ормп дап рпдлпрфплрп лорплорп

Я иду на реку. На моих щеках пыль, на коленках - синяки, на ладонях - ссадины. Солнце зависло. По краям дороги, завидев меня, миллион пшеничных колосьев встает по стойке смирно. Закаменелая земля жжет босые пятки, мысли текут медленно, как мед. Отчего-то вспоминаю, как прошлым летом, а может вчера, мне встретился незримый свинопас, который пас незримых свиней на незримом лугу, и я смотрел во все глаза, но так ничего не увидел, плюнул и пошел домой.

Зато теперь, далеко впереди, я вижу темную фигуру. Бредет по обочине, что-то несет на плече. «Может смерть? - думаю я. - Может так и умирают? Гонятся за пятнышком на сетчатке, спотыкаются, падают. А потом видят фигуру впереди и идут за ней, а сами думают, что идут не за ней, а сами по себе. Например, на реку».

Вопреки всякому смыслу, я прибавляю ходу. Маршевый ритм, локтями, локтями, быстрее, еще быстрее, и вот уже фигура - никакая не фигура, а обыкновенный мальчик чуть старше меня. В латаных штанах, с влажной прядью на лбу. И на плече у него всего лишь лопата с истертым, почерневшим от пота черенком.

Мальчик останавливается, глядит на меня исподлобья, словно примеривается к чему-то - нижняя губа оттопырена, кожа на лице красная от пощечин солнца. От злости я улыбаюсь ему так, что уголки улыбки видно наверное со спины, он отводит глаза, пальцем ноги намечает в белой пыли круг, как от нечистой силы.

Не успеваю я внутренне усмехнуться, как мальчик выходит за пределы круга, расставляет пошире ноги и на выдохе ранит лопатой землю. Потом еще раз,

и еще, и еще. Утоптанная земля не поддается, бодается, отдается в предплечья дрожью, но мальчик не отступает. По песчинке, по чайной ложке, по пригоршне выбирает он внутренность круга.

- Зачем ты роешь эту яму? - говорю я.

Он не глядит в мою сторону, выдыхает рывками:

- Это! Не! Я! Ма!

- Что же это?

- Это! Ма! Гы! Ла!

- Чья?

Мальчик не отвечает, грызет землю железным зубом. Я - стрелка солнечных часов, стою рядом, бросаю короткую серую тень. Когда она чуть-чуть отрастает, мальчик втыкает лопату вертикалью, утирает лоб, хрустит всем телом, словно ломает ветку, потом говорит:

- У тебя есть крыса на веревочке?

- Нет, - отвечаю я.

- А огрызок яблока? Алебастровые шарики? Жук в коробочке? Шляпа из старой газеты? Резиновое нижнее белье? Обломок ковчега? Неразменный пятак? Гавайская рубашка? Игральные кости со свинцом внутри? Кислородная маска? Украденный из поезда подстаканник? Одуванчик, обрызганный лаком для волос? Туринская плащаница? Рецепт вечной молодости? Хоть что-нибудь есть?

- Нет, - отвечаю я, хотя кое-что из списка у меня имеется. Лежит на дне сахарницы, рядом с мертвым ухом.

- Тогда покопать не дам, не проси даже.

Я жму плечами, но мальчик уже смотрит мимо, куда-то туда, где пшеничными стежками земля подшита к небу, потом резко оборачивается ко мне. Мельчайшие капельки пота срываются с его волос, попадают мне на лицо, жгут кожу, как горячий воск. Он хочет сказать что-то еще, но слова застревают в зубах, как кузнечики. Никакого ветра.

Я снова жму плечами, плюю в его яму и убегаю.