Шурка

ШУРКА

Как я трогал тебя. Даже губ моих медью

Трогал так, как трагедией трогают зал.

Б. Пастернак

О ночь! Как для меня слито в этом слове и мохнатая темнота мгновенно сгущающихся сумерек, и медленно спадающая духота, и невероятный блеск низких звезд. И пятно Венеры! И безостановочная трескотня насекомых! И оглушающие запахи цветов!

Почему, прожив пол жизни на блеклом севере, я не сжился, не свыкся, не стерпелся с его пресными потемками? Почему не вызывают они у меня никаких ассоциаций, никакого образа в сознании кроме голой лампы под пустым потолком?!

Но южная, теплая, темная мгла, звенящая сверчками и цикадами, слепящая колючими звездами, одуревающая неистовыми запахами - вот, что такое для меня ночь!

Когда дед Евсей впервые подвел меня к хатенке, я даже удивился. В моем представлении заброшенное обиталище старых ведем должно было выглядеть по-другому, и то, что я знал старшую из них - «графиню», мое представление о предстоящем только укрепляло. Сама-то она - невысокая, сухонькая, всегда закутанная во что-то черное, со своим длинным сучковатым посохом… Монашенка из исторических романов… Но ее боялась матушка!

До встречи с ней я думал, мама не боится никого и ничего. Пройти ночью через кладбище, посидеть, свесив вниз ноги, на краю сумасшедшего обрыва, спокойно обойти гадюку или взять в руки ужа, прыгнуть в бассейне с 10-метровой вышки… я не знал отца, но вслед за матушкой – тоже шел, сидел, обходил, брал в руки, прыгал.

Она в 16 лет не побоялась бросить село и уехать с проезжим капитаном. В 18, когда его уже расстреляли, она не побоялась взять в дом, - с ее-то анкетой! - «гоминдановского шпиона», умиравшего от голода дядюшку Ли. В 29 она, когда прошел слух, что приговоренных к расстрелу не расстреливали, а ссылали на смертельные рудники, не побоялась в очередной раз бросить все и броситься в экскурс по этим смертельным точкам!

2 года поисков! Какие это были годы!… Даже сейчас, если мне снится кошмар – это я опять в одном из тех 9 «почтовых ящиков». В последнем – ее едва не убили, спасла старуха. Спасла, доказала, что искать нечего и направила в Муром на Вербовский поселок: «Там вам будет хорошо, за год квартиру дают, только взрываются, бывает. Не забоишься? ». Матушка не забоялась. Когда взорвалась, из лаборатории уволились все. Осталась мастерица и она. Доработала год, и мы получили квартиру. Когда на нас напали 3 бандитов, матушка зарезала их всех, а наутро устроила концерт Ермакову. А вот, когда мы ехали вместе в поезде – боялась поднять на старуху глаза. А когда та повысила на нее голос – мол, не бережешь сына - у мамы задрожали руки.

Ну, да я не том. Когда мы шли к «обиталищу старых ведем», я ждал чего-то вроде избы бабы-яги с тыном из скелетов и черепом над входом, а, оказалось - беленькая хатонька, вишневый сад вокруг, полоска малины вместо ограды… Ягоды спеют, рыба в близлежащем озерке плещется… Внутри три небольшие комнатки – спаленка да кухонька, да… светлица? горенка? На окошках – вышитые занавески, на кровати – свежее белье…

- Варьке оставили присматривать… Она из своей банды дежурную выделяет… Графиня, бывает, заезжает, здесь ночует.

- Варь… Ваша Варвара тоже ее боится?

- Варька? – он с недоумением посмотрел на меня, у него даже бороденка встопорщилась. – Ты, чё, не знаешь?.. И впрямь - не знаешь… Ты свою матушку порасспроси… Не-е, тебе Дуська ничего не расскажет. Ну, ладно, захочешь – узнаешь. Только вот: графиню боятся все. Ее боюсь я, ее боится маршал Жуков, ее боялся генералиссимус Сталин. Не добоялся - и не уберегся. Все. – он словно подумал и вспомнил, - Нет, слышал, у нее внучку, в свое время, залетный молодец умыкнул – не побоялся, значит. А графиня боится Варьку. Варька скажет: «Умри», графиня намылит веревку и повесится. Из-за деда твоего, из-за Антона. Ладно, обратно я не о том… Я тебя сюда привел, теперь тебе будет проще, да и все-таки ты – внук Антона… Но если что, самое простое – на ночь костерок разожги… Против разной нечисти самое первое средство… А в крайнем случае – по морде ему, по морде! Антон так одному рогатому очень большое уважение к себе внушил…

Я эту байку слышал неоднократно, но перспектива рукопашной с «рогатым» меня не вдохновляла - дровишек на костер я приготовил, и когда сгустилась тьма, они пригодились. Непонятно, что вызывало жуть в уютной комнатке, освещенной «трехлинейкой» - керосиновой лампой на три свечи, но я не усидел – выскочил во двор, и только веселое потрескивание костра успокоило расходившиеся нервы. С тех пор я без костра не засыпал. До визита Гали. После ее ухода мне было не до смешных страхов.

Утром, завтракая у косарей, делиться с дедом Евсеем новым своим приключением я не стал, а он ни о чем не спросил. Хотя, судя по тому, как он время от времени на меня посматривал, выглядел я достаточно взъерошено.

Самочувствие мое соответствовало моему виду. Ехать в 8-ую бригаду я откровенно боялся. Что сегодня выдумают сумасшедшие девицы? Какими глазами глядеть на Галину?! Как себя с ней вести? Как себя вести со всеми остальными? Ах, как это все было страшно! И каким сладким был этот ужас!

На поляне была одна Галина. На дальнем конце поляны.

Из трех вариантов:

1. быстро разгрузиться, сделать вид, что не заметил ее, и смыться;

2. быстро разгрузиться, сделать вид, что абсолютно некогда, махнуть издали рукой и смыться;

3. разгрузиться, пойти к ней, а там - будь что будет -

несносный гасконец при угрюмом молчании Конана и ехидном - Люсьена, настоял на последнем пункте. А когда на мое "Здравствуй", она ласково улыбнулась, то оказалось, что нет никаких вариантов - осталось одно лишь: я положил руки на ее голые плечи.

Но она высвободилась из моих нелепо протянутых рук:

- Нет. Все, Сашенька, все.

Я сразу остался один. И сразу нестерпимо захотелось домой. Что я нанялся развозить эту дурацкую воду?! Домой! - к своим друзьям, в свою библиотеку! Домой! - и с ребятами на велосипедах на рыбалку с палатками и надувными лодками! На неделю! на Глубокое озеро! И чтоб никаких девок!

Но сейчас-то конкретно что делать? Конкретно, что делать с руками?!

- Не обижайся! Ты мне так нравишься... Ты как ангелочек: глазки голубенькие, ротик красный, а сам - светленький-светленький... И ладони у тебя - мягкие-мягкие... У меня и то грубее. Я не хочу тебя обижать.

- Но почему?..

- Нельзя тебе больше со мной. А то ты влюбишься, а когда уедешь - тебе будет плохо, очень плохо без меня.

- Что же делать...

- А ты очень хочешь?

Очень ли я хотел? Хотелось мне тогда только одного, чтоб весь этот - уже совсем не сладкий - ужас, наконец, закончился, чтоб глаза мои больше не видели ни ее, никого другого из их банды, ни "ридны Крайны" - домой, домой! Сначала к матери, если ей так надо - пусть остается, а я - домой! И если я что-то там говорил, спрашивал, отвечал, то только потому, что не знал, как прекратить этот бред, куда пристроить руки, как повернуться - и к черту! к дьяволу! домой!

- Хочешь? Да? Так тебе надо разбить наши встречи.

- Что? - "Какие встречи? Что разбивать? Чего ей от меня надо?!"

- Понимаешь, тебе все будет можно со мной, но только после другой девочки.

- Что? - "Какой - другой? Что "можно", как это - "все"?"

- Тебе Шурка нравиться? -"Шурка?!" - Видишь тропинка? Она ведет к озеру. Там Шурка сейчас купается. Одна. Голая. Тебе ничего и делать не надо будет. Ей самой хочется. Я знаю. Ты только подойди к ней, и все. Беги, а? А я вечером приду. И ты мне все расскажешь. - она взяла меня за руку.

Она взяла своими теплыми ладонями мои нелепые, внезапно заледеневшие руки и повела к опушке леса, к тропе. Я бы, может, еще и вырвался, но от осин потянуло болотистым запахом, и то ли набежала слеза, то ли просто потемнело в глазах - ослепило солнце? - мне пришлось тряхануть головой, чтобы прочистить мысли. Да какие там мысли!...

- Беги. Главное не останавливайся. Беги! - подтолкнула меня Галя.

И я побежал. Главное не останавливаться! Бежалось легко. Тропка была хорошо утоптана и вела под уклон. Ветви деревьев вверху переплетались, но тропинку не перекрывали. И я бежал, набирая скорость. Я умею бегать под уклон. Тут надо не тормозить и повыше поднимать ноги. И главное не останавливаться!

Шурка уже не купалась, уже загорала - или там обсыхала, но действительно голой. И выбежал я прямо на нее.

Если бы она завизжала, я, наверное, с той же скоростью побежал бы наверх. Но она сделала перепуганные глаза, кое-как прикрылась платьем и осипшим голосом проговорила:

- Ты чего?

А у меня в голове все звучало: "Главное не останавливайся!" и еще: "Она сама хочет. Я знаю." И я никак не мог освободиться от зябкого чувства подкрадывающегося тумана…

Хочет? Я вдруг увидел, как дрожат ее сжимающие платье пальцы, как совсем побелели ее блеклые губы, как раздулись ноздри. - Не все ли равно! Я нагнулся и потянул платье к себе. А она закрыла глаза и разжала пальцы.

Шурка сидела почти в той же позе, что и вчера. Но тогда это был бестолковый задор, а сейчас вся ее фигура выражала такую же бестолковую покорность. И если вчера вечером с Галиной все покрывал розовый туман, то теперь рассудок четко фиксировал и то, как она закусила губу, и то, как у нее под моими пальцами отвердел сосок и то, как она, подчиняясь, моему колену безвольно раздвинула ноги, и только тут неожиданные, странные, острые ощущения загасили ненужные мысли.

----------------------------------------------------

Костер уже давно разгорелся, уже искры под лихорадочный треск сучьев уносились в бархатную тьму неба, уже от его жара было больно сидеть рядом, а я все подкладывал, подкладывал дрова и никак не мог остановиться.

Нет, мне не было страшно, не ночные страхи выгнали меня из заклятой когда-то "старыми ведьмами" хатенки. Я никак не мог успокоиться, понять, что происходит? Что все это значит?! Ну, ладно Галина: захотела и соблазнила приглянувшегося мальчишку - ангелочек! - но Шурка-то, Шурка!

Я ничуть не обманывал себя, я превосходно понимал, что с Галиной всей моей прыти хватило только на то, чтобы не убежать, но Шурка!

Я опять и опять вспоминал ее испуганное лицо, вспоминал, как она вся сжалась, увидев, что я потянулся к ней, как закрыла глаза, как разжала пальцы.

Вот платье медленно сползает с нее, и я вдруг осознал, что она видит, со стороны видит, не своими прикрытыми дрожащими веками глазами, а моими - "глазки голубенькие - ангелочек!" - глазами свое постепенно раскрывающееся тело.

И я тоже почувствовал, как она ощущает, скользящую по ее телу ткань, чувствует, как платье сползает и открывает груди, и этот мальчишка смотрит на них, и зябко поежились голые плечи, а ткань ползет уже по животу, и нет никаких сил удержать ее, и открываются бедра - стыдно-то, стыдно-то как! - а ткань ползет, долго-долго ползет по ногам, а он все смотрит, и опять шевельнулась рука, чтобы схватить, задержать, натянуть на себя платье, но опять не хватило ни воли, ни сил...

Ничего она тогда не хотела! Но если не хотела, тогда почему?! Ведь стоило ей пальцем пошевельнуть, оттолкнуть, завизжать - и только бы меня и видели, а со стыда в самом деле пришлось бы уезжать домой. Но не было, не было этого! А потом... Потом началось совсем другое... И что мне теперь было делать с этим другим?..

Вот Шурка, вот бестолковая!

- А зачем такой большой костер? Тебе холодно? Может, страшно? Посмотри-посмотри на меня... Вот оно в чем дело: тебе не холодно, тебе смутно. Зря. Шурка не жалуется, даже наоборот. Ей все понравилось, ей ты понравился. А тебе? Тебе Шурка понравилась? Рассказывай-рассказывай!

И я рассказал, как выскочил на нее, как она скрючилась и прикрылась платьем, как я не знал, что делать, и потащил за платье, а она отпустила его. А я опять не знал, что делать дальше и дотронулся до ее груди, а она вдруг расслабилась, разогнулась и опустилась на землю.

Я рассказал, как страшно было сделать что-нибудь не так, не по правилам и оказаться в глупом положении, что она будет смеяться, смеяться будут другие, кому она расскажет о нас.

Я рассказал ей почти все. До конца. Как Шурка вдруг заснула.

- Но Шурка-то, Шурка! "Я и сделать ничего не успела. Он набросился на меня, как лев хищный!". Вот бестолковая. Она очень подробно все рассказала. Нет, ты все сделал, как надо. Все это признали. Завтра у нас тебя ждет сюрприз. - Галина замолчала, а когда продолжила, тон голоса ее изменился, - Да и заметил-то ты все, и запомнил-то ты все. И рассказываешь интересно - заслушаешься! - в ее голосе явно зазвучала враждебность, и я опять растерялся: теперь-то что не так?

Я все утро был сам не свой из-за предстоящей с ней встречи, потом перенервничал днем - из-за нее же! - а вечером напала непонятная тоска - никогда такого со мной не было! Я так ждал, что придет она – умная, взрослая, добрая, все объяснит, успокоит, а она опять загадки загадывает! Нет у меня сил сегодня их разгадывать! Провалитесь вы все!

Я вскочил, хлопнув дверью, забился в свою конуру и упрятал голову под подушку. Оставьте меня в покое!

Не оставили. И сквозь подушку было слышно, как заскрипела дверь, были слышны неторопливые, уверенные шаги, и уж никакой подушкой не укрыться, не спрятаться от ее ласковых рук.

- Обиделся. - ее ладонь забралась мне под рубашку и прошлась по спине. - Обиделся, уже и обиделся... А мне не обидно было слушать, какой ты ласковый, как ты ее целовал "вот сюда, сюда и сюда. И сладко-сладко - вот сюда." Ты зачем ее целовал вот сюда?! Нет, ты обернись, посмотри! Зачем? Меня ты вчера почти не целовал совсем, а ее "сюда и сюда!" Почему, говори, почему?

Одна ее рука указывала на место, которое я не должен был целовать у Шурки, а другая… Другая, легко касаясь моего тела, рисовала овалы, спирали, треугольники…

- Не знал, что делать, как делать. Что можно, а что нельзя. И как ты вчера со мной, так и я с ней. Чтоб наверняка.

- Чего?! Как это "наверняка"?

- Ну, чтоб все было по правилам.

- По правилам?! Ты хорошо учишься? Наверное, отличник? Так вот запомни, другую таблицу умножения. Дважды-два: никогда никого ни с кем не сравнивай - и упаси тебя Боже вслух! Трижды-три: никому не рассказывай, как у тебя было с другой! Пятью-пять Вообще не говори своим девочкам о других девчонках! Не нужны нам другие! Я - с тобой рядом, значит, никого больше!

- Но ты же сама попросила!

- Я - женщина. Мне все спрашивать можно, а ты - мужчина, и не смеешь - не смеешь! - на такие вопросы отвечать!

Как это прозвучало: "Ты - мужчина"! И она стала не только моей первой женщиной, она стала первой, сказавшей мне эти гордые слова: "Ты - мужчина". Я едва не потерял нить разговора. Даже голова перестала болеть. Я притянул ее голову к себе и шепотом спросил:

- А что же делать?

- Чем же ты только в школе занимаешься! Только таблицы учишь? Тебя там твои одноклассницы хоть чему-нибудь научили?

Я, было, раскрыл рот, я хотел сказать, что никаких одноклассниц у меня не было, была любимая учительница, что все знали об этом и поэтому… но ответить ничего не успел.

- Ты что, опять мне про своих девиц рассказывать хочешь?! - возмущенно зашептала она.

- Но ты же...

- Мало ли что говорит тебе девушка?! Ты сам не можешь догадаться, как закрыть ей рот? Целуй, немедленно целуй! И в губы, и сюда, и сюда, и всюду!

Но чтобы поцеловать ее сюда и сюда, а потом - всюду, пришлось снять с нее "вот это и это, а потом все остальное", а когда после некоторого затруднения с одеждой было покончено, она пальцем стала показывать, куда я должен был ее целовать. Моим пальцем. И я целовал. И сюда, и сюда, и сюда тоже... И даже сюда... И повсюду.

А в распахнутое настежь окошко ярилась луна. Ее лучи словно приобрели вещественность: они не просто освещали комнату, кровать, лежащую на ней голую женщину, мои руки - они, как мои пальцы, поглаживали ее кожу, они вместе с ее руками касались моей спины, моего лица, моих рук, и не от их ли неосязаемого прикосновения начало покалывать в затылке?… Или это дурманили ароматы раскрывшихся ночных фиалок? Или это цикады совсем сошли с ума, пытаясь пересвиристеть друг друга, и теперь взялись за меня?… А Галя… у Гали были закрыты глаза, она словно чуть улыбалась, словно о чем-то задумалась и вдруг прошептала:

- Сластена…

И на этот раз у меня действительно мурашки забегали по коже: любимое присловье моей матушки… Когда мы вместе, когда она угощает, лакомит меня, когда она рассказывает что-нибудь о себе, когда я о себе рассказываю все.

- Сластена… Ну какой же ты сластена… Любишь конфетки?… Ириски или шоколадные?.. «Кис-кис» или «Зол-лотой ключик»… Слас-с-тена… Сласте-е-ена…

А паузы между словами становились все длиннее, а слова звучали все протяжнее и протяжнее…

Она все водила моим пальцем по своему телу - и там, где я целовал Шурку, и там где - нет, но Шурка… До Шурки не надо было дотрагиваться, чтобы она поняла, куда я хочу коснуться губами. С зажмуренными, с силой закрытыми глазами, она шестым чувством угадывала, куда я тянусь губами и вытягивалась, выгибалась им навстречу, сама поворачивалась и снова изгибалась, и не надо было теперь уже мне указывать, где она ждет моих губ и чего она хочет от моих рук. И не надо было мне никуда спешить, и не надо было мне что-то объяснять. И не надо было ей что-либо спрашивать, а мне на что-то отвечать. И сыпались на нас розы, маргаритки и левкои. И было слаще меда тело ее...

-----------------------------------------------------------

А потом она устроилась на моих коленях, укрылась моими руками и заснула.

И этого я не знал! Я и предположить не мог что она вот так, только что едва не плакавшая, только что взахлеб дышавшая, может вот так провалиться в сон. Я не знал, что мои колени, затекавшие от любой ерунды, могут выдержать, могут уместить на себе такую не маленькую девицу, а мои худые голые руки - согреть ее!

И я не знал, что делать. Я только что шептавший: «Сашенька, Сашенька…» - теперь молчал, чтобы не разбудить ее, я боялся пошевелиться – чтобы не разбудить ее, я думать боялся, чтобы не разбудить… И похоже задремал сам. Я-то думал, мне-то казалось, что только на секунду прикрыл глаза…

Когда их открыл – она сидела напротив. Ее ноги, как и у меня, были скрещены, колени широко раздвинуты встороны, коротюсенькая легкая юбчонка почти ничего не прикрывала, но я больше присматривался к зеленоватым, украшенным то ли резьбой, то ли вышивкой босоножкам с такого же цвета перевязками, доходившими чуть ли не до бедер. Солнце плясало в ее длинных рыжеватых прядях, ветер плескался в ее кудряшках - и она морщилась, когда очередная прядка заслоняла ей глаза или щекотала губы… Она слегка наклонившись, смотрела на меня, на спящую у меня на коленях Сашеньку и улыбалась. И сквозь нее чуть просвечивало озеро. «Куда она смотрит? » - скосил я глаза - у девчонки на ногах перевилась гадюка. Но я спокойно знал: «Сплю».

Когда я снова открыл глаза – был один. Лежал на песке, укрытый каким-то покрывальцем. Саши не было. И весь пляжик истоптан следами ступней. И я не нашел ни единого следа диковинных босоножек.

А она все рассказала.

Вот Шурка, вот бестолковая!