую. Размахивала кольтом и заявляла: “Hands up, go out, bitch”. Заодно отбирала бумажник, - на колу и гамбургер. По бумажнику они плакали больше. Тачку страховка окупала. Так я и путешествовала по штатам. В мотелях почти не останавливалась: мылась подчас в озерах, реках, океане; спала в машине. В общем, то, что русских там сравнивают с дикими животными, так это про меня. А мне было по кайфу. Я летела по трассе, и ничто для меня не существовало, кроме этого пьянящего ощущения, - наитого драйва. Лишь копы докучали, так что пришлось в скором времени завязывать.

Там же, на дороге, я познакомилась с Майклом. Пока я целила ему в лысую бошку дулом и выкрикивала свою коронную, он только протянул: “Wow…!”. Дальше он заявил, что я его поразила, и что он не сойдет с места. Я сказала ему поцеловать мою задницу. Обычно это срабатывало. Он ответил что-то вроде: “Хорошо, я буду делать”.

Я не хотела слышать ни о России, ни о Бельгии. Я была настоящей American crazy girl: пила колу, ела гамбургеры, носила левайсы, жевала жвачку. Не зря же я занималась всей этой чертовщиной.

Однажды ступив на землю этой свободной страны, ты никогда уже не забудешь ее воздуха. Здесь можно качать права насчет чего угодно. Это неисчерпаемое месторождение самоутверждения. Да, я ничего не хотела слышать о России.

- Привет, Полин, - сказала я, подсаживаясь к ней за столик в очередной забегаловке.

* * *

“Никто ничего не знает... – бормотал старик в Леночкином сне. – Никто ничего не знает, и все знают всё. Я заперся тут, я потратил сотни и тысячи безликих дней и ночей, чтобы прийти... К чему же? Смешно! Что все всё знают. Изначально. Люди... Эти существа, окутанные в суету как карму, рождены хромать в неопределенности собственной нерешительности, в неизбывных сомнениях. Вы боитесь чувствовать, потому что чувства причиняют боль. Вы боитесь тратить время на ошибки, и убиваете его в никчемных занятиях. Вы боитесь необузданности инстинктов и доверяетесь разуму; вы боитесь холода разума и бежите к инстинктам. Вы боитесь думать. Инстинкты приводят к удовлетворению физических потребностей или, пуще того, к лени. А еще инстинкты приводят к чувствам. И вам снова больно. Вы бежите от боли. Вы говорите: О, я буду умным, я решу свою проблему. Вы находите решение, но потом сталкиваетесь с тем, чего вы не учли. Перед вами стоит новая задача. А за ней – еще одна. Вы говорите: О, лучше мне вернуться обратно, а то я запутаюсь. Но дважды в реку не войдешь, и там уже подстерегает что-то новое неопределенное. И вы говорите... Вы все говорите и говорите. Да пошли вы в жопу! И все, что вы говорите. Я вас не слышу. Видите? – он заткнул уши и начал громко производить такие звуки: - Ла-ла-ла, ла-ла-ла!”

- Но, Мастер... – начал было Бородач.

Старик скосил на него левый глаз и отнял пальцы из ушей.

- Из всего, что Ты сказал, - продолжил Бородач. – Я понял только одно. Что мы много говорим...

- Правильно понял, - улыбнулся старикашка.

- Но, Мастер, мы пришли за ответами...

- Ответами на что?

- Ну, к примеру...

- Я прежде хочу сказать, что люди не умеют задавать правильные вопросы. Если б умели, то догадались бы сами. Так что лучше не выставляй себя на посмешище.

- У меня нет страха к этому. В чем смысл жизни?

- В том, чтобы был смысл для всего остального.

- Лучше более конкретно... В чем смысл, допустим, Твоей?

- Ты не лезь в мою, я не полезу в твою.

- Мне кажется, Ты итак в ней.

- Делать мне больше нечего.

- Но это так.

- И да, и нет. Всё взаимосвязано, потому что подчиняется одним Законам. Видишь, поставил бы правильно вопрос... Я дал тебе фору.

- И даже Ты? Подчиняешься?

- Для меня они удобны. Я ими пользуюсь.

- А кто писал эти Законы?

- Мироздания бы не было, если бы оно не написало его само для себя. Иначе это был бы дом, построенный на песке: подул ветер - и его скосило. Вам плохо в крепком доме?

- Но у дома гниют доски.

- Если б они не гнили, то разве их заменяли бы на другие материалы? Или хотя бы заменяли на новые??? Потребности стимулируют, не правда ли?

- Каков мой смысл жизни?

- Если я тебе скажу, ты можешь подумать, что он хуже, чем у кого-то еще.

- Но, когда я к нему приду, я смогу подумать точно также.

- Ты его сам уже построишь, и тебе будет жалко его терять, ведь ты столько вложишь в него. Ты постараешься найти плюсы.

- А если я захочу другой?

- Значит, это не было твоим смыслом.

- Ты сказал: смысл жизни в том, чтобы был смысл для всего остального. А если я не вижу смысла ни в чем?

- Это твое право. Использовать эту возможность.

- У меня нет других.

- Ты пробовал когда-нибудь разговаривать с муравьем?

- Поправлюсь. Для меня непривлекательны другие возможности.

- А эта?

- И эта. Но лишь она остается, когда непривлекательны другие.

- Ты что, хочешь уверить Меня, что Бога нет?! – искренне возмутился старик.

- Не думал услышать от Тебя такой грязный прием...

- Поэтому Я с людьми и не разговариваю. Пообщайся с Князем Тьмы и ты увидишь, что такое грязь! – сказал старик, засуетился в поисках чего-то в шкафу, наконец, извлек из него черную маску и одел на себя. Изменившимся голосом он спросил: - Кто смел потревожить Князя Тьмы-ы-ы?

“Дьявол! Надо сваливать”, - подумал Бородач, и все его услышали. Леночка с Сережей, до тех пор молча стоявшие у порога и внимательно слушавшие разговор, двинулись в дверной проем. За ними заспешил Бородач. Когда они достаточно отошли от дома, удостоверившись что за ними никто не гонится, сбавили шаг.

- Вот почему, я всегда говорю, что Библии верить давно нельзя, - говорил мужчина. – Каждый воспринимает в мере своего воображения. Если не сказать хлеще.

Он глянул на Леночку. Ведь это происходило в ее сне.

- Неладный у нас Б&г какой-то. Интересно, как в других галактиках.

- А может, это не Бог? – предположила Леночка.

- А может, мы просто Ему надоели? – заметил Сережа. – Ловко Он нас выпроводил.

- Как на тебе пластырь? – поинтересовался Бородач у Леночки, не отступая в своих подозрениях. – Давай заменим на новый на всякий случай, хорошо?

* * *

За завтраком у Тани Леночка думала о значении своего сна. Она сидела с полной тарелкой, и рассеянно закусывала уголок губы.

- Почему ты не ешь? – поинтересовалась Таня.

- Извини, задумалась, - оправдалась Леночка. – Странная у тебя картина. Вот эта: четыре переплетенные змеи тянутся к яйцу.

- Папа оставил. Сама не знаю, что обозначает. Муж не хотел, чтобы она тут была, но я все равно повесила. Вроде памяти.

- А где он сейчас? Твой отец?

- Хороший вопрос. Хотела бы я знать на него ответ. Он уехал четыре года назад в экспедицию в африканские джунгли. С тех пор от него ни слуху, ни духу.

- Сочувствую.

- Не стоит. Он всегда думал только о себе. Домой появлялся наездами. Месяца на два его хватало, потом собирал вещи. А я еще долго спрашивала: когда приедет папа? Когда была поменьше, он сажал меня на коленки и рассказывал всякие истории. Я долго верила в их подлинность. Оказалось, сказки. Чего теперь говорить? Я вышла замуж, у меня своя жизнь. И мне хорошо. Конечно же, я молю Бога, чтобы он вернулся живым и здоровым. Но, в конце концов, он сам выбрал для себя этот путь.

- Наверное, он видел в этом смысл.

- Все может быть. А в чем твой смысл?

- У меня его нет.

- Ты первый человек, который говорит об этом так спокойно, - улыбнулась Таня. – Ты даже не пытаешься его найти?

- Разве можно найти то, чего нет?

- Да... Ты еще мала, чтобы об этом рассуждать.

- Мне пора.

- Так быстро? – удивилась Таня. - Я тебя обидела?

- Нет, - солгала Леночка, обулась и вышла за порог.

* * *

Впервые перед девочкой встал ребром вопрос доказательства. Сейчас ее не вызывали к доске и не ждали терпеливо, когда она на ней что-то выведет перед всем классом. Нет. Ей, по сути, даже не давали слова: “Ты еще мала, чтобы об этом рассуждать”. Это была правда жизни. Она знала ее, но сейчас ее произнесла Таня. Почему-то прозвучало больнее.

Девочка пересчитала свои деньги, зашла в магазин и купила скейтборд. Так началось ее отчаянное забывание. Вернулась домой она вся в ссадинах, царапинах, синяках и просто ушибах. А вечером приехали с дачи родители и пожали плечами.

На следующий день девочка еле передвигалась по квартире. Она засела с книгой на балконе. Летнее солнце к тому располагало. За каких-то несколько часов она перекрыла своими надписями десятки страниц печатного текста. Леночка старалась писать между строк, но в итоге, и то, и другое стало нечитаемо. После обеда солнце выгнало девочку с балкона. К вечеру комната ее выглядела как после Бородинского сражения. В поисках бумаги она разворошила все вокруг. На полу валялось несметное количество изрисованных листов.

Смотреть телевизор не удалось: все время тянуло потанцевать, как это делалось в клипах, или как не делалось, но должно было. Однако тело ломило даже при небольшом движении. С досады она выключила телевизор. Родители вернулись с работы и пожали плечами.

Сон был крепким, но ничего не приснилось. На следующее утро тело по-прежнему ныло. До обеда она просто лежала и слушала музыку. Всплакнула пару раз. Потом взялась читать газеты и журналы. Оказалось, прикольно. По приколу читалось минут сорок пять, потом уже стало не по приколу.

Зайдя в сортир, девочка вышла оттуда только через два часа, измарав остатки рулона туалетной бумаги стихами. Вволю исписавшись и отсидев попу на толчке, девочка устроила гонки на выживание по квартире, животом примостившись на скейтборде. Больно ударившись о дверной косяк локтем, она научилась отборному и пламенному ругательству. Чуть успокоившись, девочка села на подоконник и закидала двор самолетиками, сделанными из вчерашних рисунков. Мир помнит брань; наверное, поэтому на нее накричала какая-то бабуля, и девочке пришлось скрыться с окна. Она заперлась в ванной, приняла душ и, даже не заблагорассудив вытереться, стала разгуливать по квартире в чем мать родила, посасывая через соломинку гранатовый сок. Поняв, что при ходьбе боль достаточно сносная, девочка наскоро оделась в джинсы и майку, взяла папин фотоаппарат и отправилась творческой дорогой на поиски шедевров. Когда она вернулась, звонил телефон. Время близилось к полуночи, и огни украшали вечернее платье Москвы.

Мама передала ей трубку.

- Привет, - услышала она танин голос. – Поговорим?

- О чем?

- Ты забыла у меня пачку сигарет.

- Я же не курю.

- Да? – с напускным удивлением сказала Таня. - Значит, кто-то другой. Послушай... Я думала о том недоразумении. Я хочу извиниться. Я отнеслась к твоей фразе предвзято. Не стоит обижаться. Ничего личного. Просто это напомнило мне одну печальную историю... Своего рода, из прошлой жизни. Ты прощаешь меня?

- Все забыто, - ответила Леночка и добавила искренне жизнерадостно: – Правда. Это все неважно.

- Хорошо, что ты поняла. Встретимся?

- Когда?

- Завтра ты не занята?

- Нет...

- Теперь занята.

* * *

Их путь лежал среди болотистых равнин, над которыми размыло зарево багровых оттенков. Впереди стойко и уверенно шел бородач, взмахивая самодельным посохом. Гордо держа голову, расправив плечи, он шагал, невзирая на колючие встречные ветра. Половину его загорелого лица занимала клинообразная черная поросль, заканчивающаяся чуть ниже подбородка, на каком волосы уже приобрели серебристый цвет. Леночка с Сережей старались не отставать от него.

- Куда мы идем? – спросила девочка.

- Может, сделаем перекур? – предложил Сережа.

- Здесь нельзя останавливаться, - только и сказал Бородач.

Они шли еще долго, пока вдали не показался дом.

- Нам туда, - махнул в его сторону мужчина.

Они подошли к хижине. Дверь была открыта. Она как будто приглашала зайти. Но Бородач жестом руки приказал оставаться на местах. Изнутри доносился странный волнующий запах. Никаких возможностей сравнить его с чем-то. Он не поддавался определению. Ничего подобного Леночкино обоняние никогда не испытывало. Бородач постоял какое-то время, оглядываясь по сторонам и обдумывая что-то. Затем он проник в обитель... И замер. Леночка с Сережей встали позади него. На кровати лежал человек. Он был странным образом изуродован. По всему его телу торчали приспособления, - вроде капсул, - наполненные невиданным веществом, струящимся из ран. Над его животом возвышался сильный световой сгусток, изъедающий их. Из-за него было трудно что-то разглядеть. К примеру, лицо, или какие-нибудь еще подробности. Человек находился в несколько приподнятом положении, словно под спиной его пролегало нечто, помимо самой постели.

Вдруг, будто из-под земли взявшись, возникло что-то огромное. Ангел стоял перед ними. Он раскинул крылья и полностью заслонил ими от взоров лежащего.

- Вам нельзя сюда, смертные! Выходите!

Бородач схватил Сережу за руку и ринулся на выход. Он хотел утянуть за собой и Леночку, но та вырвалась. Она стояла перед ангелом и смотрела ему в глаза.

- Иди же! – сказал ангел и крылья его дрогнули, будто он собирался накинуться на девочку.

Она не двинулась с места. Глаза ее чувственно горели.

- Да, - подтвердил Ангел ее догадку. – Это Он.

Ангел подтолкнул девочку к двери. На этот раз она не сопротивлялась, пораженная тем, что ей только что пришлось услышать. Ангел вышел вслед.

- Как такое может быть?... – вопрошала Леночка.

- Вы думали видеть Его на троне? Троны придуманы людьми.

- Но... Почему?...

- Потому что вы – Его дети. Он отдает вам свою кровь. Со времен зарождения жизни. Его гены творят ваш мир. Проблема лишь в том, что поток животворящей силы неразделим и распространяется на всех тварей, включая носителей Зла.

- Зачем же Ему все это?

- В самом деле, получаемая от вас “кровь” часто отравлена и непригодна, - согласился Ангел. - Но для вечности своя цена.

- Разве нужна станет вечность – такой ценой?

- Самопознание, развитие. Вы думаете о смысле жизни. Вы можете его теперь видеть.

- В страдании? – нахмурился Бородач, дотоле молчавший.

- Вы не способны оценить крупицы того, что Он есть. Ваша логика бесконечно далека и бессодержательна. Разве можете вы судить о том, что Он испытал, испытывает и испытает?! Ни в каком языке у вас не найдется слов для этого.

- Но ведь не только Он вечен, но и вы, ангелы, и дьявол… - заметила Леночка. – Никто из вас не платит такой цены.

- Мы были рождены стать Его сподручниками в мирских делах, - объяснял ангел. – Наша вечность зависит от Его… Как и люди, мы живем благодаря Его крови. Различие лишь в том, что мы помещены в другую среду, как это называют, Царствие Небесное. Мы отгорожены от пороков и хаоса, творящихся на земле. Как я говорил, поток животворящей силы неделим, ею пользуются все твари по своему усмотрению. Но зло иногда переходит рамки. Тогда – наш выход.

- Но зачем этот поток? – спросил Бородач. – Ведь можно было бы и без него обойтись. Законы мироздания – упорядоченная система. Она саморегулируема.

- Ты прав. Вот настолько, - Ангел сплющил пространство между двумя пальцами. – Саморегуляция, про которую ты обмолвился, - ничто иное, как эноргосбережение. Или ты равняешь себя с щепкой в доске воображаемого “дома”? Состояло б мироздание из щепок, давно бы развалилось, на какой фундамент его не поставь.

- Значит, нужен клейкий материал… - размышлял вслух Бородач. – Нечто вроде соединительной ткани… Которая позволяла бы жизнедеятельность, как таковую… Дыхание, обмен веществ…

- Неплохо мыслишь. Только избавляйся от щепочности, а то будешь: “Тук-тук, - войдите!”. Не забывай, по Чьему образу...

- Кто же тогда был тот старик? – спросил Сережа.

- Отшельник? Его называют Заколдованным. Когда-то маг и волшебник, он заколдовал сам себя, и теперь живет, как Алиса в Стране Чудес. Вообще-то маги более вредительны, чем этот. Этот властвует как бы на своей спирали, - Ангел покрутил у виска. – Другие становятся бесконтрольны... Они умные люди, но путь Сатаны манит их. Они забываются во вседозволенности.

- Ты боишься его? – спросила Леночка.

- Сатаны? Я был сотворен после его ухода. Я с ним даже не знаком. Разве я могу боятся того, чего не знаю?

- Ну-у, - протянул Бородач. – В таком случае вы бессильны и безоружны... Перед лицом такого-то врага.

- Почему? – искренне удивился Ангел. – Я знаю одну силу. И ничто не сравнится с ней. Зачем мне какие-то другие знания? Да и не враг он нам. Мы все ждем, когда он опомнится и вернется.

- Ага, как же! – еще пуще поразился Бородач наивности небесных жителей. – Бежит и спотыкается.

Ангел засмеялся, как ребенок. Видимо, вспомнив о чем-то своем.

- Зато с нами, своими братьями, он больше не будет спотыкаться, - сказал он. – У него снова вырастут крылья. Мы рождены, чтобы останавливать падение. Споткнуться для нас значит полететь.

...

* * *

Маленькой девочке противопоказано смотреть в глаза львицы, - она не сможет их когда-либо забыть. Но и львице нельзя было заглядываться на спящую девочку. Ибо иная, давно забытая вера, способна была возродиться в ней, и превратить из грозной охотницы в ищущего тепла и ласки игривого львенка. А Таня в то утро, после проведенной вместе первой ночи, долго глядела на Леночку, завораживаясь ее естественностью и беззащитностью, и что-то в душе ее томительно застывало, словно боясь потревожить чужой, но ставший вдруг драгоценным, сон.

Сейчас она стояла у своей машины близ леночкиного подъезда и курила. Она ждала ее. Наконец, девочка вышла. Таня откинула сигарету и села за руль.

- Тебе нравится погода? – спросила она, когда автомобиль вписался на шоссе. – Знаешь, куда мы едем?

- Куда?

- На водохранилище. Позагараем, искупнемся. Грешно пропадать такой погоде.

Таня умело водила. Ее уверенность на дороге была схожа с врожденной. Леночка исподтишка наблюдала за ней. Что-то трогало ее в этой женщине, задевало, сцепляло ее мысли с ней и несло. Это напоминало ход автомибиля, которым Таня сейчас управляла.

Они въехали в лесную зону и вскоре достигли тенистой прибрежной поляны. Пока Таня расстилала покрывало и доставала продукты, Леночка разделась и, в трусах и майке, кинулась со спуска в воду. Она заскользила в ней, наслаждаясь живительной прохладой. Таня вскоре присоединилась. Они поплавали и поребячились вместе. Они еще пребывали в дурачливом настрое, выходя из воды, когда Таня впервые заметила леночкины травмы. Она остановила ее.

- Что это? – тон ее стремительно приобрел серьезность.

- Поигралась на выживание, - пожала плечами девочка.

- О, Господи, - пробормотала Таня, опускаясь на колени, чтобы вблизи рассмотреть огромную ссадину, протянувшуюся на леночкином бедре. – Да как же ты так умудрилась? У тебя же все тело... – Она подняла голову.

Девочка широко распахнутыми глазами смотрела на нее. В ее губах не блуждало и намека на ответы на задаваемые вопросы. Другое стало важно в этот долгий миг. Таня замолчала. Она стояла на коленях, оцепенев. Леночка наклонилась, и губы их слились в нахлынувшей страстности. Изнемогая от желания, Таня поднялась на ноги и, не переставая обнимать и целовать девочку, потянула ее к покрывалу. Достигнув цели, она повалила ее на спину и опустилась сверху. Опираясь на руки и подрагивая, она удерживала ее взгляд своим.

- Что же ты со мной делаешь... – ее голос озадачил неузнаваемостью. – Сводишь меня с ума. Ты такая... Останови меня, или будет поздно.

Но девочка только подняла руку и, обняв ладошкой ее шею, притянула к себе.

- Я хочу тебя, - прошептала она, поразившись тому особому смешению нежности и дерзости, прозвучавших в ее собственных устах.

* * *

HIGH. Сознание выскальзывает ястребом из липких пеленок. В зрачке спиралью закручивается трип. Ты отрываешь суть от земного притяжения. Стрелка спидометра взводится и потряхивается. Ползет. На “двенадцать часов”. На час. На три. На четыре. Принятое обозначение среди военных для указания местонахождения объектов в зоне действия. Параметры зависят от марки машины. Магистраль вожжой выбрасывается к небесам.

- Дамы и господа! Внимание! – я расставила руки с “пушками” рогаткой в стороны. – Это ограбление!

В таких ситуациях ты словно перестаешь быть собой. Ты чувствуешь себя кем и чем угодно в пульсирующем радиусе вокруг. И скорее всего, одновременно всем и вся. Даже этим тупо выставившимся на тебя олухом напротив. От страха он готов испражниться прямо на месте. Тебе кажется, что ты знаешь всю его жизнь. Она для тебя, как открытая книга. Фу, он трахался со своей собакой. Но это не имеет значения. Здесь добро и зло едины, смыты любые понятия. Ты должен судить о происходящем. Объективно. Поэтому ты, - это уже не ты; это человек в круче событий, стоящий с заряженным оружием. Ты не хочешь, чтобы оно выстрелило. Интуиция обостряется. Она преображает мир вокруг тебя, наполняя множеством окрасок и настроений. Пространство разговаривает с тобой, размывая ракурсы. Ты должен уметь понимать его язык, иначе ничего не получится.

Обычно я не нападаю на магазины, но так получилось. Удача мне сопутствовала. Я не повстречалась с полицией. Уехала по трассе, потом скрылась в пустошах.

Я беззаботно лежала на заднем сидении угнанной тачки с откинутым верхом, попивала коньяк из фляги и надымляла себя joint (англ. разг. – “косяк”). Buzz high - англ. разг. “под кайфом”, от наркотиков; также переводится, как высота). Меня не беспокоило будущее. Пожалуй, только перед лицом Конца Света люди могут стать хоть сколько-нибудь правдивее сами для себя. Кто ты, - вот, что будет иметь значение. Вот, что будет единственно важным.

Из магнитолы доносилась легкая музыка. Когда ты начинаешь понимать чужой язык, ты им буквально заражаешься. Слова приобретают смысл. Особенно в их мелодичности, неповторимо сочетающейся с музыкой.

Над моей головой раскинулся шатер звездного неба. Когда мне было лет пять, я как-то пристала к папе с вопросом: “Где живут ангелы?”. На небе, ответил отец. “Для меня ты – самый чудесный ангелочек на Свете”, - добавил он и посадил на свое колено. “Как? – не унималась я. – И мы тоже, значит, в небе?” - “Да, дочка. Видишь, как высоко? Ветки деревьев еле достают до окна. Так что мы в небе. Мы всегда в небе”.

Высокое, глубокое, широкое, Небо кружит голову непостижимостью своего бытия. Его мудрость вершит судьбы. Оно открыто и в то же время недосягаемо. В нем царит дух свободы и красоты. Оно – масштаб всего сущего. Я протягиваю над собой руку с растопыренными пальцами, вожу ею и пытаюсь сжать.

Демон с телом прекрасным веками просыпается в Небе, где добро и зло едины, и спрашивает людей: “Чего вы боитесь?”. Сколько ангелов станцуют под его прицелом, сколько ангелов станцуют на конце одной иглы?

* * *

/Под лозунгом опасных игр. На волне воли ловишь спектры смерти. Гортань съеживается в попытках сглотнуть слюнную вязкость озудевшей полости. Пот разъедает кожу. Рвется маска лица. Тело заливает адреналином. Прессуемый бесконечностью элемент. Сознание. В растягиваемых долях. От жизни до смерти и обратно./

Жила-была маленькая бойкая девочка. Эдакая сорвиголова. Ее не интересовало, видно ли ее с луны, не видно ли... В синем пламени ее горячей натуры поглощалось все. Учителя обнаружили святотатство над большим потенциалом, и пытались вызволить таланты из самой ее сущности, где происходило сожжение. Чужая душа потемки; для них она виделась настоящей темницей пыток. Девочка не смогла забыть себя и сбежала. Оказавшись в сообществе, посвященном культуре транса, она увлеклась покуриванием конопли, поеданием галлюциногенных грибочков, приниманием некоторых специфических таблеток, - в общем всем, что могло дать ей то измененное сознание, столкнувшись с которым однажды, невозможно забыть. Оно действует на весь спектр восприятия. Так, в той реальности, где каждый шаг грозил обратиться полетом, где была “неоспоримая” вероятность просачиваться сквозь предметы, где она разговаривала с кем-то Высшим... - обнимающейся со столбом ее обнаружил влюбленный в нее одноклассник. Он давно искал ее. Она пропала из школы, и фактически не появлялась дома. Он оценил дикость происходящего, взял ее под руку и утянул за собой. Затем он привез ее к себе на дачу. Он был из зажиточной семьи, и рано получил доступ к самостоятельности. Родители им почти не занимались. Он состоял на попечении случайных людей. Однако, равно с этим, ему многое позволялось, несмотря на годы. На даче они прожили несколько месяцев, вплоть до “последнего звонка” в школе. Димиными (мальчика звали Дима) стараниями организовался и стабилизировался быт девочки. Но что-то непрестанно тревожило ее душу. Все совершалось будто бы без ее участия. Да она и сама уже не знала, чего хотела. Дима был добр и заботлив. Они “решили” пожениться. Родители дали согласие. Все шло к свядьбе.

До Наташи (так звали нашу девочку) Дима встречался с некой Машей. Та буквально вешалась ему на шею. Они неплохо смотрелись вместе. Обоятельный и такой “взрослый” Дима, и школьная красавица и язва Маша. Наташа тогда была ему просто подругой. Их объединял общий азарт, например, в катаниях с горки и других забавах. Вместе они не боялись продлевать свое дерзкое детство. Маша чувствовала соперницу в Наташе изначально. Она изливалась желчью насчет их дружбы.

Наташа стояла у своего подъезда, облокотившись на дверь. Они по-прежнему жили с Димой, но уже в квартире. Сейчас она пришла повидать маму, брата, свою комнату. Побыть дома, в конце концов. Еще пару секунд. Она уже держалась за ручку двери.

- Наташа? – чей-то голос раздался из темноты.

Она неуверенно обернулась.

- Да, - ответила она.

Тут же на нее накинулись двое парней. В живот ей обрушился удар. Согнулась пополам. Еще удар куда-то вбок. Ее свалили. Она защищала лицо руками, окунувшись в ту отстраненную вялость, какую испытывала в занятиях любовью с Димой. Две пары ног попеременно врезались в безучастное тело. Когда они ушли, девочка села и заплакала. К горлу подкатила волна тошноты от жалости к себе. Хотелось мстить. Всем. Не за то, что ее избили, а за то, что она не сопротивлялась. «Пива», - пронеслось у нее в голове. Поначалу все болело, но вскоре это все стало не важно. Шла 3-я или 4-я бутылка, когда она стояла в пустом вагоне метро, повернувшись по направлению несущего ее поезда, и курила. На вокзале фактически на последние деньги взяла билет в Питер. Наташа уже не пила, когда пропускала сквозь себя образ дороги, наблюдаемый в окне. «Веками он просыпается в Небе…» - будто бы слышала девочка. Она снова сбежала.

Костя, Настя и Ваня, - эти три имени неразрывно связаны с девятнадцатым наташиным годом жизни. В душе - нестираемые навеки. Студенты, не получившие места в общежитии, эти предприимчивые ребята сняли вместе квартиру. Наташа приходила к ним погостить. То, что касалось одного, касалось каждого, - таков был неписаный закон их отношений.

Костя, этот добродушный и несколько слабохарактерный малый, привлекал своей простотой и открытостью. Он любил повеселить людей, хотя по большенству это получалось и без каких-то усилий. Настя увлекалась психологией и считала, что обладает тонким пониманием вещей. Наверное, поэтому ее юмор часто казался столь неуловимым для окружающих. Ваня много читал и имел практическую смекалку. Его призвание представлялось где-то между народным умельцем и гением. Ну, а Наташа... Она несла в себе ту неповторимую бурлящую энергетику, которая должна была сплотить эти непохожие характеры в последующем их движении.

Они играли в опасные игры. Образно говоря, параллельно институту, они прошли дополнительную школу. То, что она дала каждому из них, - уникальный и неповторимый по своей сути опыт. К примеру, для забавы посостязаться в скорости и искусстве вождения они угоняли по ночам машины. Для этого выработали целую систему, где все просчитывалось до мелочей. Это касалось не только способов аккуратного отключения сигнализаций и вскрытия дверец, но и мер безопасности. Продумывались правила и схемы поведения: какие действия предпринимать в тех или иных случаях. Обычно они разбивались на две команды, каждая из которых брала “свой” автомобиль. При возникновении внешней опасности ребята всегда готовы были прийти на помощь друг другу. Затем их путь лежал за город на свободную трассу, где происходила гонка. Тачки использовались по нескольку раз, затем “подбрасывались” к какой-нибудь станции метро. Первые такие операции сопрягались с величайшим страхом, доводящим буквально до умопомрачнения. Однако вскоре они освоились с “делом”, в их действиях появились осмысленность, раскрепощенность, творческий подход, допускающий помимо шаблона еще и экспромт.

Для угона автомобиля нужно не только мастерство вождения, но и мастерство души. Когда страх готов завладеть ею, ты должен вспомнить, кто ты. В конце концов, один из славной четверки сдался. Это был Костя. Он вспомнил уют перед телевизором в просмотре любимого футбольного матча, спокойную расслабленную обстановку, где нет теней и звуков, которых нужно бояться. Он сказал, что больше так не может. Удивительно, что продержался достаточно долго. Впрочем, он никогда не занимал ответственных ролей. Будучи наташиным напарником, в автомобиле он сидел на пассажирском месте, а при взломе стоял “на шухере”. С его уходом что-то надломилось. У всех резко пропал интерес к ночным вылазкам. Наступила пора чего-то нового.

Следующее мероприятие на первый взгляд казалось менее опасным. Ребята приезжали на отшиб, вырывали яму и опускали в нее гроб, где лежал один из них. Туда же клались баллоны с кислородом и рация без обратной связи. Те, кто наверху могли слышать того, кто внизу, но он их – нет. Через несколько часов его откапывают. На протяжение них ты заперт в ящик, “сшитый” по тебе. С первым шлепком горсти земли о крышку, ты вдруг начинаешь осознавать весь ужас происходящего. Тут же хочется вырваться, стряхнуть с себя узкие стенки, давящее кромешной жутью пространство, опутавшее вдоль и поперек. Потом ты понимаешь, что такое “далеко”. Не метр земли отделяет тебя от остальных, а сама грань между смертью и жизнью. Она не измеряется ни в сантиметрах, ни в километрах. Ты остаешься наедине с своим бессилием, и ты должен его просто пережить.

А началось все с того, что Костя впал в депрессию. Его любимая девушка ушла от него. Никто из этого трагедию народов делать не собирался, если б не его поведение: ковыляние по карнизу в нетрезвом состоянии, посягательства на кухонный нож, а также неадекватные выходки по отношению к ни в чем неповинным водителям, еле успевающим вовремя тормозить. “А вот некоторые изобретательные люди…” - обмолвился Ваня и в общих чертах изложил суть дела. За идею закопать Костю заживо уцепилась Настя, нашедшая, что такой эксперимент будет в духе, ну, хоть того же Юнга. Однако на всякий случай она предложила провести спиритический сеанс по этому вопросу. Никто тогда всерьез не думал ни насчет сеанса, ни, тем паче, относительно зетеи с гробом. Да его у них не было. Никто не думал, кроме Вани. Спустя неделю он втаскивал гроб в дверной проем.

Костя был слабым звеном четверки. Это становилось все очевиднее. Хотя именно в связи с ним воплощалась сама идея погребения, - как лекарство в борьбе с депрессией, - в последний момент он выпрыгивал из гроба, заявляя, что не готов. Вместо него сначала легла Наташа. Затем, в другой заезд, в недры земли погрузилась Настя. Пришел черед третьего узника. “Ложе” стояло открытым в ожидании нового жителя своего царства. Неожиданно для всех, когда Ваня уже занес ногу над ним, а Костю лишь для приличия спросили, готов ли он теперь, или нет, он ответил: “Я пойду”. Его лицо, порядком побледневшее, выражало непривычную серьезность и решительность. Возможно, свою роль сыграли рассказы девушек о невероятных ощущениях; возможно, он рассудил, что после Вани отпадет принципиальная важность поступка, а цепочка звеньев “посвящения” замкнется, обойдя его. Так или иначе, Костя лег. Крышка заслонила его тело от взоров и света. К тому моменту он побелел пуще прежнего. Совсем, как мертвец. Взгляд сиял нездоровым блеском. Ваня стукнул о дерево. “Ты как, - уверен?” – предложил он отступные. “Да! Давай”, - донеслось изнутри. Гроб закопали. Необъяснимая тревога поселилась в воздухе. Через несколько минут Костя вышел на связь. Дышал он сбивчиво, с трудом. Он путал слова, и только одно сказал внятно: не раскапывать. Ребята переглянулись. Какое-то время они не находили себе места. Наташа, управляемая почти инстинктивным предчувствием, взялась за лопату. Ваня вмиг оживился и кинулся помогать. Никто ничего не знал. И все знали всё. Нужен был лишь шаг, чтобы понять это.

Костю они вытащили уже без сознания. Но – живого.

Когда все было позади, и незадачливого храбреца привели в чувство, Ваня похлопал его по плечу:

- Ты родился в рубашке, - отметил он.

Наверное, недаром говорят, что каждому отмерен свой срок. Для Кости просто не пришло его время. Ребята же попали в сомнительную ситуацию. Друг четко выразил свою позицию. Желание свободного человека. Они играли в опасные игры, и здесь были свои правила. С другой стороны, речь все же шла о жизни и смерти. А судьба, - где-то в недосягаемой сфере, - бросала жребий.

* * *

Она видела ее со спины: черная косуха на статной стройной фигуре; темные штаны почти в обтяжку; ботинки армейского типа, вымазанные в подсохшей песочно-земляной грязи. Наташа обернулась. Короткие черные волосы, загорелое лицо, выразительные скулы. И бесподобные глаза, пронзившие реальность необыкновенной силой. Света беспомощно и доверчиво застыла. Они стояли и глядели друг в друга.

С самого начала Света не могла избавиться от ощущения присутствия кого-то третьего. Или чего-то. Это Нечто зависло над ними. Оно находилось повсюду, и его не было нигде.

Они лежали на снегу на кладбище. Над ними нависали причудливые изгибы веток деревьев, черные, на фоне серого, в тучах, неба. Света то открывала, то закрывала глаза. Эта зима, этот снег, это пустынное кладбище… Наташа молчала. Действительно, нужны ли слова, когда вокруг лежат покойники, далекие от мирских ненужных треволок? Но Света знала, что девушка рядом - что-то показывает ей, о чем-то говорит. Она закрывала глаза, пытаясь поймать в глубине себя эти ускользающие слова; открывала, - в надежде проникнуться видимым. Картины и мысли начали смешиваться. Реальность, ранее тугая, бесформенная и безучастная, разжималась и сжималась, подчиняясь новому ритму.

Луна выплыла из-за облаков и нарисовала белесые пятна на снегу. Они поднялись и зашагали к машине, прокладывая дорогу по девственной глади.

Ключ повернулся, мотор оживился. В авто тепло. Запах коньяка витал по салону. Наташа вырулила на промерзший асфальт, они заскользили по шоссе, уносясь в разверзываемую все новую “даль”. Под колеса кидались туманные духи пространства. Набиралась скорость.

- Куда мы едем? – спросила Света.

- На край света, - сказала Наташа. – На край, Света.

И они ехали действительно очень далеко...

Пока не оказались в весне. Снег уже стаял. Наташа бежала впереди по лестнице, увлекая за собой Свету. Сколько их было, этих пролетов? Наконец они ворвались на крышу, еле дыша. Небо навалилось на них, сокрушая своей исполинской безбрежностью. Света порывисто прильнула к Наташе, оперев ее о косяк. Губы их слились в долгом влажном поцелуе. Они стояли обнявшись и наслаждались друг другом. Света чуть отпрянула и, проводя ладошкой по щеке Наташи, проговорила:

- Я очень тебя люблю, милая. Нет слов для того, чтобы описать то, что я чувствую. Ты будто заново открываешь для меня этот мир. Все в нем связано с тобой, и я люблю его, как никогда. Каждый миг в нем – чудесное откровение...

Наташа смотрела в ее глаза. Из них выглядывала светлая и прекрасная душа; из них струилась чувственность и непорочность.

- Ты смогла бы его спасти, чтобы я однажды пришла, и увидела его таким? - спросила она. – ... Сохранить его для меня?

- О чем ты? – нотки тревоги послышались в светином голосе.

- Ты знаешь, я не люблю обещаний и обязательств. Я люблю свободу, как ее любит мир. Мы сами делаем его для себя своим отношением, но он остается свободен... Самое сложное – любить его свободным. Но с этим он неделим, и можно ли говорить о чем-то еще?... Сохрани его таким. Не надо обещаний или обязательств, просто сохрани. А знаешь, что дальше?

- Что? – растерянно спросила Света.

- Выпьем-ка! - Наташа отошла и извлекла из припрятанной коробки две бутылки вина.

- Запасливая какая, - улыбнулась Света.

Они сидели в лучах закатного солнца и пили из бокалов пьянящую алую жидкость. Дом, на крыше которого они держались за руки и наслаждались близостью, представлялся особняком во вселенной. Он вырос для них из той почвы, где чьи-то правила игры еще имели значение; здесь – нет.

Когда стемнело, из облаков проснулся дождь. Он прокрался, заполз на небо и пролил на них первые капли накопленной влаги.

- Пойдем, - все еще держа Свету за руку, сказала Наташа.

Они подошли к краю и встали. В пучке безымянных миров, на разрезе чувственности безумной, как тогда, так и теперь, они стояли молча. Перед ними открывалось заветное таинство знания, вкус которого они успели ощутить в загадочной неибежности существования их союза и всего, что с ними в нем происходило. И это слепое стояние на крыше, под дождем и в ветре, - штрих за штрихом прописывалось влияние скрытого действа. Если прислушаться, можно уловить чудаковатую песенку “Бэнг-бэнг...”. Бэнг-бэнг, конец света, - чтобы не прозвучало неважно о главном.

Чье-то незримое присутствие разъедало внешние формы. Был ли это тот, о ком нередко говорила Наташа: просыпающийся в Небе... Или это – всеобъемное Нечто, в паутинке которого они оказались. “Страшно зависнуть, и страх отяжеляет. Но мы уже в Небе, мы всегда в Небе”, - вспомнила Света наташины слова.

Наташа. О чем она думала, и что куда в ней перевешивало. Были ли вообще в ней какие-то мысли? Ее скула дернулась, а в глазах отразилась бесконечность. Пальцы в последний раз прошлись по светиной ладони. Шаг.

- Что же с ней стало? Она разбилась? – интересовалась Леночка.

- А ты как думаешь? – вопросом на вопрос отвечал Бородач.

Старик оторвал взор от стопки исписанных листов.

- Глупые, глупые люди, - пробормотал он. – Живые не умирают.

- Что это? Что это у тебя? – спросил Бородач. – Что ты там строчишь?

- То, что будет жить. Но разве можете вы понять этот простой смысл? – он фыркнул. – Глупые, глупые люди...

* * *

Таня медленно просыпалась в своей постели. Леночка сидела над ней и улыбалась. В ее глазах застыл детский огонек от совершения какой-то шалости. Она чмокнула Таню в губы и вернулась к прежней позе.

- Доброе утро, - промямлила Таня, обняла девочку за плечи и удалилась к ванной.

Через минуту оттуда донесся изумленный возглас. Леночка, последовавшая за женщиной, уже стояла в дверном проеме, все так же улыбаясь.

- Ну, как? – спросила она.

Танино тело послужило холстом для большого, - во весь живот, - изображения бутона розы. Женщина еще с минуту внимательно присматривалась к себе с рисунком, поворачиваясь перед зеркалом то одним, то другим боком.

- Ничего так, - наконец, вымолвила она. – Очень мило. Клубника?... ?

- Я рано проснулась. Сбегала. Тут недалеко лавочка с фруктами.

- Ранняя пташка. А это что? – она осторожно провела по чашечке листков, из которой исходил бутон. Он определился в привлекательном месте, ниже живота. - Киви?

- Да. Но соки смешаны с кое-каким составом.

- Съедобным? Хочешь опробовать свое произведение... с составом меня? – она опустила руку Леночке на плечо и стала нежно, но не касаясь остальным телом, целовать в губы. Затем, внезапно посещенная какой-то идеей, она выскользнула из ванной, и вернулась с фотоаппаратом в руках. – Пока не тронули, на-ка, щелкни. Запечатлеем это, - сказала она.

Леночка сделала несколько кадров. Она смотрела в объектив, и непонятное чувство одолевало ее. Она подалась к Тане, чтобы поцеловать, но та ловко уклонилась:

- Нет, ты снимай, - игриво заявила она, виртуозно выскочив из ванной и встав в новую позу.

Леночка нацелила на нее “глаз” фотоаппарата. Щелчок. Еще один. Приблизилась будто для нового ракурса, она попробавала схватить беглянку за руку и притянуть к себе, но и эта уловка не стаботала: Таня вновь ускользнула. Леночка направляла объектив и все стремительнее жала на спусковую кнопку. Она терзалась вдруг утерянной возможностью осязания. Желание, всколыхнувшееся в ней, набирало обороты, затрагивая ранее неведомые струнки души. Она чувствовала себя и охотницей, и жертвой. А Таня улыбалась, как ни в чем не бывало, беспощадно дразня. Однако казалось, за ее сексапильной игривостью скрывается нечто большее... Женщина, о которой она ничего не знала. Ринувшись ей под ноги, Леночка сфотографировала ее снизу и тут же ухватила губами пальцы ее руки.

- Я люблю тебя, - сказала она, и сама поразилась этому.

Таня, несколько ошеломленная таким поворотом, искала что-то в девочкиных глазах. Она вынула из ее рук фотоаппарат и, отведя его в сторону, щелкнула ее лицо.

- Да? А ты знаешь, что это такое? – улыбнулась она.

- Теперь знаю.

- Мне кажется, ты просто взволнована случившимся, и принимаешь одно за другое. Любовь – слишком большое и ответственное чувство.

- Тебе нужны доказательства?

- К чему, милая? Я верю тебе, - простодушно заключила она. – Упаси меня Бог от всяких доказательств.

С этими словами Таня отправилась в ванную, прихватив по дороге сумочку. В сполошной беготне фотосессии она повредила ноготь. Нужно обточить. Закрывшись, Таня достала маникюрный наборчик. Из сумочки выступило дуло пистолета. Ее взгляд остановился на нем, затем перевелся на отражение в зеркале. Женщина провела рукой вдоль по животу, смазывая “краски” цветка и пристально следя за своими движениями, будто заколдованная. Из зеркала на нее смотрели давно неузнаваемые собственные глаза. Она выхватила “пушку” и на вытянутых руках приставила ее к отражению.

Когда Таня, повязав вокруг бедер полотенце, вышла вся намытая и благоухающая, Леночка сидела в кресле и вертела в руках ошейник.

- У тебя есть собака? – удивлялась она скудности своей информированности.

- Была, - ответила женщина. – Такса. Ошейник был нетуго на ее шее. Она из него выскользнула и погналась за какой-то облезлой кошкой. Так ее и не нашли. Я думала, что уходят только люди.

- Смотри, - Леночка застегнула ошейник на себе и, беспечно радуясь своей выходке, пошутила: - Я же лучше собаки?... Кстати, мне идет?

* * *

Леночка вышла из лифта и направилась к своей двери. На ступенях лестницы сидел, подстелив под себя газетку, Сережа, а с ним рядом – незнакомый мужчина.

- А вот и она, - сказал Сережа. – Привет, Леночка.

- Привет… А вы кто? – обратилась она к незнакомцу.

Мужчина поднялся и протянул руку.

- Дмитрий Стоков, - представился он. – Я пришел поговорить с вами насчет вот этого. – Он показал стопку аккуратно разглаженных листков с рисунками. Леночка узнала в них свои “самолетики”.

- Дмитрий считает, что у тебя талант. Но надо посмотреть другие работы, - разъяснял Сережа. – Я пришел, а он тут звонил в дверь.

Леночка пожала плечами.

- Хорошо, проходите, - пригласила она. – Но я никогда художественную школу не посещала.

- У вас есть что-нибудь на холсте? – не обращая внимания на ее комментарий, спросил мужчина.

- Всего пара картин. Чуть больше.

- Давайте глянем, что есть. А техника – дело времени. По правде говоря, сам бы я, может, и не заинтересовался, если не мой друг. Он увидел ваши картинки, и сон потерял. А он тоже неплохой знаток, отнюдь неплохой…

Пока Стоков чуть ли не нюхал ее карины, Леночка с Сережей окунулись в беседу. Они давно не виделись.

- Я ничего, сами понимаете, обещать не могу, - подал голос пришелец.

- Наверное, и не надо, - ответила Леночка.

- Но, может, что-то и получится, - продолжал Дмитрий. – Дайте ваш телефон для связи.

Леночка продиктовала номер и проводила гостя. Она вернулась к другу, и они пошли гонять чаи на кухне. Сережа был одним из тех славных пареньков, способных влюбить в себя не только женщину, но и мужчину. Эдакий очаровашка. В нем удивительным образом сочетались и мужская сила, и почти женственная чуткость движений. Кроме того, в чертах его лица, наряду с мощным основанием костяка, наблюдалась тенденция нежности - в плавных линиях. Несмотря на неизбывную ироничность отношения к жизни, иногда он неожиданно степенно подходил к некоторым вопросам. Но не обсуждаемым сейчас.

- И что же, Леночка? – вымогал Сережа. – Ты хорошо трахнулась с Танечкой, моя прелесть?

- Хорошо, - призналась Леночка. – Мне кажется, я влюбилась.

- Ах, а как же мы? – полушутя, глумился он. – Ты да я, да мы стобой. Наш светлый союз. Ты не будешь мне больше посылать свои косые взгляды дикой неудовлетворенной кошечки?

- Разве такое когда-то было?!

- Было-было, моя прелесть... Впрочем, я всегда подозревал в тебе это... Что ты будешь с жещиной.

- Про тебя я могу сказать то же самое.

- Ясное дело. Я же мужчина.

- Угу. Наполовину.

- И куда же мне деться от твоего всевидящего ока? Кстати, о сверхъестесственном... Знаешь, у меня поразительно меняется сознание. В последнее время такое ощущение, что помогают высшие силы. Удивительно... В первый раз в жизни сел за игровой автомат. И – выиграл! Как тебе, а? Лена-а-а... Ты где витаешь?

- Серега-а-а... Пойди работать. Не всю жизнь выигрывать же будешь.

- А вдруг?

- А если так, к добру не приведет. Я чувствую... Проиграть можно гораздо больше.

- Девочка моя... Ну, что же мне проигрывать? Рубашку? Я ее так отдам. Бери. Хочешь? – он стал раздеваться.

- Время можно проиграть... Расстратиться по мелочам...

- О чем мы вообще говорим? – Сережа бросил порывы к стриптизу и мирно сел. – Можно подумать, что уже пустился во все тяжкие. Бред какой-то... Всего лишь случайность. Расскажи лучше, что там в твоих снах?

Вечером, когда с работы вернулись леночкины родители, и она им рассказала про давешнего посетителя, интересовавшегося ее рисунками, они пожали плечами. Может, они что-то и сказали, но как будто просто пожали плечами.

* * *

Из Египта я приехала загорелая, отдохнувшая, с кольцами. Дом, по сути, не ждал меня. Я быстро это поняла. Братец, прыщавый отрок, задал всем жару. Было жаль мать. Сколько она от недо натерпелась. Она переживала свою родительскую трагедию. Особенно после того, как любимое чадо отправили на лечение. До меня ей не было дела. Отчиму, - тем более.

Одиночество – для кого-то это слово звучит синонимом страшной болезни, для кого-то оно привычно. Для меня оно отзывалось простой истиной: мертва.

Все дороги ведут в Рим. Для меня он - Москва. Я собрала вещи и рванула туда, выслав Ване письмо по Интернету. Весь мой богаж – одна спортивная сумка через плечо. С ней я и пришла в назначенное место встречи. В центре Москвы, в одном из неприглядных переулков, прямо в подвале, затерялся кафе-бар. Мол, закрытого типа. Меня знали. Я не случайно выбрала это злачное местечко. На случай подстраховаться. Если не Ваня, то кто-то еще. В светло-желтой, изукрашенной бардовыми рисунками в стиле наскальной живописи, тельняшке; в синих несменных джинсах, порядком протертых; в бандане, из-под которой выдавались мои черные, вновь отросшие, волосы; и, конечно же, темных очках, спускалась я по винтовой лестнице вниз. Уже ощущался неповторимый и столь знакомый душок всенародной обкурки. Здешние хозяева налоги в казну не платили. Они устроили маленькое государство со своими порядками, неписаными законами и обычаями. Обитатели, – в основном, славные ребята с ярко-выраженным пофигизмом. Радушные и незлобливые, за словцом, в том числе, колким, однако ж, в карман не лезли. Даже напротив, хитровывернутость и смысловая насыщенность острот поощрялась. Лишь бы послаще хохотнуть. Тут уж не будешь следить за тактичностью и осторожничать, абы кто и как не вломился в амбицию. Слово “обида” в лексиконе отсутствовала. Над красочным выраженьицем мог посмеяться и тот, в сторону кого оно было выковернуто. Да и шутили, впрочем, скорее, о жизни и ее составляющих. Глупыми тут быть не боялись: весь мир – сплошная глупость. Чужаков не пускали.

Ваня меня увидел, когда я что-то разыгрывала на флейте для пары приятелей, уверяя их, что это легко: все равно, что курить, только наоборот. Я еще издали узнала друга, хотя время внесло свои изменения в его облик. Даже одетый в простенькую клетчатую рубашку и джинсы, он выглядел безукоризненно. Имея комплекцию, скажем так, неатлетическую, держался подтянуто и вполне вольготно. Пафосные очечки в тонкой оправе на несколько курносом носе, умные и внимательные небольшие глаза (воистину украшение на тусклом фоне ничем непримечательных черт лица), - одно это выдавало в нем интеллигента до мозга костей.

Ваня подошел ко мне и улыбнулся. Мы присели к бару. Он заказал себе виски и для меня “White angel”(водка с джином и без вермута).

- Попробуешь, - сказал он. – Думаю, он по тебе.

- Ты подкачался? – спросила я, примеряясь к непривычной мясистости под короткими рукавами рубашки. Да и грудь, и плечи у него выдались.

- Да, немного, - ответил он не без гордости. - Я думал, ты уехала с концами.

- Как видишь, не совсем. Как там Настя, Костя?

- А... – махнул он. - Мы разбежались. Встречаемся периодически, но вместе не живем, - он, в свою очередь, примерился ко мне: – Ты-то как?

Я закурила. Отпила коктейль и поморщилась.

- Я никак. Белые дни, черные ночи. Разве в этом может быть что-то новое? Мне нужен ствол и деньги. Впрочем, деньги я могу взять сама. Ствол.

- Новое, новое... - он посмотрел на меня поверх очков. – Не обижайся, я тебе скажу кое-что? Ты живая, естесственная; куда бы ты не приходила, для всего несешь изменения; ты всегда получаешь то, что хочешь; у тебя фантастическая энергетика. Но при этом ты сидишь и говоришь: Я никак; белые дни, черные ночи... Такие как ты, способны менять мир.

- Ты ошибся насчет одного. Я мертва. И мне нет дела до всего остального, - я выкинула из рукава шестерку пик, отобразившуюся джокером. Ваня сгреб карту со стойки и протянул мне обратно:

- Может, хватит с этими проделками?

- Как? Тебе не понравился мой фокус? – невинно изумилась я.

- Знаешь, что отличает людей от животных? У зверей вся психика сводится к стремлению удовлетворить физические потребности и оставить на земле свои гены. Это навсегда делает для них недосягаемым тот эволюционный виток, на котором закрепилась людская расса. Человек способен чувствовать что-то помимо себя и инертности своего существования; что-то выше головы; чью-то иную Волю, наконец. Это дает ему возможность бесконечно расширять рамки видимого.

Я улыбнулась.

- Какая лекция, Ваня, - похвалила я. - Не успела с поезда сойти, и мне такое в лоб. Тебе прямо не терпелось высказать мне все это?

- Потом ты меня напоила б, и стало бы поздно, - улыбнулся в ответ Ваня. – Я же в курсе, чем у нас все заканчивается.

- Лучше б пьяными. Ты тогда не изображаешь из себя такого умного.

- Я объясню, - он извлек из портмоне и положил на стойку форографию. На ней стояли я и Света; наши лица были напротив, а в руках мы держали белую розу; мы заглядывали будто одновременно в бутон и в друг друга. Невыразимая чувственность body languages (англ. Body language – язык тела). Ваня продолжил: - Она приходила ко мне.

- И что?

- Интересовалась о твоей прошлой жизни... Ну, до того случая. Она уверена, что ты мертва.

- Какая догадливая Света.

- Знаешь, чем отличаются мужчины от женщины?

Я остановила его жестом, допила коктейль и попросила у бармена еще. Ваня оглядывался по сторонам. Несмотря на слаженную вентилляционную систему, в помещении стояла завеса дыма. Он отмахнул ладошкой пару раз перед собой. К здешней атмосфере высоких чувств он явно не питал.

- Ну. Чем же?

Ваня выдержал небольшую паузу. То ли с мыслями собирался, то ли в целях большей значимости сказанного:

- Тем, что мужчины ближе по своей сути к животным. Если мы убиваем, то делаем это в связи с разумением целей. Я не говорю сейчас про маньяков. У нас, мужчин, общий завоевательский дух. Он обусловлен фаллоцентризмом, который, в свою очередь, порождает тягу к вторжению. Убийство служит средством. Но у вас, женщин, все по-другому! Вы делаете все ради чувств. Вам надо убивать, разламывать какие-то чувства, чтобы посмотреть каковы они изнутри, в разрезе. Вам мало тихой гавани, вам нужно делить Небо на тысячи осколков, чтобы докопаться... До чего? До остроты ощущений, где умозрение теряет свою роль. Великое преображение. И великое падение... Я не знаю, как ты сделала то, что сделала. Честно говоря, я и не верил в это, пока не встретился с ней, - он показал на фото. – Я знаю лишь то, что вижу тебя сейчас перед собой. Может, каким-то немыслимым образом затормозилось твое падение, и ты находишься в нем до сих пор, - если допустить нетривиальный взгляд. И все же: как? Хочу ли я получить ответ на этот вопрос? Надо ли это...

- Хочешь, еще как хочешь, - ухмыльнулась я. – По твоей теории, наверное, это единственное, что отделяет тебя в пропасти понимания между мужским и женским.

- Я знаю, есть какое-то объяснение всему. Если на воду положить кирпич с абсолютно гладкой поверхностью, он не затонет. Так Иисус мог ходить по воде. Чудеса с исцелением подчас сводятся к принципу гипноза. Психический настрой на веру... Я так понимаю, от тебя я не получу ответа о ... том...?

- Почему ж? Пойдем на крышу, испытаешь сам, - отозвалась я. – Хотя ты даже имя боишься дать “Этому”, - двумя пальцами я поставила в воздухе кавычки.

Ваня покачал головой.

- Бестия, - проворчал он. – Эх, Наташа, Наташа…

- Red Devils, - крикнула я бармену и обернулась с полуулыбкой к другу. – Теперь-то я могу его себе позволить? Ваня... – я обняла его и прислонилась лбом к его лбу. – Я люблю тебя. Я вижу, что тебе здесь не по себе. Сейчас я допью, и мы пойдем, o’key? ... Кстати, что насчет ствола?

- Будет тебе и ствол, и деньги... Я уже отговорил свое.

- Оу, у тебя неограниченный доступ к лавэ?

- Все схвачено. Навыки хакера и счет в банке.

- Умница! И что б я без тебя делала?...

* * *

Мы заехали к Ване кинуть вещи. Я приняла душ, и мы отправились на так называемую корпоративную вечеринку геев и лесбиянок. Тогда такие клубы только взращивались в среде открытости. Догоняли Запад.

По ваниной шикарной тачке (личной, а не “левой”) нас заприметили с порога – кучка вышедших или еще не вошедших курящих. Кажется, я сделала Ване одолжение тем, что мы покинули кафе-бар милых растаманов (или просто укурков). Однако попали в еще более гремучее ведомство. Что ж, мне необходимо было развеяться. Почти физическая потребность. Так что Ваня отнесся с пониманием и даже радостью – за меня. Мы снова сели пить. Вокруг сновали или танцевали девочки, на девочек-то не похожие: грубоватые, короткостриженные, или, наоборот, слишком картинные. Мальчики, - щупленькие и жеманные. Периодически являлись пузастые дяди. Если заглянуть в их головы, некоторые часто представляли себя в женском белье. Девочки и мальчики, потерянные в череде своих фантазий, что в розовых и голубых тонах. Девочки и мальчики. Впрочем, во всем. Лишь бы не скука.

Вечер давно переметнулся за полночь. Ваньку чуть не уволокли на мужской разговор, - в роли женщины. Он отмахивался руками и ногами. Со мной было проще. В атмосфере общего безумия и транса я сдавалась сама: с кем-то целовалась, не замечая Вани. Меня немножечко выбило. Кому-то что-то обещала, перед кем-то рассыпалась в комплиментах, флиртовала направо и налево. К утру народ стал рассасываться. С очередной кучкой убывающих, двинулись и мы.

Приехали снова к Ване. Я, совсем пьяная, чуть не грохнулась на пороге с его плеча. Потом мы засели на кухне. Он начал отпаивать меня кофе. Мы же всегда понимали друг друга, а? Почему же ты не дашь мне поспать? Просто поспать...

- Я люблю тебя, - говорил он.

- Я тоже люблю тебя, - отвечала я.

- Нет, не так, Наташа. Когда-то давно я влюбился в тебя. Ты должна знать.

- Влюбился? – я продирала глаза над чашкой кофе. До меня туго доходил смысл.

- Да, влюбился.

- Захотел меня?... Переспать, шуры-муры, все дела...? – я повертела в воздухе ладошкой сверху вниз, описывая ею женские формы. – Да?...

Он сказал:

- Нет. Неужели для тебя утерялось значение этого?! Любовь... Конечно, я хочу тебя... Но по-другому. Я хочу, чтобы ты однажды пришла и просто осталась. Со мной.

Мне почему-то вспомнилось, как однажды мы сидели в парке. Нашей великолепной четверкой. Что-то отмечали. Много пили. Вот как сейчас. Слово за слово, как-то сцепились с другой ватагой ребят, тоже пьяных; шестеро парней. И началась свара. Измалывались до крови и мяса, - чем под руку попадет. Я будто в беспамятство впала. Очнулась, сидя на чьей-то недвижной руке, облокотившись о ножку скамьи, смотрю вокруг: сплошное месиво. Так я столкнулась со своей силой. Точно кто-то во мне с цепи сорвался. Наши все целы были. По крайней мере, ушли на своих ногах. Потом Ваня за мной ухаживал: я тоже пострадала. Но с тех пор в его взгляде я обнаруживала что-то странное.

Ваня смотрел на меня в ожидании ответа; я смотрела на него и молчала. Я поняла, для чего мне нужны деньги. Ото всего от этого – пора. Куда-нибудь далеко, где меня никто не знает.

Я снова бежала. По орбите своего заколдованного круга. Но прежде я поняла, для чего мне понадобилась “пушка”. В ожидании визы я задержалась в Москве. Случай определил меня в свидетели лица только что изнасилованной девочки. Мужик, стоявший с ней в одном лифте, прошел мимо меня, прячась от взора. Мгновения достаточно, чтобы оценить происшедшее в стенах этого саркофага.

- Эй, парень, - окликнула я.

Он замер, видимо, сжимая рукоять ножа в кармане.

- Я тебя запомнила, - сказала я.

С секунду он колебался, бежать ли ему или наброситься, и выбрал последнее.

- Пришло твое время, парень, - пуля прошлась ему четко в лоб.

Из его поднявшейся было руки выпал нож и глухо бряцнул о пол. Его взгляд навсегда остановился. Он познакомился со смертью. И я.

- Вот ты какая...

Я нажала на кнопку лифта. Его дверцы автоматически захлопнуло в установившемся бездействии. На полу сидела зареванная девочка. Я не чувствовала, что сделала что-то хорошее или плохое. Наверное, я просто ждала для себя этой очередной печати преступления. Преступления через себя.

Через некоторое время я оказалась в Америке. Я не желала ничего помнить о России.

* * *

С того лета задалась Леночкина карьера художника. Ей редко получалось видеться с Таней: муж вернулся из командировки. Так что девочка посвятила себя творчеству. Она уходила в него с головой. На одной из своих выставок она познакомилась с Рафаэлем. Это и был тот загадочный друг Дмитрия Стокова, пришедший в восторг от ее рисунков. Поначалу он претендовал на роль ее духовного учителя, но затея с треском провалилась. Леночка внимательно слушала то, что ей говорили, потом вдруг оживлялась и начинала выводить собственные концепции. Рафаэль хватался за голову. С ней приходилось разговаривать как с ребенком. Она выдвигала уйму абстрактных идей, и никак не могла понять смысла слова “невозможно”. Тысячи разных “почему” обрушивались непреодолимым шквалом. Она говорила: “Мне странно, что ты не знаешь, о чем я думаю”. “Как же я могу знать, о чем думает эта чертовка, если она не впитывает учения, которые я несу? Не подлежит системе...”, - думал он, и она читала его мысли. Она говорила: “Может, для меня удобнее другая система?”. “Да какая ж твоя система? Ты не знаешь, того, что знаю я, – думал он. – Система – упорядоченная структура. Именно в своей упорядоченности она и становится рациональной к использованию”. Девочка все продолжала говорить: “Может, я уже знаю то, что мне нужно знать?”.

- Неужели ты не хочешь знать больше? – спросил Рафаэль.

- Конечно, я узнаю больше. Время идет, и Земля вертится.

- Зачем изобретать велосипед, если он уже есть?

- Зачем мне велосипед, если я пишу картины?

- Я образно.

- Я тоже.

Время шло, Земля вертелась. Лето закончилось. Леночкино имя как художника порастало славой. Вскоре она стала разъезжать по миру с выставками.

* * *

Мы вошли в одно из придорожных кафешек. Майкл держался чуть сзади. Впоследствие он почти всегда занимал такую позицию. За его широкими плечами, до которых моя макушка даже не доставала, я чувствовала вдруг образовавшуюся и закрепившуюся защиту с тыла. Эдакая передвижная стена с огромными ручищами и лысой головой, - он отпугивал одним видом. Откуда он взялся? Я не переставала задавать себе этот вопрос. Молчаливым исполином пророс в моей жизни, - случайный человек с дороги. Он называл меня dear (англ. - дорогая) и baby girl (англ. – малышка, детка), а я при этом думала: «u`re not maestro of my heart» (англ. – ты не маэстро моего сердца).

За столиком у окна сидела Полина. Я сразу ее узнала: трудно не заметить Альбиноса. Напротив нее мужчина увлеченно пожирал картошку с ростбифом. Она предтавила своего брата. Мы недолго поговорили и условились на завтра о встрече. Я рассказала, в какой области пляжа меня можно найти. Там я занималась серфингом.

Поймать свою волну, - воистину захватывающее ощущение. Ты плаваешь в перекатах океана с доской, почти равнодушно смотришь на воду. Но это до того момента, пока не почуешь, она – идет. Азарт начинает сосать под ложечкой. Все в тебе наполняется предвкушением, пульс убыстряется. Она надвигается своей массой, и вскоре ты окажешься в ней. В нужный миг ты вспорхнешь на ноги и на доску и заскользишь на гребне, удерживая равновесие. В этих целях ты немного раскидываешь руки в стороны и – летишь. Продлится этот ход до истощения внутренней силы волны, когда придется соскочить вновь в воды. Дни бывают удачными и неудачными. Порой океан поражает воображение неистощимой щедростью, в другое время – непробудно глух и слеп к твоим желаниям.

Я вышла на берег погреться. Там меня уже поджидала Полина. Она вела милую беседу с Майклом, который для приличия приподнялся на локтях со своего покрывальца. На его лице застыло туповатое выражение, рассеявшееся с моим появлением. Он будто вздохнул свободней. Я улыбнулась. Мы еще немного позагорали вместе на пляже, потом пошли перекусить. Дело шло к вечеру.

Я сама не заметила, как стала просыпаться в одной постели с Полиной. Мы быстро сблизились. Майкл укладывался в соседней комнате и ухом не вел. Его, кажется, не интересовало, с кем я, что я, - он просто был рядом. Его никто не звал, но он не находил в этом причин беспокойства или дискомфорта. Бывало, он отлучался на час или два по каким-то своим делам, и тогда мне становилось странным не видеть его. Я не спрашивала его, куда он ходил, но специально медлила, если мне самой нужно было покинуть место, где он мог меня найти по возвращению. Это вызывало некоторое неудобство. В конце концов, я решила пустить все на самотек. Учитывая, как все получилось, я перестала думать о нем, как о неотьемлемой части своей жизни. Удивительное дело, но либо он, либо я, - мы всегда находились друг для друга. Я знала, он сбежал из какого-то своего неведомого мне мира. Быть может, он имел работу, семью, какие-то увлечения. Или ему наскучила жизнь сынка богатых родителей, к чему я более всего склонялась. Однако никогда я не пыталась выяснять о его прошлом. Так было бы легче однажды потерять его.

Васе предложили работу на Аляске в качестве ученого специалиста. Сестра поехала с ним, я – с ней, Майкл – со мной.

У Полины были северные славянские корни. Иногда мне казалось, что полярные ветра застряли в ней; завороженные совершенством ее тела, однажды коснувшись, они уже не смогли покинуть его. Состав моей крови представлялся гремучей смесью, где первые места между собой поделили цыгане, евреи, славяне. Во многом, это определяло горячность и непоседливость моей натуры. Полина – моя противоположность. Наш дуэт был бесподобен по силе контраста. Она не посягала на меня словом “люблю”, а я говорила его всем подряд. И всех все устраивало. Все были рады и довольны. Кроме Васи.

Аляска. Она встретила нас в рамках своей сдержанности и равнодушия: не раскрыла объятий, но и не оттолкнула. Я узнавала в ней Полину, изогнувшуюся сейчас под одеялом. О, до чего ж очевидное сходство! Я поднялась со стула, кидая взгляд на развернутую толстую тетрадь, в которой писала только что. Сегодня я изменила своему обычному месту, - той уютной комнатушке, будто бы отгороженной ото всего мира.

В доме стало прохладно. Я накинула дополнительную шерстяную кофту и спустилась на кухню сварить кофе. Боб, домашний наш пес, приподнялся на своем коврике, с любопытством принюхиваясь и приглядываясь к происходящему. Лениво перебирая под увесистой тушей лапами, когти которых ритмично забряцали по деревянному полу, он направился ко мне. Он уже собирался ткнуться влажной мордой в мои колени, но мой воспрещающий взгляд к этому не расположил. С какое-то время он еще помялся в нерешительности и отправился обратно к покинутой подстилке. Старый добрый пес. Он напомнил мне Майкла и связанные с ним сегодняшние события.

- Ты хочешь мужчину? – подсела я днем к Полине.

- К примеру? Майкла?

- Да.

- Мне кажется, мы могли бы разобраться и без тебя.

- Сомневаюсь. Но вопрос не в этом. Хочешь или нет?

- Почему нет.

Я спустилась к Майклу и привела его. Пока я раздевала Полину, он стоял недвижно в проеме двери, не в силах понять, что происходит.

- It’s surprise for u. She is, (англ. - Это сюрприз для тебя. Она)- пояснила я и поцеловала Полину как шлюху – влажно и по-хозяйски.

- But my baby girl… (англ. – Но...) - оторопело пробормотал Майкл.

- U can take your clothes off, - я водила ладошкой по роскошному женскому телу. – She’s really delicious, isn’t she?

Признаться, меня саму это возбуждало. Я подалась несколь в сторону, когда, уже обнаженный, Майкл встал коленом на кровать и затем с бережностью, какую трудно было ожидать от такого громилы, накрыл прекрасную Полину. Я чувствовала себя случницей породистых собак. Но этому не суждено было долго продлиться.

На порог с грохотом ввалился Вася с винтовкой. Пока он оголтело кричал, что все гады трахают его сестру (кстати, любопытное замечание), я выбила из его рук оружие. До этого, надо сказать, я посещала его с целью принюхаться к настроениям. Он порос в странном мире молчания, скрытности желаний. В него давно закрался червь противоречивых чувств, изъедающий изнутри. Должно было произойти что-то. Мои пальцы впились ему в горло. Я держала его на вытянутой руке, припечатав к стенке. Он еще хрипел, глаза его выражали ужас. Я медленно ослабила хватку. Он сполз вниз и сел в состоянии транса. Я опустилась напротив и стала смотреть ему в глаза. Я долго и тихо говорила с ним. Никто не смел вмешаться. Майкл с Полиной сидели на кровати. Я рассказывала Васе о его прошлом, о его настоящем; о его мире; о том, что никто не мог знать, да и я не вдавалась в это. Я просто говорила об этом. Он слушал и уже без агрессии и раздражения смотрел в мои глаза, которые, - я чувствовала, - были такими, какие я обычно прячу под темные очки. Когда он пришел в себя и спросил, откуда мне известны те или иные подробности его жизни, я ответила: “Некоторые люди просто знают”.

- Я же люблю тебя, помнишь? – добавила я, взяла в ладони его голову и по-матерински поцеловала в переносицу.

- Спасибо, - еле шевеля сухими губами, на одном дыхании, вымолвил он. Я будто впервые услышала это слово, и оно поразило меня неожиданной красотой до глубины души.

Наверное, этот момент перевернул что-то для нас обоих.

Я затушила в пепельнице сигарету, сняла с плиты дымящийся кофе, наполнила им чашку. Достоевский – уникальный писатель. Его можно считать лесбийским из-за преложения сильных волевых качеств на женские образы, слабых и душевных – на мужские; его можно считать непревзойденным в искусстве психологизма, каким пронизаны его творения. Как бы там ни было, за ним навсегда останется одно: “Красота спасет мир”.

Прихлебнув в положении стоя горький напиток, правой рукой достала из заднего кармана штанов игральную карту и кинула ее на стол перед собой. На плантациях кофеина собираю фантазии нервного сердца. Пора в Россию.

* * *

Леночкины встречи с Таней незаметно приобрели свойство фаталистического характера. Девочка периодически вырывалась со своих выставок в Москву. В их распоряжение предтавлялись две-три недели. Женщина познакомила Леночку с мужем. Иногда они проводили время все вместе, иногда – вдвоем. С самого начала, благодяря уверенности в себе и жизненному опыту, а также слепому обожанию со стороны девочки, Таня быстро вырвалась на доминирующие позиции. Она сделала ее подругой семьи. Леночка все ей позволяла. Она не уставала восхищаться уму, неповторимому обаянию и красоте женщины. Ей казалось, что она мало дает возлюбленной из-за своего творчества и снов. Комплекс вины стал ее неизменным спутником, а Таня, в манере развившейся самости, вскоре отбросила стеснения открыто выражать претензии. Она как будто что-то искала в Леночке и, не находя этого, охватывалась внезапными вспышками гнева и раздражения. “Как можно быть такой тупой?”, - изъявляла она вслед какому-нибудь рассеянному вопросу девочки. Разве можно обижаться на любимого человека? Тем более, на богиню, недосягаемую по силе духа! “Ты когда-нибудь думала о другом, или только о себе? Ты когда-нибудь пыталась понять другого?”, - удивлялась Таня на леночкины попытки внести ясность в их отношения. В атмосфере подавленности леночкины картины стали выходить одна корявее другой. Она сердилась на себя, перечеркивала полотна в бессильной злобе. Когда-то именно любовь к Тане принесла ей вдохновление, породившее настоящие шедевры. И Леночка неотступно верила: лишь если на самом тебе ошейник, достижения имеют смысл. Она считала, что рабство способен воспринять и воспарить в нем только человек с огромной и чистой душой. Неужели она так ошиблась? Но ведь когда-то она точно видела, что может! А теперь вдруг не осталось сил, и она чувствовала и осознавала себя обычной. Это – больнее всего. Ее прошлые просветления в снах, где она видела самого Бога, казались далекой и глупой сказкой; теперь ей снилось другое.

Старик, Сережа и Леночка едут в джипе по африканским сафари. Цель их путешествия дворец в тенистых аллеях оазиса. Бородач сидит за рулем, но скоро его с ними не будет. Она почему-то знает это. Ей показывают фотографию с изображением девушки, про которую говорят, что она – ее. Они подъезжают с восточного фланга дома. Прямо перед ними вид на бассейн. Там стоит самодовольный парень Джой и флиртует с ее девушкой. Леночке сообщают, что он уже готов к сражению, и его банда в сборе. “Зачем это?” – думает девочка, но смиряется с надобностью. Ведь все происходит не по чьей-то воле, а потому что должно. Здесь нет места “хочу”. Леночка берет пистолет и кладет в карман. Она не собирается им пользоваться. К ним присоединяется та девушка, якобы леночкина, хотя они ничего не чувствуют друг к другу; они чужие. Дальше действия опутаны интригами. Проскальзывает смутный сюжет с сейфом. Они взяли в заложники Джоя и остальных его трех сообщников, но почему-то не обезоружили. Старик полагается на личную силу и мудрость. Но учиняет противно этому: он пускает в комнату с сейфом троих парней, хотя достаточно было бы одного. Их тоже трое: старик, Сережа и Леночка. Ее девушки с ними нет, она куда-то пропала. Позже выяснится, что она перешла на сторону врага. А пока Джой ранит в живот старика. Леночка поражается, насколько реальны кровь, свинец и боль. Ее охватывает страх. Старик подтверждает серьезность опасности, говорит, чтоб они уносили ноги. Леночка и Сережа спасаются от нависшей в комнате угрозы и разбегаются в разные стороны. Их вроде не останавливали даже. Леночка прячется под какой-то скамьей в саду. Она лежит между ее ножками и прижимает к груди пистолет. Чуть приподняв голову вдалеке напротив она видит, как Джой милуется с ее девушкой. Ее замечают и начинают стрелять из-за ограды. Она не смеет шевельнуться. От ужаса в ней все сжимается. Пули пролетают прямо над ней, она видит их яростный полет в воздухе. Тут все смолкает. В голове у нее мелькнула мысль о Сереже: как он там? Его, наверное, тоже убьют… Когда она понимает их обреченность в ситуации, сбоку, где ограда совсем близко, подкрадывается один из парней с “пушкой”. Ей не выбраться, и единственное, что она делает, - берет за ножки лавку и использует ее в качестве щита. На этом сон обрывается; она просыпается от адреналина в крови.

Леночке нужно было поделиться с кем-то своими внутренними переживаниями. Она позвонила Сереже. Наверное, только он и мог ее понимать. Они сошлись еще в школе на почве общего увлечения йогой и культурами Востока. Оба в достаточной степени интроверты, они совершали свои маленькие открытия в познании психо-фона, мироздания. Потом судьба немного пораскидала их. У каждого появилась своя личная жизнь, связанные с ней проблемы, взлеты и падения. Однако по-прежнему незримой ниточкой между ними пролегала таинственная связь.

Сережа откликнулся на Леночкино предложение встретиться. Он пришел к ней после работы. Как обычно, они сели на кухне чаи гонять. Леночка рассказала ему о сне.

- Представляешь, у меня было оружие, но мне даже в голову не приходило стрелять, – заключила она.

- Оружие всегда есть. Главное, что внутри... – Сережа отпил чая, и взгляд его по-особенному заблестел. – Сила духа. Моральное превосходство. Будешь трусить и дрожать, как осиновой листок, ничего не выйдет. Ты должна быть уверена в себе, тогда твои действия и инстинкты найдут, как не дать в обиду.

- Знаешь, иногда я так и делаю. Но получается мрак и враждебность. Люди не понимают моих выходок. А через минуту я сама жалею о том, что сказала или сделала. Как-то неправильно все.

- Может, тебе надо перестать притворяться кем-то другим, а стать собой? Ты пытаешься пародировать Таню. Это естесственно, ведь ты в ней души не чаешь…

- А еще я завидую ее друзьям и знакомым. С ними я вижу ее такой, какой когда-то полюбила: милой, внимательной и обворожительной. Но наедине со мной ей это больше не надо.

- Скажи… Вы еще используете принципы садо-мазо в сексе? И ты в роли “нижнего”?

- Да. В основном, да.

Сережа встал у окна и какое-то время молчал, глядя на улицу. Тело его было вытянуто, но хорошо сбито. Это обуславливалось скорее генетически, однако полгода назад он установил еще и походы в спортзал. Леночка любовалась им.

- Мне трудно, конечно, о чем-то судить в этом плане, - продолжил Сережа, садясь обратно за стол. – Но, по-моему, ты слишком далеко ушла от этого мира вообще.

- Да и раньше неблизко. Но не было так тяжело.

- Ты разрушаешь не только стериотипы для себя, но и сами модели восприятия; для остальных - продолжающие жить. В том числе, это проявляется в сексе. Человек – воплощение высшего разума, - он принципиально неуязвим, если сам не подставляет себя под удар.

- А причем здесь секс?

- Ну, специфика секса только следствие в общей системе. Все взаимосвязано.

- Не по душе мне все эти системы…

- Но ты создала именно систему! Ты выбрала человека и построила вокруг него новый мир… А все другие остались жить в старом. И Таня ни в чем не виновата. Тут каждый за себя, детка! – подытожил Сережа.

- Я просто хочу сохранить...

- Что?! Уже давно ничего нет. Ты живешь в несуществующем мире отношений. Это намного хуже любых снов.

* * *

Однако сны тоже чреваты последствиями. Леночка, закрывая дверцу машины у бильярдного клуба, теперь определенно знала, с кем ей пришло время поговорить. Она уже собиралась проследовать внутрь, но остановилась, привлеченная необычным настроением в воздухе. Причудливая картина на горизонте украла небо. Перед ее глазами развернулась россыпь немыслимых оттенков, переливающих один в другой. Лучи заката прорезывались и терялись в клубах облаков, а за ними, внизу, расстелилась туча, представшая сплошной морской волной, нежно-зеленовато-синей, теплой и спокойной. Сверху же царило пожарище, преображающее и ликующее.

Хотя в преддверие Нового года осталось всего несколько дней, асфальт был по-весеннему чист и сух. Снег обнаруживался разве что неприглядными глыбистыми кучками. Воздух, казалось, не принадлежал ни зиме, ни лету, ни весне, ни осени; он пробрался из неизвестных сфер.

Леночка прошла в накуренное помещение. Я стояла, запрокинувшись над столом, ударила кием, черный шар – в лунку.

- Партия, - бросила я оппоненту.

Потирая руки, я обернулась к ней. Я впервые видела ее и, признаться, была впечатлена. Нет, ее нельзя было назвать красавицей, но что-то невинное и неуловимо чувственное в ней буквально приковывало взгляд. Самая опасная стерва – в овечьей шкуре.

- Я ждала тебя, - призналась я.

Она подошла ближе. Мы сели за столик. Я закинула на него ноги, прихлебывая пиво.

- Будешь что-нибудь? – предложила я.

- Ты знаешь меня? – наконец, спросила она.

- И ты – меня. Ты не завсегдатай таких мест. Мы обе знаем о цели твоего визита.

- Меня привел сюда сон.

- Какая разница, что. Хочешь, скажу: я вообще была за сотни миль отсюда.

- Ты, как будто, ненавидишь Это?

Я потерла веки. Мне не приходилось раньше сталкиваться с таким вопросом. Я выпила. Мне нравилось быть, как это называлось там, откуда я приехала, buzz.

- Нет. Не ненавижу. Это есть и все, - отвечала я.

- Я думала о тебе. Мне кажется, у тебя вообще нет чувств.

- Ты ошибаешься, - усмехнулась я. – Но мы же не будем говорить об этом.

- Я не знаю, с чего начать.

- Начни с чего-нибудь, - я смотрела на нее, и мне отчего-то дико захотелось, чтобы она просто расслабилась со мной. Раньше со мной не случалось подобного.

- У меня такая ситуация... – тем временем говорила Лена. – Я потерялась...

Долгие десять минут она рассказывала мне что-то. Я ее не слушала.

Я сжала губы, поднялась, накинула косуху, что висела на спинке стула. Она остановила свои речи и наблюдала за мной.

- Я жду тебя, - произнесла я.

Она оделась.

- Есть одно выражение, - говорила я по пути. – Tunnel vision. Оно обозначает примерно то, что в путине обстоятельств ты не можешь увидеть целиком картину. Ты смотришь линейно, тебя пугают разные тени. Тоннельная видимость, видение. Ты не можешь осмотреться вокруг.

Мы оказались на улице. Темнело. Закат тонул в мире. Я подвела ее к перекрестку. Заполоненное серостью небо вершило водоворот снежинок над нами.

- Видишь? – сказала я, запрокидывая голову. – Глубоко, не правда ли? Это – сила. И теперь посмотри на дороги. Обычно выбирают одну и идут. Но кто скажет, какая лучше и куда она тебя приведет? Когда-то давно я осталась на перекрестке. Я нашла в нем себя. Куда бы я не направилась по жизни, я всегда свободна, ведь на самом деле принадлежу Этому, - я сделала жест, будто сую чашу в воздухе вверх, потом показала на какого-то прохожего на противоположной стороне улицы: – Видишь его? Если тебя тянет к нему и ты присоединишься к его пути, ты никогда не увидишь Перекрестка, сколько б раз вы его вместе не проходили.

- А как же Чувство?

- Чувство? Вот же оно! – мы вновь запрокинули головы навстречу спускающихся на нас бесчисленным полчищем снежинкам.

Мы стояли на перекрестке и смотрели в Небо. Я взяла ее за руку. Она не отдернула ее. Я взглянула ей в лицо, и во мне что-то зазывно зашевелилось. “Неизбежность”, - подумала я. Она обернулась ко мне, и ее глаза окунулись в мои.

- Неизбежность, - словно повторила она за мной и продолжила: – Так вот суть этой неизбежности.

- Какая? – спросила я, потому что меня это действительно интересовало.

- Суть неизбежности последнего шага.

Я отпустила ее руку и протянула в ладошках две игральные карты. На одной – шестерка черв, на второй – пик.

- Выбери. Червы значат человеческую природу с его чувствами, пики – путь избранного, открытого знанию.

- Червы.

Я выкинула на дорогу червы и дала ей пики, обернувшиеся джокером.

- Но я выбрала другое, - сказала Леночка.

- Ага. Но ты ведь получила больше.

- Это вроде взятки?

- Это политика. А она всегда грязная.

- Но джокер может обозначать любую карту из колоды, - заметила Леночка.

- Попробуй преврати.

Леночка кинула взгляд на карту, которая уже вновь отобразилась пиками. Я улыбнулась.

- Вот так, - пояснила я. – Без преувеличений или ложной скромности.

- Но я выбрала червы.

- Но иначе ты не увидела б фокуса. Я же говорю, политика – грязное дело. И она состоит на чьих-то интересах.

- Ты цинична.

- А у меня был выбор?

- Неизбежность...

- Неизбежность.

- Я тоже хочу показать тебе фокус, - сказала Леночка.

- Покажи, - согласилась я.

Мы неспешно ступали бок-о-бок по припорошенному снегом асфальту. Лена прервала наш ход и встала передо мной. Она раздвинула изображаемую тугую ткань невидимого кокона вокруг меня, переступила в него и задернула за собой. Держа руки за спиной, она почти прижалась ко мне.

- Вот тут тепло, - довольно заключила Леночка.

И я почувствовала это в мгновении ее близости.

* * *

Предстоящий Новый год числился третьим после Леночкиного успеха в художественной сфере. Леночкины родители развелись. Отец уехал в Германию и благополучно там устроился, частично за счет дочки. Мать перебралась в Амстердам к своему брату, который имигрировал туда уже более десяти лет. Она начала курить, рефлексивно впала в синдром второй молодости.

Леночка сидела в объятиях Сережи и смотрела на высокую украшенную елку. Рафаэль был фейерверком деятельности и сновал без устали по квартире, отдавая спешные распоряжения то тому, то другому. К празднику собралось человек десять. Леночка и сама участвовала в приготовлениях оливье и других салатов; только сейчас пристроилась на плече друга отдохнуть.

Все уже за столом, часы бьют двенадцать. Бурные выкрикивания тостов и чокания. Все улыбаются. Рафаэль встает с места и просит минуточку внимания и тишины. Он произносит воодушевленную и даже элегантную, если можно так выразиться, речь, вследствие которой предлагает Леночке выйти за него. В этот самый момент в комнату врывается темноволосая девушка с двумя парнями, один из которых даже не поместился в проеме. Она запрокидывает в себя шампанское из бокала и обводит всех уже немного мутным взором. Я стояла в своем длинном черном кожаном пальто, или плаще (не знаю, как назвать), волосы мои сильно отрасли, ноги в высоких сапогах, доходящие до колена, под ними колготки сеткой; я в короткой юбке и кофте – черных, без затей.

- Ребята, а че притихли-то? Новый год же! – недоуменно вскрикнул Ваня, расставив руки.

- Прямо на ухо! - уклонилась Наташа.

Леночка соскочила с места и начала представлять новую гостью. Все снова завертелось. Рафаэля с его речью уже все забыли, а набросились пить и веселиться.

Наташа вспрыгнула на подоконник и оседлала его, перекинув одну ногу в открытое окно, устремив взгляд на улицу. Майкл присоединился к столу. Ему налили водки.

- Вань, будь добр, принеси выпить, - подала она голос.

Ваня оторвался от созерцания очередной Леночкиной картины на стене.

- Ты же знаешь, милая, все услуги платные.

- Хам какой. Я ведь могу поведать миру, что ты одеваешься в женское.

Майкл посмотрел на нее с вопросом. Он плохо понимал русский. Наташа показала ему знаком, чтобы налил ей бокал. Он быстро притянул ей чей-то чужой.

- Ага, если считать женским то, что обычно носишь ты, - язвил Ваня еще издали, но уже направлялся в ее сторону с бутылкой шампанского.

- Это целый мир... – заметил он, подойдя.

- Что? – она осушила бокал и подала его Ване взамен на бутылку.

- Ее картины.

- Ага, у всех нас мир.

- Нет, - хитро прищурился из-под очков Ваня, - У всех нас война.

К ним подошла Леночка.

- Хотя я и пригласила тебя, уже не ожидала увидеть, - сказала она.

- Ты мне не рада?

- Ты нас не познакомишь? – встрял Ваня.

Я представила их друг другу.

- А кто тот? – спросила Леночка про Майкла.

- Это ее большой пес, - сказал Ваня. – Сувенир из США. Ладно... Оставляю вас, - ретировался он от моего взгляда.

Я соскочила с подоконника и взяла Леночку за руку.

- Пойдем отсюда.

Мы попали в пустую комнату, и я прямо на пороге сделала то, зачем пришла. Я обняла ее сзади, прижалась к ней, вдыхая запах. Я горела. Мне казалось, я никогда не испытывала такой мягкости в самой себе. Неколебимый стержень моей натуры вдруг начал таять и изгибаться; я теряла почву под ногами, точнее, - себя. И я отказывалась совладать с желанием отдаваться этому внутреннему томительному жжению, зову. Леночка развернулась ко мне. Она смотрела на меня такими волнующими и родными глазами, что у меня подогнулись колени. Я увлекла ее на кровать. Она оказалась сверху, я лежала перед ней открытая и податливая. Она провела по моему лицу кончиками пальцев. Она наклонилась совсем близко, прошлась щекой по моей. Я тяжко задышала. Сколько ж длилось это мгновение? Я поняла. Я не боялась ничего в этой жизни; я боялась маленькую девочку, которую даже не видно с луны.

Комната осветилась. На пороге стоял Ваня.

- Наташа... – тихо проговорил он. – Надо тебя на минутку.

- Я занята. Ты не видишь?

- Надо, Наташа.

* * *

Ваня привел меня к другой комнате и встал у двери.

- Тебя кое-кто ждет там, - сказал он.

Я смерила его взглядом и вошла. Передо мной сверкнуло чье-то дуло, и мое не замедлило взметнуться из-за пояса. Отточенные рефлексы. Мы стояли, держа в вытянутых руках пистолеты, целя прямо в голову, и смотрели друг другу в глаза.

- Света, - начала я. – Ты очень изменилась.

- Черт бы тебя побрал, Наташа!

Я будто видела все со стороны. Ты смотришь в свои дымящиеся глаза, ты слушаешь эхо собственного сердца.

- Он давно меня побрал. Знакомая пушечка у тебя в руках, - это была та, из которой я однажды убила. – Ваня дал?

- Сама взяла.

- Брось, Света, эту бяку. Мы же взрослые люди.

- Ты никогда не повзрослеешь. Кого ты из себя возомнила?

Я опустила свою и села в кресло.

- Поговорим нормально, - предложила я. – Новый год. Мы обе немного поддаты. Что ты хочешь доказать с этой пушкой?

- Подними! – махнула она своей. – Подними и говори.

- Стреляй, - парировала я. Потому что одичала в своем одиночестве умирать.

- Я раковый больной, мне нечего терять! Мне нечего терять в той жизни, которую ты сделала для меня.

- А я мертва, мне тем более нечего терять.

- Ты просто мразь! – крикнула она.

- Прибереги грязные ругательства для постели.

- Что ты в ней нашла?

- В ком? – удивилась я.

- В Лене. Она ж ленивая и думает только о себе. Я сразу поняла, что с такой каши не сваришь. Она даже лизать нормально не будет, если не отстежешь ремнем. Кстати, ее это возбуждает. Она не может по-другому.

- Если б любила, нашла способ разогреть.

- А кто сказал, что я ее люблю? Пускай сама разгорячается. Кто я для нее? Служанка, что ли?

- Так-то ты это и понимаешь. А вот ее понять не можешь.

- Ее это возбуждает! Она сама хочет так. Я ее знаю несколько лет; ты, в лучшем случае, пару часов. Она закопана в своих мирах, ей нет дела ни до кого.

- Ты ошибаешься, - склонила я голову на бок. – Кого ты изображаешь с этой пушкой наперевес? Меня, Света?

- Я и есть ты. Ты во мне с того самого дня.

- Да... – вздохнула я. - Ты никогда не верила, Света.

- Ты представить себе не можешь, что я тогда пережила! Меня откинуло на пол. Вокруг меня была бездна, ждущая меня к себе. Я боялась сделать шаг, потому что пропасть была повсюду! Я лежала на полу, не в силах двинуться с места, и просто рыдала, разрываясь от страха и горя. Но разве ты можешь понять это? У тебя каменное сердце, тебе на всех наплевать! Ты ни разу не подумала обо мне. Ты была жива все это время... Господи, ты была жива и ни разу не объявилась!... Теперь ты умрешь, Наташа. Со всем будет покончено раз и навсегда.

- Нельзя запугать смертью того, кто уже мертв, - сказала я и сделала к ней шаг. Ты не имеешь права ошибаться и – думать; думать – значит, ошибаться.

- Я мертва вместе с тобой. С того самого дня. Я нашла продолжение тебя в себе. Теперь ты можешь полюбоваться в свое зеркало, прежде чем я нажму на курок. Полюбуйся, что ты сделала.

- Ты забываешь, - я стояла под ее прицелом и смотрела ей в глаза. – Если ты была мной, ты бы НИКОГДА не жила кем-то другим. А то, что ты здесь, говорит об обратном. Кого ты пыталась сделать из Леночки? Себя? Или третью меня?

- Сейчас я, это я, и я пришла отомстить. За свою разрушенную жизнь.

Я схватила за дуло и вывернула его из ее рук. Пистолет выстрелил. Пуля попала в стену и рекошетом, - в сторону. Я уже и забыла, что могут быть бетонные перегородки между комнат. Я держала дымящееся оружие.

- Та Света, которую знала я, никогда бы не пришла мстить. Если тебе и надо кого-то винить в чем-то, так только себя. Запомни это.

На выстрел сбежались гости. Ваня уже не смог сдерживать их волну. Леночка прососалась между зрителями и оказалась в комнате.

- Таня?! – чуть не поперхнулась она. – Что ты тут делаешь? Ты же уехала!

- Таня... – усмехнулась я на Свету. – Куда это ты уехала?

Леночка переводила взгляд то на меня, то на нее. Я поставила пистолет на предохранитель и откинула его на кресло к своему.

- Что вы тут делали? – потребовала ответа Леночка.

- Говорили, - сказала я.

- Не верь ей!... – вмешалась Света, и боль разрезала ее голос. Она пробилась сквозь толпу и удалилась в неизвестном направлении.

Леночка пару секунд стояла в замешательстве.

- Говорили? – недоверчиво сказала она. – Я и смотрю, как вы говорили...

Она ринулась за Таней.

- Лена!... – позвала я.

Она обернулась.

- Я не ожидала от тебя... – бросила она напоследок.

Я не успела ответить.

* * *

Я сидела за письменным столом все в той же комнате и смотрела себе на руки. Толпа рассосалась. Я была одна. В комнату вошел Ваня. Он молча встал у окна.

- Ваня, - процедила я. – Какого хрена все это?

- У нее рак... Я недавно узнал об этом. Она имела право встретится с тобой.

- А кто ты такой, чтобы принимать решения, к которым не имеешь никакого отношения?

- Ты даже не осознаешь, что делаешь с людьми. Ты говоришь: я мертва, и мне нет дела до остального. Ты приходишь, вкрадываешься в души. Кто на это тебе дал право? Кто ты такая?

- Ваня, - проговорила я. – Знаешь, чем отличаются люди от животных? Тем, что последние не болаболят попусту и не всаживают потом нож в спину. Они просто живут. Твой поступок я могу расценивать не иначе, как предательство. Умник, тоже мне, нашелся. Дай я сейчас Свете хоть шанс, прояви я слабину, она, не задумываясь, нажала б на курок! Но сначала она должна была высказаться.

- О чем ты говоришь? Она не такая. И потом, она слаба. Она раковый больной!

- Не такая? Да она считает себя мной! Ты знал об этом?

Ваня промолчал.

- Кто ее муж? – спросила я. – Где он? Почему не следит за ней? Все можно повернуть, и болезнь в том числе.

- А ты знакома с ее мужем...

- Да? Интересно, кто ж это?

- Костя.

- У-у, как все переплетается... - протянула я и потерла лицо ладошками; я вспомнила леночкины прикосновения... – Тогда все, действительно, безнадежно. А Настя где? Тоже замуж выскочила?

- Нет, она у нас свободолюбивая пташка. Живет с хахолем, но о свадьбе не думает.

- Чем она занимается?

- Психологическая практика. Что же еще можно было ожидать?

- Она в Москве? Дай мне ее телефон или адрес.

- Да, она тут, - он достал из бумажника ее визитку. – Перепиши.

Я оторвала кусочек бумаги из какой-то леночкиной тетрадки со стола и стала записывать.

- Хочешь с ней повидаться? – поинтересовался Ваня.

- Если ты в самом деле думал о Свете, ты бы не занимался таким бредом, как сегодня, а нашел бы способ другой помощи.

- Не ожидал от тебя. Зачем тебе это?

- Помнишь, ты сегодня сказал, что у всех нас война? Я никогда не любила основополагающих истин; я всегда стремилась доказать обратное.

- Все-таки мое деяние пошло на пользу, - попытался оправдать себя Ваня.

- Не обольщайся. Можно было по-другому. Только ты даже не заблагорассудил разуть глаза.

Если честно, меня просто прижали к стенке, и я вынуждена была пойти на добро. Все это не имеет значения, когда нет привязок. Я точно также, как всегда, могла сбежать и закрыть за собой дверь. Делайте, что хотите, но без меня: беситесь, проклинайте, - я буду далеко. Шантаж только тогда имеет силу, когда есть обратная связь. Оборви ее, и ты свободен. Но впервые я не хотела уходить. Я пришла к Леночке, и я буду с ней. Даже, если мне придется распутать и развязать все узлы ее прошлого; да и своего... Я делала это не для нее; я делала это для себя.

- Я не прошу прощения, - сказал Ваня.

- И не надо, - ответила я. – Просить прощения ты можешь лишь за то, что ты есть. Никак иначе. Не проси, но и не требуй этого от других.

Он собрался уходить.

- Эй, - окликнула его я. – Я тебя люблю. Несмотря ни на что.

- Я тоже, - ответил Ваня уже в дверях. – Это, скорее, мой крест... Когда кажется совсем невозможным, я люблю тебя все больше.

- Люди сами делают, или хотят что-то невозможным. Часто это далеко заводит, и они уже сами ничего не знают. Уйди от этой плоскости.

Я говорила про его поступок и его причины. Самые беспощадные и жестокие испытатели тебя на прочность, - влюбленные, но мучающиеся от этого. Они готовы втоптать тебя в землю, и смотреть, что ты будешь с этим делать. Если повезет, они увидят тебя жалкой. Но главным остается момент переступления через внутренний барьер, отделяющий верность чувству и предательство.

- Да... Ты поняла, что я хотел сказать.

- Мы же всегда понимали друг друга.

* * *

Мы встретились с Настей в ресторане. Она опоздала минут на десять. Она двигалась ко мне, полная утонченности и самообладания.

- Ба! Какая ты!... – восхитилась я, когда она усаживалась напротив. – Шикарная сучка, - добавила я почти без отступления.

- Сучка? – уточнила она.

- Разве кобель?

Она приложила пару пальцев над бровями и тут же отставила их.

- Ах, да, я и забыла, с кем говорю, - улыбнулась она. – Ты в своей манере.

- Ты тоже, - скорее, похвалила я. – Только повзрослела, налилась женственностью, и еще более неприступна.

- А раньше я была неженственна?

- Лицо было несколько мягче, - пояснила я. – Еще хранило отпечаток юношеской припухлости. Да и подростковая неуклюжесть, нет-нет, да просачивалась.

- Ну, хоть теперь это в прошлом, - согласилась Настя.

К нам подошел официант. Мы сделали заказ и завели беседу о жизни. Через некоторое время принесли блюда, и мы принялись за ужин.

- Столько лет, - проговорила Настя. – Странно теперь тебя видеть. Конечно, в положительном смысле.

- А чего б не видеть? – невозмутимо отозвалась я над тарелкой и, подняв голову и прижимая кончиком салфетки уголки губ, спросила: - Что ты знаешь о раке?

- Рак? Злокачественная опухоль?

- Не знаю.

- Ну, если рак, то злокачественная, - растолковала она, по-дружески усмехнувшись моей неграмотности.

- Так что ты о нем знаешь? Я слышала, какой-то ваш профессор толкнул теорию, что все болезни вроде программы самоуничтожения, самоликвидации. Мол, не переоценишь ценности, - каюк. Хотя русские чего только не придумают.

- Ну, это что-то из области нетрадиционной медицины, - заметила Настя. – Один будет пить мочу и выздоровеет, другой, – хоть тоннами глуши, - нет. Все это бездоказательно. Одно могу сказать, рак сейчас лечится. Облучение, хирургическое вмешательство... В общем, комплексная терапия.

- Забавно.

- А что? Кто-то заболел?

- Да тут передо мной драму поставили. С участием Вани.

- Ваня? О, в своем репертуаре. Ну, уж он-то точно в курсе о новинках прогресса. А почему ты обратилась ко мне?

- У меня всегда было чувство, что всякую болезнь можно обмануть. Как бы психологически. По твоей специфике, - вставила я. – К примеру, у меня часто болит голова.

- Стресс?

- Не важно. Я просто притворяюсь спящей. Боль проходит.

- Как это, - притворяешься спящей?

- Вроде как лисы на дороге, или заяц в когтях у хищника. Из сказок еще помнится. Просто расслабляюсь, отстраняюсь от этого, говорю, что мне ничто не угрожает.

- Релаксация, самогипноз, - определила Настя. – Ты весь мир готова обмануть, лишь бы шкурку сберечь нетронутой.

- Ты считаешь меня антисоциальной?

- Если б не было антисоциальности, не родилось бы гениев, - констатировала Настя. – Никогда не слышала: Ломброзо, Гениальность и помешателство? Почитай.

- Ты относишь меня ко второму? – ухмыльнулась я и, не дожидаясь ответа, задала более важный вопрос: - Ты знакома с техникой гипноза?

- Если и да, на тебя он точно не подействует. Я считаю тебя абсолютно негипнабельной. Даже удивительно, что кто-то, по твоему выражению, смог разыграть перед тобой драму.

- Я завернула лавочку. Дело не в этом. Мне нужен специалист по части внушения. Не для себя. Тебе известен какой-нибудь чудесник?

- А что нужно?

- Грубо говоря, развернуть взгляд человека на сто восемьдесят.

- Ты это в состоянии сделать сама.

- Ты исключительно щедра на комплименты, но мне надо именно кого-то другого.

Я расписала в общих чертах ситуацию.

- Да уж, влипла ты, голубушка, - заметила Настя. – Затея неслыханная, но у меня есть кое-кто на примете.

* * *

Я никогда не любила игры людей. Долгие разговоры, печальные сенсации. Все это душевно изматывает. То же самое я чувствовала после встречи с Настей. Казалось, проблема была решена. По крайней мере, я сделала все, что в моих силах. Я позвонила Ване и предупредила о человеке, которого он должен будет привести к Свете. Положила трубку. Представила себе этого человека, который, точно также, как я, сделает все, что будет в его силах и компетенции. С досады я ударила по телефону. На шум из комнаты выглянул Майкл, как всегда, с немым вопросом на лице.

- That’s OK, - отпустила я его.

Я села в коридоре на пол и закурила. Бред. Везде и всюду бред. История со Светой из красивой истории, которую можно рассказать детям, обернулась настоящим кошмаром. Или я, вопреки себе, принимала все близко к сердцу. Я знала, чем дальше учавствуешь, тем больше тебя втягивает. Я всегда бежала; теперь – не могла.

Я подняла трубку и набрала леночкин номер. В наш первый день она оставила мне его вместе с адресом. Это было насчет Нового года. Сейчас я звонила договориться о встрече. Мы поболтали минут десять. Тон у нее был не слишком-то располагающим, но ответ дала положительный.

На следующий день мы увиделись. Сналету она предупредила, что у нее мало времени.

- Ты не могла отложить дел, или назначить другой день, коли они срочные? – удивилась я.

- Чего ты хочешь? – спросила она.

- Я бы ответила, если немного энтузиазма добавить тебе в голос, - сказала я.

- Таня ведь это Света?

- Да, Света. Та самая Света...

- Ты до сих пор любишь ее?...

- С чего ты взяла?

- Она моя. Она забыла о тебе и не хочет вспоминать. Зачем ты появилась в ее жизни опять? Зачем ты использовала меня для этого? Зачем... Мы вместе, слышишь? То было прошлое, теперь она со мной, ясно?

- Что-то раньше ты об этом не говорила...

- Минутная слабость! Ты что, подумала... – она сверкнула глазами.

- Лена! – не выдержала я и сорвалась на крик. – Очнись, девочка! Неужели ты не видишь ничего вокруг? Неужели ты не видишь...

Я замолчала. Ком подступил к горлу. Слезы накатили на глаза. Я не знала их вкуса после того избиения двумя парнями у подъезда в далеком детстве. Я не боялась ничего на свете; я боялась не умеющую взрослеть девочку, которая ничего не видит со своей луны. Мне было больно. Самое бесовское в этой ситуации было то, что она ревновала Свету ко мне. Свету, а не меня. Я поднялась и вышла. Никто не должен видеть моих слез.

Я не любила игры людей; я их ненавидела.

* * *

В нашей великолепной четверке я была ведущим звеном, своего рода, пионером; Настя – по части организации, Ваня – мозг, а Костя для компании. Мы вновь стали собираться все вместе. Поначалу из-за светиной болезни, но вскоре эта тема ушла на второй план. Мы пили, смеялись, вспоминали былые времена, надумывали новые проекты. О, как же в Америке я скучала по таким кухонным посиделкам. Планировка домов там, как правило, совсем другая, да и общая атмосфера: люди более закрыты и живут собственными интересами. В России не так; в России живут народом, общиной. Америкосы, как называют русские ученые тамошних аборигенов, отличны от наших даже интоннацией речи: она у них укомплектована, стремительна, течет. У нас она более медлительна, вальяжна в своем потоке, переступает. Step by step. Если не уловишь значения одного слова, потеряешь связь к другому. Там ты всегда можешь отгородиться (to shut off) от лапши, которую всякий любезен навешать на уши (Life’s a gas!). У нас – нет.

К нашей четверке присовокупился и Майкл. Он тоже пил, смеялся, но мало, чего понимал. Впрочем, молчание с его стороны было привычным. Только не всем известным. Настя и Костя взяли забаву учить его русскому. Тыкали на предметы и произносили их значение. При этом лица у них так уморно вытягивались, что я хохотала в пополаме. А уж когда дело заходило до объяснения понятий, разыгрывалось целое представление. Бесплатный цирк.

Костя пару раз порывался вовлечь к нам Свету, но все понимали (кроме Майкла, конечно), что это внесет напряжение, и ищи магнетического шарма, как ветра в поле. Даже Ваня, этот Мать Тереза во плоти, ответил молчаливым согласием с большинством.

Судя по тому, что Света высказывала о Леночке, я не сомневалась, что их отношения долго не протянут. Это была искусственная жизнь, поддерживаемая засчет мира, который Леночка видела в их связи. Туда примешались и детские фантазии, и почти религиозные чувства. Таня, она же Света, сама от них подуставала. На новом витке событий в Леночке открылось второе дыхание в творчестве. Вновь из-под ее кисти стали выходить прекрасные полотна. Свою лепту в это внес и Рафаэль, который почти насильно увез ее в Европу. Он рассудил, что ей просто необходим отдых и смена обстановки. Хотя в замужестве она ему отказала, он, видно, не оставлял надежд. А Света была рада в это время заняться собой. Кажется, не обошлось без какого-то любовного романа, хотя с точностью об этом сказать никто не мог. Уж тем более Костя. От помощи психолога, которого мы к ней подослали, она отказалась. Он предложил ей просто поговорить. Она побеседовала с ним часок, на этом все и кончилось. По правде, в качестве чудесника я предполагала несколько иное лицо, но выбирать не пришлось. Я знала одно: к Свете лучше не лезть; она справится сама. Иначе ничего не получится; иначе никак. Это все равно, что подгонать искусственные волны для серфингиста. А он на них прыгать не будет. Не в настроение – из-под палки-то. Или неуклюже, а, значит, не в кайф. Нужна своя волна. Только СВОЯ. Иначе никак. На этот раз все это понимали. Кроме Майкла, конечно: он был далек от всего этого.

* * *

В Европе царил неповторимый дух средневековья, иных традиций. Леночка всегда думала, что для каждого человека предназначено свое место на этой планете. Забавы ради, она решила угадать, где же земля Рафаэля, и совпадет ли она с ее.

Рафаэль был худощав; черты лица имел островатые; черные волосы отпущены ниже стандарта и зачесаны назад; носил небольшую бородку, но над губой выбривал гладко; вечно в строгих костюмах, но вместо рубашки и галстука предпочитал однотонные водолазки или тонкие свитера с воротом. Вкупе с аристократическими манерами, он являл собой тонкого ценителя всего прекрасного. Казалось, это было его призвание.

После дребезжащего и чопорного Лондона, где, в старомодном черном такси с кожаной обивкой внутри, Рафаэль казался таким кстати, они решили отправиться в Италию. Рим встретил их грандиозными архитектурными ансамблями, где чуть не в каждом камне и отточенном куске мрамора читалось о праве, философии и атлантах. Здесь Рафаэль смотрелся достойно, величаво, интригующе - будто он заключал саму тайну истории, пребывавшую в нем и ранее, но обнаружившуюся лишь теперь, на этом фоне. В Риме они оставались недолго. Рафаэлю давно хотелось посетить близлежащую деревню Тоскана. Сейчас представилась такая возможность. Виноградники, рассыпанные по долинам, городки, что высились на холмах, и необъятность, какая представлялась взору, поистине завораживали. Тоскана околдовывала колоритностью пейзажей и настраивала на поэтический лад. Это удивительное место влюбляло в себя с первого взгляда. В нем исключительным образом сочетались внешнее безразличие роскоши и радушное гостеприимство неискушенного сельского жителя. Сюда, в поисках душевного приюта и вдохновения, стекались интеллектуалы из разных стран, в основном, американцы и европейцы. Рафаэль был в восторге. Они сняли небольшой домик на юге Тосканы и поселились в нем, дабы по-настоящему окунуться в чары неторопливости и размеренности здешнего, будто бы вовсе застывшего, хода времени.

В один из вечеров они совершали прогулку на лошадях по тенистой аллее меж деревьев.

- В последние несколько дней я все больше думаю о нас, - начал Рафаэль. – О нас в этом месте. Я мог бы купить здесь дом, виноградники, оливковые рощи... Ты бы писала свои картины. Я уже готов остепениться. Я вволю нагулялся по этому свету. К черту бизнес. Его можно оставить полностью в управление друга, и получать проценты. Это не главное. Главное – ты. Я задавал себе вопрос: что ты готов сделать ради Нее? И я ответил: все. Все ради тебя, все к твоим ногам, потому что ты захватила мое сердце.

Леночка не отвечала.

- Ты молчишь?

- Я не знаю, что сказать.

- Выходи за меня. Просто скажи да. Я сделаю для нас все и даже больше. Во мне столько накопилось нерастраченного тепла, нежности, романтики. Я чувствую, я хранил их для тебя, зная, что ты однажды придешь в мою жизнь.

- Но я не чувствую себя рядом с тобой, даже в этом месте. Это – не мое.

- Если ты боишься, не надо. Оставь свои страхи, Леночка, тут нечего бояться. Ведь речь идет о таком прекрасном. Просто оглянись. Посмотри вокруг. Разве это не сказачное место? Где мы можем быть.

- Дело не в страхах, Рафаэль. Ты милый, обаятельный. Я благодарна тебе, что ты вытащил меня из того состояния сюда. Я подышала воздухом, в голове прояснилось... В том-то и дело, что я смотрю вокруг. Я чувствую красоту этого места. Мне казалось, что я уже неспособна на это, но я чувствую. Однако я не чувствую себя рядом с тобой. В доме, о котором ты говоришь, на виноградниках, оливковых рощах. Какое-то другое место еще ждет меня.

- Куда ты хочешь, чтоб мы поехали?

- Другое место и другой человек, - уточнила Леночка.

- Таня?

- Нет, даже не Таня, - сказала Леночка, и сама поразилась, как это вырвалось у нее.

- Кто же? Сережа? – более ревниво отозвался он.

- Не Сережа. Я пока не знаю, кто.

Рафаэль словно вздохнул с облегчением.

- У меня много терпения, Леночка. Я слишком долго тебя ждал в свою жизнь, подожду и еще, - сказал он и подстегнул лошадь, помчавшую его вперед по аллее.

Леночка поправила на голове шляпу ковбойского типа. Изысканность, романтика, исполнение желаний... Но что-то неумолчно звало вдали. Она кинула взгляд на горизонт. Солнце садилось, обагряя небо. Воздух расковало упоительностью предвкушенья. Она почему-то вспомнила Наташу: с каким благоговением она отзывалась на простые ее прикосновения. Это было слишком выразительно, остро, подавляюще ярко, вовсе нереально, - настолько, что не верилось в искренность ее чувства. Разве что повышенная сексуальность. Леночка отмахнулась от наваждения. Нет, у Наташи никогда не было истинных эмоций. Лишь холодный рассчет и удовлетворение физических потребностей. Света другая. Она пылкая, страстная, легко ввязывается в игры, получает наслаждение. Но и с ней Леночка уже не чувствовала былого драйва. Что-то надломилось в них обеих. Пора понять, что прошлого не вернуть. Надо открываться новому. Но для этого придется отпустить Свету, позволить ей быть с кем угодно, в том числе, с Наташей. Только так можно добиться чистоты и непорочности в сердце. Она оглянулась вокруг. Будь, что будет. Welcome to new life. Она направила коня к дому.

* * *

Я съездила на недельку в Бельгию повидать родных. Брат вырос, возмужал, однако сохранил неуловимый отпечаток клиники. Лекарства и больничный режим, с которыми пришлось столкнуться его организму в период становления, казалось, еще долго не уйдут из его жизни: то ли силой воспоминания, то ли от воздействия химии. Он был спокоен, но не так, как другие люди с нормальным развитием. В нем словно засел маяк. Порой он говорил умные вещи, но через минуту с тем же успехом мог пороть абсолютный вздор. То ли притворялся в одном, то ли в другом. Впрочем, разницы в этом для него не существовало. Словом, ломаная логика. Мать была рада меня видеть. Особенно после того, как я обусловила, что ненадолго. По правде, я и не за тем приехала.

Майкл с Ваней встречали меня в аэропорту. Мои красавцы мужчины. Поначалу Майкл снимал в Москве для нас квартиру, но уже через пару месяцев мы переехали в одну из ваниных: у него было две. В самый первый раз, когда мы познакомились, Ваня показался мне чудаком и чухликом. Однако уже тогда я смекнула, что он не так прост. Сейчас еще больше вырос. Настоящий делец и виртуоз, он “наваривал бабло” играючи. Он неплохо speak English, и с моим “сувениром из Америки” они ладили. Ваня не знал, что вместе с Майклом мы иногда не только сны видим, хотя по большому счету и так. Но не его это было дело. Я сомневалась, что он сам живет по манастырским уставам.

Я уже упоминала, что в нашей четверке наравне с воспоминаниями былых шабутных лет, мы еще обсуждали новые проекты. Это касалось и проведения одной мутной операции. Нечто вроде аферы. Для кого-то может показаться странным, но мы настолько считали друг друга семьей, что решили приобрести особняк за городом, чтоб на всех в нем хватило места. Надо сказать, в России, особенно тогда, добывать деньги большого труда не составляло. Сложнее их “отмыть”. Я имела пару выходов за границу: США и Бельгия. Полина уже получила американское гражданство. Мы периодически переписывались и созванивались. Я предложила ей выгодную сделку. Она не смогла отказать. Почти чистый cash в руки. Хотя, если не она, то Майкл. В Бельгии отчим держал business. Настя и Ваня также располагали некоторыми связями. Косте отвели роль, но, скорее, для виду... Оттуда-отсюда. Каждому – долю. Можно было и проще. Даже своими силами и законными путями. К примеру, один Ваня владел немалой собственностью. Но это должен был стать НАШ особняк. Мы действовали наверняка, и совершенно запутали следы. После покупки дома остались кое-какие средства. Поделили на всех. Когда напряжение, связанное с махинацией, миновало, меня будто “выкинуло”.

Валерьянка и кофе. Сомнительное комбо. Я лакала его, и шла в клуб. Алкаха, травка. Buzz & High… После двадцати ты уже склонен вспоминать, сколько ты мог выпить в шестнадцать. Со мной такого не было, хотя давно перевалило. Я пичкалась всякой дрянью немеренно. Транзитом в бесконечности, высаживалась всей обоймой, - неизбежно, в никуда. Тревожные дни будили меня в чужой постели. Я обнимала девушку, которую смутно помнила со вчерашнего. Вставала на автомате, находила душ, споласкивалась, брала вещи и уезжала. Иногда вынужденно обменивалась парой фраз. Следующая ночь в том же режиме. Мой смех откуда-то издалека, дымящиеся глаза, стук сердца. “Отрыв” длился все выходные. “Отмывалось” тело от остаточных продуктов втечение рабочей недели, потом получало добавки. Мало не казалось. Иногда я возвращалась домой сразу после клуба. Я забиралась на необъятное тело Майкла, целовала его в щеку и усыпала, как ребенок.

Это было дико. Абсолютно неприглядно и, в то же время, неподражаемо. Я цеплялась за каждого, словно он мог вытянуть меня из той трясины, в которой очутилась. На самом деле, - служил еще одним звеном засасывания туда же. Я сходила с ума.

Beef – так я называла тех, с кем просыпалась. Если ноги приводили меня в клуб традиционной ориентации, и я кадрила какую-то особу (конечно, женского рода), почти сразу признавалась, что лесби. “Ты, правда, любишь девушек?” – “Только под хорошим соусом” - “Ты что, их ешь?” - “Нет, е*у”. Никто не понимал логики, а мне было не до патетики.

Случались драки. Несмотря на своенравную неуправляемость, я старалась их избегать. Иногда не выходило. Меня считали буйной, чудовищем; другие – черным ангелом. Вечно прикованная к барной стойке, хлещущая один за другим коктейли, являла миру больные глаза, которые то загорались нервным блеском, то сокрушительно притухали - из-под ниспадающей с обеих сторон лба небрежной челки. Недавно стриглась, но волосы успели отрасти. Чаще всего на моем посту разговоры заводились сами по себе, с пустого места. А там - понеслось, поехало. Ясный расклад.

Я бежала. Куда-то и зачем-то. Мне казалось, беспробудно.

* * *

Пробыв в Тоскане достаточно долго, Леночка с Рафаэлем, наконец, покинули ее. Они продолжили путешествовать, ходить по музеям, библиотекам, осматривать достопримечательности. Рафаэль относился с посистине священным трепетом к разного рода реликвиям и культурным ценностям. В одной из библиотек он буквально умолял служащего показать им редкий труд какого-то средневекового автора. Леночка по привычке чуть не сделала в нем надпись между строк. Рафаэль грубо ударил ее по руке.

- Что ты делаешь?! – возмутился он. – Это же бесценное произведение искусства!

- Нет, просто летопись из древности.

- В том-то и дело! Древности. Это же такой материал для изучения. Как так можно? Ты бы еще в картине Да Винчи пририсовала что-нибудь, были б краски...

- Я сама об этом думала, - согласилась Леночка.

- Я тебя так обидел? – принял Рафаэль на свой счет.

- Нет, это правда. Просто я иногда вижу что-то другим. Не таким, каким оно изображено. Мне хочется исправить это.

- Но почему? – удивился Рафаэль.

- Я так чувствую.

- Это глупо.

- Почему?

- Потому что речь о гениальных творениях. Неужели ты претендуешь оспорить их неподражаемое влияние на души людей?

- Нет, только внести изменения. Ты не допускаешь, что от этого они бы выиграли?

- Нет, не допускаю. Никто не вправе мешать свой дух с духом непревзойденного мастера. Ты не в состоянии до конца проникнуться его замыслом. Никогда. Ты можешь лишь смотреть и получать эстетическое наслаждение. Как это делаю я.

- Поэтому я и пишу свои картины. А ты – нет.

- Вот и пиши СВОИ картины, а не в чужих.

“Зануда”, - подумала Леночка, поджав губки, и как-то быстро успокоилась.

- Пойдем, я угощу тебя ужином и бутылочкой вина? – как ни в чем не бывало, предложила она.

* * *

Леночка продолжала видеть сны. В одном из них она летела в Лас-Вегас. Ступеньки трапа от девери самолета до земли. Ее высадка – в виде тонущих патронов. Казино, название туманно. Какой-то гостиничный номер. Она открывает дверь. За ней бесформенное тело, повисшее ровно от пола и потолка посередине. Осознание, горькое и удушающее, что это – Сережа.

За игорным столом сидела женщина, светская львица, и выигрывала первый кон. Леночка проходит мимо. Откуда-то возник старик и взял ее под руку. Он говорит, что Сережа был женихом и избранником Удачи, что он изменил ей с той женщиной, и залез в большие долги. “Но не был же он девственником до этого?” – вопрошает Леночка. “Он спал только с мужчинами, - объясняет старик. – Его женщиной была Удача”.

Леночка видит, как работник морга одевает сережино тело в обычный мужской костюм обычного человека.

Ее будто возвращает назад. Она снова открывает дверь. Сережа сидит на кровати. Он счастливый. Вопреки обычному поведению в леночкиных снах, он много-много говорит. Он рассказывает о том, что душа его скиталась по дивным местам; цветы распускали чашечки бутонов прямо на глазах; он дышал воздухом необыкновенных ароматов; он познал ветра, огонь и воду. Но тут Леночка замечает, что перед ней вовсе не Сережа, а какой-то лжец. Изо рта у него сочится черная кровь, глаз на лице нет, а губ при разговоре он не открывает. Девочка в ужасе бежит от него, и осознает, что произошла резкая смена декораций. Она оказывается на пустошах. Она спрашивает у старика, что все это значит. Он отвечает, что Бог нас не слышит, что Он только видит о нас сны, и не хочет участвовать; что Бог – это она сама. Боль мира переполняет ее, и она валится в грязь, сокрушаясь от горя и слез. Коршун сел ей на плечо и стал отрывать куски мяса. Старик продолжает мучить ее речами, но тут она узнает в нем все того же лжеца. Нет, она не Бог, ему нельзя верить. Она бежит от него дальше, скинув с себя коршуна. Бородач сидел на берегу реки и точил нож. “Нет, это не тот Бородач”, - говорит она сама себе. Затем она стоит в поле, и полная луна беседует с ней. Леночка через ее белый свет как будто выносится на пару мгновений в реальность и не узнала ее. Все там по-другому. Она возвратилась, но уже на вершину горы и видела с нее леса и животных. Рядом с ней сидит Таня, и слеза катится по ее щеке. Леночка спрашивает, что случилось, но та не видит ее и не слышит. Она понимает, что одна.

Этот сон застал Леночку в Париже. На утро она заказала билет на ближайший рейс в Лас-Вегас. Рафаэль не понимал, что происходит, и зачем так вдруг срываться из такого прекрасного города в столицу развратного азарта. Она поехала без него. От аэропорта она взяла такси и объезжала в нем по улицам, пока не обнаружила в себе чувство уверенности: “Здесь”, - сказала она водителю и высадилась у очередного здания казино. Но это было “то самое”. Она взяла себе номер, поставила там багаж и отправилась бродить по коридорам, пока не вычислила тем же путем нужную дверь. Дернула ручку. Не заперто. Она вошла. Сережа стоял у зеркала и смотрел в свое бледное лицо. На кровати лежала веревка. Их взгляды скрестились, когда она переводила свой от удавки.

- Я все проиграл, - сказал он.

- Я знаю, - ответила Леночка. – Но у тебя раньше этого и не было.

- Кажется, и душу, - продолжил Сережа. – Посмотри на меня. Это уже не я.

- Ты залез в долг?

- Нет. Я решил умереть, но не оставить долга, - горько улыбнулся он.

- Узнаю твое благородство.

- Я просто не нашел разницы умереть раньше или позже. Я знал, что не отыграюсь. А все так начиналось... Удача покинула меня.

- Если я здесь, то не совсем, - сказала Леночка. – Пойдем отсюда.

- Нет. Ты не понимаешь...

- Удача полюбила и избрала тебя по душе. То, что в тебе осталось благородство, говорит, что ты ее сохранил. Это не я спасаю тебя; ты сам спас себя.

- А вдруг это временно? – сомневался Сережа.

- Помнишь, что ты однажды сказал мне? Человек принципиально неуязвим, если не подставляет сам себя под удар.

Сережа улыбнулся.

- Ты запомнила... – похвалил он.

- Да... – задумчиво произнесла Леночка. – И то, что я здесь, это, скорее, для меня, чем для тебя. Я себя спасаю, а не тебя.

- Кстати, как ты меня нашла?

- Сны. Ты в них никогда не верил. Теперь можешь убедиться.

- Неужто они дают и такую информацию?! – поразился Сережа.

- По всей видимости. Поэтому то, что я говорила про твою душу, - ты можешь смело верить этому.

- Ха! – он уже выглядел радостным. – А все-таки интересно это: твои сны... А что ты там говорила про спасение себя?

- Реальность. Она ускользала, я не видела и не слышала... Ну, что же ты стоишь остолопом? Обними меня!

Сережа притянул ее к себе и крепко сжал.

- Я не остолоп, я твой принц, детка! Я так соскучился. Ну что ж, добро пожаловать в реальность! И хорошо, что я не солютую это, подвешенным на том крюку, - он указал взглядом на люстру и хохотнул.

* * *

Ошейник.

Где-то в глубине души Леночка не переставала чувствовать свое рабство. Однажды надев ошейник, она поставила клеймо в свою душу. Это не было больно, а носило иной характер. Если ты раб, достижения имеют смысл; если ты раб, солнце остается солнцем, небо – небом, чай – теплом заботы...

Тот Новый год, в который так вторглась Наташа, привнес свои изменения. Они с Таней (а Леночка не переставала называть ее так, хотя знала настоящее имя) как-то рассосались (она верила в их “одно целое”) друг от друга. С тех пор прошло чуть меньше полтора года.

Амстердам, 12 мая.

- Ты гениальный художник. Никто тебя не просил об этом, но ты такой стала, - говорил дядя ей в спину, когда она смотрела в окно. – Любой твой сверстник не мог бы мечтать о такой карьере. Выставки – регулярно. Ты вспомни, как у тебя из рук все валилось в Москве? Настоящий кризис. Злые языки поговаривали, что уже никогда не вернешь себе имя. Но все обошлось. Ты попутешествовала, потом приехала к нам; мы любим тебя. Вспомни, что ты тогда сказала? Что не можешь вернуться в Москву. А теперь? Куда ты, а? Куда тебя потянуло? Вдруг захотелось, ну что ты будешь делать! – он ударил себя ладошками по ляжкам. – Ты думаешь, я и твоя мать, мы ничего не понимаем? Брось, выкинь из головы!

“Никто не поймет”, - подумала Леночка. Оголенные пупки, в каких блеск кольца; дикие прически разных цветов и оттенков; кичливый и прыткий говор свободолюбивой молодежи, символы которых: drive, punk-rock и pops, cocks, - это весело, но каким незначительным кажется покорять эту немыслимую стаю, когда на самой тебе нет ошейника! Кто поймет?

Амстердам. Аэропорт. Зал отлета.

Леночка погружалась внутренним взором в прошлое. Перед ней воскрешалась толпа образов, голосов, размытых ощущений из разных моментов. Вот Таня смеющаяся; вот она сдержанная и бесстрастная (Леночку всегда возбуждало это); вот она ребячится и доверчиво заглядывает в глаза; вот она раздевается и накидывается на Леночку в постели, будто сейчас растерзает; и как же терзает...

Москва. Покинутая обитель.

Леночка прохаживалась по московской квартире, где она жила когда-то с родителями, которые приходили с работы и пожимали плечами. Недалеко отсюда парк, в каком она бегала по утрам. А вот это ее комната, которую она не перестает видеть во снах. Здесь застыли запахи и даже мысли - минувшего.

На Леночке элегантный брючный костюм кремового цвета за пять тысяч долларов. Духи под стать. Что-то все-таки изменилось.

Москва. 15 мая, около семи вечера.

Леночка сидит на ступеньке лестничной клетки, подложив под попу пакетик, близ двери, когда-то ставшей почти родной. Она держит в руке ошейник, и сердце ее сжималется под натиском предвосхищения встречи. Ладошка забрела на стриженный затылок и водит по коротеньким и мягким волосикам. Вторая рука присоединяется к первой, и ошейник опоясал шею, замкнувшись сзади.

Леночка поднялась и позвонила в дверь.

* * *

Бородач стоял на пороге.

- Леночка? – ахнул он. – Вот это диво!

- Что ты тут делаешь? – равно ему, изумилась Леночка.

- Это мой дом, - ответил Бородач.

- Извини, не знаю, как тебя зовут... Тут жила Таня.

- Саша, - представился Бородач. – Проходи, пожалуйста. Таня? Не знаю такой. Тут жила моя дочь, но не Таня. Точно не Таня.

- Света?

- Да, вот прямо на кухню, - направил Бородач. – Да, Света. Откуда ты знаешь?... Ох! Та самая Лена?...

- Та самая? В смысле?

- Для тебя кое-что оставили. Света умерла. Болезнь приобрела стремительные обороты. Никто не ожидал. Когда я приехал, застал ее на последнем дыхании. Трудно все это, трудно. Муж ее с катушек слетел. Совсем, кажется, умом тронулся парень. Всех обвинял в ее смерти. И меня, и друзей своих же. Кстати, ребята они славные. Он кинулся горе беленькой заливать. Они его вытащили, увезли в свой дом, там держат... Только про тебя он хорошо отзывался. Но мне и в голову не шло, что это ты...

- Чем она болела? – спросила Леночка, отникая от ладошек, в которых спрятала лицо.

- Рак. Ты не знала?

- Она никогда не болела раком!

- К сожалению, это так... Она болела долго. Когда принялись за лечение, шансов на исцеление было мало. Причиной тому запущенный процесс, позднее выявление рака. Об этом моменте знал только ее муж, но все рассчитывал на чудо какое-то, уверял себя в обратном. Мы только после ее кончины поговорили по душам... Ты была ей близка, Леночка. Она сильно страдала и раскаивалась.

- В чем? – удивилась Леночка.

- Ах, да. Сейчас принесу, - он вышел, через минуту вернулся с пухлым конвертом и протянул его Леночке.

- Я потом раскрою, хорошо? Так что она говорила?

- Много чего: что не на тех людей разменивалась; что не увидела своего счастья, когда оно лежало перед ней, вот оно – только руку протяни. Говорила, что в тебе крылось ее спасение, но она была слепа от ненависти и недоверия к миру; что жила чужой жизнью. Прямо так и сказала: жила чужой жизнью. Не знаю, что она имела в виду. Я застал лишь ее последние дни.

- А где ты был?

- Сначала экспедиция в Африке, потом подался в отшельники... Меня привел сон.

- Почему же меня не привел?...

- Может, тебе и не нужно было видеть всего этого кошмара. Мне – да, но не тебе.

- Как ты? – поинтересовалась Леночка его состоянием.

- За годы отшельничества я многое понял. Я способен был пережить это. Кроме того, я услышал одну фразу от ее подруги. Простая и незаковыристая, она звучала так: “Пришло ее время”. Я видел, как Света страдала, меру ее раскаяния. Для меня тайна, какая она была в мое отсутствие, но то, что она говорила, соотносилось с этой элементарной истиной: пришло ее время. И ничего тут не попишешь. Хотя она мне и дочь.

Леночка вяло смотрела по сторонам. Чего-то не хватало в знакомом интерьере.

- А где та картина? На ней четыре змеи тянулись к яйцу. Ты ее подарил ей.

- Я ее выбросил.

- Почему?

- Змеи мудры. За годы моего ухода от людей, я понял главное: познание ничего не дает, кроме него самого. Тавтология ли, однобокость, - но это так.

- Я на этой картине всегда хотела пририсовать руку, которая сдерживала бы змей, - заметила Леночка.

- И нарисовала бы!... Что же тебе помешало?

- Страх... Нерешительность...

- А удивительная, все-таки, та светина подруга. Знаешь, что она сказала, когда я свешивал рисунок? “Правильно! Красота спасет мир: не это!” - такие слова.

- Наташа? – предположила Леночка.

- Да. Ты с ней знакома? Я у нее спросил, как она думает, что обозначают это изображение. Она ответила: “А что гадать-то? В змеях заключены пальцы человеческой руки; пятая прячется за остальными (она показала, где). Они мудры, но цельности в них нет. Они готовы смять скорлупу и поглотить беззащитную энергию новой чистой жизни”. Никто не ведал об истинном смысле, даже сам автор. Но пятая змея там точно нашлась... – он прервался, заметив усталость на лице девочки. – Хочешь отдохнуть?

- Да, наверное.

- Ты за рулем?

- Да.

- Не садись за руль в таком состоянии. Лучше оставайся здесь. Целых две свободные комнаты.

- Спасибо... А ты не такой, как в снах.

- Я итак не такой. Прорвало что-то... Накопилось всего. А ты такая же.

- Какая?

- Лунатик, - улыбнулся Саша. – Лунная девочка. Вся в себе. Ну, иди отдыхай.

Леночка попрощалась и ушла в комнату. Очутившись одна, она вскрыла конверт. В нем лежала стопка фоторгафий. Тех самых: вырисованный Леночкой бутон розы на ее теле. Также обнаружился листок бумаги. На нем значилось спешное, несколько корявым почерком, послание.

Письмо.

Милая Леночка!

Целую, обнимаю. Если читаешь это, меня уже нет рядом. Разве, может, во сне увидишь. Передавай через призрака привет. Авось дойдет. Не знаю, как там с почтой. Не унывай. Потеря в моем лице небольшая, поверь. Прости, что была занята только собой, а от тебя много требовала. Я в себе-то запуталась, что говорить о людях. Ты необыкновенная, всегда помни об этом... Если б могла повернуть время вспять, сделала бы все по-другому. Хотя поздно. Надо уж начинать с чистого листа, с самого рождения. Папа вернулся, видела? Целуй его от меня. Костю тоже.

Я люблю тебя. Сними ошейник, Леночка. Он много для тебя значил, но не для меня... Ты еще не забыла? Ты необыкновенная. Цени себя и свою свободу.

Твоя Таня (Таня только твоя).

P. S.

Если однажды Наташа заведет тебя на крышу, не отпускай ее руки и скажи всего три слова: “ты нужна мне”.

* * *

Пока Леночка, как мать гусыня, носилась с Рафаэлем, снами, Сережами, Танями и Сашами, я залегла от своей беготни по клубам на диване в нашем доме. Меня прилично встряхла и измотала история со Светой, а также продолжение после ее кончины, которое, со свойственным великодушием, устроил нам Костя. Целыми днями я посасывала вино, гоняла телевизионные каналы с одного на другой и методично пописывала “Игольчатые мотивы” и другие рассказы. К остальным спускалась лишь на трапезы. Единственным наиболее приближенным ко мне оставался Майкл: он не надоедал вопросами, не начинал первым разговор и ничего от меня не ждал. Я его любила. Бывало, приплывала после парочки бутылок, вскарабкивалась на него и тыкалась носом в плечо или еще куда. Он гладил меня по волосам и внимательно смотрел. Мне нравилась его физическая громадность, - я могла не бояться сделать ему больно или сломать что-нибудь: падать с размаху, крутить-вертеть ему руки в разные стороны. Он никогда не жаловался, а в случае неприятности просто отходил или выказывал превосходство, к примеру, напрягая руку, препятствуя дальнейшим на нее посягательствам. Кто в детстве не мечтал о большом и добром псе? “Он станет хорошим отцом”, – как-то подумала я.

С бокалом вина я спустилась ближе к ужину. Настя резала овощи у плиты. Костя, Ваня и Майкл уселись за стол пропустить по стопочке.

- М-м, какой запах, - похвалила я, заглядывая Насте через плечо.

- Мы б без Настеньки точно тут загнулись, - согласился Ваня. – На холостяцких-то паях. Женщин нету...

- А ты из своих притащи, - отозвалась я. – Небось много красавиц в закромах прячешь.

- Куда ж их тащить? Тебе на растерзание?

- Ха-ха, - не сдержалась Настя. – Ну, тогда дом точно рухнет. Итак весь трясется, как Наташа Майклу спокойной ночи желает.

- Ой, не ревнуешь ли?

- Кого? Тебя или Майкла?

- А хоть кого.

- Да нет. Просто заснуть нельзя.

- А зачем спать? - я приобняла ее. – Может, лучше уединиться да дом потрясти вместе?

- Наташ... Сядь и угомонись... – подал голос Костя. – К Леночке, вон, лучше поезжай, попробуй, типа, с ней поговорить, наладить, там, контакт какой-нибудь... А то все эти твои вечные клубы, и в настроениях постоянные перепады...

- Костя, - отставив пустой бокал, я водрузилась на вытянутых руках на столешницу напротив него. – Знаешь, в чем твоя проблема? Я тебе скажу. Ты не такие интоннации употребляешь. Надо вот так, - я приместилась рядышком, взяла за плечи, направила взгляд ему в глаза и, с долей внушения, отпечатывая каждое слово, произнесла: - Сядь и угомонись. Поезжай к Леночке. Поговори с ней. Клубы, перепады настроений, - никому здесь не в кайф. Это твоя проблема. Реши ее!... И трахнись ты уже с Настей, Костя!

Ваня прыснул от смеха в кулачок, так что у него очки вниз спустились, и открылся шабутной взор. Настя, при упоминании своего имени, обернулась. Бровки у нее заползли вверх. Костя сидел в растерянности. Майкл наблюдал за реакциями других и чуть улыбался.

- Ты не умеешь ставить речь, - продолжала я. – Поставь ее правильно. И тебя будут слушать.

- Наташа у нас режиссер в отставке, - определила Настя. – Ходит с бокалом вина и всех учит эпатажизму. Хлеба и зрелищ - что еще народ просит?

- Драйв, Настя. Драйв, - поправила я. – Тебе что-нибудь говорит это слово?

- Кайф-драйв... Марихуана?

- На подростковую логику намек? Fuck off, - сказала я.

- Пошла ты, - перевел Ваня.

- Что и требовалось доказать, - подытожила Настя.

- Fuck off, - повторила я.

- Долбаная прыщавая малолетка, - интерпретировал Ваня.

- Fuck off.

- И не звони мне больше.

- Fuck off, - встрял в игру Костя.

- Сам козел, - отшвырнулся Ваня.

- Де-етский са-ад, - заключила Настя.

Ваня сказал Майклу по-английски, что Настя меня обижает.

- Don’t bitch else you could be bitch for male dog ( англ. – Не брюзжи, а то можешь стать (найтись к применению) сукой для кобеля), - нашелся Майкл в неожиданно резкой форме.

- Он просил Насю засунуть подальше жало, чтобы не брюзжало, - перевел Ваня. – Eh, Michael? (англ. - Да, Майкл? – в контексте, “о да, детка”)

Майкл согласно кивнул. Я подхохотнула. Здорова голова на выдумку!

- А я слышал целых два bitch! – поддел Костя. – Мухлюешь, брат?

- Это вольный перевод, - степенно заявил Ваня. – Русский язык богаче.

- Тьфу вас, - махнула на них Настя и отвернулась стругать морковку.

- Рашшн из голд, - прокорявил Костя и ткнул в Ваню: – Хи сейд! Хи-хи.

- Richer, - вправил Ваня и, протянувшись через Майкла, отвесил незадачливому инглишмейкеру подзатыльник.

- Hey! Stop to idle guys (англ. - Эй, хватит валять дурака, ребята), - разнял их своими ручищами Майкл.

- Fools rush in where angels fear to tread, - посмеялась я. - Relax, Michael. That’s OK! (англ. – Дуракам закон не писан (посл.)... Расслабься, Майкл. Все в порядке вещей.)

Я прошлась рукой по настиному плечу.

- Не обращай внимания. Дураки: что с них взять? – подмигнула я.

- Тебе легко говорить. Сидишь себе в своей комнате, - заметила Настя. – Хотя, скорее, это при тебе они больно разошлись.

- Настюх! Ну, у тебя ж все предметы под рукой. Что теряться в этой жизни? Ты их дуршлагом по лбу, для успокоения.

- Эй, не надо дуршлагом! – завопил Костя.

- Я уж как-нибудь разберусь, - сказала Настя. – Психолог все-таки.

- Оно и видно, - напоследок хохотнула я. – Только не в нашей компании – исключено! Все табу переломаешь, тотема не найдешь.

Все это было весело, но надо занять себя чем-то. Уравновесить дух. И я нашла дело под стать.

* * *

Солнце стояло в зените, когда я выходила из гаража, перепачканная машинным маслом. В моих амбициях была “детка”, - так я называла тачку, с которой возилась в модернизационном ключе. Морда лица (face-lifting) – второе; главное и наиболее сложное – начинка. Авто может выглядеть конфеткой, а под капотом явить полный слив. Я преследовала иные цели. Я хотела видеть свое детище выразительным, хищным, быстрым, сильным, смелым, проворным, свободным, яркую индивидуальность; создать симбиоз достоинства, уверенности, строптивой элегантности. Не много, не мало. Над чертежами помогал колдовать Ваня. В потребности физической силы звали Майкла. Насчет добычи антикрыльев, спойлеров, дефлекторов и пр., а также компонентов для самого «сердца» рождаемого на свет чуда - в этом принимали участие все.

Наверное, это было чем-то схожим с «горами» Египта. Впрочем, как знать. В детали дальше вписываться не буду. Скажу лишь, что дело это требовало выдержки, стойкости, концентрации, и – всего сердца: полной отдачи. Я уже не говорю про время.

Я прошла в рабочих штанах на подтяжках и майке – грязных, как я сама, - на второй этаж, где располагалась гостиная (смежная с моей спальней) с ковром, камином, диваном, парой кресел, телевизором, журнальным и письменным столами. Ботинки сняла еще в прихожей, а сюда поднялась за бумажником. Кажется, в него сунула один из чертежей. Заодно извлекла кучу ненужного хлама. Рассовала по карманам, чтоб избавиться позже. На глаза попалась сложенная вдвое фотка. Я распрямила ее кончиком пальца. Я и Света, роза...

- Ты тут? – раздался ванин голос сзади. – Обед готов.

- А-а, - протянула я. – Хорошо, иду.

- Что смотришь? – заинтересовался он.

Я показала ему.

- Ах, я уж и забыл... А знаешь, кто ты? Ты амазонка.

- С чего вдруг?

- Смотрю и вижу, - улыбнулся он. – Вот с этого. Только уж к трицати движение. Чувствуется, выжидаешь чего-то, к чему-то готовишься. В этом доме обосновалась, крылышки подчищаешь.

- Ваня! – взывала я, выставившись своим обмундированием. – Ты на меня посмотри, какие, к черту, крылышки?

- Ну, в духе амазонки, как раз и подчищаешь.

Когда-то тридцатник казался таким далеким... За двадцать пять перевалило, приближаюсь... Мой блуждающий взгляд упал на письменный стол.

- Лучше скажи, ты не видел тут толстую тетрадь? Скрепленную из нескольких?... “Игольчатые мотивы”.

- Ты акупунктурой увлеклась?

- Можно и так назвать. Ну, что?

- Видел-то видел, но до того, как Майкл камин вчера разжигал. Она ведь на столе лежала?

- Shit (англ. - черт)! Это называется, рукописи не горят!...

Я понеслась по лестнице вниз. Первый этаж, хотя и предназначался для гаража и уходил немного вниз в фундамент, был оборудован наподобие GYM: там мы разместили несколько гимнастических тренажеров. Когда я влетела туда, Майкл тягал свою штангу.

- Тупорылый американский болван!... Ты сжег мою книгу... – тут в горле моем повис такой поток ругательств, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я проглотила.

Он поставил штангу. Иногда мне казалось, что он притворяется в своем непонимании русского. Но это не помешало ему завести старую песню:

- Я-а… - промычал он. - Baby girl, sorry? Speak English, please. What did u say? What’s up, dear? (англ. – Детка? Говори на английском, пожалуйста. Что ты сказала? Что случилось, дорогая?)

Я смотрела на него и медленно переводила дух.

- Nothing. It’s really nothing…(англ. – Ничего. В самом деле, ничего...) - отмахнулась я.

Ваня наскоро обрисовал для Майкла ситуацию. Он стал извиняться. Я его обняла и чмокнула, приподнявшись на цыпочки. Мы пошли обедать, Майкл продолжал бубнить.

- I’m fine, okay? – невозмутимо реагировала я. - What’s problem? This is problem for u, what’s this? (англ. – Я хорошо, да!... Какие проблемы? Это проблема для тебя, что за проблема?)

- My sweetheart, I’m so sorry. (англ. – Милая, я ужасно сожалею)

- It’s really good. Never mind! I love u, Mike. Do u listen? (англ. – Все просто прекрасно. Кончай хныкать (не беспокойся)! Я люблю тебя, Майк. Слышишь?) - я не заметила, как впервые призналась ему в любви; это произошло непроизвольно, но – на другом языке.

Конечно, потеря тетрадок для меня была большим уроном. Они хранили летопись моей жизни и Игольчатых мотивов. Но, что ж! Надо двигать дальше. Move on. Вечером я принялась за работу с чистого листа, но теперь уже на laptop, или, как русские величают, ноутбуке. Это оказалось необыкновенным. Я заново открывала и постигала. Что-то всегда может уйти – не жалей!

* * *

За писанием я стала периодически позволять себе joint. В связи с этим меня потянуло в Москву: из уютного, почти семейного, гнездышка в квартиру для передышек от клубных затей. Впрочем, сезон. Стояла поздняя осень. Земля покрылась инеем. В машине нас было трое (нет, детку еще не успела закончить): Настя сзади, Майкл рядом, и я - за рулем. Ваня уехал самым первым по делам. Костя решил повременить сматывать удочки: мало приятного возвращаться в квартиру, полную воспоминаний о погибшей жене.

Меня снова уносило по всем статьям: рвать нервы и - в море бездумных свершений. Мимика, жесты, слова; лица и персонажи; сюжеты незатейливых сказок и шекспировских драм. Я бежала. Куда-то и зачем-то.

Девушки в тематических заведениях были фактически бессменны: в основном, одни и те же. Редко, кто заглянет новый. Но однажды я ее увидела. Не кого-то, Леночку. Какое-то время я просто наблюдала со стороны. Она не отличалась любознательностью, и в лица не заглядывала. Как всегда, где-то на своей волне. Что она тут делает? Сейчас пьет. И скоро уйдет, понимаю я.

- Привет, Лена, - я подхожу к ней.

- Привет.

- Как на луне? – спрашиваю я; слово не воробей... – Пойдем угощу.

Как мне хочется просто обнять ее.

- Спасибо, не надо, - она показывает бокал с напитком.

- Что ты пьешь?

- Ром-кола.

- Слабовато.

- Я не любитель.

Мы перекрикиваем музыку, невозможно толком говорить.

- Пойдем отсюда, - беру ее за руку. – У меня связки болят.

- Куда?

- Хоть куда, Лена! – ору я, акцентируя на неудобстве, и влеку за собой на выход; спускаемся вниз. – Одежду брать будем? – киваю на гардироб. – Или так покурим?

- Я не курю.

- Я образно, - уже достаю из кармана пачку. – Поговорим. Не так шумно, - по инерции я все еще почти кричу.

Мы выходим на улицу. Зябко. Я закуриваю.

- Какими судьбами ты здесь? – спрашиваю я, выдыхая продукт первой затяжки. – Что-то ищешь?

- А ты?

- Только тебя. Я свое отыскала, - фраза получается двузначной (не вырубишь топором). – Тьфу... Ладно, - махаю на это.

Я ее ужасно боюсь; только сейчас понимаю, до какой степени. Я решаю помолчать. Леночка смотрит на меня. Я подрагиваю от холода. Прижми же меня, черт!... Нет, не сделает. У меня в голове будто масштабная бомбардировка одной мыслью: “Не отпускать!”. Она заслоняет все остальные. Мне хочется ее поцеловать, но я чувствую, что момент не тот. Я уже открываю рот, чтобы заговорить, но она опережает:

- Ты изменилась.

- Да? Как? Внешне?

- Скорее, нет, чем да. Внутренне – точно. Я так чувствую.

- Может, перемены вызваны тобой? Может, я волнуюсь, в панике, - я открываю все карты.

- Сомневаюсь.

Я склоняюсь к ней ближе. Легонько притянув за талию, кладу голову, областью переносицы и глазниц, ей на плечо. Так намного теплее. Я просто не смогла терпеть дальше. Я должна была как-то выразить то, что чувствую, и слова в этом казались плохими преспешниками. Она не отстранилась, но приняла меня сдержанно. Я стояла так и мне хотелось плакать. Но вдруг ощущаю ее руки у себя на спине. Они подтянулись выше, уже явнее обнимают меня. Я частично выдыхаю напряжение, но не вовсе расслабляюсь.

- Ты совсем на себя непохожа, - тихо говорит она.

- Разве ты меня могла знать, какая я?

- Но все это: последний шаг, бесстрашие, хладнокровие, раскованность...

- Факты, факты... Иногда они так ничтожны. Разве ты не можешь доверять тому, что чувствуешь?

- Обычно так, но не в отношении тебя, - открывает и для себя Леночка. – Твой образ слишком мистичен, окутан тайной... Ты неземная.

- Нет, я земная, - пробормотала я. – Даже слишком земная, с тобой. Я этого боюсь, Лена. Как же я этого боюсь!.... Но я расскажу тебе то, о чем никто не знает, а ты – должна. Я чувствую это. Поедем со мной. Прямо сейчас. Подальше отсюда.

Мы сходили за вещами и поймали такси. Касательно подобных заведений я заблаговременно предпочитала не садиться за руль, - даже приезжала не на своей, чтоб потом не оставлять.

Подальше, - я имела в виду, к себе. Точнее, к нам, с Майклом.

* * *

Мы сели на кухне. По дороге мы заглянули в маркет купить выпивки. Мне пришлось почти заново знакомить Майкла с Леночкой. Затем он уполз в свою берлогу, комнату то есть. Сейчас я была бы рада от него избавиться, но понимала: в другие моменты он мне дает слишком неоценимое, чтобы рушить все для одного. Майкл основательно прописался в моей жизни, мы стали неделимы. Я, в таких случаях, слова на ветер не бросаю. Для меня слишком серьезно понятие свободы, как своей, так и чужой.

Я подала Леночке батылочку ноль-три с коктейлем.

- Или бокал? – предложила я.

- Так сойдет, Наташа.

- Мне нравится, когда ты называешь меня по имени...

Я отхлебнула из своей. Хотела смягчить горло и внутренний трепет. Я терзалась сомнениями, с чего начать. Леночка терпеливо ждала, не подгоняя ни жестом, ни взглядом.

- Меня поразила наша почти сверхъестественная связь с тобой, - произнесла я, наконец. – И ты сейчас поймешь, что это, по своей сути, сущности, намного значительнее, чем мой “последний шаг”, - я изобразила в воздухе кавычки, глотнув спиртного. – Когда перед тобой небо, когда льет дождь, и повсюду будто витают миражи; когда тебя подводят к краю, где под ногами пропасть... ты думаешь о том, чтобы не оступиться; думаешь о небе, о ветре; ты думаешь о разном, что когда-то слышал и что соотносится с этой картиной; ты думаешь о мистике, о судьбе, предначертанности, и многое ввязывается на эту орбиту; ты думаешь о земле и своем существовании на ней, своем будущем, или просто о себе; ты вспоминаешь маму, папу, братика, сестренку, друзей, собаку Роджера... но ты не думаешь и не вспоминаешь о человеке, который рядом. И когда этот человек просто отходит в сторону, ты готов искать его размажженным по асфальту, и даже улетевшим, как Карлсон; ты можешь предположить его полное исчезновение, испарение в воздухе. Но почему-то в голову не приходит увидеть его рядом. Не столько среди живых и смертных, сколько – поблизости. Я выпустила светину руку и отошла. Без рывков или чего-либо в этом роде. Она в оцепенении стояла пару секунд, потом очнулась. Она отпрянула от края, стала метаться взглядом туда-сюда. Я стояла недвижно под ее обстрелом, но почему-то ее взор проходил мимо, не улавливая меня. Я хотела выступить из темноты, фона какого-то заграмождения; я хотела сказать: “Вот я, Света!”. Но нечто удерживало меня, какое-то зловещее наслаждение прокралось в душу. Я желала, чтоб она меня нашла, но – без помощи. Я замерла, а в мозгу гоняла мысль, словно ее можно было услышать: “просто знай, что я здесь, проство почувствуй меня!”. Потом она кинула взор “за борт”, и страх, паника охватили ее. Она сделала несколько шагов на трясущихся ногах и повалилась на колени, склоняясь к полу и закрывая лицо руками. И на этот раз я хотела выступить из своего демонического укрытия и сказать: “Вот я, Света!”. Но снова меня задержало чувство в своих объятиях. С одной стороны, мне трудно верилось, что можно настолько не видеть меня; не допускать, что я здесь, рядом. Однако все так и было. Я смотрела в глаза правде. Света заживо меня похоронила. Вознесла ли на небеса или еще куда, оставалось очевидным вот, что: я для нее не существовала. В тот момент я почувствовала себя мертвой, призраком. Ты все видишь, а тебя – нет. У меня не было каких-то треволнений по поводу того, что меня могут найти, обнаружить. Я не задавалась такой мыслью. В сердце – масштабно спокойно: абсолютное хладнокровие, умиротворение и неуязвимость. Я отошла к дальнему краю крыши и встала там. У меня теперь не было Светы; у меня было безмерное Небо. Именно тогда я ощутила полновластвую его силу. Оно пьянило, дурманило, кружило голову и, в то же самое время, дарило такое безыскусное и неоспоримое спокойствие. Не надо никуда летать! Не надо никаких шагов – ты уже в Небе; ты всегда в Небе! Я стояла там и думала: “Почему же Света не могла просто знать, не могла прочувствовать мое присутствие? Ведь это так просто и естесственно!”. И я поняла: в ней никогда этого не было; она любила лишь себя через меня, или мой образ, ассоциирующийся у нее с сокрушительными по ее психике знаниями. Я подводила ее к краю, и для меня он оставался крышей дома; я видела Небо, - да, прекрасное, - но оно оставалось Небом; я чувствовала ее рядом, и она – это она, не кто-то другой. У нее же все по-другому. Ее ПОДВОДИЛИ к краю, ей ПОКАЗЫВАЛИ, и она РАЗГАДЫВАЛА, наводняя прорвой смысловой чувственности все окружающее. В итоге, она не увидела меня за этой маской. Меня не существовало для нее. Мой шаг, действительно, шаг в Небо, но он иного характера.

Я прервалась и, не отрываясь от горлышка, осушила бутылку. Я встала за новой, открыла ее.

- Ты почувствовала меру ее равнодушия? – спросила Леночка.

- Равнодушия? Нет. Банальный самообман. Она им занималась до меня и продолжила после. Такой у многих. Не обязательно лезть для этого на крышу; можно увидеть в глазах. К примеру, идет по улице парочка. Сразу можно определить, что каждый из них занят своими мыслями и проблемами: он думает о том, как заработать побольше и трахнуться с секретаршей; она – о своей прическе, о вчерашнем разговоре с подружками, где они перемывали кости мужикам, а еще о том, что у парня, прошедшего мимо, красивые глаза, а еще... У женщин, как правило, объемнее этот поток: как самим спектром содержания, так и разобщением в нем. Не об этом речь. Они идут вместе, но не думают друг о друге. Хотя бы видят, и то ладно. Света никогда не верила, что я осталась тогда в живых. Она даже не подумала, что отсутсвие от меня вестей может значить простой уход. Когда после себя закрывают дверь.

- Закрыла?

- Я в силах и вправе была на это. Я не искала ее тогда через тебя, это мой друг сказал ей обо мне. Когда я стояла в темноте, и открывалось понимание, я ощутила острый укол в сердце, но равно с болезненностью, он был допинг. Чистый, природный, органический. Я уже сказала, я будто стала мертва. И это – вакцина моей недосягаемости и отгороженности от влияния людей. У меня своеобразные блоки на приеме информационного потока.

- Но так ты можешь упустить что-то важное для себя, - заметила Леночка.

- Никогда! – я матнула головой. – У меня работают инстинкты, интуиция; чувство, - не такое, какими свойствами его обычно награждают, а нечто слитое с разумом в одной пропорции – это в высшей степени может определить, что для меня надо. Знание – это не зазубренная чья-то мысль из книжки; это и не накрученная собственная. Это поток, струящийся и внутри, и вне тебя. Ты должен просто отдаться ему.

- В этом и есть смысл неизбежности?

- Да.

Я вспомнила, как на первой встрече с Леночкой несла всякую романтическую чушь и показывала фокусы. Я изображала себя эдаким драматичным персонажем, впрочем, не без доли здравой иронии. Мне так хотелось воспроизвести на эту девочку впечатление, что я буквально замагнетизировала сама себя этой ролью. Хотя и раньше я с удовольствием отдавалась подобным мероприятиям. Виртуозность, затейливость, азарт, - такова уж моя натура. I am that I am. Я улыбнулась. Леночка – мне в ответ.

- Ты недавно говорила о людях, которые не думают друг о друге. Но как же иначе можно говорить о свободе, личных интересах, жизни вообще?

- Я неправильно выразилась, но была бы затронута отдельная тема. В том контексте оно прозвучало, как должно, - говорила я. – По мне, так думать вообще пагубно, а уж если речь идет о священном, – любимом человеке, - много паче!

- А что за тема? – спросила Леночка.

- Игольчатые мотивы, - ответила я.

На леночкином лице отразилось удивление.

- Я когда-то назвала так музыку, - поясняла она.

- Это глубже просто музыки, - отозвалась я.

- Я знаю, - сказала Леночка.

Мы смотрели какое-то время друг на друга и слегка улыбались. Она несколько изменилась. Недлинные волосы, что легли очень естесственно, видно, не парикмахерская стрижка, а отросшая из короткой прически. Она чуток потолстела, во взгляде поселилось больше мягкости. Я была счастлива, что она здесь, со мной.

- Ты первая, кто узнал правду о том, что тогда произошло, - проговорила я. – Видишь, во мне нет мистицизма.

- Мне кажется, что с этим – еще больше, - возразила Леночка. – Почему ты никому не говорила?

- Люди скорее готовы поверить в сказку, но не в некоторую правду, - объяснила я. – Я не хотела их вопросов и внутренних изысканий по этому поводу.

- По поводу правды, - уточнила Леночка.

- Да. Именно так. Для них означена лишь мифическая сторона. Так было лучше для всех.

- Почему ты рассказала мне?

- Я так почувствовала, - я усмехнулась, подумав о Ване. – Хотя я знаю ответ. У меня есть близкий друг.

- Майкл?

- Нет, второй. Ты тоже его видела у себя. Ваня. Так вот. Он, пожалуй, самый заинтересованный насчет того, что произошло на крыше. До сих пор ломает голову. Он строит разные теории, чем отличаются женщины от мужчин, животные от людей и т. д. Он говорит, на первый взгляд, правильные вещи. Но он близорук. Я не про физический недостаток.

- Ева – душа Адама; ангел – душа Евы, - вспомнилось Леночке.

Я с секунду подумала над ее высказыванием.

- Интимность, - сказала я, и это слово повисло в воздухе.

- Интимность? – переспросила Леночка.

- Интимность, - подтвердила я. – Это особое чувственное начало. Оно заключено в самой женской природе. Именно она сводит с ума мужчин, именно она – тайна, предопределенная свойством неизменной сакральности. Это и есть главное. Все остальное – gas! То, что я почувствовала тогда на крыше – божественную интимность с Небом. Могла бы она быть понятна мужчине? Лишь под маской мифа. Проведи сюжетной линией образы к краю. Потом придет одна из них, уверенная в смерти другой. И они не сомневаются: шаг был сделан. Они могут предположить, что ты использовала веревку в виде тарзанки для полета, к примеру, в окно на пару этажей ниже, но они не подумают, что шаг – не вперед, но в сторону. Хотя это почти равнозначно, они далеки от такой логики.

- Но ведь Света тоже женщина, - обратила внимание Леночка.

- Разве до сих пор не поняла? Ее интимность была сама с собой; моя – с Небом, миром. Вот и все, - заключила я, разведя вверх руками. – Она никогда не смогла бы проникнуться Игольчатыми мотивами.

- Она мне оставила письмо. Прощальное... – сказала Леночка. – Среди прочих, там была одна фраза...

Я поддалась искушению и провела кончиками пальцев по леночкиной руке, лежащей на столе. Она кинула на меня вопрошающий взгляд.

- Ничего, - мотнула я головой. – Я слушаю. Поверь. Просто так получилось.

- У меня был ошейник, - продолжила она. – Нечто вроде символа моей привязки к ней, принадлежности моей воли к ней. Оказалось, он ничего для нее не значил... Что для тебя Игольчатые мотивы?

- Что для меня Игольчатые мотивы? – повторила я, обходя стол, взяла ее руки и развернула на стуле к себе; она угадывала мои желания и легко подалась; я встала на колени и приникла в ее теплые ладошки, бережно принявшие мое лицо... О, как долго я этого ждала, как много в этом заключалось; и “оно” носило для меня одно определение. – Вот в этом, - пробормотала я и посмотрела на нее снизу вверх.

Господи... Как заходилось мое сердце.

- Прости меня, - почему-то вырвалось у меня с губ.

- За что? – тихо спросила Леночка, но как будто даже без удивления.

- За то, что я есть, - держась за ее ноги, я возилась своим лицом в ее ладонях: губами, носом, веками глаз. – За то, что требую твоих рук и счастья с тобой. Это ужасно... То, что я чувствую.

* * *

На следующий день, в воскресенье, к нам под вечер приехала Настя. Не знаю, почему меня тянуло познакомить Леночку со всем скопом своих друзей. Может, что-то подсознательное. Я как бы вводила ее в семью, свою жизнь; через них она могла узнать меня лучше: не только о положительных моментах, но получить понятие свойского и, в какой-то мере, педантичного отношения – достоверного в своей безыскусности. Кроме того, я могла позволить себе расслабиться. Меня, признаться, будоражило одно лишь присутствие Леночки, выбивало из колеи. У меня все валилось из рук, я жаждала постоянного контакта с ней. Это нужно было мне как воздух. Когда из навесного шкафчика я доставала вино к ужину, Настя обратила внимание на его количество, исчисляющееся в бутылках.

- Какие запасы, я смотрю, - не обошлась она без замечания. – Вино. Что еще можно было от тебя ожидать.

- А разве нельзя? Чай, кофе, потанцуем... – я хитро улыбнулась и кинула взгляд на Леночку.

В это время Майкл коснулся ее и сказал:

- Your eyes are delight one’s eyes. It’s so beautiful.

Это он мог и по-русски, но, кажется, даже не задавался таким вопросом.

- U could go blind (агл. – глаза сломаешь; окосеешь; аналогично – u could go crazy), - нарочито поддела я его.

- Oh, no! I could go crazy! (англ. – О нет! Я могу стать сумашим/глаза сломаю) – не растерялся он.

- It’s red light! – оборвала я. - Don’t crash! (англ. – Красный свет!... Не испытывай судьбу!)

Я ревновала. Она только моя. С того дня, как, занимаясь в Бельгии серфингом по волнам Всемирной Паутины, я наткнулась на ее сетевой дневник. Она – МОЯ. Она была до Полины. Когда я обнаружила ее очередную новую запись про сон о моем “последнем шаге”, у меня не оставалось тени сомнения. Хотя мне всегда казалось, что она была во мне изначально, где-то на подсознательном уровне, и - неизбежно. Я знала, кем она меня считала: черным ангелом, что совершила полет в Небо; а я ее – белым, ибо она каким-то образом увидела это - в своем сне.

Я села за стол. Майкл уже разделал две курицы-гриль и разливал теперь вино по бокалам. Я наложила салат себе в тарелку и – Леночке. Она придвинула свой стул поближе и обняла меня сзади. Я опустила свой заискрившийся взор на приборы, взяла вилку и стала раскладывать нам куски курицы.

- Ну, за встречу, - подняла бокал Настя.

Мы выпили и принялись за трапезу.

- Чем ты сейчас думаешь заняться? – поинтересовалась Настя. – Пора бы уж становиться на ноги.

- Не знаю, - просто сказала я и, прожевав кусок, продолжила, соединив руки над столом у подбородка. – Ваня намерен расширяться. Он предложил войти в долю. Но для этого надо, сама знаешь что. Money, power, (англ. – деньги, власть) - броские символы и непреходящие идеалы. Its work arm in arm (англ. – это работает рука об руку). Хватка у меня есть, вопрос в другом...

- Ну, деньги для тебя не проблема, - констатировала Настя. – Хочешь попробовать себя в бизнесе?

- Почему нет. Не знаю, если мне это по душе придется, - я на автомате пустила английский оборот речи; по-русски он прозвучал бы правильнее в таком виде: “Не знаю, придется ли мне это по душе”.

- Да, ты всегда боялась оседлого образа жизни. Тебе вечно надо срываться куда-то, бежать... Но в стабильности есть свои плюсы.

- Если обрасти корнями, то как потом распахивать крылья? - посмеялась я и мельком глянула на Леночку. – Но ты права насчет стабильности... Я подумываю об этом...

- Пора бы уж, - одобрила Настя и добавила с большей долей утверждения: - Пора, Наташа. Пора.

- Да, - согласилась я. – Я покурить.

Я встала из-за стола и удалилась на лестничную клетку.

- Ох, Наташка, Наташка, - обратилась Настя к Леночке. – У нее всегда был этот пафос. Приехала из Америки еще больше пропитанная духом козыряния и самолюбования. А мы и сами в дерьме не купаемся. И золотце, и все при нас.

- She’s bitch, does n’t she (англ. – Она сука, не правда ли)? – показал Майкл на нее Леночке, будто все понимал. Впрочем, сказано это было незлобно и даже мило в своей неприкрытости, так что Настя пропустила мимо ушей.

Леночка улыбалась. Она знала, что Настя по-своему права. Но также ей был известен корень, откуда бралась такая манера в Наташе, равно как и причины ее подруги для философских суждений. А Майкл просто не отступал в благородстве и бесхитростности, заложенных в нем. И Леночка улыбалась своему знанию.

Я вернулась с перекура. Леночка обняла меня по-особому радостно. Я смутилась. Ты не дашь миру больше, чем он должен получить, так что растягивай удовольствие, теки в нем, а не расхлестывай небрежно. Леночка прочитала мою мысль и чуть отстранилась, занявшись едой. Я скосила глаза на ее движения вилкой в тарелке. Она дала мне пощечину за цинизм, и я ее почувствовала. Я перевела взгляд ей на лицо. Прости, что я есть.

* * *

Никогда не отпускай, - сколько б боли ты не причинил человеку, - того, кого любишь. Но у меня даже не было времени для этого; она просто уходила.

- Мне надо съездить к картинам, - обрушила она, укладывая те немногочисленные вещи, которые успели переселиться ко мне. – На пару деньков.

- Недель, месяцев?...

- Я же сказала: деньков.

Я сидела на кровати, покрытая одеялом до пояса. Она – напротив меня, совсем одетая. Я понурила голову между рук и смотрела на нее исподлобья.

- Лена, я сама бежала. Сотни и тысячи раз. Я знаю, что это такое. Я знаю, как это происходит.

Она капризно поджала губки.

- Это из-за Майкла? – дознавалась я.

- Нет, - ответила она.

- Пожалуйста, только не молчи со мной.

- Я не молчу, я разговариваю.

- Ты называешь это разговором? Ты молчишь и хочешь убежать от объяснений, - стояла я на своем.

- Поехали со мной ко мне, - вдруг предложила она. – И Майкла возьмем.

Теперь я начинала понимать развертывающуюся фабулу.

- Нет, - скорбно, но твердо вынесла я. – Я не могу.

- А я - могу?

Некоторым людям важно чувствовать СВОЮ территорию, даже если это небо, под которым ты рассекаешь воздушные потоки на тачке. Такая Леночка; такая и я.

- Тебе здесь плохо? – не теряя надежды, спросила я.

- Я чувствую себя гостем, присосанным к тебе.

- Зачем? Ведь ты можешь чувствовать себя иначе. Я не ограничиваю твою свободу. Там, где я, ты можешь чувствовать себя дома. То, чем обладаю я, то в равной степени и твое.

- Нет. Не могу. И ты должна, как никто, знать об этом.

Ты можешь обладать ничем, состоять в одной компании двора, но беседка или подъезд будут вашей территорией; куда бы вы не пошли, повсюду вы у себя и вы - друг с другом. Это ваше. Весь мир у ваших ног. Женщина должна нести уют; это – ее атмосфера; иначе ей нельзя. В паре традиционной ориентации все проще: ты преображаешь его холостяцкий притон под себя, закрадываешь свою ауру во все. Именно потому Ева – душа Адама.

- Поехали, - приняла я решение и соскользнула с кровати.

- Куда? – оторопела Леночка.

- На дачу, - пошутила я о нашем загородном доме. – Там больше открытого пространства.

Никогда не отпускай того, кого любишь, даже если тебе придется увезти его на край света. Даже если потребуется перечеркнуть свои прошлые интересы, потенции и позиции в твоей судьбе, ибо теперь она – ваша. Иначе никак.

- Если ты не почувствуешь себя там, - сказала я, когда мы уже загрузили вещи в машину и уселись по местам (на этот раз Майкл поместился сзади, а Леночка рядом со мной). – Я найду что-нибудь другое, чего б мне это не стоило. Выход будет – главное, смотреть! Я просто хочу сказать: для меня важнее ты, а не стены.

- Но я бы поняла, если ты осталась в своей жизни. Так было со Светой. Она имела мужа, работу...

Я легонько усмехнулась.

- Личные амбиции – те же стены. Если ты не можешь пожертвовать ими, значит, еще не время вам быть вместе. И потом, жизнь – это умение совершать и принимать повороты, иначе это что-то другое. Главное тут ты, твоя душа, все остальное gas, потому что никогда нельзя знать, где найдешь, а где потеряешь.

* * *

-

- У тебя снова такие глаза... – Леночка приподнялась на локотке на подушке.

Мы в спальне. Свет потушен, лишь пара толстых свечей зажжены на комоде.

- Почему не спишь? – я наполняла фужер шампанским. – Я тебя разбудила?

- Не убира-ай, - закапризничала Леночка.

- Что?

- Твои глаза...

- Куда ж я их убираю, - рассмеялась я. – Тебе налить?

- У тебя глаза временами становятся, как угли черные и обжигающие, магнетизирующие и будто вбирающие в себя, затягивающие... В ее глазах отразилась бесконечность...

- Быть может, освещение? – улыбнулась я ее поэтичному настрою.

- Я читала где-то про эффект “Черных дыр”. Это вроде такие планеты в космосе. Они настолько черные, что всякий свет в них просто тонет, как и информация или что-либо вообще. Если к ним приблизиться, то они втянут тебя, и ты пропадешь в них. Никто не знает, куда это все – поглощаемое – девается. Просто исчезает в них. А еще у некоторых людей бывают звездные глаза. Они линзообразные и обычно темные. Им не нужен телескоп, чтобы видеть небесные тела. Но днем без толстых солнцезащитных очков они могут ослепнуть...

- Первый раз слышу такое. Но я могу тебе сказать о том, с чем столкнулась сама, - я отставила фужер и присела к ней на кровать. – Представь себе человека, смотрящегося в зеркало. Примерно так мы оцениваем себя и свои поступки, что-то ускользает от нас, что-то слишком явно. В любом случае, это не то, что мы являем из себя на самом деле и даже не то, какими нас видят окружающие. Теперь представь себе человека и зеркало в полной темноте. Даже луч света не проникает. Соответственно, зеркало не способно ничего отражать, оно сливается. И вместе с ним – ты. Нет ни времени, ни пространства. Они уходят из понимания за ненадобностью, ведь человеческое восприятие, в основном, исходит из целесообразности. А там – ничего нет. Кроме кромешной тьмы, никого и ничего. И вот, лежишь ты в гробу...

- В гробу? – удивилась Леночка.

- Мы играли в опасные игры, - пояснила я. – Юнцами. Я, Настя, Костя и Ваня. В том числе, клались в гроб на несколько часов. Сейчас не об этом. Ты лежишь и ты не в силах что-то сделать. Все отметается. Ты даже не можешь позволить себе мысли о прошлом, иначе тебя потянет к людям, на божий свет, а это значит обречь себя на сознательное мучение, метание. И ты попадаешь в некий транс. В тебе открывается иная память, о которой раньше ты даже не подозревал. Частичка оборотня, частичка вампира, частичка животного разного и всякого, немое знание тверди, вод, ветров, огней, - и все это просыпается разом в могильной темноте. Ты сливаешься, как и зеркало – в великое Ничто. “Да” и “нет” подводятся к одному знаменателю. И то, что просыпается – оно просыпается в своем сне, насколько б противоречивым не казалось это высказывание. Все именно так. И никак иначе, потому что ты лишен всякой возможности действия, а вместе с тем, сомнения и противостояния. ОНО проходит через тебя, и ОНО просто есть, а тебя – нет. Вот и все. Тишина, темнота и немой язык, - все остальное слишком далеко. А потом, когда ты возвращаешься в мир людей, на тебя нахлынет циркуляция и пульсация, но ты уже всегда будешь видеть и находить ту тень, какую однажды познал. Помнишь, вы все сбежались на выстрел?… Мы были у тебя. Ваня, дурак, повел меня на встречу со Светой.

- Да, вспомнила.

- Тыча в меня пушку, она говорила: посмотри, я - твое зеркало, я стала тобой. Знаешь, что мелькнуло у меня в голове(?): разве можно отразить то, чего нет?!

- Так ты чувствуешь ЭТО и находясь в мире людей?

- Да. Иногда чувствую. В моменты опасности или забытья, внутреннего погружения. Мой мозг переключается на другую волну. Я с особой четкостью воспринимаю пульсацию, малейшие колебания в пространстве и времени, будто это происходит не где-то вокруг, а во мне самой. Но при этом я перестаю чувствовать себя. Мной управляет словно кто-то другой, а я смотрю со стороны. Без накала эмоций, страстей. Все преходит на другой уровень. Но, знаешь, хватит об этом.

Я поднялась за фужером и отпила, не сводя глаз с взьерошенной, такой милой и домашней, Леночки, укрытой одеялкой. Так хотелось рассказать ей на ночь сказку, убаюкать.

- А что ты празднуешь? – спросила она.

- То, что я в мире людей, - улыбнулась я.

- Ты часто празднуешь, - заметила она, намекая, что я много пью.

- А разве я куда-то ухожу? – беспечно хохотнула я и изменившимся тоном: - А ты почему не спишь? Спи давай. Я скоро приду.

Я села на кровать к Леночка спиной, присосавшись к напитку. Я слишком много говорила в последнее время, и чувствовала себя беззащитной. Я никогда не любила раскрываться под удар критики, а сейчас стала мишенью, поселившись в самом дуле ружья. Это было страшно. Леночка считала меня черным ангелом, и я старалась никогда не изменять этому, я хранила для нее себя цельной, независимой, сильной. Сейчас мы были вместе, маски спадали.

Леночкины руки заползли мне на живот под майкой, губы коснулись изгиба шеи. Я отставила фужер на пол, и, склонив голову, накрыла одну ее руку своей. Наверное, так и нужно: ты должен отречься от старого и полностью, чистым и безоружным, отдаться новому. Иначе как станцевать двум ангелам на конце одной иглы?

Под леночкиными руками я оказалась лежащей. Она наклонилась надо мной. Я наблюдала огоньки в ее расширенных глазах. Они излучали столько тепла, горения и грешного смрада. Проведя по подбородку пальчиками, она приникла к моему рту своим. Я окунулась в ее влажную нежность, забывая все на свете. В глазах стояла пелена; в томной сладости я закрыла их и обняла ее за шею. Она чуть отникла и посмотерела близко-близко.

- Я умираю от тебя… - прошептала я ей в губы полустоном.

Я была далеко от иглы и невесомого танца на ней; я падала очень глубоко в изнеможении от ожидания достигнуть дна.

* * *

Мы уже несколько дней пребывали в особняке. На выходные и Ваня с Настей подоспели. Мы связались по мобильной связи.

Утро. Стук в дверь. Сразу за ним на пороге явление Вани.

- Амазонки! Get up! Пока дикие парни еду не растащили.

- Тебе записать, куда тебе пойти, или адрес так запомнишь?

- Тебе бы туда, наконец уже, пойти... Для разнообразия.

- Это совет или поручение? А кто сказал, что я там не была?

Ваня соскреб пульт для музыкального центра и нажал на On/Off и Play.

- Музыка убыстряет работу живой клетки, - впихнул он очередной “фактец”. – Улучшает самочувствие и поднимает настроение.

- Это ложка кашки с утра? Ты такой заботливый, - я смягчилась.

- Твой деготь никакой кашкой не разбавишь.

- Ваня, - приподнялась Леночка, оперевшись на меня. – Мы тебя любим, но нельзя ж так вваливаться с утра.

- Private zone (англ. – Частная зона)! – протянула я в поддержку своей девочке и изобразила в воздухе стучание в направлении ваниной головы: - Knock-knock (англ. – Тук-тук)!

- Эк... – мотнул Ваня в сторону Леночки. – Быстро она тебя научила. Ну, ладно, в общем, завтрак готов, спускайтесь.

Он вышел.

- Чему это ты меня научила? – озадаченно поинтересовалась Леночка.

- Я часто говорю, что люблю их.

Леночка молча прилегла на моей груди щекой.

- Я хочу сотни тысяч лет слушать твое огромное прекрасное сердце, - наконец, произнесла она.

Я взяла ее лицо в руки и заглянула в глаза:

- Правда?

- Да. ... Почему ты никогда не говоришь мне этого?

- Чего?

- Что любишь... Ты меня любишь?

На этот раз помолчала я. Я думала, она знает... И - я боялась нового звучания этого слова. Но и это нужно было переступить. Иначе никак.

В комнате струилась ненавязчивая музыка. Мы лежали и смотрели друг на друга.

- Да. Я люблю тебя, - с полным осознанием серьезности проговорила я.

Я могла придумать кучу аналогов, или сказать, что у меня к ней намного большее чувство, ведь это слово уже давно приобретало в моих устах другой смысл. Ее нельзя обманывать. Я знала, она ждет именно его, именно его она должна услышать, - простенькое сочетание из пяти букв: люблю. Она провелась по шрамику на моем загорелом лице - ее ответное признание.

- Потанцуем? – предложила я и взяла ее за руку, выпрастываясь из-под одеяла. – Come on, miss Bitch (англ. – Иди сюда, мисс Сука)!

- Разве не миссис?

- Не-а, - я обняла ее для танца. – Ведь ты моя...

Мы танцевали, ее головка то приподымалась навстречу моему взгляду, то опускалась от него. Происходило ли это от робости и смущенья, или она изысканно играла со мной... I’m game my sweet baby (англ. - Я в игре, моя сладкая малышка).

Я убивала, и сделала бы это еще раз, а не прошла мимо. У того насильника не было выбора: я знала; он – нет. Когда, вместо того, чтобы бежать, он развернулся с ножом, все сомнения рассеялись. Он подставился под мою пулю и получил ее. Знание распорядилось так. Это игра; в ней свои правила и законы. Я угоняла авто, совершала нападения на магазины; крала кусочки еды из леночкиной тарелки, когда она отворачивалась, а они выглядели столь аппетитно. Я знала одно: я скорее выстрелю в руку кассира в магазине, если он потянется к кнопке вызова полиции, чем буду потом расхлебывать кашу с копами; я скорее всажу дозу свинца в ногу водителя тачки и вышвырну его оттуда, чем допущу утечку времени, и подставлю свою задницу в непосредственную близость к погоне. Лишь с Майклом я почувствовала другое. Он ждал меня тогда на дороге, именно меня, сам толком не осознавая этого, - я увидела в его глазах. Ты всегда должен уметь принимать и совершать новые повороты, несмотря на правила, ведь это может статься совсем другая игра. Твое прошлое, как джинн в бутылке: оно всегда в резоне проявиться, - будь готов встретить его и знать одно: куда целить. В остальном выбора, по сути, нет.

Я убивала, крала, совершала разбои. Сейчас, танцуя с Леночкой, я чувствовала, что могу давать, - всю себя без остатка, - принимая новую игру и ее правила. Но в ней, как в других, присутствовал воистину непреходящий принцип: знай, куда целить.

Мы спустились к завтраку. За трапезами ребята любили посидеть долго, тем паче за окном не прекращался мороз. Кроме колки дров, ничем особо не займешься. Так что мы застали всех. Через некоторое время я заметила, что Костя часто отходит куда-то из-за стола.

- Извини, у тебя понос? – обратилась я к нему, когда он снова давал ногам затею.

- Вчера произошло их роковое столкновение с мышкой, - пояснила Настя.

- Да? И кто кого?

- Да никто. Мышка убежала, а роковое – это для костиной психики роковое. Он теперь на капканах того... помешался.

Костя встал перед ней на коленки и пристроился ухом к животу. От изумления у меня кусок изо рта чуть не вывалился. Настя улыбнулась.

- И какого ребенка ждать от такого...? – пожала она плечами, поглаживая костину макушку, и обратилась к нему: – Ты ничего еще не услышишь - всего пара месяцев.

- Вот это да! – искренне обрадовалась я. – Поздравляю!... А можно мне тоже?... – я кивнула на ее животик.

Леночка одернула меня. Я потерлась ей о щеку носом:

- Ну я не буду... Я же шучу...

- Мы сами только на днях узнали, - оповещала Настя; Ваня что-то ей ответил, потом подключился Костя. У них начался свой разговор.

- А ты хочешь моего ребеночка? – прошептала я Леночке, ластясь.

Я еще не знала, что беременна.

- Вторую Наташу? Конечно, хочу.

* * *

Ночь. Я сидела на кухне, попивая кофе, и порхала пальцами над клавиатурой ноутбука. Вошел Ваня с пустым стаканом. Видно, за водой. В холода мы налегали на спиртное больше, чем обычно.

- Ты чего тут сидишь? – удивился он.

- Как видишь, - отозвалась я. – Протрезвляюсь и пишу.

- А чего не у себя?

- Леночка не могла уснуть под трескотню.

- Заботливая какая, - поддел он. – А что пишешь? “Игольчатые мотивы”?

Я утвердительно кивнула.

- Ты на них, как на иглу, подсела, - заметил он.

- Это плохо? - мне не хотелось особо распространяться.

- Вопрос в другом: зачем? Что ты в них находишь?

- Хочешь правду?

- Конечно. Я на нее рассчитываю. Ведь мы поженимся, надо уже сейчас готовиться.

- Зря, - осекла я. - Скорее ты моя сучка, чем я твоя.

- Зачем так грубо? А кем я для тебя должен быть? Ты никого не слушаешь.

- Ты сам ответил на вопрос. Как думаешь, кого или что я могу воспринять?

- Леночку?

- И ее...

- Погоди! – он озарился догадкой. - Ты пишешь, потому что только так можешь услышать что-то от других, - ведь это будет от твоей руки.

Я встала и закурила.

- И да, и нет, - сказала я.

- Ты развиваешь философию на бумаге, это твоя привязка к миру.

- Иногда вся твоя жизнь может зависеть от того, насколько ты философ. Я тебе скажу одно. Вот это, - я ткнула на ноутбук. – Однажды спасло меня. Ты сказал, с того дня на крыше я продолжала падать. В переносном смысле. И это было так. Я просыпалась с нелюбимой женщиной. Аляска – пустынные снега. Сначала ничто не тянет тебя к ним, потом видится бессмысленным уходить куда-то еще. Я потеряла веру, что может быть что-то, помимо этого; что может быть как-то иначе. До нее мой ход мысли сводился приблизительно к следующему... Я всегда боролась. Максимализм: тебя пытаются загнать, а ты обводишь их вокруг пальца. Я приехала в Америку без всего, и я пустилась во все тяжкие. Не сломите! – будто кричало во мне. Я приехала туда за свободой, и я возьму ее. Не за работой, не за домом: все это я могла получить в Бельгии и России, - я приехала за свободой.

- Разве у тебя не было ее здесь?

- Нет. Слушай дальше. Я всегда боролась, и вот оказалась в доме с женщиной, ее братом и Майклом. Все остальное – пустыня.

- Не с кем бороться.

- Точно! И тогда я впервые села писать. Я как полоумная строчила и строчила, - выливала все, что приходило в голову.

- Да, из тех тетрадок составился нетоненький томик, - оценил Ваня. – Как это Майкла угораздило кинуть его в печку.

- И хорошо, что кинул! Там чего только не было, но по большому счету, ахинея – хаос мыслей, в котором я очутилась. Я, кажется, попала в собственную ловушку борьбы.

- Стала бороться сама с собой.

- Мы всегда понимали друг друга, - согласно улыбнулась я. – Ситуация была, как из того анекдота. Гадюка другой: “Ну все, мне хана: я язык прикусила”.

- Как ты нашла выход?

- Ты всегда говорил, что такие, как я, способны менять мир...

- Так и есть.

- Плохой мир лучше хорошей войны, - bullshit! Хотя я не носила в себе такого замысла, но так получилось, что я спровоцировала синдром борьбы у брата той женщины. У мироздания свои законы вершения добра. Червь молчания сосал из того парня силы, и этот взрыв оказался положительной встряской. А я получила очередной ответ. На его примере я воочию узрела всю меру борьбы. Она ничего из себя не представляет: размытость идеалов и полный распад личности, как выразилась бы Настя. Борьбу легко сломить, у нее слишком много слабых мест. Она жалка и никчемна. Более того, противожизненна. То же самое я увидела в Свете, которую ты великодушно заблоговолил мне подсунуть.

- Ты до сих пор не можешь простить?

Я рассмеялась.

- Ваня, не ломись в амбицию. Будем говорить прямо, ты подложил свинью. Но речь не о тебе. Я люблю тебя. Ты знаешь это. Поехали дальше. Вот мы и вернулись к началу разговора. Борьба ради борьбы может убить. И Света тому еще одно доказательство. Я падала, но я спаслась. Да, сумбурное, противоречивое, но писание открыло мне мой мир. Я смогла выделить в нем главное и, позже уже, отсеять лишнее. Есть восточный вид единоборства, где ты не противостоишь нападающему, но, своего рода, даешь продолжение его движениям, а потом наносишь сокрушающий удар. Вся его суть заключается в твоей личной устойчивости, в то время как для него ты создаешь неудобства, основываясь на знании физического строения тела. Вышедшего из равновесия человека очень легко сломить. Надо лишь знать, как. К чему я? Для того, чтобы развернуть мир, нужна всего одна вещь. Точка опоры. Я нашла ее в “Игольчатых мотивах”.

- Честно говоря, Света и ее история долго не давали мне покоя, - признался Ваня. – Но чем больше я с ней общался, тем больше понимал: она изначально несла в себе тенденцию ко всему, что произошло. Заложенное на кармическом уровне, оно все вовлекало в свои обороты, движения которых задавались иными, своими законами. Это страшная, адская машина. Как-то мне показалось, что даже заразная. Мое сознание мутнело, в него вкрадывались совершенно чужие и несвойственные мне мысли. Первое, что я почувствовал после этого: бежать со всех ног и как можно дальше.

- Все-таки мы из одной стаи, - комментировала я. – Многое вместе прошли. Ты поспешил спасать себя. У Светы тоже было спасение. Она его не приняла.

- Тоже карма.

- Не надо под одну гребенку.

- Ну а что же сейчас тебя держит в “Игольчатых мотивах”?

- Знаешь, что сказала как-то Лена? Ты не изменишь будущего, не изменив прошлого. Этим-то я и занимаюсь. Возможно, не раз еще начну Мотивы заново, а пока они единственная истина, которую я могу услышать в этом мире.

- В них говорит твое сердце.

- Мы всегда понимали друг друга.

- Хорошо. Оставлю тебя. Пойду спать. Мы никогда раньше не говорили так долго и по душам. Я рад, что это произошло. Я понимаю тебя.

- Вот и славно. Спокойной ночи.

Я сидела на кухне, и мне уже не хотелось писать. Я покурила. Я не люблю игры людей; долгие разговоры, печальные сенсации. Они изматывают и подставляют под удар реальности. Еще одна дописанная глава. Мне стало страшно. Если с Леночкой я могла допустить развязность языка, сваливая на духовную близость в паре, то здесь совсем другое. “Когда научен дышать, нюх притупляется”, - отчего-то подумалось мне. Леночка делала меня живой, непростительно живой. Это оказалось намного труднее, чем быть мертвой. Ты остаешься наедине с продолжением, и слово “должен” пропечатано в него.

Я посмеялась над своим драматизмом и отправилась спать. Поднимаясь по лестнице с ноутбуком под мышкой, я думала: “Ну, вот, а вы говорили хладнокровная, а я ж чувствительная, жопощипательная такая Мальвина”.

Леночки в кровати не обнаружилось. Я огляделась по сторонам. Черт все подери, где она?

Там, где я рассчетливо смаковала нарисовать точку, кто-то предусмотрительно обозначил запятую.

* * *

Я продолжала жить попеременно то в загородном доме, то в Москве. Я вступила в долю с Ваней в его бизнес, впрочем, долго заниматься этим не смогла: близились роды. На свет появилось маленькое чудо. Мы назвали его Давид. Майкл буквально не отходил от сына: менял подгузники, следил за состоянием здоровья, вечно возился с ним. Его взгляд стал еще более светел, насыщен, открыт. Оправившись после родов, я вновь окунулась в дела. Однажды увидела афишу и узнала на ней Леночкино имя. Я явилась в последний день выставки, надеясь застать прославленную худонижцу. То, что открылось моему взору, шокировало. Я бродила меж ее полотен и с каждой секундой все больше осознавала, что это был абсолютно незнакомый мне мир. Мое внимание привлекла картина, где грациозная женщина в черном коротком платьице и высоких сапожках стояла на переднем плане в окружении двух столь же загадочных человек и показывала на девушку, застывшую в ошейнике на четвереньках. Рабыню держал за поводок большой негр. Женщина что-то говорила своим соглядатаям. Видно было, что они занимали одинаковые положения в некой таинственной иерархии. Я не сразу догадалась, что все они маги. Мне не приходилось раньше задумываться над существованием оных. Но самыми необыкновенными по контрасту, пожалуй, выделялись глаза рабыни. На фоне теней и мрачности тонов они поражали своим изумрудно-голубым струящимся светом; выразительностью, глубиной. У меня все перевернулось внутри при взгляде в них. Они пугали своей реальностью. Я будто перенеслась в мир изображения и, встав на место женщины в черном, оспаривала рабыню у мифического “сообщества”. Господи, как бы я дралась за нее, снесла бы все на своем пути. Я отмахнулась от наваждения. Кто она? Вот вопрос, который застыл во мне. Кто она, эта маленькая девочка, какую не приметно с луны? Через некоторое время я нашла ее. Она стояла с фужером шампанского в руке. Рядом с ней был Рафаэль. Наличие у него специфической бородки отсекало вероятность ошибки. Я подошла к ней.

- Поговорим? – предложила я.

Она что-то сказала Рафаэлю, и мы отошли в сторону.

- Почему ты пропала тогда? – с ходу набросилась я. Во мне все бурлило.

- Я прочитала твои “Игольчатые мотивы”. Мило пишешь, - как ни в чем не бывало, отвечала она.

- Что, что тебе не понравилось? Кто ты, наконец?!

- Неужели ты так и не поняла? Я та, кто написала “Игольчатые мотивы”.

- Что ты хочешь этим сказать? Их писала я.

Она протянула мне диск.

- Я знала, что ты придешь. Почитай вот это.

- Что здесь?

- Думаю, тебе будет интересно. Ты получишь ответ на свой вопрос.

- Откинь этот мистицизм, я уже насмотрелась его в твоих работах.

- Ты могла в них заглянуть и раньше. Извини, мне пора.

Пара минут разговора не дала ничего. Я надеялась получить разгадку в диске, так что поспешила домой к компьютеру. То, что я увидела, заставило меня содрогнуться. На меня изливались фантазии, кишащие эротическими формами и содержанием. Такого откровенного порно я еще не встречала. Описывалось чуть ли не все строение вагинально-клиторального аппарата: как он работает, как его использовать (нечто вроде брошюрки по эксплуатации)- а также область чувств, эмоций в политике секса и страсти. Такая детализация, если не сказать, скрупулизация, отпугивала. Она описывала их игры с Таней. Были и иные рассказы с вымышленными персонажами. В грубом сексе она видела прекрасное. Украденный свет, пастельные тона, музыкальный фон – почти псалмами. Это околдовывало. Иногда я прерывалась от чтения, чтобы заняться самоудовлетворением. Я всегда предпочитала для этого людей в помощь, к примеру, шла к Майклу, но сейчас что-то удерживало меня; я желала именно уединения. Ее творчество было пронизано экспрессией, осаждалось постоянными эмоциональными взрывами. В “Игольчатых мотивах”, среди прочего, я нашла главу, где пьяный Костя треплет о моем последнем шаге. Я тогда написала кратенький рассказ по этому поводу и дала друзьям почитать. Лена повествовала, как она лежала в своей комнате, и ей будто бы явился мой образ, навеянный изложениями светиного (для нее - таниного) мужа. Он принес ей какой-то ключ к знанию. Она сочла меня магом и не могла выкинуть из головы. Затем только появилась эта заметка в сетевом дневнике про ее сон. Для меня это ничего не меняло: у мироздания свои способы; смущало другое: почувствовать себя одним из персонажей. Кроме того, привычные люди выглядели у нее иначе. Меньше Вани, Майкла, и ни слова о Полине; больше Сережи, Рафаэля, Светы, Кости. Майкл и в Африке Майкл, - добрый огромный, немного туповатый, - но даже его она умудрилась отобразить на свой манер: “Этот здоровяк пришел из древних времен, когда землю населяли большеглазые циклопы. Он ждет их появления, чтобы сразиться. Дотоле-доколе он имеет особое удовольствие находиться среди своих собратьев рассы - людей”. Про меня она писала: “Что бы не захотела Наташа в этой жизни, ей все давалось. Проблема состояла в желаниях”, или “Если вам еще не довелось соприкоснуться с вакуумом, то весь он заключался в одном человеке. Имя ему Наташа. Однажды в постели она сказала, что умирает от меня. Будто мир вывернули перед вами наизнанку”. В одном фрагменте она описывала зимнее утро в загородном доме:

“Наташа смотрела в зеркало, и не обнаруживала в нем себя”, - что это? Я и в зеркало-то редко смотрюсь, если только в ванной или в маленькое для макияжа; не говоря уже о том, что в комнате не было зеркала.

“Секретом ее непомерной деятельности и активности было почти инстинктивное цепляние за любые мелочи с одной лишь целью: установить как можно больше привязок к миру людей”, - а вот это, скорее всего, правда.

Я оторвалась от прочтения. Мое имя в ее “Мотивах” казалось равным матному ругательству. Я задумалась о том, как для нее звучало, к примеру, такое: “... я боялась не умеющей взрослеть девочки, которой ничего не видно со своей луны”. Я откинулась на кресле для компьютера и повертелась на нем в разные стороны. Лена не хотела становиться чьим-то персонажем. Подобно тому, как в ситуации с домом, личным уютом, здесь у нее царила своя атмосфера. Между нами была пропасть. Передо мной открылся неузнаваемый мир. Я поняла, почему боялась этой девочки, которую даже не видно с луны: она писала свои картины.

Нет, она не из тех, кто не заметит твоего ухода с края крыши; она скорее толкнет тебя вперед и посмотрит, что будет. Или прыгнет вместе, чтобы испытать, насколько сильны твои крылья. И не дай Бог, если их не окажется.

* * *

Все это где-то уже было. В ту же ночь я рвала воздушные потоки по направлению к ее дому. Она жила все в той же квартире. Я знала, что найду ее там. Она не могла никуда уйти, потому что ждала меня. В салоне автомобиля взрывалась мелодия. Чего я добивалась? Чтобы лопнули перепонки?

Быть или не быть? Этот вопрос в английском приобретает истинную фундаментальность. У них повсюду глагол to be. Она стерва: she is bitch!

Я буду! Я уже у ее двери, вдавливаю кнопку звонка, будто стремясь загнать в стену. Она на пороге. Я смотрю на нее, она – на меня. Fuck u (Чтоб тебя!). Fuck u (Как я хочу тебя). Fuck u (Ты несносная)! Fuck me (Я схожу... уже; сошла; от тебя; с ума). Я припечатываю ее поцелуем к воздуху, потом – к стенке. Что же ты со мной делаешь?! Одежда летит в тартарары. Я хочу разодрать ее саму. Мои губы безотчетно покрывают ее тело, руки впиваются в него. Я хватаюсь за ремень. Ты нестерпимая! Так нельзя, Лена. Я стегу ее дико, бесконтрольно, в полном помешательстве. И тут я замечаю: ей это нравится, она получает удовольствие. Только теперь я осознаю ту меру недосягаемости к ней и ее миру. Не женщина в черном, не один из других магов правят рабыней на той картине; она – настоящий властитель душ; мистический исполнитель желаний, она одолела самих волшебников, выбрав для обворожения всего одну из них. В бессильной злобе я откидываю ремень и закрываю лицо руками. Она отстраняет их и целует меня, как шлюху. Ее рука проникает мне между ног. Я чувствую себя беззащитной, слабой; я поддаюсь ее ласкам, как высшему дару. Она имеет меня. Я испытываю сокрушительный оргазм, и слезы хлещут из моих глаз. У меня нет возможности укрыться или спрятаться. Она наслаждается зрелищем; она получила удовлетворение.

На утро я ушла.

- Оставайся, - предложила она.

- Я не могу так, и ты это знаешь.

Хуже всего было то, что я любила ее unconditionally; такой, какая она есть. Но я не могла просить ее о том же.

* * *

/Ползком по высоте. Путы запятых пролегают по отвесной скале. Ты можешь чиркануть по троссу ножом и падать с раскинутыми руками. В долгожданную длань ветра. Твоя точка. Но ты в связке. Связке крыльев. Которые ползут по отвесной скале./

Горный туризм отличается от собственно альпинизма самими понятиями. Туризм, хоть и горный, остается им. Ты путешествуешь, наслаждаешься видами, иногда фотографируешь. Альпинизм предполагает покорение вершины. Однако навыки, как в первом, так и во втором случае, требовались, по сути, одинаковые. Так что необходимые учебные курсы мы прошли.

Не сразу начинается. Мы прибыли в стартовый лагерь, общались с гидами и офицерами связи. В “кенгурушке” (сумке на ремнях) на груди у Майкла сидел Давид. Безумием было тащить малыша в столь отчаянное приключение, но он должен привыкать к опасным играм с детства; знать Небо, рождаться в нем. Я часто обращалась к нему и заглядывала в бесстрастные глаза Майкла. Тот всякий раз ободряюще улыбался. Я не думала, что он согласится на это. Сына он любил больше всего на свете, но, кажется, разделял мое мнение. Сильный, уверенный, он, к тому же, не давал мне шанса для разворота. Между нами пролегала феноменальная, почти экстрасенсорная связь. Самец без рода, племени, клана… Он никогда не приглашал познакомиться с его родителями, никогда не заговоривал о своем прошлом, а я не интересовалась. Я просто его чувствовала, он был рядом, а остальное не имело значения.

Не сразу начинается. Мир гор – иной мир. Ты идешь по тропе и присматриваешься, готовишься. Будто к взлетной полосе. Билет к первородности людей, и тебя в том числе. Но ты готовишь и горы – к себе. Мир гор затягивает. Да дело не только в недостаточности кислорода на высотах, а в том, том самом…

Туристы обычно не поднимаются выше отметки 2500-3000 м. Во избежание споров по поводу отличия горного туризма от альпинизма, в европейских странах представителей первого вида спорта называют просто «любители гор». Мне тоже так нравится.

Ты идешь по тропе. Ты уже ощущаешь равность времен, неповторимое единение, которое дают горы. В тебе пробуждаются духи незыблемости и чистейшая энергия приятия, соития. И хочешь ближе быть. Пожалуй, можно пойти выше, чем предлагает горный туризм.

Ведущим в нашей связке был Майкл (с Давидом), за ним шла я. В лучах солнца мы карабкались по отвесной скале. Как бы я хотела, чтобы с нами была Леночка. ... Ты слышишь ветра. Ты слишком близко, очень близко; в близости к себе, к своему кипящему сердцу. Небо – вот оно: протяни руку. Но что значило Небо без нее... Мне не хотелось раскинуть руки и полететь в пропасть. Я была в связке.

Тебе скучно? Бывает. Лезь дальше.

Мы на очередном перевале. Майкл занимался с Давидом, что-то показывал ему на покинутой земле вдали. Вот оно Небо, малыш. Майкл поинтересовался моим состоянием. Я сказала, что мы возвращаемся.

Если бы Леночка была сейчас со мной, и мне пришлось выбирать между ней и Майклом, вероятно, я бы склонилась ко второму. Но ничего не предлагалось. Ее просто не было. Она делала что-то в своей жизни, а ведь я могла ей дать столь многое... Нет, не ей. Себе. Будучи с ней, я могла бы составить десять заповедей для своего сына, прямо тут, на страницах “Игольчатых мотивов”. В них я изложила бы, к примеру, такое: Бог един, и Он повсюду; не приследуй и не воюй, все будет!

Или такое:

Знай и чувствуй, тогда все остальные законы помнить не обязательно.

Или такое...

Нет, все казалось бестолковым и бессмысленным, если ее нет со мной. Свобода не в Небе, свобода рядом с любимым.

По возвращение домой я писала эти строки. Я точно знала одно: я должна сохранить для нее мир, а не войну. Она придет. Иначе никак, ведь мы были авторами замысловатых повестей со столь же замысловатым названием. “Игольчатые мотивы”. Годы назад я села за их написание. Я спешила писать, потому что позже слова могли не найтись... Полина знала несколько языков, я – лишь свой. Но я должна была писать, и я делала это. Также, как когда-то я должна была to speak English and I did. В английском вопрос “Быть или не быть?” приобретает истинную фундаментальность; а еще в нем (английском) намного реже используются запятые...

* * *

/Ты целовал высоту день за днем своей жизни. Тянулся к ней до изнеможения. За всем этим ты понял одну простую вещь. Которая звучала с самого начала. Ты уже в Небе. Ты всегда в Небе. Главное, что ты с этим сделаешь. Я выбрала любить./

Однажды я открыла дверь, и за ней стояла Леночка.

- Я поняла, что только твой мир могу принять, - сказала она. – Не знаю, хочешь ли ты этого еще...

Не изменив будущего, ты не изменишь прошлого. Я ответила:

- Не надо ничего принимать. Мы живем в одном мире с миллиардами других людей. Можешь ли ты быть в нем со мной?

В ее мимике и глазах проявилась некоторая обескураженность, но, видно, она уже задумывалась о чем-то подобном, и я прочитала в ней, а вслед и услышала:

- Да.

Мы купили новый дом. Хороший, добротный. Я принесла взрывчатку.

- Все нах, - сказала я.

Мы стояли на фоне разрухи. Я была в белой грязной майке и ободранных джинсах и смотрела на догорарающие доски. Я курила, держа высоко подбородок, и никогда еще во взгляде моем не было такой твердости.

- Поставим свой – построим сами, - вымолвила я.

Мы не думали, что нашли разгадку друг друга, наоборот, все только начиналось. Смысла жить Небом нет; есть смысл быть в Нем. Все, что от нас требовалось, это закончить “Игольчатые мотивы”. Они уже сотворили то, что должны. Move on.

/Зэ Энд./