Театр теней

Я питаю страсть к коротким предложениям: пришла, сделала, ушла; родился, женился, умер. Иногда кажется бестолковым любое размышление (будь оно свое или чужое), ведь о чем бы не велось, а все о том же затяжном прыжке из п*ы в могилу. То есть о жизни. Даже невозмутимо оптимистические (или, напротив, пессимистические) случаи не возраждают веру, не трогают за душу (потому что она давно где-то в сторонке греет руки); даже гнев праведный (какой всюду горазд завернуть, как оправа очков, оппоненту за уши) не просыпается. Лишь от хитросплетенных (мыслимых и немыслимых, но явно мыслиемых; хотя настолько, насколько можно судить о реальности мысли вообще) раскладов воспаляется корка мозга, учащается пульс, кольца тонких тел сжимаются (аж до треска в темечке). А из далеких, но не сломавших крылья под натиском ветров перемен, выражений значится такое: “Сон разума рождает чудовищ”. И ни единым словом иначе. Почти вечное, что применимо на протяжение лет, однако ни коим образом не будет касаться того, у кого, допустим, мозг умер, и ему все одинаково далекооо. Мы живем в соотношении, и это стойкая, и в то же время, хрупкая, динамичная, извивающаяся и направляющая судьбы людей, грань. Жизнь. Не в предтечах к деятельности разума, но просто в основах всея. Вот так просто, и хоть свернись в трубочку, сорви последние волосы, ничего ты с этим не сделаешь. Ладно, уговорил; если хочешь, - попробуй.

* * *

Все началось с невинной детской затеи рисовать лабиринты. Я была уверена, что, созданные самолично, они будут намного интереснее готовых пазлов из журналов. На самом деле, больше всего меня прикалывало само создание их, нежели дальнейшее использование. Тетрадные листы в клеточку были сплошь изрисованы петлиеватыми (при их пошаговой ровности) загогулинами. Но со временем мой интерес к односложным линиям исчерпал себя. Я разыгрывала представления сюжетного порядка, придумывая все больше и больше “комнат”, в которых затерянного путника ожидал сюрприз - в виде злополучной подставы или, напротив, “подарка судьбы”. Глубоко, с нарочито пораженными глухотой (к сторонним шумам) ушами, пышащими резонностью ноздрями и высунутым от кропотливости кончиком языка, я погружалась в свой мир. А это больше, чем 10...20...(и тд.) тысяч лье под водой.

Минули годы. Тетради затеряны где-то в пластах свалочных гор. Но это и не важно. Важно то, что из этого, как допотопная героиня-рыба (которая прородительница наземных тварей), вышло. Гормончики шалили, вгоняя все 220 галочкой (не иначе, досрочно выполненной пятилетки), трубя о беспробудности совести во имя планируемых подвигов внеморальности; крыша сьезжала, но зато с каким энтузиазмом. Начинался жестокий театр теней, где главный кукловод заочно определил мне место в кресле зрителя, заставляя непрестанно ощущать его руки, будто свои, в образах сквозь простыню. И я смотрела, ни разу не содрогнувшись от драматических сцен. Но игра рук настолько околдовывала моих соседок, что они невольно вовлекались в нее; по их жестам, склоненным головкам, общему языку движений закреплялась причастность. Говорили их души, и я слышала их. Но не слушала. “Почему они мешают представлению?”, - думалось мне. Порой я задавалась вопросом: что я вообще тут делаю? Зачем прихожу?

* * *

Лабиринт с таким количеством вариативных дорожек, что ты можешь блуждать в нем одновременно со многими людьми, но с кем-то так и не встретиться. Я сидела в театре теней, познавая карту; меры дозволенного, уровни, характер поворотов, периодику их; некоторые стены лабиринта лишь на первый взгляд казались неприступными, в действительности же открывались как двери, но надо было точно знать, как трогать... Я определилась с одним:. Никогда нельзя думать, что ты здесь уже ходил и упразднять бдительность. Самое последнее дело – проводить параллели ассоциаций; зачастую они не соответствуют параллелям отдельной зоны лабиринта, в которой ты оказался, и ведут по ложному пути.

К какому-то моменту я стала осознавать, что прототипом структурных особенностей тоннеля служат тени. Да-да, тени. Которые падают в каждой зоне по-разному, меняется угол подачи мнимого света. Именно это и была та самая параллель, которой обусловливалась длина стены напротив. Солнце во тьме - вот, что ты должен уметь “видеть”. Равно, как и уяснять приметы.

* * *

Группами девушки направлялись из театра теней на выход. С очередной из них удалилась из-под сводов здания и я. Закурила у дверей долгожданную сигарету, встряхиваясь будто от затяжного сна, взбодренная наитием свежего ночного воздуха. В паре шагов от меня остановилась девушка за утолением того же никотинового голода. Я спросила, не знает ли она, который час. Девушка засуетилась, выпрастывая руку из кармана весенней курточки. Сказала, что восемь вечера, и втянулась в созерцание неведомых мне вещей прямо перед собой. Я удивилась, в восемь солнце должно было б кочевать на закате; очевидно же, что зашло оно давно. Несоответствие, мисс. Оу, сори, миссис. Она смешалась, стала проверять часы на исправность, прикладывать к уху, выслеживать секундную (как и должно было предполагать, они остановились) и, утвердившись в диагнозе, расточать благодушие, почувствовав, вероятно, неловкость. Ее ахи и малозначащие, но эмоциональные фразы сыпались мне под ноги. Я солидарно кивала и односложно, впрочем, с улыбкою, отвечала. А господин наркотик, что с увальневатым именем Табак, делал свое дело, отсеивал с каждой затяжкой вымученность, забаррикодировавшую ход легким мыслям впечатлением от “сеанса”, и открывал дорогу к общению, окрыляя веянием позитива, особенно смачным после морального запрения. Не желая выпускать из рук хвост предоставленного случая, я предложила прогуляться.

В сквере у озера мне приходилось отлавливать ее, как за уши зайца, за руку. Девушка оказалась неугомонной выдумщицей. Я цепляла ее за запястье и разворачивала лицом к себе, чтобы посмотреть в глаза. Они у нее блуждали. Я отпускала ее руку и, отскочив на шаг в сторону, шагала вперед генеральским курсом. Она, обескураженная, поспевала. Прохожие смотрели на нас, как на чудачек, ничуть не привлекаемые нашей игрой, но, напротив, желая быстрее пройти мимо. Когда ее воркотня, состоящая из очередного глупого-важного, раздалась совсем рядом, я взяла ее за руку и почувствовала, как она вдруг присмирела. Я остановилась и взглянула ей в лицо. На этот раз она была серьезной. Я приблизилась и поцеловала ее. Она ответила на поцелуй, робко обняла меня и, закрыв глаза, прильнула всем телом, придерживаемая моими руками. Сердце заколотилось, выбивая рваный ритм; в голову ударило. От секунды к секунде язык все жаднее пускался в игры с ее ртом и губами. Отникнув, я уже другими глазами смотрела на нее. ОН (а точнее, та - другая - я) проснулся. Нет, не проснулся: просто стал глядеть через меня, вызволенный из бесконечного блуждания в лабиринте. Его шевеление во мне расползалось по всему телу. Божественное мгновение глотка воздуха после заточения.

* * *

Я вскинулась на кровати, подброшенная неожиданно мощной силой, ото сна. Опять чужой и серый город, опять лабиринт, опять стены и беспросветное скитание. Я бережно обняла спящую ко мне спиной девушку, просунув руку ей под живот, и уткнулась носом меж лопаток. Меня легонько потрясывало, ее запах теплой нежной кожи успокаивал. Женщины и девочки, которые были со мной, не подозревали, из какого мрака я ежечастно выползаю полумертвая, изможденная до отчаяния, с сырыми глазами, на животе готовая ползти мили на запах, что убаюкает расшумевшийся мозг. Те из них, кто знали меня лучше других, говорили, что я животное, мол, чувствую по-мужски, без бабьих затей.

Через несколько дней я стала готовить эскиз лабиринта. Я должна была определить выход, а также отследить нынешнее свое место нахождения там. Ключом к созданию клеток игрового поля лабиринта служили эмоции, ведь именно они высвобождали меня, но в то же время и затягивали – прочнее и прочнее. Характерная особенность таких эмоций заключалась в их совокупности с мыслями, деятельностью разума.

Она показалась на кухне, где я цедила свой утренний кофе, спозаранку усевшись за чертежи. Она застыла на пороге, так и не потянув ручку двери туалета, и, всем видом выказывая немой упрек, приблизилась ко мне. Как ни в чем не бывало, я невинно предложила ей чаю. Она хмыкнула что-то под нос и с хлестким достоинством, должным меня образумить, удалилась. Когда она вернулась, я прыснула на нее показным равнодушием, по-прежнему не желая осознавать за собой никакой вины. Наконец, замечание о полном отсутствии заботливости к ближнему (в том роде, что думаю я всегда только о себе), а потому пью кофе в одиночестве, было изложено вслух. Она глядела волком, отбив всякую охоту к обьяснениям. Я брякнула что-то для отмазки и углубилась в работу над своим эскизом. Клетки упорно не стыковались. Я не могла сообразить, по какому принципу их совмещать друг с дружкой. Вспышка бессильной злобы одолела меня, я обрушила ее девушку, найдя, к чему придраться, и проявила себя в эффектных ругательствах, коверкая смыслы губами в трещинах.

* * *

Мы сидели рядом в жестоком театре теней. Поначалу я интеллигентно внимала действу на сцене, подперев рукой подборок и указательным пальцем поджимая губу, что обогащало мой образ выражением мыслительного процесса. Но постепенно я сползла с кресла в полулежачее положение, обняла себя и, кажется, уснула. Непростительно бесчинно, в полурасстегнутой черной рубашке и рваных джинсах, перекинув ногу на ногу, я так и протунеядствовала до самого конца представления. Когда девушка меня разбудила, и мы вышли из зала, я ощутила странный холод. Ее глаза словно остекленели; она смотрела на меня мороженной рыбой. Я могла только догадываться, что произошло. Я внутренне сжалась. Мне бы хотелось все исправить, согреть ее, но непреодолимое уныние охватило душу, я бессовестно отбуксовалась к полновесному испытыванию собственного одиночества. Премило свалив вину за всё на ее плечи, открестилась от какой-либо ответственности. Погрузившись в думы, я курила, бесцельно отсчитывая при ходьбе легкие шлепки пятиполосной кожаной “стегалки”, примитивного артефакта принадлежности к BDSM-культуре, что крепился на ремне сзади сбоку. Я засекла присутствие чувства астральной важности. Поясню, астрал строится на образах, неких разноплановых фантасмагориях. Чувство астральной важности имеет ряд положительных влияний, продуктивность (дает выход к “оматерилизованности” отношения к познанию), однако усугбляет гордость, а потому его ахиллесова пята состоит в постороннем насмехательстве над воспаленым самолюбием. Мы шли молча. В одно мгновение я испугалась в потере своей для нее значимости. Я осекла свой страх, и взяла себя в руки. Мы продолжили путь все в том же контексте принципиальных недосказанностей. Через какое-то время означились первые признаки потепления. Она, будучи из того пошива коммуникабельности, который, к тому же, еще очаровательно задорен, развязала разговор с продавщицей о креветках. Я тем временем покупала шаурму и колу. В еде я не привередлива: мяса с кровью (поострее приправленного), овощей (а вот к фруктам равнодушна) и кофеина.

* * *

Стылый, реверансирующий ночи, рассвет застал меня за работой. Я крутила у виска маркер (вот уж жест по Фрейду), прихлебывала кофе и пребывала в том болезненно-воодушевленном состоянии, при котором истина, кажется, - или, при котором истина кажется... - столь близка, как никогда. Я смогла распределить клетки поля по соотношениям. К разгадке характера всего построения лабиринта и его ответвлений взяла за основу гордость, чувство астральной важности. Теперь я знала, как вывести минотавра. Выход находился вовсе не где-то в стене первого уровня; он находился по ценру, в самой высокой комнате пирамиды. В этой точке системы все стены магическим образом рассасывало. Больше не будет никаких жестоких театров теней!... У меня перехватило дыхание. Я примчалась к своей спящей девушке, движимая внезапным порывом. Я извернулась и втиснулась головой к ее животу (она лежала все в той же ее классической позе на боку), прижалась к нему, такому теплому и родному.

Опыт создания лабиринтов, чем увлекалась в детстве, натолкнул меня на организацию специфической модели восприятия.

Я вывела себя из лабиринта.

* * *

И уткнулась в дно другой пирамиды.